Глава 1. Герцен-издатель

Записки Караб[анова] не мы издаем, и вопрос может только быть в том — окупятся они или нет? А вздор в них или злато — все равно.

А. Герцен в письме к Н.П. Огареву от 25 (13) октября 1868 года

Появление в изданиях Герцена Записок Екатерины II и письма Петра Федоровича к Екатерине Алексеевне не случайно. То, как это делалось, почему и кто сообщил упомянутые документы Герцену, — вот основной круг вопросов, которые будут рассмотрены в этой и последующих главах.

Чтобы ответить на поставленные вопросы, на наш взгляд, следует подойти объективно — с учетом печального опыта нашей родины — к оценке личности и деятельности Герцена. Марксистско-ленинская «наука» сделала из него идола — «своего предшественника», «ударившего в колокол», с которого началось разрушение «царской России». К чему это привело, мы теперь видим: разрушению великой страны и вырождению ее народа. Можно сомневаться, что Герцен хотел бы видеть такой исход для России, но именно с его оголтелой критики прошлого нашей родины все и начиналось. Причины последней лежали, как мы полагаем, в личности Герцена — в мировоззрении и нравственности, далеко не безупречной. Перечитывая ныне письма Герцена, его «Былое и думы», мы с удивлением замечаем, каким тщеславным был этот человек, претендовавший на особое положение в духовной жизни России и на истину, но имевший мало общего как с русским народом, так и с наукой. Приятельница Герцена Т.П. Пассек, знавшая его с детских лет, писала о нем: «Эту личность во всех его оттенках трудно уловить»¹. Марксисты-ленинцы четко знали, какие «оттенки» им важны, а о каких говорить нельзя, тем более что сами К. Маркс и Ф. Энгельс были не в восторге от идей Герцена, которые по-настоящему смог оценить только Ленин и тем поправил «односторонние взгляды» своих гениальных учителей².

В публикации Герцена исторических материалов можно видеть три стороны: 1. Политическую; 2. Экономическую; 3. Научную. По нашему мнению, главную роль в деятельности Искандера играли две первые причины.

Остановимся сначала на научной стороне. Нет сомнения, что лондонские издания, особенно Записок Дашковой и Екатерины II, сыграли свою роль в развитии отечественной истории XIX века; ими пользовались крупнейшие историки того времени: С.М. Соловьев, А.Г. Брикнер, В.А. Бильбасов^** и многие другие. Вместе с тем нужно специально подчеркнуть, что Герцен был не подготовлен к научному изданию текстов. Прежде всего следует сказать о том, что он в начале 1850-х годов или вообще не знал, или не интересовался опубликованными им в дальнейшем источниками. Н.Я. Эйдельман пишет: «Если сопоставить страницы, посвященные XVIII веку в работе «О развитии революционных идей в России», с последующими публикациями Вольной типографии, то откроется, что в 1851 году Герцен совершенно не оперирует теми важными сочинениями, которые сам же опубликует в 1858—1861 годах. Ни слова о замечательном фонвизинском сочинении «Рассуждения о непременных государственных законах»: оно ходило в списках по России, было известно декабристам, в орбиту же Вольной печати попало только в 1861 году, опубликовано во второй книге «Исторического сборника Вольной русской типографии» под названием «О праве государственном Фонвизина». Отсутствует в герценовской работе имя Е.Р. Дашковой, хотя уже существовали английские и русские публикации. Ни звука — о мемуарах Екатерины II, списки которых ходили в определенных осведомленных кругах. Отсутствие имени М.М. Щербатова и упоминания его труда «О повреждении нравов в России» понятно: потаенное сочинение князя-историка было извлечено из небытия лишь в 1858 году; наиболее же удивляющим пробелом в герценовском перечне является уже отмеченное выше молчание о Радищеве, чье наследие еще в первой половине XIX века осваивалось несколькими группами «мыслящего меньшинства»³. Сам Герцен в «Былом и думах» так раскрывает причину своей слабой исторической подготовки. Рассказывая о студенческих годах, он пишет: «Тогда-то часть молодежи, и в ее числе и Вадим, бросились на глубокое и серьезное изучение русской истории. Другая — в изучение немецкой философии. Мы с Огаревым не принадлежали ни к тем, ни к другим» (Герцен А.И. Собр. соч. в 30 т. М., 1954—1965. Далее в скобках после цитаты римская цифра указывает том, арабская — страницу. Примеч. ред. VIII, 161). Кроме того, его отец И.А. Яковлев «с пренебрежением» относился к «Истории» Н.М. Карамзина, что, полагаем, сыграло немалую роль в негативном отношении к русской истории Искандера (VIII, 113).

Особенно показательна в этом отношении история со статьей о Е.Р. Дашковой. В письме к М. Мейзенбуг, направленном в августе 1856 года, Искандер^*** замечает: «Сейчас пишу длинную статью о воспоминаниях Дашковой (первый том был найден в кухне), т. е. статью на манер английского обозрения» (XXVI, 19; курсив наш. — О.И.). В письме к И.С. Тургеневу от 26 (14) сентября 1856 года Герцен раскрывает отчасти и методы своей работы: «Дашкову подрумянил и посыпал рисовой пудрой — бредет»^**** (XXVI, 32). Эта статья действительно только «подрумянена» и «посыпана», поскольку не дает ничего нового, чего бы не содержалось в записках княгини (кроме некоторых общих рассуждений об истории России в духе Кастеры). В подобном же «подновленном» для современного читателя виде было издано «Путешествие из Петербурга в Москву»⁴. Ни комментариев, ни примечаний, ни критики — ничего нет в изданиях Герцена.

Чем мог пользоваться Искандер для своих изданий? Об этом мы узнаем из письма к его сыну от 29—30 (17—18) сентября 1858 года: «Исторические сочинения постоянно надобно читать. Шлецера «История XVIII ст[олетия]» очень полезна. Ты продолжай in extenso^5* Альтгаузовы уроки. Я здесь нашел огромное сочинение на немецком — Страль и Германа: «Geschichte des russischen Staates»^6*. Возьми-ка ее в библиотеке и прочти, напр[имер], с Петра I. A propos, когда будешь у Мар[ии] Каспар[овны], возьми у нее присланную мне «Историю Петра^7* (XXVI, 212). Ранее Герцен просил прислать ему «все томы «русской истории» Соловьева» (XXVI, 12).

Кроме того, Герцен познакомился с появившимся в 1858 году в Берлине в издательстве Ф. Шнейдера сборником «La Cour do Russie il y a cent ans. 1725—1783» («Русский двор сто лет назад. 1725—1783»), в котором французским дипломатом Гримбло была представлена явно предвзятая история России XVIII столетия по депешам иностранных послов⁵. Особое внимание в этой книге было уделено истории дворцовых переворотов 1730, 1740, 1741 и 1762 годов. Источник, прямо сказать, не совсем надежный. Но Искандер, называя это издание «книгой чрезвычайно любопытной», кое-что из него брал; так, например, ко второму французскому и русскому изданию Записок Екатерины II отрывок из письма Екатерины Ст.-А. Понятовскому, а также извлечение из депеши Беранже. Ходили слухи, что это издание подготовил А.И. Тургенев. Но в это трудно поверить, поскольку издание составлено не ученым (каким был Александр Иванович), а скорее всего публицистом (по типу Кастеры), желавшим нанести вред образу России на Западе.

Не только отсутствие научного аппарата обращает на себя внимание в изданиях Искандера; в них огромное число ошибок и неточностей. На это обстоятельство обращали внимание исследователи XIX века (хотя, конечно, не широко, поскольку «Вольную типографию» не хотели и не могли критиковать).

В русском переводе Записок Екатерины II мы обнаружили сотни ошибок: синтаксических, орфографических, в названиях и именах и других.

«Сердиться на прошедшее — дело праздное», — весьма справедливо заметил как-то сам Герцен (XII, 431). Однако вся его издательская деятельность свидетельствует о том, что он ненавидел прошлое России, ее XVIII век и особенно Екатерину II. Это выглядит тем более странно, что даже иностранцы высоко отзывались о правлении императрицы; в ее время Россия стала полноправным членом европейского сообщества, внутри страны при активном участии Екатерины II разрабатывалось новое законодательство, стали развиваться образование, наука и искусства. Да и Искандер порой как-то сквозь зубы замечает это. Так, в «Былом и думах» он вспоминает, правда с издевкой, что Екатерина II не велела подданным называться рабами, уничтожила пытку, устроила воспитательные дома и приказы общественного призрения. Но все это меркнет перед шквалом жесточайшей критики, а точнее, злословия, адресованного Екатерине II и ее сподвижникам.

В 1857 году в «Полярной звезде» появляется статья Герцена «Княгиня Екатерина Романовна Дашкова». Здесь мы опять видим продолжение нападок на Екатерину II и всю послепетровскую Россию: «Все петербургское устройство висело на нитке. Пьяные и развратные женщины, тупоумные принцы, едва умевшие говорить по-русски, немки и дети садились на престол, сходили с престола, дворцом шла самая близкая дорога в Сибирь и на каторжную работу; горсть интригантов и кондотьеров заведовала государством»⁶. И далее: «Он (Петр I. — О.И.) дал тон, наследники продолжали его, преувеличивая и искажая; полвека после него длится одна непрерывная оргия вина, крови, разврата; l'ultimo atto, — как выразился один итальянский писатель, — (d'una tragedia — representato nel un lupanar^8*. Какое тут православие, какой тут монархически-рыцарский принцип? Если во второй половине царствования Екатерины трагический характер бледнеет, то локаль остается тот же: историю Екатерины II нельзя читать при дамах^9*. Монархически растленный Версаль с удивлением смотрел на беспутство русского двора, так, как на философский либерализм Екатерины II, потому что Версаль не понимал, что основания императорской власти в России совсем не те, на которых зиждется французская королевская власть»⁷.

Критика времени Екатерины II получила особенное развитие в 1858 году. Герцен публикует в одном томе «О повреждении нравов в России» М. Щербатова и «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Радищева. В Предисловии к этой книге Искандер писал (сохраняем орфографию и пунктуацию подлинника): «Но чтоб понять желчевое увлечение к. Щербатова, надобно вспомнить, что такое были пресловутые екатеринские времена в середине своего разгара. Со всяким днем пудра и блестки, румяна и мишура, Вольтер, Наказ и прочие драпри, покрывавшие матушку императрицу, — падают больше и больше, и седая развратница является в своем дворце «вольного обращения» в истинном виде».

Можно было бы предположить, что, глумясь над Екатериной II, Искандер пожалеет ее «убиенного» мужа. Нет. По определениям Герцена, тот «самый нелепый олух своего времени», «дуралей», «слабодушный»⁸. Не в меньшей степени достается и его сыну — Павлу Петровичу. Тут Искандер не гнушается самыми мерзкими сплетнями. Так, в 1860 году во втором «Историческом сборнике» он публикует материал под названием «О происхождении императора Павла». В нем рассказывалось: «Екатерине понравился прекрасный собою молодой Сергей Салтыков, от которого она и родила мертвого ребенка, замененного в тот же день родившимся в деревне Котлах, недалеко от Ораниенбаума, чухонским ребенком, названным Павлом, за что все семейство этого ребенка, сам пастор с семейством и несколько крестьян, всего около 20 душ, из этой деревни на другой же день сосланы были в Камчатку. Ради тайны деревня Котлы была снесена, и вскоре соха запахала и самое жилье!» Искандер, так резко критиковавший европейское мещанство (см. статью 1864 года «Концы и начала»), в сущности, свои издания ориентировал на самых обыкновенных мещан, ищущих везде сенсаций и грязных историй. Искандер чувствовал, а может быть, и знал точно, как появилась эта «статья», хотя он и пишет, что эти материалы «присланы нам без всякого означения, откуда оне взяты и кем писаны». Понимал Искандер и нелепость изложенной выдумки. Он, кстати сказать, так и писал: «Имеют ли некоторые из них (присланных материалов. — О.И.) полное историческое оправдание или нет, как на пр[имер] статья о финском происхождении Павла I, не до такой степени важно, как то, что такой слух был, что ему не только верили, но вследствие его был поиск, обличивший сомнение самых лиц царской фамилии». И далее Искандер переходит к своей любимой мысли: «Династия, исправлявшая, по выражению кн. П. Долгорукова, должность Романовых, не только не Романовская, но и не Голштейн-Готторпская, даже и не Салтыковская — кажется, этого было бы довольно, по крайней мере, с материнской стороны, императорский дом в родстве с Ангальт-Цербстом».

Напомним, что острые рассуждения высказывает человек, сам являвшийся незаконнорожденным! Любопытно, что в своем «Ответе г-ну Головину», опровергая его утверждение о своем нерусском происхождении, Герцен говорит лишь о своем русском отце И.А. Яковлеве, но не называет при этом свою мать, Луизу Гааг (XII, 240), о которой он (по непонятным причинам) почти ничего не говорит в «Былом и думах». Искандер пишет, что он «русский по рождению, русский по воспитанию... русский всем сердцем...». Если первый признак не совсем верен, то два последние являются наиболее важными и справедливыми. Но почему тогда отказывать в русскости петербургским императорам? Н.А. Тучкова-Огарева в своих «Воспоминаниях» сообщает такую примечательную подробность: чтобы устроить костюмированный праздник для детей, она сшила две красные рубахи для Герцена и Огарева. «Красная рубашка, — пишет Наталья Алексеевна, — очень шла к Николаю Платоновичу: с его большой русой бородой и кудрявой головой он был настоящий русский крестьянин. Герцену, напротив, русская рубашка вовсе не пристала: он казался в ней каким-то иностранцем. Не думаю, чтоб это могло быть ему очень неприятно, я высказалась ему очень резко на этот счет, и Герцен никогда не надевал более красной рубашки»⁹.

Все, что Герцен издавал, должно было служить подрыву уважения к монархам России. В этом смысле публикация Записок Екатерины II явилась для Искандера весьма важной. Это не злобный памфлет князя Щербатова и не тяжеловесное «Путешествие из Петербурга в Москву», которое еще надо приспосабливать к современному читателю, здесь признание самой императрицы. «Самое важное в этой публикации, — пишет Герцен об издании Записок Екатерины II, — для российского императорского дома — доказательство того, что не только дом этот не принадлежит к фамилии Романовых, но даже и к фамилии Голштейн-Готторпских. Признание Екатерины в этом смысле выражено совершенно отчетливо — отцом императора Павла был Сергей Салтыков. Императорская диктатура в России тщетно пытается представить себя традиционной и вековечной»¹⁰. Весьма любопытно, но эта же мысль высказывается в записке, с которой, если верить Искандеру (и о которой пойдет речь подробнее ниже), были доставлены в Лондон Записки Екатерины II: «До последнего времени мемуары Екатерины содержались в великой тайне. В самом деле, вся преемственность царского рода разрушается. Не только происхождение его от Романовых опровергнуто, но даже связь с Голштинской династией, о которой запрещалось у нас преподавать в гимназиях, — прерывается сыном»¹¹. Но Герцен даже на своем примере мог бы прийти к выводу, что русским является не тот, кто имеет русских родителей (по крови), а тот, кто жив русским духом. Эта же связь лежит и в преемственности монархии — дух Романовской династии сохранялся в российских императорах. Для чего же Искандер публикует всю эту нелепость? Оказывается, как следует из предисловия ко второй книге «Исторического сборника», помеченного, кстати сказать, 24 декабря 1860 года, «для уголовного следствия, теперь начавшегося над петербургским периодом нашей истории». Вот так, ни много ни мало. Но по правде сказать, приведенные в упомянутых сборниках «материалы» мало дотягивают до подлинных документов, оставаясь в основном на уровне слухов и сплетен.

Весьма хорошо характеризует личность Герцена его бурная радость по поводу смерти Николая I. Радоваться смерти врага (не победе!), устраивать праздники с шампанским — недостойно цивилизованного человека; в этом есть что-то дикое (X, 361—362). Древние мудро говорили: «De mortuis aut bene, aut nihil»^10*. Не случайно, что разбуженные лондонским «Колоколом» бесы покушались и, наконец, убили Александра II, а потом жестоко расправились с Николаем II и его семьей. А сколько еще они умертвили достойных русских людей?! Миллионы!

Издеваясь над российскими императорами, Искандер распространяет свои, далеко не бесспорные, утверждения на весь русский народ. Так, в статье о Е.Р. Дашковой он утверждает: «Русская история бедна личностями» (XII, 362). Это определение Искандеру так понравилось, что он ввел его и в предисловие к русскому изданию «Записок Дашковой». Прошло несколько лет, но Герцен не хочет расстаться с полюбившейся мыслью; он повторяет ее в письме к И.С. Тургеневу от 30 апреля — 1 мая 1861 года (XXVII; 149).

Однако и западный человек Герцену не совсем нравился. Другим нациям достается от Герцена не менее русских. «Я начинаю думать, — заметил он в письме к сыну от 24 (12) февраля 1861 года, — что все люди — кроме французов, англичан и немцев — похожи на людей» (XXVII, 137). Критика западного мещанства — воистину замечательная сторона писаний Герцена (X, 126, 128). Эти замечания не потеряли своего значения в наше время и особенно в нашей бедной стране, где вульгарный, пошлый мещанин — «грядущий хам»^11* превратился в «хама торжествующего» со всеми печальными последствиями для духовной жизни общества, прежде всего морали, науки, образования и искусства.

Несмотря на это, Герцен выделяет одну нацию, которую не называет мещанской, — польскую. В «Былом и думах» он пишет об особенной польской аристократии — «другой закал личности, и ни тени холопства» (XI, 149), сравнивая ее с «холопской русской». «Нам, в сущности, не свойственна западная аристократия, — сказано в «Былом и думах», — что все рассказы о наших тузах сводятся на дикую роскошь^12*, на пиры на целый город, на бесчисленные дворни, на тиранство крестьян и мелких соседей, с рабским подобострастием перед императором и двором. Шереметевы и Голицыны, со всеми их дворцами и поместьями^13*, ничем не отличались от своих крестьян, кроме немецкого кафтана, французской грамоты, царской милости и богатства» (XI, 148, 149). Зная, как много замечательных людей дали родине эти фамилии, не будем спорить и доказывать очевидное. В одном только, наверно, был прав Искандер: в отличие от него лучшие дворяне были близки к своему народу и своей Родине.

Коль скоро Герцен сослался в своей оценке на иностранца, то и мы позволим себе сослаться на А. Пушкина, написавшего о таком типе людей, как Искандер:

Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый свет увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.

Мы долго искали ответ на вопрос: почему Герцен так не любил Екатерину II? Ответ теперь для нас почти очевиден: Искандер боготворил поляков, которые ненавидели великую русскую императрицу за раздел Польши. Но за что же Герцен любил поляков?

«Да зачем же вы русский?!» — сказал как-то один поляк Герцену (VIII, 249). Для поляков каждый русский (и тот же Герцен в конечном счете) носил в себе «немного Екатерины II и Николая I» (XIV, 36). Их можно понять. Но вот как понять Герцена, который хорошо знал, к чему стремится абсолютное большинство поляков — возвращению католической Польши в границы до 1772 года и того режима, который был в то время. Но не Русь отрывала «живое мясо Польши», а все было как раз наоборот: исконно русские территории были захвачены Литвой и Польшей.

Занимаясь, по существу, демагогией, Герцен не мог указать практического решения польского вопроса. Понимая, что попал в неразрешимую ситуацию, Герцен нашел, на наш взгляд, ловкий выход: признавая и поддерживая независимость Польши, он предложил дать такую же независимость и Украине (XIV, 36); принцип общий, как тут поспоришь! Но тогда возникал вопрос о независимости Финляндии, Белоруссии, Крымского ханства, казанских татар и т. д., и т. д., вплоть до автономии областей и районов. Россия, которая собиралась веками, в одночасье должна была развалиться на несколько государств, из которых в дальнейшем возникла бы, по мысли Искандера, «вольная славянская федерация»^14*.

Кстати сказать, большевики сделали все, чтобы идеи Герцена реализовались, разбив Россию на национальные округа и республики. Теперь народы, когда-то спокойно проживавшие на территории Российской империи, пожинают плоды этой «мудрой политики». Винить Герцена во всем этом нельзя, но именно он, по словам Ленина, «ударил в колокол» и пробудил бесов, сумевших все-таки сломать шею России в 1917-м. А в 90-е годы XX века они расчленили СССР и тем отторгли от России мудростью, трудом и большой кровью добытые земли, разорвали братские узы соседних народов. Примечательно, что сам Герцен по поводу расчленения писал следующее: «Неужели вы можете себе представить какое бы то ни было правительство, которое вдруг скажет своим народам: «Распадемся! Я вами неправо владею, ступайте на все четыре стороны и не поминайте лихом!» (XIV, 35). Такое правительство, однако, нашлось... в XX веке. Герцен очень скоро почувствовал на своей шкуре действия этих «новых русских» (его собственный термин: см. XXVI, 154). Знал бы Искандер, с каким презрением произносятся сегодня в русском народе эти слова; сорняки, паразиты на теле смертельно больной России, не имеющие с ней ничего общего...

Как же реально сложились отношения Герцена и поляков? В «Былом и думах», рассказывая о реакции на варшавское восстание, Искандер пишет, как он и его друзья «радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков...» (VIII, 134). В то же время русский поэт А.С. Пушкин написал знаменитое стихотворение «Клеветникам России». Герцен оказался в стане «народных витий».

Говоря о крепостном праве, Искандер не хочет просто освобождения крестьян, а такого, чтобы в нем не участвовал Зимний дворец, т. е. император. Вот главная цель нападок, вот главная пружина всей герценовской пропаганды. Будет император поступать правильно — это все равно плохо. «Больно, если освобождение выйдет из Зимнего дворца, — заявляет Искандер, — власть царская оправдается им перед народом, и, раздавивши вас, сильнее укрепит свое самовластие, нежели когда-либо». Террористы 1881 года прекрасно усвоили этот завет и убили Царя-Освободителя, не дав ему довершить свои преобразования.

Итак, цель Герцена и его приятелей — «русский бунт», а что в конце его, никому не известно. Но главное, чтобы не было монархии. Лондонский пророк запугивает русских дворян новой пугачевщиной, которую, кстати сказать, сам пытается провоцировать, публикуя и пересылая в Россию и русским войскам за ее пределами прокламации «Видения св. отца Кондратия» и «Емельян Пугачев», написанные В.А. Энгельсоном^15*.

Последняя прокламация была, вероятно, наиболее вредной, поскольку содержала некоторые практические рекомендации к низвержению российского императорского дома. «Чужеземные войска подходят к Русской земле проучить Николая, — сказано в ней. — Принимайте их не как врагов ваших, но как ниспосланных Богом помощников вам — для низвержения с ваших плеч гнета царя и чиновников его... Теперь настал для вас удобный час положить конец царскому самовластию и установить, чтоб впредь Русь управлялась по-старинному, по русскому деревенскому обычаю: выборными людьми...»¹²

Далее говорилось, что англичане и французы не делают вреда мирным людям и во время бомбардировки Одессы стреляли не по домам жителей, не по церквям, не по купеческим кораблям и гавани, а по казенным строениям — пороховому складу и т. д.

На какие жертвы здравому смыслу ни шел Искандер, поляки ему не особенно доверяли и гнули свою линию. Даже его друг С. Ворцель не мог освободиться от шовинизма. «У самого Ворцеля, — писал Герцен в «Былом и думах», — интерес национальной независимости все же был ближе к сердцу, чем сериальный переворот». Что же было ждать от его менее сознательных коллег.

4 ноября Искандер, недовольный ведением войны со стороны союзников, пишет Саффи: «Дикая война народов — вот до чего дошел наш мир; разве все эти рассказы о Севастополе не производят на вас впечатления возрожденного каннибализма (и с той и с другой стороны)? Ну и пускай этот мир, не пожелавший спастись иным путем, провалится ко всем чертям» (XXV, 193). Через десять дней Герцен между прочим сообщал Рейхель: «Энгел[ьсон] пляшет, воображая, что всех русских избили в Крыму. Для меня война гадка, каннибальство; читаете ли журналы?» (XXV, 210). Но сам Искандер в письме к Л. Пьянчани от 9 августа (28 июля) замечает с явной грустью после неудачи Непира: «Если бы, по крайней мере, взяли Крым» (XXV, 193).

16 марта 1855 года он, радуясь смерти Николая I, поясняет Пьянчани свою «патриотическую» позицию: «Смерть Николая имеет для нас величайшее значение; сын может быть хуже отца, но все же должен быть иным, при нем не может продолжаться тот непрерывный, неумолимый гнет, какой был при его отце. Война для нас не так желательна — ибо война пробуждает националистическое чувство. Позорный мир — вот что поможет нашему делу в России» (XXV, 248; курсив наш. — О.И.). А если не так, то «лучше пусть погибнет Россия!» (XII, 269). Но гибель России — это, прежде всего, гибель ее солдат и гражданских лиц. Думал ли о них Искандер? Или он писал 4 ноября (23 октября) 1854 года А. Саффи, не рисуясь, правду: «Видите ли, я все больше и больше отвыкаю любить людей и люблю только крохотную горстку из очень узкого круга друзей — да еще моих детей. Все остальные мне безразличны и отвратительны»^16* (XXV, 208; курсив наш. — О.И.).

Поражение, позорный мир — вот чего желали Герцен и его последователи для России, предполагая наивно, что победители, скинув царствующую династию, создадут на Русской земле «демократию», как они ее понимали. Нет! Поражение — это огромные невосполнимые потери армии — солдат (убитыми, ранеными и пленными) и военной техники, это потери гражданские — насилие над мирными жителями (с которым неожиданно столкнулся «пораженец» Герцен) территорий, городов, портов, сел, деревень, полезных ископаемых, разрушение и грабеж культурных ценностей (а как понимал Герцен захват Петербурга эскадрой Непира?) и т. д. и т. д. Большевики именно так погубили Россию, разлагая ее армию «пораженческой язвой». Т.Н. Грановский, который не сочувствовал этой войне, узнав о падении Севастополя, заплакал и сказал, что, будь он здоров (он вскоре умер), ушел бы в ополчение сражаться не для победы, а лишь с желанием умереть за Россию¹³.

Но Герцен вряд ли присоединился и к этой точке зрения. Для него Россия была «немая личность, без знамени, без имени, являющаяся так не вовремя с веревкой рабства на шее и грубо толкающаяся в двери Европы и в двери истории с наглым притязанием на Византию, с одной ногой на Германии, с другой — на Тихом океане» (IX, 151). Все познается в сравнении, и Искандер, чтобы подчеркнуть недостатки России, прибегает к своей любимой стране — Польше. «Для меня Польша, — пишет он письме к П.-Ж. Прудону от 23 (11) марта 1860 года, — представляет собой старую цивилизацию в славянском мире — притом во всей ее трагической красоте, со всеми преимуществами, которые дает несчастие, — с великими воспоминаниями, стремлениями к свободе, к католицизму (просвещенному!), к аристократии (радикальной!) — все это прекрасно, но все это нежизнеспособно. Мы (?), русские (?)^17*, мы ненавидим наше двойное прошлое: московскую традицию и петербургскую статистику, мы безродные в семье человечества, наша раса смешалась с татарами, с финнами, с туранскими народами. Западная цивилизация становится для нас ненавистной, как только она колеблется перейти Рубикон и вступить в социализм. Народ — мужик, раскольник, землепашец — не имеет ничего общего с Петербургом. Наша аристократия — это татары, возведенные в ранг немцев»^18* (XXVII, 32).

Из всего сказанного выше становится понятно отношение Искандера к патриотизму. «Развитой человек, — писал Герцен, — может любить по сердцу, по уму, по привычке свою родину, служить ей, умереть за нее, но патриотом не может быть» (XIV, 20). «Недаром я спокон века любил народ русский и терпеть не мог патриотизма. Это самая злая, ненавистная добродетель из всех!» — писал Искандер в другом месте (XVII, 210). Поэтому Искандер не особенно любил Н.М. Карамзина, а романы М.Н. Загоскина называл «дикими»^19* (IX, 137).

Кстати сказать, досталось от Искандера за патриотизм и Пушкину.

Эмиграция породила особую породу людей, ненавидящих свою Родину — ее историю, ее настоящее и даже будущее.

«Ненависть — хорошее чувство», — писал как-то Герцен (XXV, 228). Нам же вспоминается тут А. Блок, его «Стихи о России»... Помните: «Грешить бесстыдно, непробудно...»?

Разойдясь с поляками по основным вопросам (кроме ненависти к русскому правительству), Герцен еще долго — до польского восстания — успешно эксплуатировал эту тему.

Как же виделась деятельность Герцена из России? Огромное число посетителей Лондона рождало представление о всеобщей поддержке Искандера. Однако это не так. Даже среди бывших друзей Герцена возникла оппозиция его деятельности. Из России он долгое время не получал материалов, считая причиной этого трусость его бывших друзей. 5 февраля (24 января) 1853 года Герцен писал Рейхель: «Сердце мое переполнено горечью. Кроме вас, всё оставляет меня (да кроме тех, которых я хочу оставить). Я всеми недоволен, пора, пора запереть ворота и остаться одному с детьми» (XXV, 16; курсив наш. — О.И.). А 6 апреля (25 марта) Герцен писал к тому же адресату: «Пусть же будет всему миру и что в половине XIX столетия безумец, веривший и любивший Россию, завел типографию для русских, предложил им печатать даже даром — потерял свои деньги и ничего не напечатал, кроме своих ненужных статей. Я ни Европу Россией, ни Россию Европой не хочу обманывать. С нынешней весны я совершенно покинул всякое вмешательство в западные дела — с будущей я, может, покину все восточные. Да, я горько понимаю качание головой поляков, когда идет речь о русских... И где же эта опасность, скажите, кого, например, сослали, посадили в тюрьму и пр. после 1848? У нас даже гонений нет. Петраш[евский] et C^nie? Да у них было общество, да они действовали, а тех, которые только думали, читали, никто не трогал» (XXV, 45, 46). Откровения Герцена об отсутствии гонений во времена так называемой «николаевской реакции» — потрясают не менее, чем постоянное апеллирование к полякам.

Но не трусость заставляла молчать бывших друзей Герцена, а скорее неприятие идей и тона в опубликованной поляками работе «О развитии революционных идей в России». Герцен сам писал Рейхель: «Это история с моей брошюрой, которая мне принесла упреки только из России» (XXV, 45). Прежде всего, против духа этой работы, которую еще не прочитал («она не дошла до нас»), выступил Т. Грановский. Он направил Искандеру в 1851 году письмо, полное серьезных упреков: «С тяжелым чувством берусь я за перо, чтобы писать к тебе сегодня. До сих пор у нас с тобой часто выходили размолвки вследствие несогласных между собою мыслей, но никогда еще никто из друзей или врагов твоих не имел права упрекнуть тебя в нехорошем, позволь мне сказать, нечестном деле. Зачем писал ты твою несчастную книгу о России?»

Потом Грановский смягчил временно свою позицию, любя и веря в талант Герцена. Однако отношение к деятельности Герцена у Грановского по существу не претерпело больших изменений.

Реакция Герцена на предупреждения друзей была острая: «Да, мы если не расходимся, то разводимся обстоятельствами дальше и дальше...» (XXV, 111).

О себе и Огареве Герцен был самого хорошего мнения. Так в ноябре 1860 года он писал сыну: «Я требовал от тебя веры не только в меня, но и в Огарева — мы не можем состоять даже в подозрении дурного поступка, т. е. негуманного. Это был бы démenti всей нашей жизни...» (XXVII, 111). Вряд ли самые безгрешные люди могли бы сказать о себе такое. Тем более это не должен был говорить человек, сошедшийся с женой друга и народивший с ней трех детей, чем привел свою семью и несчастного Огарева к тяжелейшим конфликтам. Сам Герцен признает это, записав в дневнике 2 декабря 1869 года: «...Мы видим, что мы ничего не создали, не воспитали. Последствие непростительно — нигилизм в окружающих людях в отношении к семье, к детям» (XX, кн. 1, 611, 612). А в письме к сыну от 17 февраля 1869 года заметил: «Я многого не сумел сделать, в многом жизнь запутал» (XXX, 40). Правда, он пытался найти оправдание в общественной деятельности. Весьма примечательно, что человек, который учил народы, как им нужно жить, не мог организовать нормальную жизнь в своей семье! Любопытно, что это хорошо понимал и сам Герцен. Так, он писал: «Когда бы люди захотели, вместо того, чтоб спасать мир, спасать себя, вместо того, чтоб освобождать человечество, себя освобождать, как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человека» (VI, 119).

Сам Огарев в «Моей исповеди» был более критичен по отношению к себе. Так, например, он писал: «Я потому настаиваю на моем сходстве с отцом, что я в жизни развил его слабые стороны до уродливости».

Самолюбование Искандера принимало и другие формы.

Хорошо знавшая Герцена Т.А. Астаркова писала о Герцене, что «он любил лесть, поклонение, а я не могла воздержаться, чтобы не ловить его на каждом слове и деле, — я часто указывала ему разлад его пера с его действительной жизнью» и «он такой был баловень, что не мог примириться даже с минутным неудобством»¹⁴.

Самообожание Герцена шло вместе с принижением достоинств других людей, особенно тех, с кем он разошелся во взглядах. Сколько желчи вылил он на своих бывших московских друзей в письмах, статьях и «Былом и думах».

А.А. Серно-Соловьевич, отмечая эту сторону деятельности Герцена, писал: «Вы утратили даже всякое понимание того, что можно говорить порядочному человеку и чего нельзя. Вы печатаете только сплетни и грязные анекдоты о своих бывших друзьях^20* (что вы готовы сегодня обозвать шпионом вчерашнего друга, это мы знаем), которые лежат уже в могиле и не могут отвечать вам. И какое право имеете вы касаться публично такими неумытыми, грязными руками, как это сделали с Энгельсоном и Сазоновым, частной жизни людей, хотя тоже дрянных, но не требовавших себе исторических благодарностей и не претендовавших на титул спасителей отечества, pontifex maximus'ов, основателей школ»¹⁵. Сказано, конечно, излишне резко, но по существу правильно. В этом была суть Герцена и его «исторического» подхода.

В России и другие образованные люди были далеко не в восторге от планов и публикаций Искандера. Когда он в 1855 году высказал желание опубликовать «Гаврилиаду», приятель Пушкина известный библиофил и библиограф С.Д. Полторацкий послал ему гневное письмо, в котором предупреждал издателя: «Неужели Вам не известно, что сам Пушкин впоследствии не дозволял, чтобы ему напоминали об этой поэме, что он негодовал на нее, жег все рукописные экземпляры, которые ему попадались»¹⁶.

Одним из первых, кто резко выступил против революционных призывов Герцена и его понимания русской истории, был Б.Н. Чичерин. Осенью 1858 года он заехал в Лондон, где встретился с Герценом и от имени московских его друзей постарался убедить вести свою журнальную полемику в более умеренном тоне. Достаточно скоро Чичерин убедился, что всякие прения с Герценом совершенно напрасны, поскольку продуманные суждения заменялись у него страстностью, а состояние России требовало совершенно иного.

«С первых дней, — рассказывал Искандер, — начался спор, по которому ясно было, что мы расходимся во всем». Весьма задело Герцена, что Чичерин «в императорстве видел воспитание народа», проповедовал сильное государство» и «принимал императрицу Екатерину II почти за идеал того, что надобно России» (IX, 249).

Герцен не смог оценить величие организаторской работы Екатерины II, так как сам не был к ней способен. В этом отношении весьма интересно замечание о Герцене и Огареве В.И. Кельсиева, хорошо знавшего обоих: «Они были публицистами, а Герцен даже и очень талантливый, но им одних пустяков недоставало — они не были государственные люди»¹⁷.

Говоря о герценовских изданиях, Чичерин раскрывает их существенные и очень неприятные черты: «Вы открываете страницы своего журнала безумным воззваниям к дикой силе, вы сами, стоя на другом берегу, со спокойной и презрительной иронией указываете нам на палку и на топор, как на поэтические капризы, которым даже мешать неучтиво. Палка сверху и топор снизу — вот обыкновенный конец политической проповеди, действующей под внушением страсти! О, с этой стороны вы встретите в России много сочувствия. Спросите у самого тупого и закоснелого врага просвещения, военного или штатского, но в особенности военного, который вслед за другими кричит против взяток и злоупотреблений, спросите его: какое от них лекарство? У него один ответ: палка! Топор еще не в таком ходу: мы к нему не так привыкли; но, судя по письму, которое вы печатали в «Колоколе», и это средство начинает приобретать популярность. Нет, всякий, кому дорога гражданская жизнь, кто желает спокойствия и счастия своему Отечеству, будет всеми силами бороться с такими внушениями и пока у нас есть дыхание в теле, пока есть голос в груди, мы будем проклинать и эти орудия, и эти воззвания».

За эти мудрые слова Б.Н. Чичерин подвергся буквально травле сторонников Герцена, продолжавшейся не один год.

Следует также заметить, что герценовское «молодое общество» впоследствии так показало себя, что Герцен вспомнил о деликатности своих былых критиков, включая и Чичерина. Так, в одном из писем к Огареву Герцен замечал: «Здесь один из юношей — базаровых — колотит свою мать. Они развиваются. Катковы и Чичерины, Горчаковы — пьяные и Барятинские — трезвые — все лучше и нравственнее этих негодяев, этого сифилиса нашей революционной блудни» (XXIX, 330). Но вот что интересно: Герцен не без гордости признавался в другом месте, что породил эту нечистую силу. 21 августа 1866 года он писал князю П.В. Долгорукову: «Как же вы не заметили, что я телом и душой не только принадлежу к нигилистам, но принадлежу к тем, которые вызвали их на свет».

Среди выступивших против Б.Н. Чичерина был и его приятель К.Д Кавелин. Это выглядит тем более странным, что оба еще в 1856 году понимали ошибочность курса, принятого «Полярной звездой» Герцена.

Письмо К.Д. Кавелина Чичерин отослал в «Колокол» для публикации.

Весьма примечательно, что К.Д. Кавелин сам писал в начале 1858 года Герцену, пытаясь ограничить его дерзкие выпады против императора и правительства России: «Пишу тебе под влиянием последних событий: начала освобождения крестьян, начала освобождения от цензуры, начала освобождения раскольников в признании их браков. Вера в успех, в развитие видимо растет и крепнет. Те, которые считали Александра Николаевича дураком, начинают говорить иначе; ненависть и любовь к нему растут по мере того, как он более и более высказывается в смысле добра и успеха. <...>

Теперешний государь — лучший и самый порядочный из всех принимающих участие в правлении. Благонамеренность его не подлежит ни малейшему сомнению; вместе — и это начинают тоже понимать мало-помалу все — он человек очень хитрый и ловкий, который ведет свои дела крайне искусно. Не думай, чтоб лесть руководила моим пером. Я говорю тебе правду. Государь дурно приготовлен к делу правления, не счастлив в выборе людей, но по всем видимостям не находится в их руках, не доверяет своему антуражу, да и к себе недоверчив»¹⁸.

Весьма непростым было отношение к Герцену М.П. Погодина. 22 (10) августа 1853 года Герцен писал М.К. и А. Рейхель из Лондона «Погод[ин] отчего не едет, я бы охотно с ним поговорил, и нужно даже» (XXV, 96).

После того как М.П. Погодин выступил в мае 1863 года с «Письмом к издателю», заявив открыто свою позицию по поводу польского восстания и угрозы отдельных польских агентов Москве, Герцен в большом материале «Россиада» подверг историка критике, в конце которой были такие насмешливые слова «Старость! Что делать, хорошо писали, Михаил Петрович, нечего сказать, немножко жестко, рябо, а все же хорошо — пора и перестать!» (XVII, 176). 1 сентября 1863 года в «Колоколе» появляется небольшая заметка под заглавием «Помешательство Погодина принимает опасный характер».

Весьма нелестно отозвался Герцен о Погодине и на страницах «Былого и дум». Хотя он и назвал историка «полезным профессором», но тут же обрушивался на него со следующим упреком: «Читая Погодина, все думаешь, что он бранится, и осматриваешься, нет ли дам в комнате». Особенно досталось от Герцена стилю Погодина.

После смерти Искандера Погодин опубликовал в журнале «Заря» заметку, посвященную его памяти, и некоторые дополнительные материалы к ней.

Отношения Погодина к Герцену прошли несколько этапов. «Герцена, — пишет историк, — при начале его литературного поприща, в «Отечественных записках» и «Современнике», я почти презирал, — видя в нем мелочное самолюбие, желание своеобразничать и заставить во что бы ни стало говорить о себе. Я причислял его к разряду часто встречающихся в известное время личностей «с охотой смертною и участью горькою». Но вот прошло время, и взгляды Погодина, если верить его публикации, меняются. «Много лет спустя, — пишет историк, — мне попались за границею новые его сочинения, там напечатанные, и Герцен вырос в моих глазах: я увидел в нем талант, силу, оригинальность, ум. Осуждая его систему и образ действий, я почувствовал тогда, как сказано выше, что он любит отечество и желает ему добра от души, хоть и заблуждается во всем прочем, — мое воззрение на Герцена изменилось».

Но особенно не нравился Погодину «Колокол». На вопрос Герцена — читает ли он это издание? — Погодин будто бы отвечал: «В прошлом году в Лондоне я прочел несколько нумеров и не мог продолжать от негодования. Вы, Бог знает, что пишете!»

В записке, обращаясь к изображению России и русских в лондонских изданиях, Погодин пишет: «Теперешнюю вашу речь, насколько я познакомился с нею вчера, нам, русским, читать тяжело и невыносимо. Ни одного доброго слова мы от вас не слышим. Вы не встречаете в отечестве ни малейшей хорошей черты, точно как будто русские составляли какой-то отверженный народ. Все нежные чувства вы перенесли на Польшу, воображая ее самою высокою и благородною страною, исполненною всяких человеческих и гражданских доблестей... В России вы принимаете под свое покровительство только безумцев, негодяев, мечтателей с охотой смертною и участью горькою, сволочь из посредственностей с добрыми намерениями, которыми вымощен ад, да и то на заднем дворе...» «Нет! Ваш Колокол треснул: благовестить он не может, а зловестить есть преступление, хотя б вы не признавали греха», — завершает свою критику Погодин и делает вполне разумное предложение Герцену: «Эй, послушайте старика (неужели я старик?), который говорит вам хоть «рубленой прозою», но от души, желая вам добра: бросьте ваши настоящие занятия, примитесь за чистую науку; например, за новую европейскую историю, или, по разделению Кайданова, за новейшую, со времени французской революции столько вам известную, и дайте нам сочинение, которое озадачило бы в нос всех немецких профессоров. Поднося его доброму нашему государю Александру Николаевичу, вы скажете: не помни грехов юности моей, и Он, быть может, простит вас, вместе с Огаревым, которому также посоветовал бы я, Дон-Кишот или Яков Ростер Княжнина, заняться каким-нибудь историко-политическим исследованием, вместо газетных утомительных разглагольствий». Главное, что рекомендовал вполне искренне Погодин Герцену, — вернуться в Россию, чтобы «умереть по крайней мере спокойно, между своими, там, где родились, а не между небом и землею, на чужбине, где вы теперь бобылем и пролетарием тревожно скитаетесь». Заметим попутно, что такие мысли приходили и самому Искандеру.

Понимая, что его возвращение очень затруднительно, Герцен хотел, чтобы вернулись его дети. «Я не хочу, чтобы они были иностранцами», — писал он своим московским друзьям (XXV, 111, 297). Искандер делал в этом отношении известные шаги.

Если западники, бывшие друзья Герцена, заняли по отношению к нему в основном отрицательную позицию, то в рядах славянофилов не было единства в этом вопросе. А. Кизеветтер писал, что после основания «Русской беседы» (1856) «внутри самого славянофильского лагеря назревала известная дифференциация. Намечались своего рода правое и левое течения». К левому принадлежал И.С. Аксаков, а к правому — А.И. Кошелев. Как указывает историк, Иван Аксаков, разделяя все основы славянофильского направления, тем не менее склонен был в гораздо большей мере, нежели Кошелев, признавать здоровые элементы в направлении противоположном и в партийной исключительности, в резком взаимном отталкивании славянофилов и западников он усматривал нечто вредное для общественного прогресса. Кизеветтер приводит весьма характерную выдержку из его письма к брату К.С. Аксакову от 17 сентября 1856 года: «Не навязывайте насильственно неестественных сочувствий к тому, чему нельзя сочувствовать, к допетровской Руси, к обрядовому православию, к монахам. Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, невыработанным или ложно направленным, проявленным русским народом, но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее!» Такая точка зрения вполне импонировала Герцену, весьма резко критиковавшему «Русскую беседу». 23 (11) сентября он жаловался М. Рейхель: «Подлые «Русские беседы» бросают в меня грязью со всей низостью и гадостью семинаристов» (XXVI, 31). Следует заметить, что и сам Искандер не стеснялся особенно в выражениях. Он, например, обнаружил у Хомякова «разносторонность публичной женщины».

Герцен утверждал, что славянофилы «не знают настоящей России» (XII, 424).

Однако тут обнаружилась внешняя близость позиций И.С. Аксакова и Искандера. Это почувствовал А.И. Кошелев, желавший сделать Аксакова соредактором в «Русской беседе». 10 (22) июня 1857 года он писал из Карлсбада к Аксакову, находившемуся также за границей: «Некоторые слова в вашем письме показались мне странными и неудобопонятными. Вы говорите о том, что попы у нас все мертвят и что необходимо стать им во всем наперекор; вместе с тем вы говорите о живом голосе Герцена и о том, как необходимо затронуть все живое. Странны мне показались эти ваши слова. Теперь читаю я Герцена и ни в чем не нахожу ни настоящего смысла, ни истинной жизни. Он кривляется, орет, ругает, выстанавливает пышные фразы и пр. Разве это жизнь? Попы наши отчасти мертвят жизнь, но Герцен и комп[ания] хлопочут об оживлении мертвячины, а труп все остается трупом. Во всем Герцене я не нашел ни одной страницы живой и вместе с тем истинной. Нет, дражайший Иван Сергеевич, в речах Филарета несравненно более жизни, чем в произведениях Герцена. <...> Я горжусь тем, что наша Беседа пользуется особенным благорасположением духовенства, радуюсь тому, что мы этим путем можем действовать на него и через него на массу народа. Нет, драж. Иван Сергеевич, путь Герцена, его средства, слова и пр. никогда не будут одобрены мною. По-моему, он обязан успехом лишь обстоятельству, что он имеет единственную вольную русскую типографию, что он пишет дерзко, живо, общественно, но настоящего успеха он не имеет и не может иметь, ибо у него нет фундамента. Если только у нас цензура сделается несколько посвободнее, то Герцена деятельность сделается соверш. ничтожною. Ругательства его против нас (в 3-й Полярн. Звезде) гадки, глупы и показывают, что он даже не сумел воспользоваться выгодностью своего положения. Он становится сообщником «Русского Вестника» и досказывает то, что цензура не позволяет тому говорить. Нет, дражайший Иван Сергеевич, я не заклятый враг Запада и Петра, не квасной патриот, не славянофил 40 годов, но убежден, что истина на нашей стороне, что мы должны действовать своими способами и отнюдь не прельщаться призраками жизни, которые привлекают толпу к нашим противникам»¹⁹.

Линия разграничения между Герценом и большей частью сотрудников «Русской беседы» шла по вопросу Православия. Подчеркивая отличие своего направления от западников, А.И. Кошелев писал: «Между нами и ими были разногласия более существенные. Они отводили религии местечко в жизни и понимании только малообразованного человека и допускали ее владычество в России только на время, — пока народ не просвещен и малограмотен; мы же на учении Христовом, хранящемся в нашей православной церкви, основывали весь наш быт, все наше любомудрие и убеждены были, что только на этом основании мы должны и можем развиваться, совершенствоваться и занять подобающее место в мировом ходе человечества»²⁰. Несмотря на эти замечания, Кошелев не хотел прерывать связей с Герценом. Существует мнение, что он снабжал Герцена протоколами Редакционной комиссии по крестьянскому вопросу²¹.

И.С. Аксаков в то время так не считал и старался наладить связи с Герценом.

Известную роль в наведении контактов между И.С. Аксаковым и Герценом сыграл его приятель Н.А. Мельгунов. Он обращал внимание Искандера на необходимость более гибкого отношения к славянофилам, которые были за освобождение крестьян.

Встреча Герцена с Аксаковым произошла в августе 1857 года. Н.А. Тучкова-Огарева вспоминала о визите И.С. Аксакова: «Приезжали и люди вполне порядочные, развитые, сочувствовавшие Герцену. Между ними один только в эту эпоху меня глубоко поразил своей благородной, немного гордой наружностью, цельностью, откровением своей натуры. Это был Иван Сергеевич Аксаков. Он знал Герцена еще в Москве. Тогда они стояли на противоположных берегах. Читая во Многих заграничных изданиях Герцена о разочаровании его относительно Запада, Аксаков, вероятно, захотел проверить лично, ближе ли стали их взгляды, и убедился, что они — деятели, идущие по двум параллельным линиям, которые никогда не могут сойтись. В продолжение нескольких дней Герцен и Аксаков много спорили, ни один не считал себя побежденным, но у них было обоюдное уважение, даже больше, какая-то симпатия, какое-то влечение друг к другу; так они и расстались бойцами одного дела, но с разных отдаленных точек»²².

В настоящее время известно несколько писем из переписки И.С. Аксакова и Герцена, из которых следует, как постепенно Иван Сергеевич шел к пониманию того, что представляет позиция Искандера и что есть он сам. 16 (28) октября 1857 года вернувшийся на родину Аксаков написал письмо Герцену. Письмо заканчивается чрезвычайно тепло: «Прощайте, любезнейший Александр Иванович; брат Константин вас обнимает. Кланяйтесь от меня Огареву. <...>^21* Обнимаю вас крепко. Вас искренне уважающий Ив. Аксаков»²³.

Но оставался существенный пункт разногласий — вера. Герцен притворно возмущается в одном письме: «За что вы мне намылили голову по религиозной части?^22* Да я об религии с год ничего не писал».

Довольно существенным в письме Герцена стало принятие упрека Аксакова о критике Александра II: «Совет ваш насчет Ал[ександра] Ник[олаевича] исполню, тем больше что он согласен с моим искренним убеждением». Конечно, никакого искреннего убеждения у Искандера насчет императора не было, но 15 февраля 1858 года в 9-м листе «Колокола» появилась статья «Через три года», начинавшаяся словами «Ты победил, Галилеянин!».

Следующее письмо Герцена Аксакову датировано 26 (14) февраля 1858 года (XXVI, 161). В нем он спрашивал Аксакова о статье, в которой упоминался император: «Довольны ли моими панегириками Алекс[андру] II, — я его истинно люблю, он, верно, этого не подозревает. Когда его сравнишь с Бонапар[том] и товарищами — то все же он лицо высоко нравственное».

Но пути И.С. Аксакова и Герцена разошлись... Иван Сергеевич писал в статье «Из Парижа (письмо III)», опубликованной в его газете «День» в мае 1863 года под псевдонимом Касьянов: «Кого мне искренне жаль, так это Герцена. Вы знаете резкую противоположность наших основных воззрений, вы знаете, как я смотрю на «Колокол», но тем не менее я многое прощал этому человеку ради высокой искренности его убеждений и всегдашней готовности отречься от своего взгляда, если он убеждался в его ошибочности.

<...> И не только он в союзе с врагами Русской земли, он содействует им советом и указанием, он, как сторонник их, радуется успехам польских шаек, т. е. побиению русских, празднует вместе с ними Варфоломеевскую ночь Польши, где несколько тысяч русских людей были умертвлены самым предательским образом...

Не только бездну роет Герцен между собой и русским народом, не только отлучает он себя от родной земли, но если он не прекратит своего образа действий, если его возбуждениями прольется хоть одна лишняя капля русской крови, кровь Русского народа, вместе с народным проклятьем, падет ему на голову. И одна ли лишняя капля! Целые реки крови могут потечь благодаря воззваниям, фальшивым манифестам и всяким соблазнам, расставленным совести безбородых увлекающихся юношей! Руки ли, по локоть в русской крови, в крови русского народа, протянет он братски к русскому народу?.. Пусть бы только перестал он губить нашу несчастную русскую молодежь, пусть бы внушал он ей истинное уважение к народу, а не деспотизм демократов, считающих себя в праве издеваться над невежеством народа обманами и подлогами!.»²⁴

Герцен отвечал в нескольких статьях (XVII, 194—197, 203—213, 221—229), как всегда умно и изворотливо, опровергая возводимые на него обвинения. Во многом он был формально прав, но оставалась суть вопроса — судьба России, которую он хотел изменить, а до того любовь к ней — патриотизм считал чуть ли не преступлением. «Нет, не ждите моего раскаяния, — пишет Искандер. — Я все же скорее пойду в кабак, чем в земский суд. Моя совесть покойна, и не только совесть — покойна и незыблема моя любовь к русскому народу; что же бы я был без нее? Вся теплая, личная, поэтическая сторона моего нравственного бытия только в этой любви и в уповании, основанном на ней, потому-то я так ненавижу и их Петербург, и вашу Москву, и всю эту отвратительную империю, которой пульс меряется кнутом и пролитой кровью мучеников и которой каждая победа — обида всему, что дорого человеку. Мы не можем изменить нашему воззрению, это сильнее нас, да и не хотим вовсе. Пусть все идет прочь, пусть идут старые друзья... их столько ушло, что остальных жалеть нечего!» (XVII, 211).

С 1853 года русские издания Герцена почти не находили сбыта и лежали в подвалах издателя; продажа даже одного экземпляра радовала Герцена. Но он продолжал работу русской типографии, уверенный в том, что в русской жизни раньше или позже должны произойти такие перемены, которые откроют его изданиям путь на родину. После смерти Николая I Герцен почувствовал, что этот момент наступил. В середине 1856 года, после выхода в свет второй книги «Полярной звезды», начал с необычайной быстротой расти спрос на все издания «Вольной русской типографии». 27 (15) августа 1857 года Герцен сообщал К. Фогту: «Русская типография работает с потрясающим успехом. Трюбнер купил у меня право на 2-е издание и завел вторую типографию. В этом году мною продано на 5 тысяч франков и на столько же, по меньшей мере, распространено. Что вы скажете на это? Русские стекаются сюда потоком и первым делом стремятся запастись всем, что у нас имеется. Мне тоже много посылают» (XXVI, 116; курсив наш. — О.И.).

Герцен стал настоящим предпринимателем, следующим духу торгового Лондона, о котором он сам так писал в «Былом и думах»: «В Лондоне, чтоб не быть затертым, задавленным, надобно работать много, резко, сейчас и что попало, что потребовали. Надобно остановить рассеянное внимание ко всему приглядевшейся толпы силой, наглостью, множеством, всякой всячиной. Орнаменты, узоры для шитья, арабески, модели, снимки, слепки, портреты, рамки, акварели, кронштейны, цветы — лишь бы скорее, лишь бы кстати и в большом количестве» (XI, 183). В этот ряд Герцен добавил и свои политические издания.

Резкий взлет популярности «Вольной русской типографии» во многом связан с деятельностью критикуемого ею русского правительства, ослабившего препятствия, которые мешали выезду русских за границу; как известно, с 1848 года в связи с революционными событиями правительство приостановило выезд российских граждан за границу; кроме того, действовал возрастной барьер — 25 лет, а также большая пошлина — 700 рублей в год (XIII, 490). Особенно количество русских за границей увеличилось в три года: с 1858 по 1860 год.

Вся названная лавина и обрушилась со своими проблемами и интересами на Герцена. Б.Н. Чичерин, побывавший осенью 1858 года в Лондоне, заметил: «К вам теперь так много ездит русских, что, право, надобно иметь больше храбрости не быть у вас, чем быть...»²⁵ Русские представители в Лондоне ничего не могли сделать с этим потоком.

Что же реально противопоставляло III Отделение пропагандистам из Лондона? Русское правительство отреагировало на заведение «Вольной русской типографии» достаточно оперативно. 24 июня 1853 года шеф жандармов граф А.Ф. Орлов направил министру народного просвещения следующее отношение: «Вследствие полученных мною сведений, что изгнанник Герцен учредил недавно в Лондоне русскую типографию, с целью печатать в оной возмутительные сочинения, я отнесся к г.г. министру финансов и генерал-губернаторам пограничных губерний империи, прося их распоряжений к обращению строжайшего внимания на привозимые в наши пределы русские книги и к воспрепятствованию ввоза таковых книг, печатанных в означенной типографии. Считаю долгом сообщить о сем вашему превосходительству, покорнейше прося, не изволите ли признать нужным обратить на это особенное внимание цензурных комитетов, так как в оные, в числе книг, привозимых из-за границы, могут быть представляемы и помянутые злонамеренные сочинения»²⁶. Были привлечены другие ведомства.

Несмотря на принятые меры, атаки из Лондона не прекращались. 25 июля 1855 года Московский военный генерал-губернатор граф А. Закревский писал к А.Ф. Орлову: «Ныне дознано мною секретно, что кроме брошюры «Юрьев день», сочинения Александра Герцена, изданной в Лондоне под заглавием «Юрьев день — русскому дворянству», — в Англии напечатаны на русском и французском языках другие сочинения Герцена в революционном духе. <...>

Несмотря на все предосторожности, некоторые из этих брошюр, если не все, при содействии неблагонамеренных людей, тайно проникли в Россию. Можно с вероятностью предположить, что их получают у нас разрозненными в печатных листах, коими обертываются привозимые из-за границы дозволенные книги и вообще товары...»

После 1856 года положение с ввозом нелегальной литературы резко ухудшилось. Нельзя сказать, что меры не принимались; так, 18 октября 1857 года министром внутренних дел был разослан секретный циркуляр, которым предписывалось следить за появлением в России «всех вообще издаваемых за границею на русском языке предметов книгопечатания», которые необходимо было отбирать от владельцев и доставлять в министерство. Но пользы это приносило, по-видимому, мало. Русское правительство пыталось заручиться поддержкой других правительств, чтобы воспрепятствовать проникновению нелегальной литературы через их территорию.

В борьбу русского правительства с лондонской пропагандой мешались провокаторы и весьма сомнительные личности; были они агентами Герцена или действовали самостоятельно, трудно сказать. Например, один из них — Иосиф (или Юлий) Мейер обманул наместника Царства Польского генерал-адъютанта М.Д. Горчакова.

В 1858 году герценовские издания спокойно проникали еще в Россию. О работе русского правительства в этом направлении свидетельствуют несколько документов из «Дела Герцена», находящегося в архиве III Отделения.

Надо было что-то делать, и князь В.А. Долгоруков 12 апреля отдает распоряжение усилить таможенный контроль. От 22 апреля 1858 года из Департамента внешней торговли приходит рапорт за подписью товарища министра финансов, в котором говорилось: «Господину Шефу Жандармов. Вследствие отношения Вашего Сиятельства от 12-го сего апреля за № 792, имею честь уведомить Вас, Милостивый государь, что предписано начальникам таможенных округов о подтверждении таможенным местам иметь особенно строгое наблюдение за неводворением в наши пределы сочинений Герцена, и для того производить самый тщательный досмотр как багажу приезжающих из-за границы лиц, так равно купеческим товарам и соблюдать при этом во всей строгости установленные правила касательно отсылки в цензурные места всех предметов, подлежащих рассмотрению сих мест»²⁷.

В это время в Министерстве финансов разрабатывается жесткий циркуляр о принятии мер против проникновения в Россию запрещенной литературы. Он сохранился в «Деле Герцена».

Был усилен таможенный контроль и в черноморских портах, о чем свидетельствует секретное отношение от 17 декабря 1858 года²⁸. III Отделение стало интересоваться и другими типографиями, издающими русские книги. Так, например, список подобных изданий, появившихся в Лейпциге, был доставлен в ведомство князя Долгорукова из Министерства иностранных дел в начале декабря 1858 года²⁹. Обратило более пристальное внимание III Отделение и на посылки и пакеты из-за границы «с надписью Expedition officielle», привезенные из-за границы иностранными и русскими курьерами, а также на посылки, доставленные на адрес некоторых российских университетов. В середине декабря были подготовлены описи тому, что с 1853 года привозили иностранные и русские курьеры (включая пакеты царю)³⁰.

Результаты борьбы с герценовскими изданиями подвел отчет III Отделения Александру II^23*. В нем имелся особый раздел «О русских книгах, издаваемых за границею...».

Что же противопоставляло лавине везущих нелегальную литературу III Отделение? Вот таблица, характеризующая рост корпуса жандармов с 1858 по 1860 год³¹.

Отсюда легко видно, что росту в четыре раза количества отъезжающих и соответственно приезжающих русских (а были еще и иностранцы) правительство ответило увеличением корпуса жандармов всего на 5%! Поэтому положение с противодействием лондонским пропагандистам не совсем улучшилось и в следующем году. Кстати сказать, князь Долгоруков, завершая свой отчет за 1858 год и предупреждая о грядущих проблемах императора, писал: «Вообще трудности, с которыми Вашему Императорскому Величеству предопределено вести борьбу, неисчислимые, но Бог видит чистоту Вашего сердца и благословит Ваши дела на славу и благоденствие Росси». Рукой Александра II в этом месте приписано: «Да поможет нам Бог!»

1859 год не принес больших успехов в деле борьбы с герценовскими изданиями.

Одной из причин издания в Лондоне Записок Екатерины II, как и всей кампании борьбы с герценовскими изданиями в то время, являлось отсутствие хороших агентов. Пользоваться приходилось чужой агентурой; своей было мало или не было вовсе. По-видимому, не было еще системы в их работе.

Нельзя сказать, что работы совсем не было. В III Отделении пытались определить особенности людей, окружавших Герцена в Лондоне, с целью зацепиться за какой-нибудь факт их биографии. Так, в делах присутствует следующая справка: «Вследствие статьи в «Мониторе» о начавшемся в Лондоне суде над книгопродавцем Станиславом Тхоржевским, как над издателем преступного сочинения Niama^24* (?), собраны были в исполнение приказания Вашего Сиятельства справки в делах 3-го отделения, по коим оказалось следующее: Станислав Тхоржевский — уроженец г. Полоцка; в 1845 году он удалился тайно в Пруссию, где, арестованный по подозрению в политических происках, назначен был к передаче в Царство Польское, но успел бежать; в 1848 году получено было сведение, что он находился в княжестве Познанском в качестве эмиссара революционной пропаганды; за тем признан изгнанником. Находясь в Англии, он был в близких сношениях с выходцем Иосифом Ольшевским, с которым и составил план распространения в Польше и России возмутительных сочинений, а потом открыл с ним в Лондоне книжную лавку для продажи сих сочинений»³².

И все-таки III Отделению удалось в 60-х годах провести ряд успешных операций против Искандера и его окружения. Одна из них связана с внедрением в среду польских эмигрантов подпоручика Ю. Балашевича-Потоцкого³³. Он приступил к работе в III Отделении в конце мая 1861 года. У III Отделения были и другие удачи, например, дело Павла Ветошникова, или как оно официально называется: «Дело о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами», насчитывающее 20 томов! В результате этих побед русскому правительству удалось отчасти справиться с потоком литературы из Лондона. В письме к К.-Э. Хоецкому от 27 (15) августа 1863 года Герцен признавался: «Наши дела с «Колоколом» и типографией плохи — русское правительство отрезало нам ¾ путей. Иногда я думаю о переселении в Швейцарию...» (XXVII, 369). 5—6 января 1858 года (24—25 декабря 1857 года) Герцен сообщал М.К. Рейхель: «На меня страшное гонение, уже здесь посольство интригует, чтобы все посылки Трюбнера останавливать на немецкой границе. Увидим, чья возьмет» (XXVI, 151—153). А.Н. Пыпин, бывший у издателя «Колокола» в 1858 и 1859 годах, писал: «По журналу можно было видеть, что у него было довольно и даже много корреспондентов из России: новости доходили до него быстро; много бывало и посетителей, между прочим людей, совсем не принадлежавших к какой-нибудь литературе, но без сомнения, под видом почитателей являлись и шпионы»³⁴. Шпионов Искандер начал находить под боком и, кажется, не столько огорчался, а даже с гордостью писал об этом своим знакомым: создавалась видимость борьбы непосредственной, а не через запреты и т. п. «Шпионы, — писал он в «Былом и думах», — постоянно трутся во всех эмиграциях; их узнают, открывают, колотят, а они свое дело делают с полнейшим успехом. В Париже полиция знает все лондонские тайны...» (XI, 199).

Искандер по мере возможностей продолжал следить за руководителями тайной русской полиции. Так, 27 декабря 1860 года Герцен и Огарев направили письмо издателю газеты Daily News. В нем говорилось: «Милостивый государь, английским читателям, быть может, небезынтересно узнать, что генерал-адъютант его императорского величества Тимашев, шеф русской тайной полиции, при содействии штата отборных шпионов выполняет в настоящее время в Лондоне специальное поручение. Мы имеем основание думать, что это поручение связано с попыткой раскрыть имена некоторых корреспондентов «Колокола» — русской газеты, издаваемой в Лондоне^25*. Если это действительно так, мы можем только уверить его превосходительство, что он безрезультатно истратит много драгоценного времени, и советуем ему как можно скорее вернуться восвояси. Если же, напротив, его задачей в Лондоне является изучение свойств полиции в большой и свободной стране, мы искренне желаем ему успеха. Вы обяжете нас, поместив эти подписанные нами строки» (XIV, 354, 355).

В предисловии ко второй книге «Исторического сборника», обращаясь к корреспондентам в России, Герцен сообщал читателям: «Тимашев, как ни езди в Лондон и каких мошенников III Отделения ни посылай, ничего не узнает, — за это мы ручаемся». Но ручался Искандер зря.

III Отделению удалось-таки внедрить агентов в его окружение и нанести существенный удар по «Вольной типографии».

Примечания

*. Данный раздел истории описываемого драматического конфликта изначально был столь же объемен, как и предыдущие, и мог бы составить второй том издания. К сожалению, по техническим причинам это не может быть осуществлено в настоящее время, и мы приведем далее лишь ключевые фрагменты этой части исследования. (Примеч. ред.)

**. Примечательно, что А.Г. Брикнер использовал русский перевод Записок Екатерины II, а В.А. Бильбасов — издание на французском языке.

***. Почему Герцен выбрал азиатскую форму имени Александр — непонятно. Наверное, ему нравилось сочетание: Искандер Герцен, в котором не было ничего русского.

****. Мы не смогли установить, что означает это слово.

5*. До конца (лат.).

6*. Речь идет о книгах: Августа Людвига Шлецера «Neuveranderts Rußland oder Leben Catharina der zweiten, Kaiserinn von Rußland. Aus authentischen Nachrichten beschrieben», тт. 1—3. Первое изд. Рига и Лейпциг, 1772; Strahl Philipp, Hermann E. Geschichte des russischen Staates. Bd. 1, 4, 5. Hamburg, 1832—1853 (XXVI, 432).

7*. Имеются в виду три первых томах «Истории царствования Петра I» Н.Г. Устрялова, изданных в 1858 году.

8*. Последний акт трагедии, разыгрываемой в публичном доме (ит.).

9*. Любимая мысль Искандера, повторенная им в «Былом и думах».

10*. О мертвых либо хорошо, либо ничего (лат.).

11*. Известная работа Д. Мережковского, опубликованная в 1906 году.

12*. Герцен считает справедливым набившее оскомину изречение: «Поскребите русского — и вы увидите варвара» (XXVI, 202). «Вглядываясь в необузданность нашего азиатского рабства, — писал Искандер в 1866 году, — в его монгольский характер, в самом деле начинаешь верить Ганри Мартину (Генри Мартен, французский историк и общественный деятель XIX века. — О.И.), что мы чистые Туране, т. е. какая-то тибетская чухна, укравшая иранский язык, кое-как спрятавшая монгольские скулы и надевшая немецкое платье» (XIX, 90).

13*. Правда, в «Былом и думах» Герцен признает некоторые достоинства у русских помещиков: «Богатые помещики, аристократы XVIII столетия при всех своих недостатках были одарены какой-то шириной вкуса, которую они не передали своим наследникам. Старинные барские села и усадьбы по Москве-реке необыкновенно хороши, особенно те, в которых два последних поколения ничего не поправляли и не переиначивали» (IX, 207). А в другом месте он пишет: «Помещичья распущенность, признаться сказать, нам по душе; в ней есть своя ширь, которую мы не находим в мещанской жизни Запада» (IX, 154).

14*. Герцен предполагал создать «демократическую федерацию равных и полноправных славянских народов» (1849).

15*. Энгельсон написал в период с января по апрель 1854 года четыре прокламации: «Первое видение св. отца Кондратия», «Второе видение св. отца Кондратия»; «Емельян Пугачев честному казачеству и всему люду русскому шлет низкий поклон», «Емельян Пугачев честному казачеству и всему люду русскому вторично шлет низкий поклон».

16*. Ту же мысль с примечательным дополнением Герцен повторяет в письме к Саффи от 25 (13) июня 1855 года: «С каждым днем все глубже презираю людей, т. е. не людей, а самого себя, за то, что целых 43 года был о них слишком высокого мнения» (XXV, 272). В «Былом и думах» читаем: «Утратив веру в слова и знамена, в канонизированное человечество и единую спасающую церковь западной цивилизации, я верил в несколько человек, верил в себя» (X, 233).

17*. Знаки вопроса наши. — О.И.

18*. Однако, выбирая гувернантку, Герцен замечал в письме к сыну: «Светские манеры — одна из главных вещей» (XXVI, 238).

19*. По-видимому, прежде всего речь шля о таком замечательном произведении Загоскина, как «Юрий Милославский», на котором воспитывалось великое множество русских людей.

20*. Русские тени. — О.И.

21*. Что обозначает это многоточие, издатель не пояснил.

22*. О чем писал Аксаков, мы не знаем.

23*. Точнее, «Политический очерк внутреннего состояния России в 1858 году», который прилагался к «Общему отчету», поданному в начале марта 1859 года и прочитанному императором 9 марта.

24*. Тхоржевский был арестован 23 марта 1858 года и оправдан судом. Герцен писал М. Рейхель: «Нашего книгопродавца Тхоржевского арестовали за брошюру Пья — это гнусно и позорно...» (XXVI, 166, 409).

25*. Соответствующая заметка была помещена в 47-м листе «Колокола» от 1 июля 1859 года (XIV, 128).

1. ЛН. Т. 99. Кн. 2. М., 1997. С. 563.

2. Советская историческая энциклопедия. Т. 4. М., 1963. С. 419.

3. Эйдельман И.Я. Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Справочный том к запискам Е.Р. Дашковой, Екатерины II, И.В. Лопухина. М., 1992. С. 161, 162. Далее: СТ.

4. Эйдельман И.Я. Герцен против самодержавия. 2-е изд. М., 1984. С. 93.

5. СТ. С. 164.

6. СТ. С. 20.

7. Там же. С. 22.

8. Эйдельман И.Я. СТ. С. 13, 45.

9. Тучкова-Огарева И.А. Воспоминания. М., 1959. С. 140.

10. СТ. С. 14.

11. Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Записки императрицы Екатерины II. М., 1990. С. V. Далее: Записки. 1859.

12. Энгельсон В.А. Статьи. Прокламации. Письма. [Б. м.]. 1930. С. 117.

13. Грановский Т.Н. и его переписка. Т. 2. М., 1897. С. 455.

14. ЛН. Т. 63. М., 1956. С. 548, 554. См. также: ЛН. Т. 99. Кн. 2. М., 1997. С. 567.

15. Серно-Соловьевич А.А. Указ. соч. С. 17.

16. Эйдельман Н.Я. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». М., 1966. С. 38, 39.

17. ЛН. Т. 41, 42. С. 280.

18. Там же. С. 385, 386.

19. Голос минувшего. 1918. № 7—9. С. 175, 176.

20. Кошелев А.И. Записки. М., 1991. С. 90, 91.

21. Дудзинская Е.А. Славянофилы и Герцен накануне реформы 1861 года. Вопросы истории. 1983. № 11. С. 53.

22. Тучкова-Огарева Н.А. Указ. соч. М., 1959. С. 116.

23. Вольное слово. 1883. 1 мая. С. 4, 5.

24. Аксаков И.С. Сочинения И.С. Аксакова. Т. 2. М., 1886. С. 114—116. См. также: Соч. Герцена (XVII, 194—196).

25. Барсуков Н. Жизнь и труды Погодина. Кн. 15. С. 247.

26. Красный архив. 1937. № 2 (81). С. 212.

27. РФ. Ф. 109. Экспедиция 1. 1834. № 239. Л. 519—519 об.

28. Там же. Л. 652.

29. Там же. Л. 547.

30. Там же. Л. 551—560 — иностранные курьеры; л. 561—624 — русские курьеры.

31. ГА РФ. Ф. 109. оп. 223 (85). № 23. Л. 165; № 25. Л. 335.

32. Там же. Секретный архив. Оп. 1. № 106. Л. 8—8 об.

33. ЛН. Т. 64. М., 1958. С. 764—767.

34. Герцен в воспоминаниях современников. М., 1956. С. 239.