Необъятные шири ковыльных степей с пролысинами мертвых солончаков лежали по сторонам Яика. Ближе к реке лепились казацкие хутора, окруженные бахчами, где среди золотых подсолнечников, нежась, грелись под знойным солнцем бокастые полосатые арбузы, золотисто-желтые дыни и великаны-тыквы.
Степная дорога под ветром была все время подернута легкой дымкой песчаной пыли, а изредка над нею вставало густое облако, скрывая длинный медлительный караван верблюдов, шествующих с надменной и глупой осанкой, скрипящий конный обоз или одинокого всадника, двигавшихся от хутора к хутору, от умета к умету.
Яик меняет картину степи. Возле его берегов выжженный бурый цвет сменяется зеленью. Ивы склоняются над водой, дубовые рощи окружают заливы. В камышистых заводях крякают утки, порою хрюкнет кабан, блаженствуя в разогретой воде на тенистой отмели.
Рыбачьи челны чернеют кое-где в камышах. По берегу курятся редкие одинокие костры...
Над хуторами меж ив и дубов высятся журавли колодцев, в августовский полдень под зноем на хуторах лениво движутся люди.
На уметы заедет редкий проезжий, и хозяин рад ему уже не ради дохода, а просто от скуки, видючи свежего человека. И вот сидят они, коротая часы, покуда покормятся в тени под навесом и отдохнут кони от проклятых мух и слепней, покуда спадет жара...
Одинокий гость сидел на умете Дениса Кузнецова, по прозванию Еремина курица, в ожидании, когда хозяин вернется со штофом вина с соседнего хутора. Гость сидел, расстегнув от жары ворот белой рубахи, кинув на лавке шапку. Сидел в глубокой задумчивости, облокотясь на стол и теребя свою преждевременно начинавшую седеть густую темнорусую бороду. Он видел в окно, как молоденькая, стройная и красивая казачка прошла на зады умета с подойником, как воротилась, слышал, как она потопталась в сенях, загремела ведрами, и видел, как снова прошла через двор. Он видел и не видал и двор, и широкие крупы пары своих коней, лениво кормившихся под тенистым навесом, и девушку. Погруженный в свои думы, он не замечал и течения времени...
— Задумался, гостек?! Я девку хотел спосылать за вином, ан, еремина курица, опять она ускочила куда-то! — входя в избу и ставя на стол глиняный штоф, произнес хозяин, небольшого роста, коренастый светловолосый казак с широкою бородой.
— Напрасно коришь девицу. Вот только что проходила с подойником по двору и снова с ведром пошла. Все хлопочет, — ответил гость. — Красавица дочка-то! — похвалил он, желая сказать приятное слово хозяину.
— Да, удалась и лицом и всей выходкой и по хозяйству в мать... — с радостной гордостью подхватил хозяин. — Каков ни случись жених, а всю жизнь на нее не нарадуется. Кабы по старому казацкому житью, то моей бы Насте только песни петь да рядиться, а тут на ней, еремина курица, заботы да хозяйство. Умет на большой дороге. В иную пору гостей человек по десять, а то и больше случится.
Говоря, хозяин доставал с широкой полки и ставил на стол закуску: огурцы, лук, яйца, вареную солонину, с которой с гудением взлетела туча тяжелых, разъевшихся мух.
— А ты бы женился, — сказал гость.
Хозяин остановился на полпути к столу посреди избы с оловянной кружкой в руке.
— Еремина курица, мачеху в дом?! Ну, не-ет, — отрезал он. — Дочь выдам, тогда без хозяйки мне не управиться будет — обокрадут в неделю... Прохожего люда бывает по стольку! И отколе берется? Едут, идут, бредут... Еремина курица, не сидится им дома! Кажись, вот вся Россия вышла на дорогу...
Гость принял кружку, налил вино, пошарил глазами по комнате и своею рукой, достав еще такую же кружку с полки, налил вица во вторую.
— Ну что же, не одному ведь мне пить, — сказал он. — Стукнемся, что ли, хозяин! Пей, казак, — пригласил он, придвинув кружку хозяину и поднимая свою, — со встречей!
— Дай бог не последнюю! — отозвался тот.
Гость покрутил головой, понюхал хлеб после выпитого стакана и отрезал кусок солонины.
— От сладкого житья не кидают люди домов! — произнес он со вздохом. — Доли ищут люди, за тем и бродят. Мне по купечеству довелось всю Россию изъездить за разным товаром, а легкой жизни нигде я не видел. Ну, скажи ты, кому на Руси хорошо? Дворянам, откупщикам да попам...
— Чиновникам тоже! — подхватил и хозяин. — А прочие бегут: и ремесленный люд, и купчишки помельче, крестьяне, заводчина и солдаты — кто хошь...
— А казаков слыхал? — спросил гость, прищурив карие глаза из-под мягких, собольих бровей.
— Да что же тут дивного! И казаки, бывает, бегут. У нас на Яике казацкая жизнь такая стала...
— Пей да закусывай! — перебил гость, наливая сызнова чарки.
Они снова стукнулись.
— Да-а... Под женской рукой все во скудость пришло, все в шатость... Корыстники рвут на куски Россию, — задумчиво говорил гость.
— И то ведь, еремина курица, чтобы Российское царство держать, женская рука слабовата. У государыни, сказывают, личико белое, ручки-то — бархат, еремина курица...
В это время раздался стук в ворота.
— Вот и еще бог гостей посылает! — сказал хозяин, идя во двор отпирать.
Гость остался один.
«Да, ручки — ба-архат! — подумал он и усмехнулся. — В глотку вцепится, так запищишь чижом от этих ручек... Вон царь-то пискнул — да и душу богу! С того и воцарилась... и пошло-о! Душно, душно в твоей державе, сударыня матушка! Боярам простор, а народу куды как тесно! Оттого-то народ и надумал, что жив государь да ходит повсюду!.. Народ, мол, в бегах, и царь тоже беглый!.. Хе-хе! Он, мол, все видит! И панихиды-то, вишь ты, не помогают: ты ему «вечну память», а народ — «добра здоровьица»! Дескать, время придет — и объявится в силе и славе... А и вправду придет ведь! — подумал гость с уверенностью и радостью. — Придет... боярам рвать хвосты, бобровые, собольи, лисьи хвосты трепать... Эх, будет шерсти! Эх, пух-то полети-ит!.. А мы-то уж не оплошаем вступиться за законного царя — пух-то рвать из хвостов пособи-им! Только бы поскорей объявился...»
Вся Россия верила в бродячего царя-правдолюбца, в царя-страстотерпца, который изведал сам все народные беды, невзгоды, все горе...
Народ не хранил бумажных свитков с печатями, народ не писал истории, но свято передавал от дедов ко внукам в изустных сказаниях все трудные были и память о всех невзгодах и радостях. Народ вел точный счет бесконечно щедрым обидам и бедам и невеликому числу скупых, сирых просветов своей многотрудной судьбы и сознавал их порою невидимые и тонкие связи.
Так сознание народа хранило память о том, что крепостное помещичье иго легло на крестьянские плечи с тех пор, как цари обязали дворян нести ратную службу «для блага родной земли». Когда временами крестьяне пытались стряхнуть тяжелую ношу — их усмиряли огнем и железом, после увещевая, для верности, что восстания их неправедны: служилые люди, дворяне несут свою долю кровавых ратных тягот, а вы, мужики, несите свою долю, в поте лица трудясь на дворян.
И вот пришел царь, объявивший вольность дворянства, сложивший с дворян тяготу государственной службы. Народ всколыхнулся и зашептал, что не нынче-завтра выйдет другой манифест — о вольности для крестьян...
И вышел такой манифест, но он давал волю не всем крестьянам, а только одним монастырским да церковным крестьянам, которые из крепостных становились вольными и платили оброк лишь в казну государя. Этим указом недовольны были одни попы да монахи. Крестьяне роптали, что воля дана не всем, но были и утешители среди них, которые говорили, что сразу все сделать не можно, что вскоре выйдет другой закон, в котором помещичьим мужикам тоже будет объявлена воля...
И вдруг царя, от которого ждали крестьяне свободы, свергла с престола царица, его жена, и провозгласила себя императрицей. А вслед за тем пролетела весть о таинственной смерти государя.
Словно померкло солнце, погибла едва рожденная надежда. «Злодеи-дворяне убили царя за то, что хотел дать волю крестьянам», — упорно зашептали в народе.
Но нельзя угасить без следа надежды и чаяния миллионов людей — нет такой силы! И, недолго спустя после смерти царя, из затаенных народных глубин вышел слух о спасении от убийц «вольнолюбца» — царя Петра Третьего...
Народ ничего не знал о настоящем лице этого царя-полунемца, деревянного солдатика, просидевшего на престоле без году неделю, ни о его презрении к своим подданным, ни о слепом преклонении его перед всем немецким, ни о его шпионской измене России, ни о грубой жестокости, тупости, трусости и себялюбии. Народ от него ждал освобождения и добра. И вот он все более, в мыслях народа, превращался из года в год в справедливого мученика, который ходит по всей земле, изведывая неправды и беды народа, чтобы потом «объявиться».
Народ создает поэтические образы своих героев из лучших народных же черт. И сказочный царь был создан в народном предании великодушным, прямым, справедливым, самоотверженным, терпящим беды за весь народ.
Толпами убегал народ от невыносимых обид и притеснений корыстных чиновников и дворянства. Народ бежал из дворянской усадьбы, из солдатчины, с рудников, заводов и фабрик...
О страданиях царя-правдолюбца и скором его пришествии обездоленный люд шептался везде: по тюрьмам, уметам и сборищам голытьбы на волжских плесах, в лесных притонах, по староверским скитам, на базарах и богомольях, по задворкам поместий и в заводских деревеньках.
Народ беглец и бродяга создал образ царя-беглеца... А если бездомный бродяга впадал в отчаяние и тоску, то в утешение себе в тяжелый час жизни он повторял сам себе эту светлую сказку...
Беглый донской казак Емельян Пугачев был одним из тех беспокойных людей, которые не находили по сердцу пристанища нигде на широких просторах России.
Судьба бросала его из родной Зимовейской станицы в Турцию — на войну, в Приазовье — в бега, на Кубань и на Терек, к польской границе, в Саратов, Казань, на Иргиз и на Яик...
Он испытал военную службу, тюрьму, колодки и бегство, тяжесть батрацкой жизни, болезни, холод и голод, и в бродяжной тяжкой недоле его не раз утешало предание о царе, который явится из безвестности и поднимет народ на своих ненавистников...
Емельян натворил довольно, чтобы ему самому угрожали кнуты, и каторжное клеймо, и тяжкий труд в рудниках, с руками и ногами, закованными в железо. Устав от скитаний, как загнанный вепрь, несколько дней скрывавшийся в береговых камышах, он думал о том, что если бы долгожданный царь появился, то он служил бы ему, не жалея сил, крови, жизни — по всей правде. Недаром неграмотный и не знатный, простой казак, за отвагу и удаль он был произведен в хорунжие! Отвага и сметливость в битвах дали ему офицерский чин, а за своего государя, который несет избавление всем замученным, сирым людям, Емельян постарался бы так, что стал бы не меньше чем полковником!..
Сказавшись хозяину купцом, он сидел на степном умете, пробравшись сюда черт знает как — из Казани да через Вятку, через Челябу, мимо Троицкой крепости, Орска и Оренбурга.
«Как заяц, мечешь обманные петли по всей Руси, и места не стало укрыться! — раздумывал он. — От польской границы — аж за Урал, и тут нет покоя!.. Только бы поскорей государь объявился... Какой-никакой!.. — добавил про себя Емельян. — Только бы поднял скорее народ!..»
— Житья не стало! — возвращаясь в избу, воскликнул хозяин. — Хоть сам беги из дому!..
— А что стряслось? — с сочувствием спросил Емельян.
— Да ведаешь ты, купец, что к нам на казацкий Яик в старое время никогда царский сыск не лез. Кто там чего натворил на царской земле, еремина курица, дело не наше! Пришел, сел на Яицких землях. Приняли? Стало, ты уже казак и старые вины с тебя сняты. А ныне ведь сыски да розыски извели! Вишь, ищут какого-то Емельку Пугачева, донского казака. Сбежал, мол, из Казани из тюрьмы.
— В избу придут?! — вскочив, в тревоге воскликнул гость.
— Да нет! Сиди, еремина курица, сиди да пей! — не придав значения его испугу, успокоил хозяин. — Я сам их не люблю. Казак приехал с упрежденьем, чтобы хозяевам уметов у заезжих настрого смотреть бумаги, а из прохожих да проезжих половина... — хозяин свистнул и выразительно подмигнул.
— Длинны у Петербурха руки стали, — согласился гость, стараясь скрыть свое волнение, — ведь вон куды — на Яик добрались!
— Некуда податься! — подтвердил хозяин. — А было бы куда — снялись бы целым казацким войском и потекли бы на новые места... Да нынче, вишь, и места уже такого нигде не осталось...
— Дела-а! — протянул по-прежнему гость. Он снова налил по чарке и чуть дрожащей рукой отрезал себе кусок солонины. — А велика земля, — заговорил он. — И ныне ведь поискать, так есть еще такие места, что приходи хоть целым казацким войском, и хватит простору... — Емельян увлекся, черные живые глаза его разгорелись. — Слыхал ты, есть вольная Терек-река? Там тебе осетры, белорыбица — ну, как лоси матерые, да сами так в сети и скачут. Птица-фазан — с барана, кабаны — как медведи. Винограды не сеяны по лесу вьются, яблоков, груш — аж деревья стелются до земли, кавунищи — как бочки, по дуплам ме-еду-у!..
— Еремина курица! — в восхищении воскликнул простодушный хозяин.
Пылкое воображение гостя разыгралось еще пуще.
— Там по горам золотые пески, серебряные жилы аж наверх из камня прыщут! — выкрикивал он в азарте, как удачливый карточный игрок, щедро мечущий козыри перед противником. Вначале на вид ему было под сорок лет — теперь он помолодел на добрый десяток.
— Ну, еремина курица! — захлебнулся восторгом хозяин. — А дорогу, дорогу кто знает туды? Дорогу кто знает? — Торговый человек, он не любил мечтаний без твердой почвы.
Емельян подмигнул.
— Кто бывал, тот уж, видно, знает дорогу, как мыслишь? — Он заново налил кружки. — За вольное житье! — сказал он, стукнувшись кружкой с хозяином.
— За вашу добрую торговлю, за прибытки! — приветствовал хозяин, стукаясь кружкой. Он разгорелся. Новые сказочные земли манили его. Осетры, белорыбица, птицы ростом с барана, золотые пески — все эти богатства кружили его голову, но ему нужна была уверенность, основанная на точном расчете. — Ну, скажем, хотя ты, купец, доведешь нас до тех привольных краев, куда Петербурх не достанет. Да людей-то, подумай, ведь цело казацкое войско — не шутка!.. Нас ведь целое племя!
— Не шутка! — согласился с ним гость.
— Ведь деньги нужны, — продолжал хозяин умета, откладывая на пальцах, — на хлеб, на пропитанье, избы ставить, на порох, свинец, на то да на се — на всякое дело.
— Невеликое дело деньги! — небрежно махнул рукой Емельян, словно владел несметной силы богатством. — Было бы войсковое согласье, а деньги найдутся!
Хозяин умета качнул головой.
— Нет, ты постой, — упрямо сказал он. — Ведь, на экое дело деньги-то нужны большие, еремина курица... Войсковое согласье будет, а де-еньги...
Но Емельян вдохновился. Его уже было не удержать. Море было ему по колено.
— Да что за большие?! — ответил он, убежденный и сам в этот миг, что деньги откуда-нибудь да возьмутся. — Ну, скажем так: для начала сыскать тысяч двести деньгами? Найдем! На Тереке хлебных товаров да всяких других еще на семьдесят тысяч лежит, а как избы поставим да пашню вздымем, так сразу... — Емельян перешел на едва слышный шепот: — Турецкий паша обещает взаймы милиён... Конечно, за рост он, нехристь, сдерет...
Хозяин глядел обалдело на гостя, который ворочал такими деньгами. Наконец он не выдержал и при последних словах Емельяна вскочил со скамьи и начал креститься.
— Еремина курица!.. Боже помилуй!.. Да господи!.. Да отколь же такие-то деньги? Да кто же ты таков?.. Ведь такие-то деньги... — растерянно бормотал хозяин. Он схватил Емельяна за руку и, весь трепеща, зашептал: — Ты скажи, ты скажи, ваша милость, не в шутку мне молвил? Да господи боже! Да как тому быть?!
Емельян посмотрел ему прямо в глаза и таинственно усмехнулся.
— А так вот и быть! — значительно сказал он. — Да ты не страшись, казак, — начал он, но в этот миг застучали в двери.
— Окаянная девка, пришла не ко времю! — выбранился хозяин и выскочил в сени.
Пугачев остался один.
— Оробела Еремина курица от милиёна, — презрительно усмехнулся он. — «Да кто же ты таков?!» — передразнил он растерянного казака. — А вдруг да я сам государь!.. — Емельян прислушался, словно ждал царского голоса из глубины своего существа. И, не дождавшись, печально махнул рукою. — Куды-ы! Не легко на себя такое-то имя принять. Здоровенный ведь нужен хребет, чтобы такое взвалить да нести.
Будто примериваясь к этой тяжести, Емельян встал со скамьи.
— И плечи надо во какие! Осанку! Царский взгляд!..
Хозяин вошел в этот миг назад в избу и замер у порога. Прежнего купца как не бывало в избе. Вместо него у стола стоял человек величавого вида. Повелительность, воля и сила словно бы излучались изо всего его существа: гордо откинутая голова, орлиные сверкающие глаза, могучие плечи и властная стать...
— Сударь, да кто же ты подлинно?.. — робко пробормотал хозяин. — Коль не во гнев тебе... помыслить — и то ведь страшно...
И Пугачев почувствовал, что «чудо» свершилось: сказочный призрак царя-правдолюбца, созданный в сердце народа, явился его глазам и в одно мгновение облекся во плоть его самого.
— Что? Признаешь? — грозно спросил он хозяина. — А?! Признаешь?! Ну! Спро-ша-ю!..
И тот растерялся.
— Да как тому... господи... как тому быть?! Ведь писали... писали ведь, — едва слышным шепотом залепетал уметчик, — что государь... что, царство вам небесное, изволили...
Хозяин, весь дрожа, в волнении крестился мелким, частым крестом.
— Что ты врешь, дурак! Да как ты смеешь?.. Пьян ты, что ли?! — грянул грозный голос над растерявшимся от страха казаком.
Тот рухнул на колени.
— Простите, государь-надежа! Ваше величество, смилуйся, прости дурака! — молил он со слезами, захлебываясь от восторга. — Ведь глазам-то легко ли поверить!.. За что же мне радость такая, что вот у меня же в дому... Ах ты, господи!..
Но тяжелая рука Емельяна легла на его плечо.
— Ты, казак, не шуми, — остановил Пугачев излияния хозяина, — не спеши, поразмысли, со стариками совет поведи казацким урядом. Может, яицкие ваши устрашатся петербурхских «напастей», не посмеют принять своего государя. Я тогда дальше пойду простым человеком — солдатом, купцом али попом. Сколь образов я уж сменил за эти года! — душевно и с грустью говорил Емельян, сам уже веря всему, что сходило с его языка. — Наша царская вотчина — вся мать Россия. Доберусь и до верных подданных наших: кто помнит добро да святую присягу, тот нас примет...
— Да что вы! Что вы! Ваше величество! Мы сколько лет уж вас ждали... Да как же нам не принять! — проникновенно, со слезами умиления на глазах уверял хозяин. — Что ты! Смилуйся! Куда тебе дальше идти! Не скрой от нас лик свой! Нешто мы позабыли присягу?!
— Ты говори за себя, Денис Петрович. Тебя мы милостью нашей за верность пожалуем. А за других не спеши уверять. Прежде времени ты наше царское имя не разглашай по народу. Великий грех падет тебе на душу, коли ты погубишь меня...
Казак отшатнулся в испуге от этих слов и опять закрестился.
— Господи! Да как совершиться экой напасти! Как можно-то, государь-надежа! — перебил он речь Емельяна.
— Ведь ты, казак, разумей, — продолжал Пугачев. — Все народы в тяготах и болезнях ждут нашего явленья. И мы пообещались богу, за чудесное наше спасение от недругов, избавить народ от господской неволи и жесточи. А наша царская присяга — священная скрижаль! Ты можешь уразуметь премудрость нашу, простой казак?
— Уж постараюсь, государь. Хоть разум наш — мужицкий, темный... — смиренно начал хозяин.
В это время снова раздался стук у ворот.
Пугачев в испуге схватил хозяина за плечи.
— Кто там? Кому ты сказал про меня? Кому разгласил?! — прохрипел он в лицо казаку.
— Да что ты, государь! Помилуй! — лепетал тот, напуганный стуком не менее Емельяна. — Знать, кто-то по нужде, а может — гости. Ведь у меня заезжий двор... А то и дочка... Да что ты, батюшка! Да успокойся ты, ваше величество!
— Чш-ш-ш! — зашипел самозванец. — Сказано — не разглашай! Зови меня... ну, хотя Емельяном... Иваном Емельяновым, что ли... Сказывай, заехал симбирский купец... мол, он-то и слышал про государя и царские очи его удостоился видеть...
В ворота постучали еще нетерпеливей и громче.
— Где бы покуда укрыться? — спросил Пугачев.
— Да тут вот в горенке, — предложил хозяин, приотворив незаметную дверцу, сам весь дрожа.
Хозяин выскочил во двор, где кто-то ожесточенно дубасил в ворота.
— Иду, иду! Кто долбит этак-то? Ворота с вереюшек пособьешь! — успокоил уметчик стучавшего с улицы.
Скинув железную щеколду, он отворил калитку.
Перед ним, держа в поводу заседланного конька, стоял человек с обвязанным тряпицей лицом.
— Здорово, Хлопуша! Вишь, я соснул часок. Разомлел от жарищи, а девка сошла со двора. Али долго стучался? Входи.
— Здорово, Еремина курица! — отозвался приезжий. — Рад не рад, а примай! Гостей много?
— Нет никого. То и скука сморила, уснул, — неумело притворяясь, сказал уметчик.
Бросив повод коня молодому спутнику, Хлопуша вошел за хозяином в избу.
Уметчик заметил шапку, забытую Пугачевым на лавке, и торопливо спрятал ее у себя за спиной, стараясь укрыть от глаз незваного гостя.
— Не деньги ли в шапке хоронишь? — лукаво спросил приезжий.
— Поди ты, еремина курица! Какие там деньги! Уж скаажешь! Так, старая шапка.
Хозяин забросил шапку за печь.
Хлопуша рассмеялся и кивнул на стел, где стояла забытая выпивка и закуска.
— А кружку лишнюю за печку не кидай со стола. Уж я тебя как-нибудь выручу: нас с тобой двое, и кружки две. Ты садись, не чинись: будь как в гостях, а я за хозяина. — Хлопуша налил в обе кружки вина. — За добрую встречу, за тароватого хозяина выпьем! — насмешливо предложил он.
— За щедрых гостей! — отшутился хозяин и, стукнувшись кружкой, выпил.
— И что ты за обычай взял один из двух кружек пить! Ведь так-то совсем сопьешься, Еремина курица, — продолжал потешаться над хозяином Хлопуша.
— А ну-то тебя! — отмахнулся тот. — Сидел гость, пил, кликнули его ко двору рыбу купляти, он и сошел, да долго что-то замешкался, — должно, магарыч...
— Ну, как у вас житье? — уже серьезно спросил Хлопуша, поверив объяснениям хозяина.
— Опять все рыщут! — с досадою отозвался уметчик. — Донской казак бежал из казанской тюрьмы да, кажись, увел лошадей и с телегой.
— Удалец казак! — заметил Хлопуша. — А ну, за его здоровьице выпьем, — сказал он, наливая вино.
Оба рассмеялись.
— Да зато теперь у всех гостей велят смотреть бумаги... Может, податься тебе?.. — намекнул хозяин.
— А ты не старайся, Еремина курица! Бумаг у нас на пятерых будет довольно. И ты меня не выпроваживай, братец, не на простого напал! Мы с есаульцем моим у тебя на недельку пристанем.
Задав коням корму, в избу вошел Салават.
— Здорово, хозяин! — приветствовал он в дверях.
— Здравствуй, малый, как звать-то?
— Аль ты его не признал? — напомнил Хлопуша. — Ахметку помнишь? Теперь Салават зовется.
— Ну, коль старый знакомец, входи да садись ко столу. Возро-ос! И вправду ведь не признать, как возрос!
Салават опустился на скамью у края стола.
— Ближе двигайся к чарке, малый! — сказал хозяин, доставая третью кружку.
— А ну его! — с деланой неприязнью махнул рукою Хлопуша. — Не угощай. Сердит я на него.
— За что серчаешь? — весело спросил хозяин.
— Водки пить не хочет.
— У башкирцев строгий закон на водку. Кумыс — другое дело, али чай... Так, что ли, парень?
— Кумыс пьем, чай пьем, — согласился Салават. — А водку пьешь — потом дурак какой-то!
Все засмеялись.
— Ну, сказывай, где бывал, что на свете видал, прибрался из каких краев — ведь сто лет не казался, — спрашивал хозяин Хлопушу, видя, что от него легко не отделаешься и сразу из дома не выпроводишь.
— С Волги едем... Заветное дело там было, — уклонился гость от прямого ответа.
— В бурлаки, что ли, ходил наймоваться? — с насмешкой спросил уметчик.
— А когда в палачи?! — злобно усмехнулся в ответ Хлопуша.
— Еремина курица! Что ты! Христос с тобой! Не к лицу бы оно знатному ватаману такому! — Хозяин даже перекрестился на образ.
Он знал, что Хлопуша и беглый каторжник, и бродяга, и конокрад, и разбойник, и все же готов был принимать его в своем доме, кормить и поить и стукаться чаркою за его здоровье, но палача он не мог вынести у себя за столом. Озлобленная усмешка Хлопуши сказала ему, что слово «палач» сорвалось с языка его гостя не в шутку... Еремина курица поставил обратно на стол поднятую было заново чарку и отложил кусок хлеба с солью, приготовленный для закуски. Палач! Омерзительное это слово в народе могло вызывать лишь презрение, ненависть к человеку, которого так называют... Не может быть!
— Тьфу ты, бес, напужал! Ну, шутни-ик! — попробовал отмахнуться от этого слова хозяин.
— А я не шучу, — упрямо сказал Хлопуша. — Сам-то не верю, как быдто во сне... Да поделом и наука мне — взялся не за свое: вишь, захотел со рваной ноздрей ко царю во помощники...
Хозяин умета вздрогнул и незаметно скользнул взглядом по двери соседней горницы.
— Как так к царю?.. К какому царю?.. Ведь у нас на престоле не царь, а царица!.. — забормотал уметчик в растерянности.
— Э, да брось — «на престоле»! Мало ли кто на престоле!.. — отмахнулся с досадой безносый гость. — Загадали по слуху мы с молодцом на Волгу. Народ расслышал, что там государь объявился... — таинственно сообщил Хлопуша, понизив голос. — Пошли мы в Самару. Мыслили — государю нужны удальцы. Народ-то по Волге вокруг, ну, скажи ты, — кипит! Повсюду слух: «Объявился»! А где объявился — никто и не знает того. Ну, мы стали рыскать, слухи пытать... И дознались, что государя злодеи схватили и в остроге томят... Аж в груди загорелось! — воскликнул Хлопуша и с яростью стукнул по столу кулаком. — Ну, мол, нет! Уж мы не дадимся в обиду. Сколько лет ожидали, томились. Тюрьму разорим, а государя отымем... Мыслил я — на своих плечищах на каторжных донесу его сам до престола... — Хлопуша вскочил со скамьи, глаза его разгорелись. — А кто бы за мной не пошел?! Мыслил так: из тюрьмы его вынесу, света, на площадь да гаркну: «Народ! Вот ваш государь законный! За нужды ваши, за горе, за слезы заступа!..» Как знамя нес бы... Ты подумай — Россия! Вон что!.. А как добраться? Как вызволить?!
Еремина курица был увлечен рассказом Хлопуши, весь подался к нему.
— Ну? — в нетерпении поощрил он.
— Палач оказался в остроге знакомец. Нам вместе с ним за разбой ноздри рвали. Сошлись... Раз выпили, два... Во помощники кличет... Тьфу, мерзость!.. — Хлопуша отплюнулся и глухо добавил: — Пошел к нему...
— Еремина курица! — растерянно вставил хозяин.
— Для государева дела! — с умешкой закончил Хлопуша и злобно расхохотался. — И пришлось мне своею рукой, — сказал он, — анператору всей Руси, государю... на шею веревку мылить...
Хозяин вскочил, заметался по горнице...
— Спаси господи!.. Как так?.. Да тише ты, тише!.. Как так?.. Еремина курица, как же?.. Да как же?!
— А так! Удавили! — с подчеркнутой грубостью оборвал Хлопуша. — Перед смертью покаялся всем, что вовсе не государь, а беглый приказный из Нижнего...
— И повесили? — переспросил с облегчением хозяин. — Что ж, вору мука за самозванство! — бойко сказал он. — Ведь грех-то, грех-то какой! — Он зашептал: — Ведь подлинный государь-то, болезный, в народе ходит, а тот, вишь, за него во дворец захотел, на перины!.. Ну как же не грех! А подлинный государь-то, еремина курица...
— Э-э, брось ты, Еремин петух! Какой там к чертям государь, прости господи! — оборвал Хлопуша. — Хватит уж! Ждали да ждали... Ведь народ как дитё: чем бы ни тешился... Умыслили цацку себе... государя...
— Еремина курица, ты, слышь, потише! — вдруг строго предостерег хозяин. — Зря плетешь!
— Не верю я в государя больше, — убежденно настаивал Хлопуша, — и никогда не поверю, хоть тут вот под образа посади его! Сам веревку намылил на беглого ябеду...
— И был беглый ябеда! — внезапно раздался звучный голос за спиною Хлопуши. — А то — го-су-да-арь! Иная статья, атаман. Ты не путай!..
Все вздрогнули, оглянулись.
Темнобородый широкоплечий человек стоял на пороге соседней горницы.
Салават и Хлопуша вскочили с мест.
— А ты кто таков? — запальчиво и дерзко спросил Хлопуша. — Шапка твоя за печью, водку твою я выпил. А ты кто таков?
Но Пугачев словно не слышал его вопроса.
— Государь изволением божьим ушел от злодеев. Не ты, так другие ему пособили: народ спас... А беглый приказный, вишь, муку принял за государя. Сказать штоль — венец терновый!.. Может, ныне приказный тот, — Пугачев торжественно перекрестился, — может, ныне за муку он в ангельском чине в раю...
Хозяин перекрестился вслед за Емельяном. Хлопуша молча потупился.
— Что?! Вот то-то! Не цацки!.. — внушительно заключил Емельян.
— Стало, жив государь-то, значит?! — с простодушной радостью, по-юношески звонко спросил Салават.
Но, не обращая никакого внимания на юнца, уметчик в лад с Емельяном, подступив к Хлопуше, поучающе сообщил:
— Есть люди такие, что сами видали царские ясны очи...
Оттолкнув Еремину курицу, Хлопуша шагнул к Пугачеву.
— А ты кто таков, я спрошаю?! — по-прежнему с дерзким вызовом повторил он. — Кто таков ты? Отколе?
Пугачев поглядел с насмешкой.
— Я?.. Архирей... заморских земель!.. Дедушка нихто да бабушка пыхто!.. А вот ты продерзкий языня!.. Я тебя впервой вижу, не знаю, а ты пытаешь — кто да отколь... А сам, говорил, в палачах был... Тебе все равно, а мое дело тайность... Великое дело!..
— А мне — все равно?! — с горечью переспросил Хлопуша и вдруг злобно вскинулся: — Да и то все равно! Вот уйду с Салаваткой в Башкирду, приму магометскую веру, да и шабаш! Что мне ваши дела? Я клейменое рыло, рвана ноздря, беглый каторжник, да еще ко всему и разбойник, да, тьфу ты, палач!..
— Афанасий Иваныч, постой! кинулся умолять уметчик. — Да ты не бери в обиду... Время сам знаешь какое — у стен и то уши!.. Его милость симбирский купец Иван Емельянов проездом гостит, по купечеству ездил повсюду и ведает много...
— А мне ни к чему! — раздраженно прервал Хлопуша. — У меня ведь купцам, что дворянам, — едина честь: сук да веревка! Пойдем, Салават! — позвал он и взялся за шапку.
Салават живо на плечи вскинул мешок.
— А ты зря, ватаман, серчаешь! — остановил Пугачев Хлопушу. — Не всякое слово в строку. У меня примета такая: кто с первой встречи повздорит, с тем дружба вовек не порушится. Знать, нам с тобой подружить!..
Хлопуша взглянул в ясные, горящие глаза Пугачева. Приветливая, хитроватая и добрая улыбка его располагала к нему сердце.
— Идем-ка сюды, потолкуем, — позвал Хлопушу Еремина курица, кивнув на дверь горницы, куда услал Пугачева при стуке в ворота.
— Идем, что ль! — мигнул Пугачев. — Да брось, не серча-ай! — сказал он, дружески положив сильные руки на плечи атамана.
Хлопуша не сразу сдался. Задумчиво и испытующе обвел он взглядом обоих и, увидав особую торжественную таинственность в их взглядах, вдруг бросил шапку на лавку.
— Айда! — решительно согласился он. — Ты, слышь, Салават, пожди тут, а я с ними...
Все трое вышли.
Салават остался один с мешком за плечами. Обида ожгла его. Он стоял посреди избы в задумчивом оцепенении.
«Кунак Салават, друг Салават, — думал он. — Салават за Хлопушей в огонь и в воду, все вместе... А когда дело большое пришло, тогда — погоди тут один, Салават!.. Купец, видишь, умный приехал, царя видал, знает много, а ты, значит, глуп! Ты тут сиди, Салават!.. Битты!1 Довольно уж, Афанас Иваныч! Твоя дорога туды, моя дорога сюды, Афанас Иваныч!..»
Салават поправил мешок за плечами, тронул шапку и выскочил вон, во двор. Почти бегом он бросился под навес, где кормились кони, быстро взнуздал своего и хотел вскочить на седло, как кто-то рванул его вниз за подол бешмета. Он оглянулся.
— Тпру! Стой!.. Погоди!.. — услышал он девичий голос. — Куды ты, с хозяином не простясь, из ворот?!
Крепкая, ладная молоденькая казачка насмешливо глядела на него.
— Чего тебе надо, девка? Мой конь...
— А мне почем знать — твой, не твой ли? Вишь, тут стоит не один конь, а два. Ускачешь в степь — там ищи!
— Пусти! — отмахнулся от девушки Салават.
Он снова хотел взобраться в седло, но она крепче прежнего дернула за бешмет.
— А я говорю — не пущу! Ишь ты, черт скуломордый! Батя! Батя! Батяня!.. — крикнула девушка. — Тут малый какой-то коня зануздал!..
— Мой жеребец, говорю тебе, девка! Чего ты кричишь?! — Салават еще раз взглянул на нее. Ее воинственный вид его рассмешил. — Казак, а не девка! — с усмешкой сказал он. — Айда, идем спросим, — согласился он.
— И казак! — задорно согласилась она. — Спросим, тогда и езжай.
Они вошли в избу. Из горницы вышли навстречу Хлопуша и хозяин умета.
— Что стряслось тут, Настюша? — спросил уметчик. — Чего ты звала?
— А вот, — кивнула Настя на Салавата, — коня зануздал, да и ногу в стремя. Я, мол, — стой, а он — жеребец, мол, его. Мне как знать, что его!
— А ты куды же один, Салават, собрался? — спросил удивленный Хлопуша.
— Так... Ладно!.. — махнул Салават рукою. — Один ведь поеду домой. Видать, у нас разны дороги!
— Да ты что, обиделся, что ли? — спросил Хлопуша.
— Ладно, ладно!.. Чего обижаться! Ты — туды, я — сюды. Ты меня никогда не знал, я тебя не знаю. Чего обижаться!..
— Да ты не таись! На что у тебя обида?
— Чего «не таись»! Чего «не таись»?!! — горячо воскликнул Салават. — Ты сам от меня таишься! Когда мне нельзя русской правды знать, зачем ходить вместе?! Твоя жизня — своя, моя жизня — своя!..
— Ты сбесился, что ли? — воскликнул Хлопуша, который уже много месяцев жил с Салаватом без ссоры и споров.
— Ты сам, Афанас Иваныч, сбесился! — запальчиво возразил Салават. — Чего мне нельзя знать? Кто в Самару с тобой ходил?! Кто коней держал возле тюрьмы?! Я что, никогда, что ли, царское имя не слышал?! Раньше — можно, теперь — нельзя?! Царь Пётра нельзя знать? Царь Пётра — ваш русский царь? А башкирский другой царь будет? Неправда, Иваныч, одна земля — одна царь!..
— «Одна царь»! — засмеялась девушка.
— Ты, дочка, пойди там телят погляди или что по хозяйству, а тут не девичье дело! — сказал ей хозяин.
Настя со вздохом махнула рукой и вышла.
— Ты сам, Афанас Иваныч, мне говорил, — горячо продолжал Салават. — Царь Пётра ходит, большую книгу читат. Царь Пётра придет — всем народам царь будет, всем волю даст, жить ладно будем.
— А на что русский царь вам, башкирцам? — вмешался уметчик. — Чего он вам даст?
— Чего, чего даст?! Чего надо народу, того, значит, даст!
— А чего вам, башкирцам, надо? Как сказать государю? — спросил Пугачев, который не утерпел и вышел на их разговор из горницы.
Салават никогда не думал и сам о том, что даст государь башкирам. Живя общей жизнью со всем бездомным бродяжным людом, он мысленно не отделял своей судьбы ото всех остальных. Он не думал о том, что башкиры живут какой-то другой, совершенно отличною жизнью. Он не думал о том, что нужно башкирам от доброго народного царя. Вопросы застали его врасплох, но вдруг он вдохновился.
— Царь Пётра?! — переспросил он. — Царь Пётра землю нашу заводчикам брать не велит, лес рубить не велит, — откладывая на пальцах, сказал он. — Царь Пётра лошадей отнимать не велит, царь ружья башкирам даст, порох, свинца даст, начальников, заводских командиров, велит гонять, башку им рубить, на деревьях их вешать... Скажет царь: «Живи, башкирский народ, как зверь в степи вольно бегай, как птица в небе высоко летай, как рыба в воде плавай!..» Весь башкирский народ пойдет за такого царя!..
Салават умолк, но все были захвачены его мыслью, все впервые подумали о том, что же царь даст народу, и смотрели на Салавата, словно ожидая, что он скажет еще...
— Зверем по степи бегай, птицей в небе летай! — при общем молчании задумчиво повторил Пугачев. — Да, с таким-то народом государь Пётра Федорыч всех одолеет. Грех от такого народа нам правду таить, — сказал он.
— Так слышишь, Салават, никто от тебя не таится, ждать не долго осталось: государь в казаках на Яике нынче. Вот купец его видел своими очами, — указал Хлопуша на Пугачева. — И сказывает купец, что скоро уж, скоро объявится государь.
— А ты, башкирец, ступай в свои коши ныне да разглашай народу про государя, что шлет он башкирцам поклон и все так исполнит, — торжественно произнес Емельян.
Салават непонимающе переводил свой взгляд с одного на другого.
— Чего говорить? Как сказать? Я чего знаю ведь, значит?
Пугачев ласково усмехнулся.
— Как ты нам сказал, так говори. Лучше никто не скажет! Я своими ушами слышал. Как ты сейчас говорил, так и царь обещал: лес ваш не рубить, деревни ваши не жечь, лошадей не трогать, порох, свинец вам давать, и живите вольно...
— Да сказывай там своим, — вставил Хлопуша, — готовили бы сайдаки да стрелы, да пики, да топоры...
— Да коней бы получше кормили — как раз и время приспеет! — заключил Пугачев. — Как, как ты сказал-то? — спросил он. — Живи, башкирский народ, как птица, вольно, как звери в лесу живут... Так дома и сказывай!..
С сознанием важности возложенного на него дела простился Салават с Хлопушей, которого встречный знакомец увлек на иной, новый путь.
Друзья, не сходя с седел, обнялись у перекрестка дорог.
— Твоя дорога прямая, моя дорога прямая, — сказал Салават на прощание, — на прямой дороге сустречка будет...
— Знать, будет! — ответил Хлопуша.
И каждый поехал своим путем.
Долго ехал Салават молча по холмистой равнодушной степи, пока не показались вдали горы. Тогда он запел:
Благодатный Урал мой,
Пою про тебя мою песнь,
Славлю твое величие, Урал мой!..
Усталый конь пошел тише. Юноша не понуждал его. Закат отбросил последние лучи, и в небе блеснули редкие звезды. Из-за отдаленных гор показалась луна.
Твои гребни, Урал мой,
Близки к небу...
Когда ночью месяц встает,
На землю глядя,
Твои головы прекрасно светят
Чистейшим серебром...
Когда утром солнце встает,
На землю глядя,
Твои верхушки, как огнем пожаров,
Облиты золотом...
Вокруг тебя, Урал высокий,
Растут леса,
Как мохнатые бархатные ковры,
Разостланы травы...
Маленькая речушка преграждала Салавату путь, и над нею белой стеной поднимался весенний холодный туман. Салават остановил коня.
— Хватит на этот день, — сказал он. — Стой, аргамак. Еще много дней нам ехать к нашим кочевьям.
Салават стреножил коня и пустил его у реки на открытом месте. Переезжать реку он не хотел: на том берегу ее был лес и, как знать, может быть, звери.
Засыпая, Салават думал о доме, о красавице Юрузени, о маленькой жене Амине, о Юлае и о своем сыне, который должен был теперь стать уже совсем большим...
Примечания
1. Битты — будет, хватит, довольно.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |