Из просторных владений Шайтан-Кудейского рода еще отец старшины Юлая продал часть леса с землей русским купцам Твердышеву и Мясникову. На купленных русскими землях гибли леса: ненасытные рудоплавные печи пожирали березу, столетние сосны и ель.
Богатства уральских недр — железо и медь — влекли на башкирские земли все новых купцов. Заводские приказчики приезжали снова и снова к башкирам, каждый раз уговаривая и понуждая их продать то участок леса, то полосу степи, годную под пашню или сенные угодья.
Владельцы рудников и заводов целыми селами пригоняли сюда крепостных из центральных губерний.
Заводы росли, при них разрастались деревни, кругом деревень ложились полосатые пашни, и по степям, уставленным стогами заводского сена, уже не бродили табуны башкирских коней. Прежним хозяевам здешних мест приходилось, кочуя, переходить через чужие владения и — чего не бывало раньше — думать о том, где можно поставить свои коши, а где — нельзя.
В горах и степях оставалось еще довольно простора, но старики, испытывая впервые стеснение своих желаний, вселяли в свой народ страх и тоску: они пугали всех, что заводы, как злые драконы дедовских сказок, сожрут Урал, захватят все земли, опустошат леса и некуда будет выгнать ни табуна коней, ни овечьего гурта...
К Юлаю снова приехал приказчик Твердышова. На этот раз купец хотел купить у Юлая участок земли на берегу реки, возле самой деревни.
Татарин-приказчик, удобный владельцу заводов, потому что он легко говорил по-башкирски, сидя в коше Юлая, звонко хлопал широкой ладонью по крышке узорной шкатулки, предлагая немедленно заплатить хорошие деньги.
Деньги были Юлаю нужны, а похищение Салаватом дочери Рысабая заставило старшину пойти на большие расходы: надо было платить калым за невесту и, кроме того, за бесчестье, нанесенное Салаватом жениху. Между тем сын Рысабая, писарь Бухаир, тотчас решил жениться на самой богатой невесте из всей округи, а Рысабай заявил, что помирится с Юлаем лишь после того, как старшина заплатит калым и за Бухаира; в расчете же на деньги Юлая он был несказанно щедр и обещал неслыханный выкуп отцу Бухаировой невесты.
Старшина взвешивал про себя, какая из двух невзгод больше: попасть в немилость к богатым заводчикам или заслужить озлобление единоплеменников?
Земли, которых так добивался владелец заводов, принадлежали лично ему, Юлаю, но в его руках это были башкирские земли, в руках же заводчиков они становились чужими.
Юлай созвал самых почтенных старейшин рода на совет к себе в кош. Он зарезал барашка, сварил бишбармак, он не жалел кумыса. Настелив ковров и паласов, он навалил подушек и под конец сказал сытым и благодушным односельчанам, в чем дело и для чего приехал его важный гость.
Но богатое, сытное угощение не усыпило аксакалов, когда зашла речь о продаже земли. Особенно всех встревожило то, что заводчик зарится на полосу, лежащую возле самой деревни.
— Курице некуда будет пойти погулять!
— Овечка сошла со двора — и тотчас на чужую землю. Штрафы да раздоры пойдут.
— На что то́ похоже, чтобы у самой деревни чужая земля была!
— Нет нашей воли! Продашь — во старшинах не будешь! — расшумелись старики.
Лучник Бурнаш одиноко сидел в стороне. Когда все шумели и спорили, он молчал, и вдруг из горла его словно сама полилась грустная песнь, которую, по преданию, сложил славный батыр Мурадым. Все споры умолкли. Все слушали песню.
Гяуры отнимут землю твою,
Понемногу порубят леса для заводов,
А мужи, хозяева темных лесов,
Где возьмете тогда вы желтого меду?
А-ай!..
— Не продавай земли, старшина!
— Отцовских могил нельзя продавать неверным.
— Польстишься на золото — станешь врагом народу.
— Не продавай! — возбужденно кричали старейшины, еще больше распаленные песней Бурнаша.
Юлай обернулся к приказчику.
— Слышишь, гость, народ не велит. Не продам.
— Да что там — народ не велит! Чья земля? Или ты уж своей земле не хозяин? — раздраженно воскликнул приказчик, вскочив с места.
Юлай не успел ничего ответить ему, когда в кош ворвался возбужденный, пылающий гневом и возмущением Салават.
— Они рубят лес! Рубят лес! — закричал Салават.
Эта весть оглушила всех будто внезапным громом.
Никто не спросил Салавата, кто рубит лес, но все дружно вскочили с подушек и крикнули разом одно:
— Где рубят?!
Русские хозяйничали у самой деревни, оставленной жителями на время кочевья. Все поняли, что приказчик от имени заводовладельцев приехал добиваться согласия на то, что было уже захвачено...
В коше поднялся шум и крик, Лучник Бурнаш схватил за грудь заводского приказчика и кричал ему что-то, брызжа слюной, прямо в лицо. Другие дергали его за рукава и полы кафтана, тыкали в грудь и в бока кулаками, совали костлявые старческие кулаки ему под нос...
Часа через два старшина Юлай во главе старейшин уже стоял в толпе крепостных заводских рабочих на берегу реки, возле своей деревни. Старшина дознавался у рабочих, кто из них самый главный. Рабочие забавлялись его неправильной речью и кажущейся наивностью вопросов.
— Мы все тут главные! Все господа! — зубоскалил один из лесорубов. — Глянь сам — кафтаны парчевы, сапожки Козловы!
Он повертывался перед Юлаем, выставляя всем на посмешище свои лохмотья и босые, израненные и запыленные ноги.
Рабочие хохотали над его шутками.
Башкиры не улыбались. Они стояли, мрачно потупясь, и исподлобья смотрели на страшное разорение. Весь берег реки за деревней был сплошь завален срубленными стволами. Опушка леса ушла от берега вглубь. По самому берегу десятки людей рыли землю и таскали носилками на одно место и сваливали ее в кучу. Кипела какая-то стройка.
Балагур-лесоруб внезапно прервал свои шутки, взглянул на дорогу. По выражению лица его догадались и остальные работные люди, что он увидал. Они бросились врассыпную, а вслед за тем раздался и резкий голос того, кто своим прибытием так смутил шутников:
— An die Arbeit machen Ihr euch! За работ! — крикнул немец — плотинный мастер, — осаживая аккуратную маленькую лошадку, запряженную в одноколку. Вместе с мастером подъехало несколько вооруженных всадников.
Толпа башкирских старейшин осталась лицом к лицу с мастером. Надменно взглянув на толпу азиатов, которых не ждал, считая, что они далеко на кочевке, немец вдруг обратился к ним по-хозяйски и даже строго, словно не он пришел к ним, а сами они вторглись в его владения.
— Ви чего хочет? — сурово спросил он, не сходя с повозки.
Юлай выступил из толпы вперед.
— Зачем гулял на наш сторона? Чего работать будешь? — спросил он в свою очередь.
— До нынешний день мой хозяин пыл каспадин купец Твердышов, — сказал мастер с издевкой. — Мошет быть, ты есть новый хозяин на место купец? Я долшон тебе отвешать? Ты кто есть?
Юлай приосанился, выставив грудь, украшенную медалью, надетой по поводу торжественности случая.
— Юртовой старшина Юлай Азналла-углы, — с достоинством сказал он.
— Я на тебе сказать, старшина: каспадин купец приказаль работать... — мастер потерял нужное слово, — di damm... Как называй по-русски?
— Ферштай, ферштай! Их ферштай1, — неожиданно с живостью перебил Юлай. — Работать плотину?! Тал койма, — перевел он башкирам. — Ты наша земля не купил — кауфта никс! — обратился он снова к немцу. — Майна земля, дайна никс! Ди дам — работать тут нельзя... Ду ферштай сам! — все более горячился Юлай, наступая на немца. — Копфа ду, копфа хабен!2 — он хлопнул себя по лбу.
Внезапно услышав целую кучу немецких слов от азиата, мастер осклабился и подобрел.
— Веселый старик, — засмеявшись, сказал он. — Как ты научил наш язык?
— Пять лет ведь гулял на ваш сторона! На Берлин маршир, ваша царь Фридка гонял, — простодушно похвастался старшина, видя перемену в обращении. — Царица медаль нам давал! — Юлай с гордостью ткнул себе в грудь. — Ди дам нельзя. Я в Питербурх генерал напишу на тебя бумагу...
— Болфан! — оборвал вдруг взбесившийся немец. — Пиши на генерал! Я плевать нахотелся!
— Моя земля! — наступал Юлай. Он размахивал под носом немца руками и громко кричал: — Ваша кауфта никс! Плотин тут ставишь?! Лес рубишь, собака!..
Немец вскочил в тарантасе и поднял длинный ременной бич. Невольно отхлынули прочь башкиры, и это придало ему храбрости.
— Азиатски сволошь! Паш-шоль домой! — выкрикнул он в лицо старшине, остававшемуся впереди.
— Шайтан! — крикнул немцу один из башкир.
— Иблис! Кагар хуккан!3 — разноголосо закричали башкиры.
— Ду бист швайна!4 К царице самой на тебя напишу! — крикнул Юлай.
Бич взвился в руках немца со свистом и неожиданно острой болью резнул старшину по плечу и по шее...
Конная стража управителя угрожающе взялась за оружие.
Юлай бессильно в обиде и гневе сжал кулаки, но что мог он сделать? Что могли сделать башкиры?!
...Юлай ехал понурый, и никто из спутников не утешал его. Все понимали, что это — поражение не одного старшины; понимали, что если построят плотину, то, вслед за плотиной, здесь вырастет новый завод, что вслед за заводом начнет разрастаться поселок и судьбы соседних земель решатся сами собой точь-в-точь так, как пел старинный певец Мурадым...
По совету старейшин Юлай решил тотчас отправиться в провинциальную канцелярию. Он собрался, не откладывая, и на рассвете следующего дня уже был готов к выезду в сопровождении старших своих сыновей Ракая и Сулеймана.
— Вот тебе юртовая печать, Салават, — сказал Юлай. — Ты ее береги. Печать старшины — большое дело! Мало ли что без меня случится, писарю надо будет какую бумагу писать — он ничего без печати сделать не может, в ней сила. Тогда ты печать сам поставишь на ту бумагу. Писарю в руки ее не давай. Сам поставишь. Только сначала муллу спроси, что за бумага, надо ли ставить печать... Да, может, я лучше мулле отдам... — спохватился Юлай.
— Что я — малайка?! — с обидой воскликнул юноша.
— Ну, береги ее сам, — согласился отец. — Хош, сынок! — попрощался он и уехал.
На другое утро после отъезда Юлая в Исецкую провинциальную канцелярию, когда Салават предавался любимому занятию — вырезал из камыша себе новый курай, — мать вбежала в его кош, встревоженная и напуганная.
— Русские едут! — выкрикнула она.
Это случалось редко, что русские приезжали на кочевье. Женщины обычно при этом прятались, мужчины суровели. Все ожидали каких-нибудь новых налогов, поборов, вестей о войне, повинностей... Принимать посланцев начальства приходилось обыкновенно старшине. Он выходил к приезжим, облаченный в старшинское платье: в богатом халате, в высокой бобровой шапке, с саблей и посохом, выпятив грудь, украшенную елизаветинской медалью, потом приглашал к себе муллу и стариков, вызывал писаря, угощал приезжих и только после угощения вел разговор о делах.
Что было делать теперь?
— Скачи за муллой, Салават. Пока он займет их беседой, я стану варить мясо, а ты тогда съездишь за писарем, — несколько растерянная, сказала мать Салавата.
Салават приложил камышовую дудку к губам, дунул и пробежал по ладам пальцами.
— Хороший курай! — похвалил он.
— Ты слыхал, Салават?! — удивленная его равнодушием, воскликнула мать.
— Я слыхал, анам. Не тревожься. Атай оставил меня старшиной за себя, — сказал Салават. — Я сам выйду к русским.
— Как — тебя? Бухаира, наверно! — усомнилась женщина.
— А это что?! — показал Салават печать. — Не Бухаирка, а я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана! — уверенно пояснил он и твердо добавил: — Вари бишбармак. Я сам пошлю за муллой и за стариками.
Мать растерянно моргнула, не сразу решившись послушаться сына; который в ее глазах продолжал быть ребенком.
— Ну, ну! — повелительно поощрил Салават.
Он вышел из коша и, прикрывшись ладонью от солнца, увидел в степи троих русских, двое из них были с ружьями за плечами. Они направлялись к кочевке Юлая.
Салават окликнул кучку мальчишек, так же глядевших в степь на приближающихся гостей:
— Эй, воробьи, по коням! Кто скорее!
Мальчишки окружили его.
— А куда? Куда ехать?
— Ты поедешь к мулле, — ткнул Салават пальцем в грудь одного. — Ты поскачешь к Бурнашу, ты — к Ахтамьяну, ты — к Юлдашу, — приказывал он одному за другим. — Скажите им, что приехали русские и я всех зову на совет... Скакать без оглядки! — поощрил он ребят, и десяток всадников мигом рассыпался по степи в разные стороны.
Салават вошел в кош отца.
— Эй, апай, позови старшину! — окликнул переводчик, сопровождавший русского начальника.
Мать Салавата, с двумя младшими женами Юлая хлопотавшая у очага, ничего не успела ответить, когда Салават вышел из коша навстречу гостям.
— Здесь старшина, — сказал он.
Мать взглянула и обмерла: Салават был в высокой старшинской шапке, в богатом отцовском халате, опоясанный саблей и со старшинским посохом. Во всем его облике было величие и достоинство.
— Я старшина, — уверенно сказал он.
Лица приезжих изобразили недоумение.
— Ты старшина? — переспросил переводчик. — Может, твой дед или отец?
— Отец уехал по делу и оставил меня старшиной.
— Салам-алек, старшина-агай! — улыбнулся Салавату переводчик.
— Алек-салам! — важно ответствовал Салават. — Прошу гостей сойти с седел и отдохнуть. Жаркий день. Вам сейчас принесут кумыса, — непринужденно добавил он.
Он откинул полог коша, приглашая путников в его тень.
Мать смотрела на него, пораженная. Сын перестал быть ребенком. Это было олицетворение достоинства, власти и силы. Так говорить с русскими мог лишь старшина. Молодое лицо Салавата в этом нарядном одеянии выглядело красивым. Сабля и посох так шли к его гордой осанке...
Гости сошли с коней, Салават пропустил их в кош; стоя у входа, приветливо указал на подушки, хлопнул в ладоши и приказал принести гостям воду для омовения.
Маленькие племянники, сыновья Ракая, вошли, неся полотенце, таз и кумган.
Женщины принесли тухтаки для кумыса. Все шло так, как если бы сам Юлай принимал приезжих.
Салават угощал гостей кумысом, говорил о жаркой погоде, об оводах, беспокоящих скот, посмеялся вместе с гостями над мальчиком, который вошел в кош с невытертым носом.
Между тем приехал Кинзя и сказал, что мулла болен, не может приехать по приглашению Салавата. У Кинзи захватило дыхание при взгляде на преобразившегося друга. Салават расспросил его, чем болен мулла. Из ответов Кинзи он понял, что мулла уклонился от встречи с русскими не по болезни. Он на миг омрачился, но пригласил Кинзю занять место среди гостей.
Приехали старики Ахтамьян и Бурнаш. Юлдаша в тот день не случилось дома.
Женщины приготовили угощение. Все шло своим чередом. Говорили о сборе меда, о метких стрелках из лука, о соколиной охоте.
Старик Ахтамьян между разговором сыграл на курае.
Наконец гости стали благодарить. Они не отказались от мяса, потом от кумыса, наконец — от сладостей. Гости знали обычай не начинать деловых разговоров, пока не окончено угощение. По тому, как они переглядывались и обменивались короткими фразами, Салават понял, что они вообще сомневаются, начинать ли в отсутствие старшины разговор о делах. Тогда он решился сам.
— Что привело в кош отца моего русских гостей? — спросил он переводчика.
Русские тихо о чем-то заспорили между собой.
— Мы приедем еще раз, когда старшина возвратится, — сказал было переводчик, но тут же добавил: — А ты передай отцу, что ему придется перенести зимовку на новое место. Там, где стоит ваш аул, будет большая вода. Если дома не свезти на другое место, то их затопит. Русские не хотят вам беды. Надо подумать скорее о том, где выбрать новое место для вашей деревни.
— Как так затопит вода?!
— Какая вода?!
— Откуда большая вода?! — в один голос воскликнули Салават, Ахтамьян и Бурнаш.
— От плотины вода, — пояснил переводчик, — от новой плотины.
— Новой плотины не будет, — твердо сказал Салават. — Атай поехал к начальникам с жалобой. Он не позволит строить плотину.
— Никакая жалоба не поможет, — ответил старший приезжий. — Плотину начали строить и будут строить. Мой хозяин не хочет вам худа. Он велел вам сказать заранее, что вашу деревню зальет вода.
— Не будет плотины! — с еще большей уверенностью сказал Салават.
— Не будет плотины! — повторили, убежденные уверенностью Салавата, Ахтамьян и Бурнаш.
— Не будет плотины, раз говорит Салават! — воскликнул Кинзя, восхищенный другом.
— Ты, молодой старшина, и вы, старики, не сетуйте. Мы подневольные люди, посланцы, — сказали, уезжая, незваные гости. — А если случится беда, тогда на себя пеняйте! — заключили они. — Спасибо за угощение.
— Чтобы вам в брюхе мой бишбармак стал камнями, от шайтана посланцы! — не выдержав роли, вспылил Салават.
Когда злые гости уехали, Салават с презрением поглядел на Кинзю.
— Твой отец нагадил в штаны, когда узнал, что приехали русские, — упрекнул он друга. — Не надо. Я без него обойдусь!
Салават снял старшинскую саблю, халат и высокую шапку, но печать не давала ему покоя: в ней сила всего Шайтан-Кудейского юрта — сила племени. Слова, скрепленные юртовою печатью, становятся голосом целого юрта башкир.
Салават поставил печать на листке чистой бумаги. Это была ель на горе и река, а под ними — сабля.
Салават решил действовать сам.
— Если волков не бить, они станут средь белого дня забираться в деревню! — сказал он Кинзе. — Уж я им теперь напишу!..
Слова письма сами лились из горячего сердца.
«Ты, купец Твердышов, поступаешь бесчестно. Река наша, гора наша, лес наш, башкирский. Если не хочешь великой крови, то не вели своим людям строить на нашей земле. Мы никуда не снесем аула! Так говорят башкиры Шайтан-Кудейского юрта, так говорит батыр, натянувший лук Ш'гали-Ш'кмана», — написал Салават.
Кинзя прочел письмо.
— Надо было писать: «Ты, нечистый купец Твердышов...» — подсказал он.
Салават добавил слово «нечистый».
— Еще надо сказать: «Если ты, собака, не хочешь великой крови...» — советовал добавить Кинзя.
Салават согласился и с этим. Они вписали также слова о метких башкирских стрелах, тяжелых сукмарах...
Хамит поскакал с бумагой на стройку и отдал ее самому мастеру-немцу для Твердышова.
На другое утро они все втроем отправились к месту стройки, смотреть, прекратились ли на реке работы. Но русские продолжали рубить лес, копать и возить землю, тесать колья. Над местом стройки стояли крики, удары топора, звучала русская песня.
— Наверное, немец еще не поспел отдать бумагу хозяину, — решили друзья.
Они приехали снова дня через три. Продолжалось все то же, только у самого берега в дно реки рабочие начали заколачивать сваи.
— Говорят, Твердышов в Петербурге живет, где царица. Может, туда и письмо послали?! — сказал Салават.
Его друзья согласились.
Слух о том, как Салават за старшину принимал русских, летел с кочевки на кочевку между шайтан-кудейских башкир. Рассказ о его смелом и дерзком письме полетел вслед за первым слухом.
Писарь Бухаир примчался на кочевье Юлая.
— Ты что тут наделал?! — напал он на Салавата. — Из-за зимовки Юлая ты хочешь поссорить весь юрт с Твердышовым. За аул твоего отца нам всем пропадать?! Как ты, пустая твоя голова, поставил тамгу старшины на такую бумагу?! Русские схватят теперь старшину и меня, скажут, что мы им великой кровью грозились! Отдай мне печать!..
— Атай никому не велел ее отдавать. Пока нет дома отца, я старшина! — твердо сказал Салават.
Бухаир засмеялся.
— Попадет старшине за то, что малайке оставил свою тамгу. Юртовая тамга не игрушка! Теперь Юлая посадят в тюрьму. Из Исецка домой не пустят!
— А ты чему рад?! — взъелся на писаря Салават. — Сегодня водой затопят аул моего отца, а назавтра — аул твоего отца. Если не быть с ними смелым, то все потеряем! Ты заяц!
Однако после отъезда писаря Салават затосковал: неужто же вправду он сам погубил отца?!
Но не прошло и недели, как Юлай возвратился домой. Он был угнетен. Чиновник кричал на него, как на мальчишку, он сказал, что Юлай столько раз продавал понемногу свои земли, что теперь уже и сам не поймет, где земля его, а где Твердышова, и лучше без всяких раздоров продать купцу уж сразу все земли, которые входят клином в его владения. «А вашу зимовку можно построить на новом месте», — сказал чиновник.
— Ведь как сказать — клин. Клин-то выходит велик. Больше всей земли клин-то! — бормотал Юлай, озадаченный тем, что вместо поддержки своей справедливой жалобы он натолкнулся на такой бесстыдный отпор.
Ему все стало понятно только тогда, когда у ворот канцелярии он встретил заводского приказчика-татарина, который приезжал к нему по поводу продажи земли, и с той самой шкатулкой. Ясно стало, что татарин привез большие подарки чиновнику.
Мрачно сидели возле Юлаева коша соседи — мулла и несколько стариков, слушая рассказ старшины о его поездке, когда подъехал Салават. Он поклонился всем и сел среди взрослых мужчин, с той стороны, где сидели старшие братья. Женившись, он приобрел все права взрослого человека. А когда послушал, о чем говорят, он сам удивился, что все понимает в делах старших и ему совсем не надо привыкать быть взрослым.
— Канцеляр ведь что может сделать?! Он маленький человек, — говорил мулла, утешая Юлая в его неудаче. — Ты старшина, у тебя медаль, как золотой, блестит. Ты самой царице пиши бумагу!
— Царице писать? — махнул рукою Юлай. — Когда взяли землю на Сюме, писал губернатору, в бергколлегию и царице. Никто не прислал ответа, все только подарки брали... Опять напишу — кто ответит!..
— Раз не ответили — снова пиши, не ответили — снова, — сказал мулла, — наконец и ответят... Писать ведь не бунтовать. Бунт — плохо, а писать всегда можно... Хош, старшина, — заключил он, вставая, чтобы ехать домой.
За муллой разъехались остальные соседи, и старшина остался перед меркнущими углями костра среди троих сыновей.
Ракай, Сулейман и Салават — все трое молчали, не смея нарушить молчаливых и скорбных размышлений отца.
«Сколько бедствий еще в руке у аллаха! Неужели же все их обрушит он на голову одного старшины?! Чем прогневал я милость божью? — думал Юлай, глядя в угасавшие синие огоньки. — Прежде купцы отнимали у нас леса и степи, теперь добрались до наших домов, до отцовских могил, и никто заступиться не хочет... Или напрасно царица дала мне свою медаль? Сам соберусь в Питербурх, поеду к царице молить... Все расскажу царице!..»
— Идите ложиться, пора, — сказал старшина сыновьям. — Утром, после молитвы, станем царице писать.
— Нечего ей писать! Чем царица поможет! Гнать надо волков! Ты позволь, мы прогоним!.. — горячо заговорил Салават.
— Молчи, Салават! — остановил старшина. — Сам знаешь, что против русских нельзя идти с голыми руками. У них порох, а у нас его нет!.. Это прежде могли мы бороться, когда порох и ружья были у нас, когда кузнецы у нас жили, ковали оружие. А теперь мы не можем драться!..
Салават, видя красное, напряженное лицо отца, ставшее еще краснее от блеска пламени, уже пожалел о своих словах. Юлай ушел в кош, ворча, что башкиры живут, как собаки, что вот еще придет день... Но никто не слыхал, про какой день говорил он, потому что кашель сдавил его грудь, а войлочный полог коша заглушил его последние слова и закрыл его сгорбившуюся, вдруг постаревшую спину...
Салават поглядел ему вслед с болью. Сулейман молча усмехнулся, встал и пошел в свой кош. Ракай заметил:
— Ты, Салават, вечно кипишь, как бишбармак на огне. Пора быть постарше — ты ведь женат!
Он пошел в сторону от костра, а Салават еще долго глядел на потухшие угли и слушал ночную степь.
Степь лежала, поросшая ковылем, усеянная камнями. Молчаливая и просторная, она лежала, как темное отражение ночного неба.
Бесшумно махнула крылом над головою Салавата низко летящая ночная птица, где-то вдали заржал конь, ему отозвались тревожным лаем собаки, и снова все стихло, только журчание струящейся по камням речушки нарушало мирную тишину просторов.
И в этой тиши родилась в душе Салавата новая песня. Он пел о том, как спокойно лежала сонная степь, как спали сладкие воды озер и во сне жевали стада сочные травы, как в тумане дремали вольные табуны и свет месяца плыл над ними в безмолвном просторе, но вот налетела беда, словно буря прошла над цветущей страной, все губя и сметая.
Грудь Салавата щемило болью от этой песни.
Звенит пила, стучит топор,
Лопаты режут глуби гор,
Упали травы под косой,
Пчела отравлена росой,
Иссох родник, ревут стада,
Горька озер вода...
Ай, померк мой свет!..—
заключил Салават.
Он почувствовал стеснение в горле. В досаде сломал он курай о колено, бросил его в костер. Сухой камыш вспыхнул живым огоньком, и пепел его быстро сдунуло налетевшим ночным ветерком...
— Сгорела тоскливая, глупая песня! — сказал Салават. — Хорошо, что никто не слыхал этих вздохов... Пусть родятся новые, сильные песни!.. Лучшие песни Мурадыма-батыра родились в битвах и звали в битвы жягетов...
И, отойдя от костра, Салават громко запел в спящей степи удалую песнь Мурадыма:
Если хочешь славным быть, как Мурадым,
Будь всю жизнь душой и сердцем молодым.
Время юности удало проводи.
В тучах Нарс-гора белеет впереди.
Недоступной для тебя не будет высь.
На коня! Присвистни. Смело мчись!
На кошмах в глубоких мягких подушках спала маленькая жена Салавата. Он лег и не тревожил ее сна. Горячие мысли о подвигах волновали его и не давали заснуть, но даже когда заснул Салават, во сне видел он войну и бешеную скачку в погоне за русскими, и кричал ночью, пока Амина не растолкала его.
— Ты кричал, Салават, — объяснила она, — скрипел зубами, мне страшно стало...
— Спи, спи... Это, верно, джин прилетел и тревожил меня. Все прошло! — успокоил он, торопясь остаться наедине с воспоминаниями о своем сновидении...
Но заснуть Салават уже не мог, в нетерпении ожидая утра.
Он задумал великое, богатырское дело...
На рассвете по степи застучали копыта коня. Чуть склонившийся набок всадник промчался по дну широкого лога, проскакал стремительно по степи и остановил коня у кочевки старшины Юлая. Здесь он соскочил с седла. Разбуженный топотом, вышел сонный Юлай и зажмурился от первых слепящих лучей утреннего солнца, прыснувших ему в лицо.
— Что опять, Салават? — спросил старшина. — Что снова стряслось, что примчался так рано?
— Атай, ведь я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана. Мне будет во всем удача... Я соберу молодежь, подниму на гяуров... Наша земля, не дадим им строить!.. — горячо заговорил Салават. — Пусти нас!..
Юлай молчал. Два раза уже когда-то он посылал людей, и два раза была драка на месте постройки подсобных деревень Сюмского завода, когда твердышовским заводам не хватало места на купленной у него земле, но драки не помогли...
Юлай снова почувствовал гордость за Салавата. Этот мальчик во всем походил на него самого, когда он был молодым. Но Юлай понимал, что не может выйти добра из такого набега на постройку и опять, как тогда, русские перебьют башкир. Юлай посмотрел с тревогой на сына. Горячая голова!.. С другой стороны, Юлай сам уж больше не мог терпеть растушую наглость заводовладельцев. Если б кто-то другой взялся разогнать русских, он бы, может быть, и согласился, но как потерять любимого сына!
Из коша высунулась голова Сулеймана.
— Пусти нас, атам! И я пойду с Салаватом. Нападем, перебьем волков!.. — поддержал он брата. — Позволь нам собрать молодежь, мы разгоним русских и разрушим постройку!
— А что аксакалы скажут?! Весь юрт будет меня попрекать: «Юлай за свою землю губит людей. Какой он старшина, когда из-за своей земли не жалеет башкир?!» — Юлай пожевал губами конец бороды.
— Не посылай, ты только позволь нам собрать народ! — умолял Салават. — Ты поезжай, атам, в горы, к соседям... Нет ли каких приказов? Поезжай, узнай, как на кочевках исполняют волю начальства, а мы без тебя самовольно пойдем... Кто что тебе сможет сказать?!
Юлай молчал.
— Ты стал трусом, атам, — нападал на отца Салават. — Говорят, когда был молодой, ты был смел, как сокол, а теперь ты как старая крыса.
— Ну, ну! — рассердился Юлай. — Вот я покажу тебе крысу! Вас же жалею. Вы сыновья мне!
— Не нас — гяуров жалеешь! — опять поддержал Сулейман младшего брата, первенство которого он теперь признавал во всем. — Куда нам деваться, когда затопят наши дома?
— Кишкерма! — цыкнул на них Юлай, рассердись не на шутку. — Нельзя! Слышать я не хочу... Навлечете беду на всех!.. — предостерег старшина и сердито ушел в кош.
Однако нельзя было так просто заставить горячего Салавата отказаться от мысли, которая зрела в нем целую ночь. Уверенный в том, что силы, скрытые в дедовском луке, будут ему помогать во всех начинаниях, Салават не хотел и не мог отступиться. Он решил во что бы то ни стало испытать свои силы и удаль.
Сулейман и друзья Салавата Кинзя и Хамит пустились в объезд кочевок. Они вызывали из кошей юношей и подростков, шептались с ними и ехали дальше.
К полудню десятка три зеленых юнцов собралось на ближней горе у белого камня, названного издавна «стариком». У всех у них были луки и стрелы, у иных — топоры и сукмары.
Салават уже ждал их. Он горел нетерпением зажечь в их сердцах тот самый пожар, который палил его собственную грудь. Он знал, что найдет и скажет те слова, которые нужны. Он был уверен, что заразит своих сверстников страстным желанием борьбы.
С самого детства Салават носил на груди ладанку, когда-то надетую дедом на шею Юлая. Салават знал, что в ней зашито, но мысль о том, чтобы ее открыть, никогда ему не приходила. И вдруг, когда он стал на камне перед сходбищем сверстников, сам не зная зачем, он распахнул ворот, сорвал с шеи ладанку, зашитую в лоскуток зеленого шелка, и поднял над головой уголек. Это был простой уголек...
— Жягеты! — сказал Салават. — Вот уголек от сожженной гяурами башкирской деревни.
Все мальчики, что сошлись на горе, слышали так же, как и Салават, о старых восстаниях, о войне, о разорениях деревень и казнях бунтовщиков, но все-таки все, как в реликвию, как в священный предмет, впились взглядами в уголек.
И так же, как уголек был всего лишь простым угольком, а казался необычайным и таинственным, символом борьбы за свободу, так и простые слова, которые говорил Салават, казались особенными словами. Юноши волновались и слушали вожака, как пророка. Семена мятежа падали в благодатную почву.
Салават приложил к сердцу свой уголек и произнес клятву — во всю свою жизнь ненавидеть всех русских.
— Пусть этот уголь снова зажжется огнем и прожжет мне сердце, если я изменю из страха или корысти! — сказал Салават, и голос его дрогнул.
И вслед за ним каждый из мальчиков приложил уголек к своему сердцу и произнес ту же клятву, и при этом у каждого от волнения срывался голос.
Они поскакали к деревне...
На берегу реки раскинулся стан строителей. Целыми днями одни из них копали землю и тачками свозили ее на место постройки, другие валили деревья, тесали толстые бревна. Землекопам, каменотесам, лесорубам и плотникам — всем хватало работы. С раннего летнего восхода до заката работали они, подготавливая постройку плотины. Десятки шалашей из хвороста, елового лапника, из корья и луба раскинулись вдоль берега будущего пруда, невдалеке от башкирской деревни.
Только с наступлением темноты разгорались костры вблизи шалашей, и едва живые от усталости люди после рабочего дня сходились на отдых. Тут заводились беседы о тайном, заветном, о том, чего ждал весь народ, — о воле...
— Хотел государь господам сокращенье сделать, хрестьян-то на волю спустить, ан бояре прознали, схватили его да в тюрьму... — вполголоса говорил старик у костра.
— Госу-да-аря! — удивленно шептали вокруг. — Да чья же злодейская рука поднялася?! Ведь государь только крикнул бы слово...
— Вот то-то, что крикнуть никак не поспел!.. Тихомолком в темницу его, а супругу его на престол... Ты, мол, матушка-государыня, правь народом, а мужьев мы тебе сколько хошь непохуже сыщем! Сдалася!.. — Старик снизил голос до шепота, оглянулся. — Хотели бояре царя погубить, да спас от напасти служивый — солдатик стоял в карауле при ём, при самом-то... Платьем с ним обменялся — спустил... И ушел Петра Федорыч, государь всероссийский, дай бог ему здравья, и ходит поныне и бродит... Видал человека я одного — говорит, повстречался с ним в Киевской лавре, государь-то, мол, богу молится. Припал головушкой в ножки святому угоднику, плачет, а голову поднял — и тот человек, мой знакомец, его и признал: лик-то царский сияет! И знакомец мой тоже рядом припал на колени да тайно спрошает: когда же, мол, в силе и славе к народу придешь, государь? А тот ему тихо: мол, час не приспел, как приспеет — тогда объявлюсь, злодеев моих покоряти под нози, а ты, говорит, иди по земле разглашай, чтобы ждали...
— Ить ждать-то не в мочь! — вздыхали вокруг. — Никому ведь житья не стало. Кто живет во добре? Крестьянам — беда, работному люду — хоть в петлю, солдатам — собачье житье... Бывало в бурлацтве приволье, а ныне гулящих хватают — в колодки да в цепи куют, да сдают в рудокопы...
— А встанет народ, не стерпит! На Волге в пещерке Степан Тимофеич-то тоже ждет часу. Ить голову на Москве-то срубили тогда не ему. Он в Москву-реку в воду мырнул, а вышел на Волге да скрылся в пещерке...
— Каб вместе-то с государем приспел на великое дело!..
— Не токмо что на бояр — и на заводчиков, и на больших купцов, на приказчиков-управителей вроде нашего немца — на всех народ сыщет управу!
— Немцу нашему не сдобровать! Кто народу обидчик, с тех спросится крепко, — негромко, но оживленно заговорили вокруг костра.
— А сколь, братцы, немцев в России над русским народом лютует — помыслить-то только!
— Да им что русак, что татар, что башкирец — одна цена. Как намедни-то он старшину. Я мыслил, башкирцы его на куски раздерут, — ан стерпели!
— И стерпишь! Ведь тут — либо ныне стерпи, либо завтра натерпишься пуще!
— Братцы, каша поспела! — позвал кашевар.
У других костров также недолгий свой отдых рабочие проводили за беседой: там кто-то рассказывал бабкину сказку про Кривду и Правду, там спорили о волшебных счастливых травах...
Возле палатки немца стояли несколько человек провинившихся за последний рабочий день, — немец собрался чинить им допрос и расправу. Все знали, что кончится дело плетьми. К побоям привыкли, и неминучие плети были уже не страшны. Хотелось только, чтоб немец «не вытягивал душу» проклятой и нудной отчиткой, от которой сосало под ложечкой и мутило тошнотой.
— Косяин заботился на тебе, а ты ворофаль! Уф, какой стидны позор на рабочий люди! Господь бог указаль трудиться на пот лица, а ти нехороши лентяйка! Дурной шеловек, нишего не стоиль такой шеловек! Пфуй, такой шеловек! Хлеб кушать хочешь, работа делать не хочешь... За такой шеловек мне ошень печаль, и косяин печаль, и сам господь бог печаль за такой шеловек!.. Теперь тебя плети лупить отдам, как скотин. Разум нет — плети лупить!.. Шеловек долшон все разуметь без плеть... — подражая немцу, отчитывал прочих провинившихся товарищей один из бывалых рабочих, пока немец ужинал у себя в палатке, откуда сквозь слюдяное оконце сочился бледный мерцающий отсвет свечи.
Несмотря на свое невеселое ожидание, остальные, слушая зубоскала, не могли удержать усмешки.
Меркли последние краски зари в облаках, с реки поднялась пока еще чуть заметная дымка тумана, вечерний прохладный ветер повеял запахом осени... У одного из костров занялась протяжная волжская песня.
Над огнями рабочего стана проплыла тяжело и бесшумно большая сова...
И вдруг по всему лагерю раздался в воздухе какой-то необычный свист, в двух-трех местах послышались крики боли, свист повторился, и тут только поняли все, что на стан их сыплются стрелы. Одна из стрел угодила в палатку немца. Плотинный мастер выскочил из палатки, а в лагере уже начался переполох, потому что целая туча стрел пролетела над станом, а вслед за тем от нежилой башкирской деревни послышались крики и визг скакавших в набег башкир...
И рабочие, и плотинный мастер не раз слыхали о том, как башкиры дрались за свои земли. Расширенным в страхе глазам строителей вместо трех десятков юнцов представилась тысячная орда, повстанцев, скачущая в мстительный, кровавый набег, и, бросив свой стан, строители пустились бежать вдоль берега... Стрелы свистали вдогонку, они почти не приносили вреда, но раз поддавшуюся страху толпу было не успокоить, не образумить... Да и кому образумить? Плотинный мастер был сам не воин, а у строителей не было никакого желания сражаться с грозною силой невидимого во мраке врага.
В неистовой ярости, опьяненные легкой победой, напали юнцы на лагерь, брошенный русскими.
— В воду! Все в воду! — кричал Салават, швыряя в течение реки какой-то неведомый инструмент, найденный в палатке у немца. — В огонь! Жги, чтобы от них ничего не осталось! — кричал он, кинув в костер сорванную с кольев палатку плотинного мастера.
Кинзя с сожалением вертел в руках лесорубный топор.
— Что смотришь?! — крикнул в лицо ему Салават.
— Хороший топор...
— В воду кидай! — неумолимо потребовал предводитель набега.
— Пила... — заикнулся кто-то другой.
— В воду! — выкрикнул Салават.
И в воду летели брошенные шапки и сапоги, топоры, пилы, ломы, кувалды, котомки с добришком рабочих, котелки с пищей и все, что осталось в покинутом стане строителей.
— В воду! В воду! — кричали мальчишки, кидая все, что попало, пока не осталось от строителей никакого следа.
Так кончили они расправу с лагерем, потом стащили к берегу и сбросили в воду заготовленные бревна, раскидали землю, натасканную для постройки плотины, и только тогда, вскочив по коням, помчались домой...
Они возвращались героями, пьяные победой. Они пели удалые песни, и их рассказы о всех событиях этой ночи казались им достойными славы дедов. Они ждали похвал со стороны стариков, но вместо похвал услыхали только укоры.
— Быть беде! — с упреком сказал Юлай Салавату. — Тебе, Салават, надо бежать не позже нынешней ночи.
— Куда? Бежать со своих кочевок, от своего народа?!
— Бежать без оглядки, — с горечью подтвердил отец. — Забыть свое имя, свой край, отца, мать, жену...
— Я победил русских, — гордо сказал Салават. — Они бежали от нас, как зайцы, а ты говоришь — мне бежать от них?! Ты, атам, привык их страшиться. Смотри — они не посмеют больше вернуться в свой табор, рубить лес и строить плотину. Я говорю — не посмеют.
И в самом деле, прошел день, другой, третий. Салават с товарищами все время держали разъезды между кочевьями и зимовкой; с затаенным сердцем высматривали они, не появятся ли снова строители возле своего разоренного стана, но вырубка была пустынна, раз только заметили лисицу, которая по-хозяйски копалась в куче отбросов, сваленной русскими.
Прошла неделя и две недели...
— Я говорил, атам! — торжествовал Салават. — Их только не нужно бояться. Они успели уже забыть те времена, когда среди нас были батыры. Я не зря натянул лук Ш'гали-Ш'кмана... Вот близится осень, и мы придем на зимовье, и дома наших дедов не залиты водой. Мы будем в них жить, как жили отцы.
Удивительно было для всех, что купец так легко отступился. Многие верили в то, что лук Ш'гали-Ш'кмана таит в себе волшебную силу и удача будет всегда сопутствовать удальцу Салавату. Особенно верила в это молодежь, бывшая с Салаватом в набеге.
Громко звенела во всем юрте песня:
С соболем шапка зеленого цвета —
Вот Салавата-батыра примета.
Спросите: «Скольких же лет Салават?»
Батыру пятнадцати лет еще нету...
Примечания
1. Искаженное немецкое «понимаю».
2. Также искаженное: «голова, голова у тебя есть?!»
3. Черт! Сатана! Будь ты проклят!
4. Искаженное немецкое: «ты свинья».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |