Стерлитамакская пристань была построена горными воинскими командами всего десять лет назад для вывоза меди и железа с горных заводов и соли с Илецкой Защиты в Казань, Симбирск и в Москву.
На берегу богатой рыбою реки Белой раскинулся небольшой городок. Как всякое селение, возведенное воинскими командами, пристанской городок был выстроен «по линейке» — улицы его образовывали точные квадраты. Единственным выделявшимся из общего порядка был двухэтажный дом с резными балконами и высоким шпилем, на котором развевался российский флаг, — это было управление пристани, за которым, вплотную спускаясь к реке, простирался широкий пристанский двор с каменными лабазами и длинными деревянными навесами по сторонам. Он был обнесен высоким бревенчатым тыном, обрыт рвом, словно крепость, и по углам его возвышались деревянные вышки, на которых ночами и днями стоял воинский караул.
Вокруг городка разрастались густые леса, липа, дуб, береза шумели в долине реки возле пристани, и только много выше ее по течению Белой темнели ели и качались высокие сосны.
Часть товаров — железа, меди и соли — приходила к пристани уже в коломенках по воде, другую же часть свозили на пристань зимою, санным путем, хранили на пристанском дворе, а по весне грузили в коломенки.
Коломенки никогда уже не возвращались обратно на Стерлитамакскую пристань, почему каждый год их тут строили заново. Для этого в городке возле пристани жило около сотни плотников — русских и татар, а повыше пристани стояла вододействующая пильная мельница, которая «терла» из круглого леса доски для построения этих судов.
В Кормщицкой слободке, как назывался один из кварталов селения, стояло с десяток домов бельских лоцманов, знавших все мели и стрежени Белой и Камы. Иные из кормщиков сдавали суда в Бельском устье, иные из них водили коломенки до Симбирска.
Частью в домишках обывателей, частью в длинной бревенчатой казарме размещалась рота солдат, охранявшая пристань, торговый ряд и казенные постройки.
В соседних с пристанью домах, выкрашенных яркими красками и обсаженных цветами, жили чиновники и офицеры, приказчики пристанского двора, инженер, наблюдавший постройку коломенок, и причт небольшой деревянной церковки, выросшей на бугре.
Весь город был выстроен из сосны и толстого дуба. Дома стояли, как крепости. Дубы и липы, не вырубленные в самом городке, давали широкую тень в знойные дни лета. Во время цветения лип над городом разливалось медовое благоухание и миллионы пчел наполняли гудением воздух. На задах почти каждого дома стояли колоды с пчелами.
Возле пристани вечно искало себе пропитания множество всякого сброда — «работных людишек» — бурлаков и грузчиков, многие из которых оказывались крепостными беглецами с заводов и рудников, и случалось, нагрянувшие с заводов облавою воинские команды хватали тех из них, кто не успел проворно скрыться, их тут же заковывали в колодки и в цепи и увозили в горы, по прежним местам.
В пристанском городке не было ни коменданта, ни городничего. Самым большим начальником тут состоял отставной гусарский поручик, а ныне в гражданской службе — асессор Богданов. Ему подчинялись пристанские приказчики, писаря, переводчики, плотники, грузчики, лоцманы. Даже офицеры воинской команды считали его своим начальником, хотя и в штатском звании.
На Богданова-то и возложил губернатор в первые же тревожные дни сбор «ясашных инородцев», высылаемых на службу против Пугачева.
На пристани как раз наступала та глухая пора, когда все заранее заготовленные товары были уже отправлены на низовья, а новых еще приходилось ждать не ранее санного первопутка.
В эти месяцы жители городка, включая солдат, прилежно занимались поисками посторонних прибытков: мочили и дубили кожи, скупали мед, воск и шерсть, охотились по осенней тяге на птицу, ловили, солили рыбу... Сам господин асессор был любителем лошадей и овец, которых он за лето скупал у башкир, а к осени гнал на продажу в Уфу и в Самару. Обычно он сам выезжал со своим табуном лошадей в Уфу, где проводил время в отдыхе до первопутка, когда наступало зимнее оживление на пристани, — начинали возить паклю для конопатки судов, смолу, пеньковые и мочальные канаты, железо и медь с заводов и, наконец, тянулись обозы с солью. Тогда же приступали к зимним заготовкам леса для постройки судов.
Развлечением служили чиновникам медвежьи и волчьи облавы да карточная игра.
Раздосадованный невозможностью выехать с пристани, Богданов принял участие в общих осенних развлечениях: соревнуясь одна с другою, попадья и офицерские и приказчичьи жены варили пьяную медовую «кислушку», и каждый вечер в другом доме все собирались «пробовать» ее с вечера до утра — где с инбирем, где с корицей, где с мускатным орехом, с изюмом...
Шли осенние дожди, стояла грязь.
Высланные для набора «инородцев» команды не возвращались.
Асессор сначала считал всего лишь досадной помехой своему ежегодному отдыху появление самозванца и губернаторское поручение о приеме на пристань «инородческих» команд. Но вдруг он был ошарашен слухом о том, что Оренбург оказался в осаде от самозванца, а вслед за тем прискакал гонец с отчаянным письмом генерала Кара, старого знакомого, с которым асессор не раз проводил ночь за карточным столом.
«Милостивый государь, Петр Степанович! — писал генерал асессору. — Волею государыни назначен я к подавлению самозванца, для чего по редутам и крепостям Самарской линии набраны мною гарнизонные инвалиды. Двое из оных кавалеров пронзили меня любопытным признанием, что были в походах еще с государем Петром Великим. После сего не удивлюсь встретить таких, что с царем Иваном Васильевичем Грозным брали Казань.
Его превосходительство господин губернатор Рейнсдорп писал ко мне, что в помощь мне набирает инородцев. Что же, славное войско — спокон веков наяву и во сне только и мыслят о мятежах. Однако же крайность мою поймете, когда скажу, что молю Христом богом и сих язычников ваших хоть сотен пять прислать поскорее. Промедление смерти подобно!»
И только теперь, прочитав письмо Кара, Богданов понял, что дело нешуточно, только теперь он почувствовал всю великую важность возложенного на него поручения.
На улицах городка и на площади перед управлением пристани скопилось несколько сотен иноплеменного войска.
За городком по берегам Ашкадара, Стерли и Белой паслись гурты овец, табуны коней, дымили костры, на которых воины варили себе пищу.
С улицы в канцелярию доносилось все время протяжное, назойливое татарское пение.
— Лейкин! — нетерпеливо окликнул асессор одного из своих писарей.
Тот готовно вскочил, чувствуя, что начальник сильно не в духе после вчерашней «пробы» кислушки у попадьи и после письма Кара.
— Насмерть ведь так изведут, окаянные! — страдальчески морщась и будто бы затыкая пальцами уши, сказал асессор. — Разгони-ка их всех из-под окон. Чего им на улице делать — по берегам места хватит.
— Нельзя их из улиц погнать, Петр Степаныч, — возразил поручик, сидевший за соседним столом. — Под каждым кустом вокруг пристани рыщут лазутчики самозванца.
— До сих пор, господин поручик, вы не доставили мне ни единого из лазутчиков.
— Неуловимы-с! — воскликнул поручик. — Команда охотников ищет в лесу неустанно уже третьи сутки.
— Что же они — как кузнечики скачут?! — насмешливо сказал Богданов. Он смягчился от собственной шутки. — Ну хоть петь замолчали бы, что ли! Уши ведь ломит! Ты, Лейкин, голубчик, иди укажи им не выть возле дома...
Писарь вышел.
— Словить бы хоть одного. Я бы тут его принародно всего на кусочки порезал, — проворчал асессор.
В тот же миг песня стала стихать, под окнами послышался шум толпы, какие-то восклицания, вопросы на чужом языке.
— Ваничка, заготовьте приказ всем инородческим сотням завтра с утра направиться... — асессор посмотрел в письмо генерала Кара и на висевшую на стене позади его кресла карту, — сюда вот, в Биккулову, к Кару, — сказал он. — Нечего им тут проедаться. Поименные списки всех инородцев в пакет, да и с богом!.. Да конвойных солдатиков отрядить — не разбежались бы по дороге, не дай бог...
— Вашскородь, пугачевский лазутчик! — выкрикнул от порога канцелярии второй писарь, входя с улицы.
Богданов живо вскочил.
— Где лазутчик? Откуда?
— Тептяри привели, вашскородь! Прикажете на допрос?
— Давай, давай поскорее, давай! — нетерпеливо отозвался асессор.
— Прикажете ножик и вилочку-с, Петр Степанович? — спросил поручик.
Богданов удивленно взглянул на него.
— К чему это ножик и вилочку?
— Лазутчика — на кусочки-с! — зубоскаля, сказал поручик.
— Ах вы, Ваничка, шалопай, шалопай, господин поручик!
В это время ввели связанного мужичонку. Солдат подталкивал его в спину.
— Иди, не кобенься, дура. Не к палачу — к господам офицерам, не бойся!
— А я не пужливый. Не боюсь не только богатых, а в аду и чертей рогатых!
— Молчи! — в угоду начальству прикрикнул солдат.
— А ты меня не учи. Я и сам ученый, на семи кирпичах точеный!
— А ну-ка, ближе сюды, «ученый»! Ответ веди по-ученому. Как зовут? — грозно спросил асессор.
— Зовут-то, барин, зовуткой, а кличут уткой!
— Дерзок, холоп, самозванцев лазутчик! Небось плетьми я тебя смирю, — проворчал Богданов.
Солдат положил перед асессором бумагу, исписанную татарским письмом.
— Что за грамота? — спросил тот.
— У лазутчика выняли, вашскобродь! — отрапортовал солдат.
— Что за бумага? — обратился Богданов к пленнику.
— Писано не при мне, ваша милость, вишь, по-татарски, а я и по-русски-то — прости господи!..
— Отколь же она у тебя?
— На дороге нашел.
В допрос ввязался поручик:
— За язык повешу, собака, нечистый дух! Отвечай по делу — пошто при тебе бумага?
— Табачку завернуть приберег. Кабы знал, что беда за нее мне придет, да будь она проклята вместе и с табаком!
— А подпис чей? Чья печать? — строго спросил поручик.
— Не могу разуметь, баринок голубчик! Неграмотен, ваше красивое благородьечко! — сменив тон, захныкал испуганный мужичонка.
— Кажи-ка сюды, господин поручик, что там за печать, — обратился Богданов. Он осмотрел бумагу и вдруг отшатнулся, будто от ядовитой змеи. — «Петр»?! — воскликнул он. — Кто же будет сей Петр? И как под татарским письмом вдруг подпис латинский? Отколе?! — взревел Богданов. Он вскочил, схватил мужичонку за горло и крепко его встряхнул. — Отколь взял бумагу, собака?!
— Истинно на дороге, барин. Вот сдохнуть на месте!
— Врешь! На месте не сдохнешь! Велю на куски тебя резать. Уши, нос, когти из пальцев повырву, по едину суставчику пальцы велю отсекать, глаза тебе выколю, а язык напоследок оставлю... Где взял?
— Кабы руки не связаны, я бы перекрестился. Вот истинный...
Поручик ударил пленника по лицу, опрокинул на пол. Тот стукнулся головой.
За окном в это время опять раздалась громкая песня.
— Лейкин! Опять завыли там дьяволы! — гаркнул Богданов.
Писарь выскочил вон.
Салават почувствовал, что на пятый-шестой день пути между ним и его отрядом встала каменная стена молчания и тайны. От него что-то скрывали, и он не мог понять — что. Он хотел разведать через Кинзю, но прямодушный толстяк удивленно хлопал глазами.
— Тебя все любят. Что от тебя скрывать?..
— Эх, Кинзя! Видно, и от тебя скрывают! — вздохнул Салават.
Он пытался заговорить осторожно с другими воинами своего отряда, но его сторонились.
На остановках для ночлега Салават замечал у костров шепот и оживленные споры между людьми, но как только он сам пытался присесть у костра и вступить в разговор, все умолкали.
«Догадались! Боятся, что я уведу к царю и завлеку всех в бунт!» — решил он про себя.
Он стал опасаться удара в спину, предательского убийства, тревожно спал, во сне держал руку на рукояти кинжала и просыпался от шороха.
Однако, несмотря на все опасения, он решил не сдаваться и довести задуманное до конца — привести свой отряд к царю.
На десятый-одиннадцатый день пути, когда уже ехали берегом Белой, остановились ночевать в лесу.
Салават проснулся от холода на рассвете. Осеннее утро покрыло инеем шапку и край овчинного ворота, не хотелось вылезать из тепла и шевелиться. Он лежал неподвижно.
— Связать его... Продался русским! — услышал он тихий шепот, заглушенный шумом ветра в деревьях и шорохом облетающих листьев.
Салават не мог понять, чей это голос, и остался недвижным.
Это были слова Бухаира. Но в отряде не было никого из явных друзей писаря. Кто мог сказать?!
— Погоди еще день-другой. Минуем Стерлитамак да тогда и расспросим его. Не дадим нас продать, как баранов...
Рядом с Салаватом, сопя и кряхтя, заворочался Кинзя.
— Тсс-с!.. — пролетел свист, и оба голоса смолкли.
Салават поднял голову.
В сумерках коша чернели люди. Здесь спало кругом человек пятнадцать. Кто-то из них не спал, притворялся, но кто — Салават не мог разобрать.
Отряд тронулся дальше.
В этот день достигли они Стерлитамакской пристани, где должны были явиться к Богданову.
Салават подумал, что здесь тайные враги могут выдать его начальству; начальник схватит его и будет пытать. Чтобы казаться и быть беззаботней, при въезде в селение он запел песню...
Улица Стерлитамакской пристани, несмотря на вечерний час, кишела людьми. Составленные в козла пики, возы с задранными оглоблями, высокомерные верблюды, множество разноплеменного народа, с луками, стрелами и кинжалами у поясов, привязанные у заборов заседланные кони с торбами, подвязанными к мордам...
Салават понял, что здесь собрались отряды башкир, тептярей, мещеряков и черемис, созванных с разных сторон по указу царицы.
Приземистый, крепкий тептярь в старшинской одежде указал Салавату дом, в который ему надлежало явиться.
Оставив отряд у ворот, Салават вошел в дом и подал солдату бумагу. Солдат скрылся в доме и, выйдя, позвал его за собой.
Его ввели в канцелярию.
Двое солдат, офицер и перед ними связанный мужичонка...
Салават не верил глазам — его Семка стоял перед офицерским столом... Взгляд его бегло скользнул по вошедшему Салавату, и он опустил глаза.
— Здорово, орел башкирский! — ласково поздоровался с ним Богданов.
— Здра жла, вашбродь! — лихо и весело отозвался Салават, как учили его отец и капрал.
— Молодец, сотник! А что же ты молод? В сотниках указано быть старшине юртовому.
— Старшина, отец мой, — старик ведь совсем. Его куда воевать!..
— Как тебя звать?
— Башкирцев Шайтан-Кудейского юрта сотник Салават Юлай-углы, — по-прежнему браво выкрикнул Салават, войдя в роль молодца-сотника.
— Здорово рапортуешь. С песней ты пришел?
— Я, вашбродь.
— И поешь тоже лихо, — одобрил начальник.
— Сандугачем дома зовут ведь, по-русски сказать — соловей...
— Соловей?! — Богданов засмеялся. — А скажи-ка мне, соловей, читать разумеешь?
— По-татарски совсем разумею. По-русски — так, мала-мала буквы смотреть разумею.
— Ну-ка, читай сей лист да на русский перекладай — что тут писано? — сказал Богданов, передавая ему бумагу.
Салават взглянул на нее и едва удержался от восклицания: это было то самое, что он мечтал получить в руки, — письмо царя!..
Салават подумал, что если он скажет вслух, что за письмо, начальник тотчас отнимет его, и с дрожащими руками, в волнении он читал про себя, стараясь сразу прочесть больше.
— «Я из далекий места пришел...» Как сказать то по-русски? Из тайный, что ли, места пришел — вот так будет ладно, вашскородь. «Я из тайного места пришел, Пётра Федорович Третий, царь!» — выговорил наконец Салават.
Он взглянул на Богданова, тот испытующе глядел на него.
Салават отшвырнул бумагу.
— Не знаю закон, как такой-то бумага читать? Мой отец старшина ведь! — в притворном испуге воскликнул он.
— Читай, читай дальше. Я командир. Коли велел, то читай! — настойчиво приказал асессор, сунув обратно в руки Салавата письмо.
— «Башкирский народ, здравствуй! — перевел Салават. — Вам земля даем, лес, вода, трава, свинца, порох... Живи, башкирский народ...» — Салават запнулся. У него не хватало дыхания. Он узнал собственные слова, сказанные в доме Ереминой курицы: «...живи, как звери в степи, как рыбы в воде живут, как вольные птицы в небе!..»
«Волю даем так жить детям и внукам вашим», — успел глазами прочесть Салават, но Богданов на этот раз сам протянул руку к бумаге.
— Ну-ну! Врешь! Довольно! — прервал асессор.
Салават спохватился. Чтобы скрыть волнение, он смял манифест и отшвырнул далеко в угол комнаты.
— Такой бумага нельзя читать, — сказал он, убеждая Богданова.
— Слыхал? — повернулся Богданов к Семке.
— Ваше благородьечко, барин, ей-богу, не знал, чего в ней, будь она проклята... сунул ее мне какой-то...
— Молчать! — прикрикнул Богданов, и Семка умолк, словно его заткнули.
— Брака такая бумага! — сказал с убеждением Салават. — Казак хочет землю забирать у башкирских людей, затем воевать идет... Нам начальник сказал.
— Какой начальник?
— Которого царица послала башкирские люди звать на войну...
— Верно сказал, — подтвердил Богданов, довольный своим посланцем капралом, который так ловко сумел убедить башкир в противоречии их интересов с восставшими казаками.
— Дорогу к Биккуловой знаешь? — спросил он Салавата.
— На Салмышь-елга? Блям1.
— Горами пройдешь?
— Кажный дорожка знаю! — похвалился Салават.
— Молодец. Дам тебе еще тысячу соловьев, ты их поведешь к генералу Кару... Воюй хорошо — и награда будет.
Салават выпятил грудь.
— Сам Пугач забирам, в твоя канцеляр таскам! — брякнул он.
— Сук-кин ты сын! — невольно вырвалось у Семки.
Салават бросился на него и схватил за горло.
— Ты сам сукин сын, изменщик! Какую бумагу таскал! Злодейску бумагу!..
— Стой! Стой, соловей! Постой! — бросился уговаривать офицер, испугавшись за участь пленника, который, как он считал, много может порассказать о пугачевском лагере.
Салават, словно опомнившись, отошел, вытер руки об одежду и скорчил гадливую рожу.
— Рука об него запащкал, — сказал он, с презрением глядя на Семку.
— Сукин сын! — повторил Семка, но в тоне его, несмотря на притворную злобу, была теплота. Он знал изумительную силу Салавата, и по тому, как Салават в кажущейся ярости сжал ему горло, он понял, что все поведение знакомца — сплошное притворство.
Офицер понял Салавата иначе. В нем увидел он неумного, но верного пособника.
— Твой отец тархан? — спросил он.
— Тархан, старшина Шайтан-Кудейского юрта, Юлай Азналихов.
— Здорово репортуешь!.. Ну, так ступай. Завтра чуть свет поедешь в Биккулову и всех соловьев с моей шеи свалишь. Ехать без передышки, пока кони идут! За все про все с тебя спрос будет. Все хорошо исполнишь — награду дадут. Взял в толк?
— В толк, вашскородь!
— Ну, поди. Утром пакет тебе дам для генерала Кара.
Салават, выйдя из дома, где была канцелярия, спустился к реке. Холодная и быстрая, она спокойно стремила воды.
Салават сел на берегу на большой камень. Он глядел в вечернюю воду, куда упали уже несколько тусклых звезд. Невдалеке от того места, где он сел, лежала груда камней, поросшая кустарником. Ветер донес из кустарника голоса.
— Коли под Оренбурх пойдем, там по логам уйти можно... Не идти же к царице в плен... Одним боярам лишь от того добро, а ты что за боярин? — уговаривал хриповатый голос.
— Какое уж! Не боярин, да страшно. Две жены да трое ребят дома... Уйдешь к казакам — последнюю овцу заберут у них.
— А как узнают?
— Да как не узнать? Сотник на что? Салавата затем послал отец, чтобы он выслужил перед царицей свою вину. Он теперь первый доносчик будет на всех беглецов.
Салават усмехнулся, слыша эти слова.
— А вот погоди, мы его попытаем. Если так, то потеряет он голову по дороге. Узнай поди, кто убил!
— Другого поставят, опять не слаще! Нет, боюсь я. Ты один на свете, тебе легче, а я детей пожалею.
— К царице пойдешь? За заводчиков? — гневно спросил другой. И слышно было, как осыпался песок из-под его ног. — Коли так, прощай! Зря говорил я с тобой.
Салават притаился за камнем. Мимо него в сумерках быстро прошел человек, другой нагонял его и бормотал что-то, оправдываясь. Все стихло. Только река молча катила воды, слегка плеща в берег.
Салават никогда не умел думать молча.
Его дума всегда была мутной, пока не находила своей песни, и только тогда, как песня, ровная и могучая, текла из груди.
Салават сам не заметил, как начал петь:
Несет Ак-Идель холодные воды,
Батыр сидит на белом камне,
Думает про царицу и царя,
Про золото и про дуб.
Если золото бросить в веду,
Золото пойдет на песчаное дно.
Если дуб бросить, дуб поплывет к морю...
Думай думу, молодой командир,
Думай думу, жягет!
С реки прилетел ветер и принес холод. Салават вздрогнул и встал с камня.
Царь обещал повесить заводчиков,
Обещал царь казнить бояр...
Салават пел это почти громко, но, подходя к пристани, опомнился и замолчал. Теперь, когда из манифеста узнал он наверно, чего хочет царь, надо было скорее решить, как действовать.
Слова неизвестного за кустами взволновали Салавата. Надо было, однако, узнать, что думают те девяносто человек, которые пришли с ним, и что думает та тысяча с лишним людей, которые завтра пойдут вместе с ними. Многие ли согласны с теми, говорившими на берегу? Как узнать? Подслушивать самому? Велеть Кинзе тоже подслушивать и выспрашивать, а там...
— Где ты был, Салават? Куда скрылся? — окликнул его Кинзя.
— Мне надо сказать тебе, Кинзя, — прошептал Салават, обрадованный встречей.
— Что сказать?
— Мы не пойдем против Пугача, — сообщил ему Салават.
— А куда пойдем? — удивился Кинзя.
— Мы пойдем против царицы.
— Так велел русский начальник? — спросил Кинзя простодушно.
— Так велел аллах. И река то же сказала мне. И ветер с реки, и белый камень... Так сказала мне песня. Слушай, Кинзя! Царь обещал повесить заводчиков... А царица за них. Я не поведу народ за царицу! — Салават зашептал торопливо: — Нынче ночью ты говори со всеми... Спроси тихонько... Это бунт... Ты тише, смотри!.. Громко нельзя говорить. Завтра утром скажешь мне, что думает весь народ...
— Ладно. — Кинзя помолчал. — Тебе не страшно, Салават?
— Я разве баба? — вопросом ответил Салават. Но, несмотря на презрительность ответа, Кинзя признался:
— А мне страшно... Большое дело... Страшное дело!
Примечания
1. Блям — знаю, понимаю.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |