Еще до прибытия Салавата с башкирами к Берде яицкие главари сошлись на тайный совет в избе казачьего полковника Лысова.
Им нечего было таить друг от друга: общие интересы во всем связывали их, и речи их были прямы и откровенны.
— Куды ни кинь, а все клин! — сказал старик Почиталин. — Мы тут осадничать будем, стоять, Оренбурх караулить, а в ту пору дома наши все разорят.
— Вставали за дело казачье, — начал Яким Давилин, — а стоим...
— ...за собачье! — перебив, подсказал Лысов.
— «Царь-батюшка», вишь, орлом в облаках летит: мало ему почета от яицких — он всю Расею хочет подмять под себя, — ворчал Коновалов.
— Крылышки надо орлу подстричь! — опять перебил Лысов. — Губим казачество за чужую нужду. Мужиков он, вишь, ублажает, чувашам пособить сулит, солдатам беглым он тоже отец родной.
— Да всем, окромя одних казаков, — подхватил Старик Почиталин. — Заводским рубашки сулит раздать, рудничные беглецы да колодники с каторги ему дети родные...
— А чьи хутора пожгут? Чье хозяйство на дым сойдет?! — выкрикнул Дмитрий Лысов. — Я так сужу, атаманы: вечор Перфильева хутор сгорел от Корфа, сколь других горят, мы не ведаем, а надо идти к домам. Так и скажем царю: «Военной коллегией приговорили: больше осаде не быть. На Яик идем, да и все!..»
— Верно! Ладно сказал! Не удумать лучше! — разом заговорили собравшиеся казаки.
— Так-то так, — вдруг всех охладил Коновалов, — а кто же скажет ему?
Казаки быстро и воровато переглянулись.
— Ты старший у нас! — нарушив неловкую заминку, бойко сказал Лысов Коновалову.
— И то!
— Кому же больше! — обрадованно подхватили остальные.
Коновалов синим платком отер со лба вдруг выступивший каплями пот.
— Говорить я красно не искусник, — забормотал он. — Вот, может, Давилин... Ближе ему... Он дежурный при государе...
— Яким?! Ась?! — спросил Почиталин.
— Нашли дурака! — усмехнулся Давилин. — Аль мне голова не мила!
— Андрей! — воскликнул Лысов, увидав в окно проезжавшего улицей Овчинникова, который, только что оставив в избе Салавата, скакал к царю. Лысов застучал в стекло, торопливо поднял раму окошка и крикнул: — Андрей Афанасьич!
Овчинников оглянулся. Лысов поманил его, и минуту спустя, бросив коня без привязи у крыльца, полковник вошел в избу.
— Куда? — спросил Коновалов.
— К государю.
— С чем?
— Башкирцы переметнулись к нам! Привел больше тысячи, — довольный удачей, радостно сообщил Овчинников.
— Помолчи! — резко остановил Лысов.
— Как бы «сам» не прознал, — поддержал Почиталин, понизив голос.
— Куды ж медведя в мешок?! — шепотом воскликнул Овчинников.
— К государю не допускать — пусть за стенами табором станут, — указал Коновалов, — а мы...
Он не успел закончить: крики на улице привлекли внимание всех главарей казачества — это промчался обстрелянный из Оренбурга разъезд казаков.
Яицкие казачьи вожаки, пошатнувшись при первом же смелом выпаде осажденных, начали подстрекать казацкую массу к тому, чтобы, снявшись из Берды, оставив осаду Оренбурга, идти всем полчищем в Яицкий городок. Они говорили, что к рассвету от государя будет указ, что войско снимется быстро и, кто отстанет, тот может попасть в руки солдат Корфа.
Боясь за участь свою и своих семей, которых низовое казачество немало свезло в Берду, казаки начали с вечера по дворам готовить к отъезду добро, делая это втайне от скопища крепостных крестьян, заводских повстанцев и от нерусских воинов. Среди казаков шептались о том, что при переходе Оренбурга к наступательным действиям казаки окажутся отрезанными от яицкого понизовья, откуда большинство из них было родом и где оставили они дома и имущество.
Между тем сам Пугачев, человек большой личной отваги и незаурядного воинского удальства, и не думал о том, чтобы покинуть Берду. Он знал, что легко забитый обратно в Оренбург гарнизон не отважится скоро на новую вылазку.
Привычный к походам и боевой обстановке, умеющий мыслить как воин, он рассчитывал, что прибытие Корфа в город хотя на сегодня и усилило гарнизон, но через несколько дней станет худшей обузой для осажденных, когда истощатся привезенные Корфом в обозе фураж и провиант.
В то время, когда по всей Берде слышался шепот напуганных обывателей, а казаки тихомолком вязали возы, Пугачев, ничего не зная об этом, довольный удачей дня, победой над вылазкой Корфа, которую справедливо считал наполовину лично своей удачей, сидел вдвоем с сыном Трушкой.
При свете двух оплывающих свечей любовно вглядывался он в задорное личико одиннадцатилетнего Пугачонка, как называл его сам.
Трушка только вчера прибыл к отцу с надежным человеком, сумевшим спасти его от врагов.
Сквозь свое бродяжное прошлое, через походы, скитания, тюрьму и мятежные замыслы Емельян Иванович Пугачев пронес нежность к сыну. И даже теперь, когда, отрекаясь от имени Пугачева, он доказывал всем, что он «точной», единственный подлинный царь, — он не мог удержаться от сладостного соблазна держать при себе Трушку...
Пугачев был довольно умен, рассудителен и дальновиден, чтобы не противопоставлять малолетнего казачонка великому князю Павлу Петровичу. Он не называл его своим сыном, но предоставить сыну лучшую участь, чем беспокойная жизнь небогатого казака, было великим прельщением. Держа его при себе, Пугачев хотел для него использовать все возможности, представляемые судьбой.
— Есть у меня офицер. Третьеводни его в плен привели — Шванович. Грамоте он искусен на разные языки, — говорил Пугачев Трушке, — велю тебя обучать, по-прусски и по-французски. Бог даст, одолеешь...
— Чего же не одолеть! — бойко сверкнув глазенками, перебил Трушка. — Дьякон сказал — я вострый на грамоту. Во как перейму.
— Завтра начнешь, — ласково усмехнувшись, сказал Пугачев. — Он погладил мальчишку по голове. — Только слышь, Трушко, — осторожно понизил он голос, — станет он тебя обучать — и ты полюбишь его. Станет тебе офицер тот как свой, как родня... А вдруг он и спросит: «Трушко, чей ты сын?» Как скаженному по правде?
— Государя Петра Федоровича — напыщенно, с гордостью произнес Трушка, довольный своей догадкой и хитростью.
— Ой, врешь! Емельяна Иваныча Пугачева ты сын!.. «А где же твой батька?» — тоном воображаемого офицера опять спросил Пугачев.
— Да вот, на скамье! — бойко брякнул мальчишка, обрадованный тем, что однажды, хоть одному человеку, он скажет великую тайную правду...
— Опять врешь, — с укором, тихо сказал Емельян. — Я государь Петр Третий...
— А Емельян где же? — в тон ему шепотом переспросил казачонок и опасливо оглянулся, словно ища по комнате двойника.
— Царство небесное! Засечен плетьми за имя мое, — сказал Пугачев и истово перекрестился.
Трушка растерянно перекрестился, глядя на него. Пугачев наклонился к сыну, желая что-то еще пояснить ему, но распахнулась дверь, и он отшатнулся от Трушки, словно его застали за преступлением. В горницу вошел «дежурный» при Пугачеве, казак Яким Давилин. Он почтительно поклонился, не глядя Пугачеву в глаза.
— К вам казаки, ваше величество, — произнес он.
И Пугачев еще не успел ответить, как в избу целой толпой ввалились казаки. Это были Василий Коновалов, степенный и положительный, весом в двенадцать пудов, с бородой по пояс; молодой писарь, румяный, кудрявый Иван Почиталин; старик Яков Почиталин — отец Ивана, лукавый, с бегающими слезящимися глазенками; тут был и не раз битый плетьми забубенный пьяница, смелый Иван Чика; Иван Бурнов, Михайла Кожевников и дерзкий, нахальный Дмитрий Лысов, с рыжей бородкой, без ресниц и бровей.
Все эти люди знали, что Пугачев самозванец. Иные из них, как Чика, слыхали от него самого, другие знали друг от друга — близкий круг людей, связанных прежде интересами своего казачьего войска, а теперь скрепленных общей великой тайной.
По тому, что почти ни один из них не глядел в глаза, перешагивая порог, по тому, что не выполняли они заведенного ими самими обычая — входить церемонно, и по докладу, и по их суровой молчаливости Пугачев понял, что предстоит не обычное совещание с военной коллегией, членами которой являлись пришедшие казаки.
— К тебе, государь-надежа! — сняв шапку, первым сказал Коновалов, и общим гулом вздохнули за ним остальные, словно невнятное эхо: «К тебе... надежа...»
— Депутацией целой! — недовольно встретил их Пугачев. — Садитесь, гостями будете, — попробовал пошутить он, но шутка не вышла, и он ее сам оборвал со злостью. — Зачем пожаловали, господа атаманы?
Уже раза два приходили к нему атаманы такой же толпой, в такое же позднее время, и оба раза он вел с ними споры и вынужден был уступать их давлению. В таком составе, в такую пору они приходили к нему для того, чтобы напомнить, что знают, кто он таков, и угрозой принудить все делать по их желанию и в их интересах...
На этот раз казаки так же, как и тогда, мялись, подталкивая друг друга.
— Скажи, Иван, — вслух шепнул старик Почиталин Бурнову.
— Ты постарше, тебе говорить, — отозвался вполголоса тот.
— Говори, Яков Васильич, — громко поддержал Бурнова Лысов. — Чего там бояться, люди свои!
— Мнетесь чего? — нетерпеливо и резко понукнул Пугачев.
— Страшатся вас, ваше величество, то и мнутся, — пояснил Коновалов, шагнув вперед, и под ним со скрипом погнулась половица.
— А ты не страшишься, Василий? — спросил Пугачев.
— Я смелой, скажу за всех, — махнув рукой, ответил Коновалов. Он вдруг принял деланую позу и заговорил не своим голосом, словно самый склад заявления, его предмет и общность мнений товарищей заставляли отречься от самого себя ради защиты общего интереса. — Докладывает военная вашего величества коллегия, что пора на зимовку в Яицкий городок и по Яику становиться вниз до Гурьева и до самого моря. Судит коллегия, что Оренбурха не взять — силен, а зимовать тут, по рассуждению атаманов коллегии, голодно, да и войска с Питербурха нагрянут — укрыться было бы где! — Коновалов побагровел и, вынув синий платок, вытер с лица пот. — Хлопуша в заводах побит — значит пушек не будет, а без них, знаешь сам, Оренбурха не взять... — Коновалов огляделся по сторонам, встретил взгляд Кожевникова и, припомнив, добавил: — Да инородческий корпус башкирцев супруга ваша, анпиратрица, призвала наши станицы грабить. Башкирская кавалерия рыщет уже недалече. Сам знаешь — башкирцы каков народ в драке! С той стороны марширует на нас Декалонг, с той башкирцы, тут Корф в Оренбурхе — мы как куры в котел попадем!..
Коновалов замолк. Молчали и остальные...
— Испужались? — спросил Пугачев. Молодые глаза его блеснули насмешкой. — Корф страху задал? А вы бы Чике сказали не воровать — пропил казачество! Кабы не он, мы б и Корфа отбили, не впустили бы в Оренбурх.
— Теперь не воротишь! — отозвался Лысов.
— Ладно, — остановил его Пугачев, которому был всегда неприятен этот наглый, как жирный кот, атаман. — Яйца курицу не учат. Как время придет, велю на Яик сбираться...
— Коновалов не все сказал, — прервал Пугачева Лысов, и в «голых» глазах его сверкнула упорная решимость бороться.
— Еще чего?! — грубо спросил Пугачев, взглянув на Коновалова.
— Еще, ваше величество... — запнувшись, заговорил Коновалов, — судит военная ваша коллегия... что... государю... мол... что непристойно, мол, государю казачонка за сына держать... От того народу сумленье...
Трушка, робко взглянув на отца, придвинулся ближе к нему.
— Чего-о?! — грозно привстав с места, спросил Пугачев, словно загораживая собой сына.
— Отпустите, ваше величество, Трофима Емельяновича к матери, — сказал до того молчавший старший Почиталин.
— Во-он до кого добрались?! — еле сдержавшись, произнес Пугачев.
— К матери ж, не к кому! — вмешался Лысов. — Видано ль дело — дитя на войне держать! Ненароком и пуля сгубить его может, — добавил он с каким-то особым значением.
— Грозишь? — спросил Пугачев.
— Голова моя с плеч! Чем грозить?! Все в вашей воле ходим! — нахально сказал Лысов. — Да что тебе за корысть, государь-надежа, от казачонка?!
— Пустили бы, — поддержал Кожевников. — Сами его проводим, надежного человека пошлем.
Казаки наступали со всех сторон. Пугачев удивился. О большом деле, о снятии с Оренбурга осады, они не спорили, а о Трушке вдруг завели спор, словно то был большой военный вопрос... Пугачев поглядел на них. Они напоминали ему стаю волков, окружившую однажды его в пустой, безлюдной степи... Их было одиннадцать штук, и он справился с ними, а этих меньше десятка... «Ужель не справлюсь?» — подумал он про себя.
— Чем в вашем стаде Трушку держать — и пустил бы, рад бы, — сказал Пугачев. — Да боюсь. Любовь я ему оказал, а вы злы: кого люблю, на того у вас зубы...
— Напраслину говоришь, государь-надежа! Кто тебе люб, того мы все любим, — возразил Коновалов с поклоном.
— Сержанта Кармицкого вы полюбили, да с камнем и в воду! — прямо сказал Пугачев. — Я вам про то смолчал. А Лизу, Лизу Харлову за что убили?
— Что комендантская дочка на ласку к дворянам тебя склоняла, — вступился Лысов.
Пугачев шагнул на него. Всегда растрепанный, вызывающий, Лысов был особенно дерзок сегодня.
— Врешь! Не за то! Любовь мою к ней увидали!.. — выкрикнул Пугачев, брызжа слюной Лысову в лицо.
— Что ты, надежа! Да ты оженись. Гляди, как мы все государыню новую станем любить, — сладенько сказал старик Почиталин, льстиво и вкрадчиво кланяясь.
— Слыхал и про то! — оборвал его Пугачев. — С царем породниться хотите. Невесту смотрите из своих... Ан я женат! Не татарин — в двубрачье вступать!.. И Трушка вам оттого противен, что про семью свою лучше с ним помню... Не уступлю!
— Воля царская! — заметил Кожевников.
— Во-оля, во-оля! — передразнил Пугачев. — Ванька Зарубин пьян пролежал и войско впустил в Оренбурх. Проспал... Повесить за то! Да ваш он, ваш, ваш, собака!.. Вот воля моя!.. — в исступлении рычал Пугачев.
Чика Зарубин, испуганный, побледнел. Он понимал лучше Пугачева, в чем дело: он знал, что коллегия пришла к Пугачеву с торгом, что дело было вовсе не в Трушке, а в том, чтобы противопоставить свою уступку уступке со стороны «царя» и порешить дело миром. Если Пугачев станет настаивать на оставлении Трушки — сдать ему эту позицию, выиграв стратегический ход и добившись его согласия на снятие с Оренбурга осады и отступление на Яик.
— Помилуй, надежа-царь, с кем не бывает, что пьян! — взмолился Чика Зарубин.
— Время для пьянства знай! — неумолимо сказал Пугачев. — За такое — вешать!
— Эдак нас всех повесишь! — неожиданно для Чики вступился Лысов. Он тоже не стал бы бороться против Пугачева за Чику Зарубина, но Чика, как и Овчинников, спорил с казаками об уходе на Яик... Надо было ему доказать, что казацкие интересы едины, что Чике ради спасения шкуры надо держаться вместе со всеми, да к тому же следовало одернуть и своевольного Пугачева, который почувствовал себя вправду царем.
— Ты, государь, казаков не трожь! — поддержал Кожевников.
— Ты казаками силен, помни! — сказал старик Почиталин.
Они все снова пошли в наступление, ощерились:
— Мы на горбах тебя носим, да ты же и чванишься! — выкрикнул первый Лысов, перестав притворяться и разыгрывать верноподданного.
— Чем ты был?! Ведь на Яик пришел — и рубахи не было в бане сменить, — подтвердил Кожевников.
— Голяк! — заговорили все разом, кроме Чики и младшего Почиталина, стоявших с опущенными головами.
— Голяк голяком! Тебе что терять? Всей скотины — блоха на аркане да вошь на цепи, а у нас, вишь, дворы, деньжонки...
— Был голяк, да себе хозяин, не крепостной, — дрогнувшим голосом сказал Пугачев. — А теперь вы меня...
— Да что тебе надо?! — нетерпеливо перебил его Лысов. — Сладко кушай да мягко спи, принимай земные поклоны да ручку жалуй для целованья.
Пугачев усмехнулся.
— А вы будете войском владеть?! — спросил он. — Пустая башка! Мыслишь, что для того я встал, чтобы жрать, да жиреть, да спать на пуху?! Пень ты гнилой! Я всему народу добра хочу, об народе пекусь, а вы для себя — все за пазуху, все за пазуху. Живодавы, воры!..
— Ну, ну, потише!.. Ты!.. Ваше величество! — резко остановил Лысов, отступая.
Для Лысова, как и для всех окружающих казаков, в этот час Пугачев перестал быть царем. Отношения обнажились... Это была борьба двух столкнувшихся воль — кто кого сломит...
Пугачев тоже понял, что уступи он сейчас — и его окончательно подчинят.
«Яицка сволочь! Где вам против донского орла! — подумал Пугачев. — У нас на Дону Степан Разин — почетное имя, а тут у них будто брань какая!.. Со Степаном не шли, а тут...»
— Чаете, что сковали?! Сковали меня?! — с угрозой спросил Пугачев. — А чем сковали? — Он стоял прямо, уперев руку в бок, говорил спокойно. — Именем царским в неволю взяли — словно уж откупили?! Да подняли не по себе, голубчики вы мои, килу наживете! Народу — не вы одни — набралось: татары, чуваши, бегла заводчина, помещичьи мужики, а вы к чему подбиваете?! Бросить их всех да бежать на Яик... Там уж я ваш?! Уж там буду точный невольник! От солнышка и от звезд хотите затмить!.. Якимка Давилин от вас, как пес, надо мной приставлен, к родному царю народ не пускает!.. — со злостью сказал Пугачев.
— Я пес?! Что ты, государь?! — вставил с упреком Давилин, все время хранивший молчание. Он был «дежурный», все время бывал с Пугачевым и, чем бы ни кончилась эта борьба, не хотел потерять доверия своего «государя».
— По шерсти кличка — Давилин! — продолжал Пугачев. — Давить, давить, задавить!.. До сына теперь добрались... Не отдам! Не отдам Трофима! Отрешусь от царского званья... Вот тут оно мне, на горбу, как гора лежит... Падаль, немец удавленный... Имя в могиле стухло, черви его сглодали, а я носи для вашей корысти кусок мертвеца в живом сердце?!
— Ваше величество, погоди, — примирительно вступил Коновалов, желая утихомирить вспышку.
— Про Степана Разина слышал, Василий? — повернулся к нему внезапно утихнувший Пугачев.
— Ну?!
— В царя Степан не игрался. Ломил медведем — в том сила была... Алтари топтал...
— Ну?! — поощрил Коновалов.
Пугачев словно забыл о ссоре и сказал просто, как бы давно решенное для себя:
— К народу от вас уйду. Народ меня не Петром — Емельяном примет. Не царь — Емельян Пугачев, всей голутьбы атаман... Вот сейчас пойду крикну народу...
— А мы тебя свяжем! — степенно и полушутя сказал Коновалов. — Мы-то присягу Петру принимали, не Емельяну.
— Народ не даст. Народ вас самих разорвет! — снова повысив голос, выкрикнул Емельян.
— Потише ори! — одернул его Лысов. — Кто разорвет нас, кто? Что за народ? — насмешливо спросил он. — Яицкие казаки — народ! Нами ты и силен, а не сволочью крепостной, не башкирцами, не киргизом... Нам ты надобен, а без нас ты каторжник, тень от вчерашнего дня. Тьфу!.. В рот — кляп, руки — за спину, увезем на Яик, да и шабаш! Уж карета вашего величества запряжена стоит...
Емельян стукнул по столу кулаком.
— Молчи, собака! Сами призвали меня, так слушать!
Он выхватил из-за пояса заряженный пистолет.
Лысов отступил. Круглые, как у совы, наглые глаза его хищно сузились и налились кровью.
— Яким! — крикнул он, обернувшись к Давилину. — Веревку! Емельку вязать, Пугача!
Трушка схватил со стены саблю, с лязгом вырвал ее из ножен и, весь дрожа от волнения, стал рядом с отцом...
Дикая, тупая злоба на взбунтовавшегося «царя» и его сынишку закипела в Лысове.
— А-а... змееныш! — процедил он сквозь зубы, рванув из-за пояса пистолет.
— Лысов, стой! — в испуге выкрикнул молодой Почиталин.
— Митька!! — крикнул, кидаясь к нему же, Чика Зарубин, желая схватить его за руку, но он не успел: сам Пугачев шагнул и выстрелил в грудь Лысова...
Казак повалился, выронив свой пистолет.
Чика Зарубин с двумя пистолетами в руках заслонил собой Пугачева.
— Назад все, собаки! — крикнул он, поднимая стволы на атаманов коллегии. — Я что с правой, что с левой — без промаха бью... На колени!..
Еще в ушах у всех стоял звон от выстрела и лиц не было видно сквозь желтый пороховой дым, когда внезапно дверь распахнулась и в горницу ворвался писарь Максимка Горшков.
— Башкирцы валят! Башкирцы прорвались! — выкрикнул он.
И только тут все услышали шум, крики, топот многих копыт, ржанье, раздавшиеся на улице. Увлеченные схваткой в доме, казаки не прислушивались до этого к уличному шуму.
Все в горнице оцепенели в ожидании, когда за спиной Максима явился Андрей Овчинников, с ним Салават, а за ними Кинзя, на веревке за шею ведущий войскового судью Творогова.
Атаманы военной коллегии переглянулись между собой и все разом поняли: Овчинников изменил им, привел к Пугачеву башкир. Они не сообразили еще, что означает связанный Творогов, но им стало ясно, что вся затея с уходом на Яик не удалась...
Яким Давилин первым нашелся и кинул тулуп на мертвое тело Митьки Лысова.
Пугачев отступил шаг назад и опустился в кресло.
— Кто таковы? Почему без докладу? — строго спросил Пугачев.
— Победа, ваше величество, без доклада влазит, — сказал Овчинников. — Генерал Кар конфузию потерпел от нас и убег с баталии. А сей батыр две тысячи человек привел под руку твою.
— Как звать, молодец? — спросил Пугачев Салавата. — Иди-ка поближе...
Но тот обалдело глядел на царя, словно не понимал по-русски. Он стоял у порога, не в силах сойти с места от удивления. Он узнал в царе чернобородого знакомца-купца, которого встретил на постоялом дворе Ереминой курицы.
— Слышь, государь зовет ближе, спрошает, как звать, — подтолкнув Салавата, шепнул Овчинников.
— Башкирского войска начальник я, государь, Салават Юлай-углы, две тысячи человек я привел. Два дня нас к тебе не пускают...
— Башкирцев ко мне привел? Башкирцев? — переспросил Пугачев.
— Ты сам ведь звал, государ...
Пугачев грозно повел глазами на атаманов.
— Набрехали, собаки?! Пошто про башкирцев брехали?!
Казаки потупились.
— А как же ты мог, богатыр, судью моего войскового связать? — строго спросил Пугачев, указав на связанного Творогова.
— Судья ведь изменку делал. Пушки домой таскал, на Яик бежал.
— Проходной бумаги не кажет, ваше величество, а пушки тащит — на Яик собрался, и с бабой... Народ повязал его, государь, — сказал воротный казак, пришедший вместе с башкирами.
— Стало, будем судью судить за измену, — заключил Пугачев.
Творогов упал на колени.
— Смилуйся, государь-надежа! С пьяных глаз я. И сам-то не помню, что было! Совсем одурел от винища. Очнулся — глядь, связан!..
— Так, стало, ты пушки пьяным из Берды волок? — нахмурясь, спросил Пугачев. — Ведь как же так можно, Иваныч? Мы с тобой на войне. Я указ пишу, что за пьянство казнить, а ты, войсковой судья, пьяным-пьян, да и пушки из крепости тащишь?!
— Смилуйся, государь-надежа! — плаксиво повторил Творогов и ударил земным поклоном под ноги Пугачеву.
— Сказываешь, Андрей Афанасьич, ты генерала Кара побил? — обратился вдруг Пугачев к Овчинникову, словно забыл, что в ногах у него валяется Творогов.
— Оконфузили мы генерала, — усмехнулся Овчинников. — Офицеров и гренадер в плен забрали, а сам генерал лататы! С Хлопушей вдвоем одолели его.
— А что ж вы его живьем не тащили сюда?
— Да, вишь, государь, картузов не хватило. А без пороху что за баталия! — ответил Овчинников.
— Ну, коль спасибо, полковник. Утешил меня. Стало, Хлопуша жив, не побит? — спросил Пугачев.
— Хлопуша в заводы пошел — пушки лить, государь.
— И тут набрехали! — значительно произнес Пугачев, взглянув в сторону атаманов военной коллегии.
И снова потупились казаки.
Пугачев всех обвел живым и веселым взглядом.
— Для радости о разбитии Кара вставай-ка, Иваныч, милую. Да боле хмельного не брать до указа, — произнес он.
Давилин, встав на одно колено, привычно подставил Пугачеву руку в желтой перчатке.
Пугачев торжественно положил на нее свою тяжелую кисть. Творогов подполз на коленках и поцеловал руку Пугачева.
— Развяжите судью войскового, — велел Пугачев.
Он словно нашел вдруг предлог освободиться от всех.
— Тебя, Иван Чика, за верность и смелость прощаю я в том, что промахнулся ты с Корфом, — добавил Пугачев.
Чика поцеловал его руку.
— И вы... военной коллегии... брехуны, идите все... до утра... — заключил Емельян. — Салавату-батыру тайный наш ауденц дадим...
Казаки растерянно переглянулись. Коновалов подошел к руке Пугачева и тяжело склонился.
Овчинников и Почиталин один за другим поцеловали руку Пугачева.
— Падаль вон из избы! — скомандовал Пугачев, кивнув на прикрытый тулупом труп.
Горшков и Давилин подняли тело Лысова и понесли к выходу.
Пугачев устало приподнял потускневшие глаза, глубоко вдохнул воздух, словно хотел что-то крикнуть, и вдруг, со вздохом, без слов, тихо махнул рукой. Салават остался один с Пугачевым.
Потрескивая, мигали длинные коптящие пламешки двух свечей. Пугачев сидел в кресле, тяжело дыша, потупив глаза в дорогую скатерть и положив на стол широкие локти. Желтый огонь тусклым блеском отсвечивал в золотой бумаге, которой были обклеены стены горницы.
Трушка стоял, прижавшись к стене, затаясь, стараясь не дышать. Двойственность отца его раскрылась перед ним со всей полнотой, и, сбитый с толку, напуганный только что происшедшим, он исподлобья рассматривал на стене за спиной отца две одинаковые тени его взлохмаченной головы. Две тени, словно одна — тень головы царя, другая — голова казака Емельяна.
Салават глядел в лицо Пугачева, стараясь прочесть на нем, можно ли верить этому человеку, тайну которого он услыхал случайно, подойдя с Овчинниковым под окно «дворца», но не посмев идти дальше, когда до них донеслись возбужденные голоса из горницы... Можно ли верить этому человеку? И вся только что происшедшая сцена встала перед взором Салавата...
«Смелый он! — оценил Салават. — Ишь, сколько их было — и всех сломил...»
Сочувствие Салавата обратилось сразу на сторону того, кто был окружен целой сворой врагов и не сдался... Овчинников кинулся в избу, когда грянул выстрел, чтобы помешать расправе над самозванцем толпы заговорщиков. Салават шагнул следом за ним с замиранием сердца, но увидал, что Пугачев справился без посторонней помощи, и оттого еще больше почувствовал к нему уважение.
Салават в удивлении глядел на помрачневшего и опустившегося «царя». Юноше Салавату была непонятна усталость после победы, упадок сил, безразличие, которые иногда одолевают зрелого и уже утомленного жизнью человека. В нем самом победа вызывала всегда лишь больший подъем сил, веру в себя, в свою правоту и укрепляла упорство... Для Салавата было непостижимо, чтобы такой герой, смелый, решительный человек, вдруг обессилел, когда уже все враги ему подчинились и целовали его руку, только что покаравшую их вожака.
Трушка вышел из оцепенения. Только теперь ощутив, что опасности больше нет, он вдруг с лязгом вложил в ножны саблю и, приподнявшись на цыпочки, потянулся повесить ее на место. Емельян оглянулся на него и ласково усмехнулся.
— Дай-кось, Трушка, — он протянул руку за саблей. Мальчик подал саблю, и Пугачев сам привесил ее к его кушаку. — Носи, казак. Ты ее в трудный час заслужил своею рукой.
Трушка смутился и просиял. Емельян приветливо посмотрел на улыбающегося Салавата.
— Что ж стоишь-то? Садись, богатыр, — сказал он, обратясь к Салавату.
Но, вместо того чтобы сесть, Салават шагнул ближе к царю и страстно сказал:
— Казаки свое добро на возы сложили. Измену творят, государ!
— В Яицкий город хотят идти, — подтвердил Пугачев.
— Держать их надо, — сказал Салават.
— Как удержишь! Их много, а я один, — устало и просто возразил Пугачев. — Не всех пострелять, — слышь, воза заскрипели — идут... Их тыщи... Как их держать одному!.. — с горькой усмешкой добавил «царь».
Салават решительным, быстрым движением придвинул скамью к креслу Пугачева и зашептал.
— Судар-государ, ты один?! — страстно спросил он. — Нынче я к тебе две тысячи человек привел... Айда, идем завтра вместе... Сто тысяч можно башкирцев поднять... Башкирский народ, — с гордостью подчеркнул Салават, — наш народ не бывает изменщик.
— Ваши пойдут? — спросил с сомнением Пугачев. — Верят они, что я государь точной?
Этот вопрос для него был самым важным. Он решал. Пугачев и сам понимал, что вспышка его против царского имени не имеет почвы. Доверие к «царю-избавителю», справедливому мученику и бродяге-царю, исходившему землю, изведавшему неправды, знавшему все несчастья своих народов, их чаяния и мечты, почет его имени был высок, вера в него была горяча. Прекрасный и поэтический образ его был согрет слезами и вздохами миллионов, и сказка о нем сложилась в сердцах самого народа... Что рядом с ним самозванец Емелька, беглый казак Зимовейской донской станицы!..
Пугачев хорошо помнил, как сам он вместе с другими твердил тайную сказку о бродяге-царе, разнося ее по земле от литовских окраин до самой Кубани, от Дона до Яика, разглашая ее по тюрьмам, уметам и сборищам голытьбы, шепча в староверских скитах и повторяя себе самому в утешение в самые горькие дни своей беспокойной жизни...
Емельян перешел черту и отдал себя во власть сказки...
Сами собой зароились вокруг него люди, как пчелы; его одели, окружили охраной, знамена везли впереди него; его встречали с хлебом и солью, ему целовали руку... Кто узнавал в нем прежнего казака-бродягу — и те молчали об этом. Он был тот самый царь, которого ждал народ!
Уж он-то знал все народные нужды! Гарун-аль-Рашид, никогда не видавший дворца, рожденный в казачьей землянке, изведавший ратную жизнь, походы, побеги, плети, тюрьму и поденщину, исходивший и изъездивший многие тысячи верст по родной стране, он знал, чего хочет казак, чего хочет чувашин, татарин, русский мужик, запряженный боярским ярмом, чего хочет солдат, купец и чего хотят горожане...
Но, стиснутый тесным кругом яицкого кулачья, желавшего из царя сделать только свое орудие, Емельян не мог развернуться во всю ширь. Когда он пытался делать по-своему, кое-кто из старых знакомцев ему намекал, что помнят его издавна. Старые знакомцы возле него встали стеной, которая отделила его от народа.
Они держали его в плену угрозой разоблачить его самозванство. Сегодня, когда дошло до открытой стычки, он бросил свое самозванство и сам растоптал его перед их глазами, чтобы стать независимым и свободным от них... Он видел — они испугались его разоблачения.
Но сам Пугачев все же понимал, что народ идет не к нему, а к тому, чье имя он принял. Он понимал, что признание в самозванстве отшатнет от него простые и преданные сердца многих тысяч людей, устремившихся на призыв гонимого и отверженного царя, чье имя вызывало в народе надежды на облегчение жизни.
Он знал, что к башкирам, как и в другие края, из Петербурга послано увещание, провозглашающее его обманщиком своего народа. Участник прусских походов, Пугачев знал башкир как отважный и дерзкий народ. Известие, что царица посылает их против него, встревожило Пугачева. Прибытие Салавата в его лагерь было победой, но все ли башкиры за ним?
— Верят, что я точный царь? — спросил он.
Салават торжественно встал со скамьи. Он поднял палец и произнес почтительно, с ударением на каждом слоге:
— Ваше величество, Пётра Федорыч, тощный Пугач-царь!..
В первый миг Пугачев прояснел, но тут же осунулся снова, и борозда легла на его лоб.
— Эх, брат, не то! — сокрушенно качнув головой, пояснил он. — Пугач-то не царь. Пётра — царь!..
Салават со страстной досадой встряхнул его за плечо.
— Ай, царь! Нам твой царский пашпорт не надо. Ты письма писал!.. — Салават вынул из шапки смятый и бережно расправленный манифест. — Чего я у Ереминой курицы говорил, ты все тут писал... Вот твой и пашпорт царский!.. — решительно заключил он.
— У Ереминой курицы?! — удивленно переспросил Пугачев.
Он не узнал Салавата. Столько лиц и имен перед глазами его протекло в последнее время, что он потерял им счет, хотя отличался способностью запоминать людей.
— Хлопушу знаешь? Я с ним был... — напомнил Салават.
— Ты был тогда?! — воскликнул обрадованный Пугачев, и Салават показался ему ближе и больше заслуживающим доверия. — Вишь, так и писали в письме, как ты говорил. Чего народ хочет, того царь дает... Верно, батыр... как, бишь, звать-то тебя?..
— Салават...
— Ну вот, Салават... Хлопуша-то нынче не дома. Рад был бы... Любит тебя... Ты садись, садись, — дружелюбно захлопотал Пугачев, — сказывай — как там у вас, в башкирцах?..
— Нельзя, судар-государ, казаков пускать в Яицкий городок. Тебя народ ждет. Ваше величество народ звал? Куда теперь сам уйдешь? Нельзя народ бросать... — не отвечая на расспросы, горячо говорил Салават. — Казаки тебя обижают — айда в нашу землю. Последний малайка ружье берет, воевать будет... Старик воевать пойдет... Бабушка воевать будет...
Осмелевший Трушка подошел к Салавату. Любопытно потрогал лук за его плечом.
— Жян, — ласково пояснил ему Салават, — башкирский ружье такой, палкам стрелял... Судар-государ башкирцам другой ружье даст... Нельзя на Яик ходит! — заключил Салават, обратясь опять к Пугачеву. — Айда, едем держать казаков.
Он почувствовал сам, что говорит смело и хорошо. Понял, что теперь уже не в шутку, не по мальчишеской песне про зеленую шапку, а в самом деле становится батыром и вождем.
Пугачев молчал. Он не мог ничего возразить. Он понимал, что не время бросать осаду, когда через несколько дней в Оренбургской крепости будет стеснение в провианте и голод. Но что мог он сделать?!
В наступившем молчании с улицы слышались крики большой толпы. Мелькали факелы, шла возня...
— Слышишь, батыр! — сказал Пугачев. — Теперь не унять, не воротишь... Поднялись все...
— Нельзя уходить, — твердо сказал Салават. — Какая тебе вера будет?! Скажет народ: «Царица, царь — все равно плохо!..»
В сенях пугачевской избы послышался крик, возня, словно кого-то били.
Встревоженный, вскочил Пугачев с кресла, торопливо заряжая пистолет. Трушка глядел растерянно и робко.
Салават шагнул к двери, распахнул ее, выглянул в сени.
— Кто там? — громко окликнул он.
— Государя видеть хочу, не пущают! — отозвался голос.
— Семка! — радостно воскликнул, узнав его, Салават.
— Дежурный, впустить! — громко и повелительно приказал Пугачев, и Семка тотчас же бомбой влетел в дверь.
— Измена, ваше величество! — крикнул он, падая на колени. — Атаманы народ смущают, сами на Яик идут, а прочим по старым домам велят... Куда по домам, когда люди встали?! По домам не ласка ждет — петля да плаха, а кому бог помогает, тому плети да кнут!.. — бойко заговорил Семка. — Неужто, ваше величество...
— Помолчи, сорока, — остановил его Пугачев. — Яким! — властно позвал он, вдруг снова преобразившись. Усталости как не бывало. Он опять распрямил плечи, глаза его сверкнули волей и твердостью.
Давилин вошел в горницу, остановился у порога, не смея поднять глаз, по голосу Пугачева почуяв приближение грозы.
— Кто народу велит по домам идти? — строго спросил Пугачев. — Ведь я никому не велел до указа!
Яицкие главари так легко отступили и сдались под натиском Пугачева только по внешности. Они рассчитывали на то, что страх, посеянный ими в массе казачества, уже совершил свое дело, что, хочешь не хочешь, бегства на Яик теперь не сдержать никакой силой. Изъявив покорность «царю» и потеряв в столкновении с ним Дмитрия Лысова, они рассчитывали на то, что через три-четыре часа Пугачев им сдастся. Не оставаться же ему в покинутой Берде! Они посадят его в карету и увезут под своим надежным конвоем.
Им не нужна была Русь, освобожденная от помещичьего ярма. Что им в том, что крепостные пахари пухнут от голода, что им в том, что в заводах и шахтах жизнь хуже каторги!..
Забраться на Яик, предъявить Петербургу свои требования: отдать казачеству реку Яик с верховьев до устья, сохранить выборную по воле казачества старшину, отказаться от присылки на Яик атаманов из Петербурга, освободить казаков от службы в регулярных войсках... За половину уступок со стороны царицы они головою выдали б самозванца, уверив «матушку императрицу» в том, что Емелька их обманул «воровством» по их неразумию и темноте...
Оставшись один после ухода атаманов военной коллегии, Емельян тоже понял, что весь его спор был бесполезен. По скрипу возов, по гулу на улицах в непривычный ночной час он понял, что яицкие главари все-таки победили его, хотя и ушли с видимым смирением и внешней покорностью...
Он смотрел бы на все сквозь пальцы, предоставив событиям совершаться и отдавшись на волю течения. Но настойчивые речи Салавата, а вслед за тем требовательный голос «тайного государева поручика» Семки всколыхнули в душе Емельяна новый порыв к борьбе.
— Народ уж потек, надежа. Ведь как его остановишь! — развел руками Давилин.
— Твоя голова в ответе. Созвать коллегию в сей же час, — приказал Пугачев.
Под окнами раздались громкие споры и крики.
— Узнай, что там, доложи, — вдогонку «дежурному» крикнул Пугачев.
— Я узнаю, — сказал Салават.
Он вышел на высокое «дворцовое» крыльцо.
Лавина народа текла по улице к «царскому» жилищу.
Перед крыльцом суетливо метались казаки.
Денис Шигаев, Коновалов, Овчинников торопливо вполголоса совещались с Давилиным.
— Скажи — башкирцы да тептяри бунтуют, грозятся на государя... — сказал Коновалов Давилину, не заметив Салавата.
Давилин стал ему что-то шептать.
Пара коней рысцой из-за угла вывезла пушку, поставила возле крыльца, пушкарь с дымящимся фитилем совещался с помощником. Из темноты молча пробежали стеной казаки, в соседнем дворе послышался топот коней... команда...
Салават понял все, что творится... Вбегающий на крыльцо Давилин грудь с грудью столкнулся с ним.
— Башкирцы бунтуют, — сказал он на ходу Салавату, не узнав его в темноте.
Салават вместе с ним вошел к Пугачеву.
— Государь, измена! Башкирцы бунтуют, грозят на ваше величество... — крикнул Давилин.
— Судар-государ, — прервал его Салават, — Коновалка велел из пушки в башкирцев палить! Коновалка измену делат! Пушкарь у царского крыльца пушку ладит... Айда, вместе идем, ты башкирским людям свое слово скажешь!
— Идем, — решительно обронил Пугачев, надевая шапку. — Трушко, ты останься дома. Сема, ты с ним, с Пугачонком...
— Государь, головы своей пожалел бы, нужна народу! — воскликнул Давилин с мольбой.
— Идем, Салават, — словно не слыша его, сказал Пугачев. — Дежурный, коня!
Спокойствие овладело им. Он умел говорить с толпой. Терявшийся до истерики перед кучкой людей, с которыми приходилось хитрить и искать лазеек, Пугачев был твердо уверен в себе, когда выходил к тысячным толпам народа. Для них он был желанный и жданный их государь, повелитель и вождь. Перед народом он не лукавил ни в чем, сердцем был с ним, и голос его был тверд и спокоен, когда говорил он с народом.
Салават восхищенно взглянул на высокую грудь царя, на уверенно поднятую голову в казачьей шапке, сдвинутой набекрень, на тяжелую, твердую поступь. Давилин накинул ему на широкие плечи богатую, крытую темно-вишневым сукном шубу. Трофим подал саблю...
— Пушку убрать! — громко скомандовал Пугачев с крыльца. — Изменник ты, Коновалов, в кого хошь палить?!
И, обратясь к Давилину, резко напомнил:
— Сказано — дать коня!
Пушка, стуча колесами, мгновенно скрылась за поворотом.
Из темноты подвели под уздцы двух коней.
Пугачеву всегда подавали двух лошадей под седлом. Ширококостный и мускулистый, хотя не отличавшийся полнотой, он быстро утомлял лошадей. На этот раз не предстояло дальней езды, и Пугачев кивнул Салавату.
— Садись.
— Царский ведь жеребец, — почтительно возразил Салават.
— Садись! — настойчиво произнес Пугачев.
Четверо казаков с оружием в руках окружили их, пятым вскочил на седло «дежурный» Давилин. У двоих казаков в руках закачались зажженные фонари. Отблеск огней сверкнул на лезвиях сабель, на стволах ружей, на бляшках сбруи.
В конце улицы стоял глухой гул: казаки оттесняли толпу в темноту ночи между двумя рядами домов и длинных заборов. Толпа волновалась. Пугачев услыхал гортанные звуки невнятной и чужеродной речи.
— Ваши? — спросил он, склонясь к Салавату.
— Наши.
Они подскакали вплотную к толпе. Здесь шла молчаливая давка. Казаки древками пик преградили улицу поперек. Толпа рвалась, но не могла сломить крепкой казачьей стены. Озлобление толпы накалялось задорными криками, долетавшими из далеких задних рядов. Вот-вот заварится жаркая свара...
— Кто не пущает народ к своему государю?! — выкрикнул Пугачев, подъехав к толпе.
— Бунтуют башкирцы, ваше величество, — четко отрапортовал хорунжий. — На вашу персону грозятся...
— Врешь, собачий ты сын, не одни башкирцы — и заводские на вас, изменников. Ты царю не клепи! — откликнулись из толпы.
— Пики убрать! — приказал Пугачев.
— Яшагин1 царь Пётра Федорыч! — выкрикнул Салават. — Яшагин!
— Яшагин! — подхватила толпа и хлынула в улицу, заливая ее и смешав ряды казаков, по приказу царя убравших свои пики.
Салават выхватил горящий фонарь из рук казака и поднял его, освещая лицо Пугачева.
— Жягетляр! — крикнул он и обратился к толпе по-башкирски. — Здесь перед вами великий царь, знающий все сердца, славный, милостивый и отважный. Я, Салават, начальник башкирских войск, говорю вам: слушать во всем царя. Он, как отец, хочет для всех народов мира и счастья.
— Яшагин цар Петра! — крикнул рядом толстый Кинзя.
Толпа подхватила его клич.
— Многие лета царю Петру Федорычу! — раздался из толпы голос того, кто кричал о заводских рабочих.
— Ур-ра-а! — подхватили русские.
— Ур-ра-а! — закричали и казаки, и простой этот клич передался башкирам и тептярям и прокатился по всей толпе.
Пугачев снял шапку перед народом.
— С чем пришли, дети? — спросил он толпу.
— Наста киряк, балалар'м? — перевел Салават вопрос.
И тогда прорвалась разом из всех грудей тысячеустая, пестроголосая жалоба:
— Измену затеяли казаки.
— Пошто на Яик сбираются? Нас покинуть!..
— Сами звали вставать, да пятки подмазали салом!
— Не гоже тебе так, Пётра Федорыч, наш ты царь, не боярский — пошто допущаешь измену от казаков?! — внятно сказал длиннобородый седой старик, вытолкнутый толпою вперед.
— Ты кто, батюшка? — спросил Пугачев.
— Рудоплавщик, надежа царь. Ходоком от заводу прислан к тебе. В поклон пушку да десять ядер привез. Заводские мужики повелели тебе сказать, что животы за тебя положат. Иди, хочешь, к нам — не дадим в обиду. Пушки сольем, сабли скуем, пики... Ан ты от нас на казачью сторону хошь уходить! А нас на расправу бросить.
Пугачев осмотрел толпу.
Высокие остроконечные шапки, ушастые шлемы с меховыми назатыльниками, падающими на плечи, доспехи из лошадиных шкур, с гривами, развевающимися вдоль всей спины воина, гнутые луки за плечами, боевые топоры...
Молодой башкирин приблизился к Салавату и горячо говорил ему на своем языке.
Толпа башкир и татар одобрительно рокотала в поддержку его слов.
— Чего говорит? — спросил Пугачев Салавата.
— Сказыват — лучше ты, государь, вели казакам нас насмерть побить, чем бросить башкирский народ... Когда в Яицкий городок пойдешь — на дороге ляжем... топчи лошадьми — нам хуже не будет... Нам как без тебя воевать? Вешать, казнить будут нас, деревни пожгут, детей убьют, женщин...
Пугачев махнул шапкой — и все утихли.
— Слушайте, дети! — громко сказал он. — Я, ваш государь, словом своим и именем божьим вам обещаю: никто не пойдет в Яицкий городок. Казаки, развязывай ваши возы! Тут будем стоять. Ладно ли, дети, указал? — обратился Пугачев к толпе башкир и татар.
— Ярар! Ладно! — ответил за всех Салават.
— Многие лета живи! — крикнул Давилин, делая вид, что и казаки рады, как все, царскому повелению.
— Здравствуй, наш государь! — подхватил Овчинников.
И толпа работных людей и крестьян, десятитысячная толпа откликнулась кличем восторга и торжества. Народ победил-таки яицких вожаков...
Примечания
1. Яшагин! — Да живет! Да здравствует!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |