VIII. Смерть Елены

Зимние тучи кипят вороньем,
Волчьи ватажки снуют по яругам,
Машет погибель вороньим крылом,
Волком трубит под глухим Оренбургом.

Мчат белокрылые конницы вьюг,
Кружатся стаи горластые птичьи...
Ты ли в сугробах лежишь, Оренбург,
Раненым зверем, кровавой добычей?

Ты ль, запрокинувший в небосвод
Колоколов своих звонкие чаши,
Ты ли, под быстрыми крыльями вод
Крест позолоченный гордо поднявший, —
Ты ли ослеп от бессонных огней,
Ты ль закрываешь оглохшие уши
От голосистого ржанья коней,
От медногорлого гогота пушек?

Рано смеркается. Конников строй
Вышел в ночном карауле томиться.
Гаснут костры за Маячной горой —
Там пугачевская дремлет столица.

Сонно в дворце государевом, тихо.
Золото теплится, как в алтаре.
Бревна обложены жаркой шумихой,
Сонно в дворце государевом, тихо.
Царские кони жуют на дворе.

Ночь без конца — и не спится Елене,
Ходит под окнами ветер-буян.
Голову к ней положив на колени,
Сладко зевнув, задремал Емельян.

Пальчики зябкие медленно, нежно,
В перстнях мигающих, в синеве
Тонких прожилок, скользят по мятежной,
По индевеющей буй-голове.

Смотрит наложница взглядом незрячим
В угол, завешенный пестрым ковром.
Даже во сне, даже в ласках горячих
Страшно ей с этим набеглым царем.

Ночи бездумные, крепость Татищева,
Девичьи годы, речное стекло,
Степь ковылевая, сонь ее, тишь ее, —
Все отзвенело, все отошло.

Все растоптал этот каторжник страшный,
Бросивший орды с ковыльных бугров.
В пламя окутавший старые башни,
С грязью смешавший отца ее кровь.

Эта рука, что недавно махала
Саблей сверкающей впереди
Конных орав, — задремала устало,
В ласках забыта у ней на груди.

Пусть он не ведает, пусть он не знает,
Как ее черная ненависть жжет.
Будет глядеть на него вожделенно,
Звать его будет коханым Елена,
И зацелует его, заласкает,
Болью в казацкое сердце войдет.

Пусть он забудет войну и заботы.
Хмеля пьянее, страшнее сухоты,
Пусть его лютая сушит любовь!
Алые губы его зацелуют,
Черные очи его заколдуют
И позовут, поведут за собой.

Белые руки его спеленают.
Руки, что дрему ему навевают,
Не отдадут никому, нипочем, —
Только обструганной плахе дубовой,
Только закрученной петле пеньковой,
Густо намыленной палачом!

Смерть закует эти страшные брови,
Рот, зацелованный ею до крови,
И за позор, за великий свой стыд
Плюнет она в эти страшные очи!

...Многое грезится в длинные ночи,
Злая слеза на ресницах дрожит.
Только к рассвету вздремнулось Елене.
Но в тишине заскрипели ступени,
Хлопнула дверь, и в морозной пыли
Пять атаманов в покои вошли.

Не по-былому — без смеха, без шуток.
Сабля не звякнула о порог,
Не проскользнул из сеней ветерок,
Не гомонили, как прежде. Но чуток
Сон Емельяна. Крепко берег,
Крепко берег «его величество»
Грешную, буйную душу свою, —
В тесных покоях страшней, чем в бою —
Сонь... Тишина — никого не докличешься.

Там, на просторе, иное дело!
Только бы ветер да степь без предела,
Кони, на полный летящие мах,
Только бы небо в далеких огнях!

Но отлегло от души. Атаманы.
— С чем, господа генералы, гутарь?
— Дело к тебе неотложное.
— Рано...
— Што-то не спится. Пришли государь.

Сесть повелел. Атаманы присели,
Алые кисти меж пальцев вертели.
Начал игру Чумаков:
— А-та-та...
Будто впервой увидал — и к постели,
Мягкой, ленивой походкой кота.
— Эка красавица, экая краля!
Губы-то, губы — што макова цвель!
С этой не надо ни царства, ни рая —
Хмель, а не баба. Истинный хмель.

Царь поглядел на закрытые очи.
Гнутых бровей вороненый сокрыл
Будто бы коршуном выписан. Молча
Теплым ее полушалком закрыл.
Чуял недоброе. Пахло обманом.
Бойся, казак, неразгаданных глаз!
И повернулся лицом к атаманам:
— Ну, атаманы, слушаю вас...
— Ну? —
Атаманы покашляли басом.
— Ну? —
Атаманы качнулись слегка.
Снова глухой говорок Чумака:
— Аль, государь, забоялся, что сглазим, аль отобьем?..
Но поднялся Чика.

Выпрямив кровью налитую шею,
Он оттолкнул Чумака в темноту.
— Я, государь, хитрить не умею.
Все тебе выложу начистоту.
Мы на коня тебя посадили.
Мы тебя подняли, мы обрядили,
Жизнь тебе отдали в руки — веди.
Но не косись на казачью папаху,
От казаков тебе не уйти.
Но не сбивайся с казацкого шляху, —
Иль в тебе нету к нам истинной веры?
Гневайся, нет ли — воля твоя —
Льнут к тебе вороги. Офицеры
Ручку целуют. И эта змея —
Ты не гляди, что тихоня, а знает,
Где у нас больно. Коханым зовет.
Так подползает и подползает
К самому сердцу — и подползет!

— Ты не мели у меня, пустомеля!
С кем говоришь?
Но качаясь от хмеля,
Стал подниматься полковник Лысов,
С красными пятнами под глазами,
С пьяной ухмылочкой под усами,
Брызгая пеной из-под усов.

— Ой, не гордись, Емельян Иваныч.
Не на престоле еще — на коне,
Да на казачьем вдобавок. Значит,
Мы с тобой, царь, из одних куреней.

...Эх, Емельян, Емельян Пугачев!
Темная ночь у тебя за плечом,
Иль ты не в славе, иль ты не в силе?
Други за чарой, други в бою
Нынче забросили, позабыли
Верность свою и клятву свою.

Видно, по сердцу им речи Лысова,
Видно, никто не пойдет выручать.
Молча нахохлились старые совы,
Слушают пьяного и молчат...

...— Ну, как не выгорят наши дела?
Што тебе! Юркнешь в другие лиманы.
А мы под нагайки? Под шомпола?
Да коготки целовать у орла
У московского? Так, атаманы?

...Так, атаманы. Вон к чему, вона
Шуточки все, чумакова игра.
Тут выбирай: или власть иль Алена.
Не проморгай, казаченко, — пора.

Не проморгай, казаченко! Иначе
Свяжут тебя, поведут на вожжах.
Тут уж не жди ни побед, ни удачи!
Ты не хозяин. Ты не вожак.

Горе в глазах его теплилось слабо,
Будто бы уголь в холодной золе.
— Што же, Чика... Забирай свою бабу,
Сам ее — помнишь? — привез мне в седле.

Сам и девай куда хочешь... Сначала
Крепко держался казак. Не беда!
Сердце крепилось, но вот застучало
Громче и громче, и громче, когда
Вынули сабли, толкая друг дружку.
Как они этого не поймут? —
В веках закрытых ее, как в ракушках,
Переливаясь, дрожит перламутр.

Первым Чика замахнулся и дрогнул.
— Свет загаси, государь. Не могу.
Спит она, краля, без дум, без тревоги,
Брови, как вороны в белом снегу.

Ждет она смерти без дум, без тревоги...
Свет загасили. Забилось в груди.
Свистнула сабля.
— Чика, погоди!
Слышь, не могите вы! Зря это, зря! —
Кинулся в самую свалку. Но поздно.
...Было за окнами тихо и звездно.
В дымных снегах просыпалась заря.

Вытерли кровь о ее полушалок,
Сгрудились к темному уголку.
Громко молчали. Громко дышали.
И не глядели в глаза вожаку.

Было за окнами тихо и звездно,
Где-то в сыртах заблудилась метель.
Ждали грозы атаманы. И грозный
Голос царя прогремел в темноте:
— Ну, казаки, об лысовскую шею,
Рады не рады, а саблю марать!
Только я так, казаки, разумею:
Петля покрепче научит молчать.