Собранные нами материалы позволяют осветить возможную историю появления исследуемого письма, многообразие причин, которые привели к его появлению. Как мы говорили, письмо Петра Федоровича полно парадоксов, подлинных и мнимых. Здесь мы остановимся на проблеме уникальности письма Петра Федоровича, времени и причинах его написания, суммируя данные, добытые в ходе исследования.
Уникальность
Исследуемое письмо уникально — ни других подобных писем Петра Федоровича, ни упоминаний о них у современников мы не знаем. По-видимому, это действительно так. В Записках Екатерины нет ни единого слова о случае, когда для выражения своих чувств к ней Петр Федорович пользовался письменной формой. Императрице вряд ли надо было бы скрывать подобный факт в своих мемуарах, где упомянутое письмо стало бы хорошей иллюстрацией характера мужа; сохранила же она и более неприятные документы: последние записки Петра Федоровича из Ропши. Можно с большой степенью вероятности утверждать, что Екатерина II не видела письма великого князя и не знала о его существовании. Но почему же письмо великого князя так «одиноко»?
Во-первых, Петр Федорович не любил писать. Об этом, прежде всего, свидетельствует незначительное количество известных нам писем (уцелевших в государственных хранилищах). Вряд ли подобное можно объяснить недоброй волей Екатерины и ее потомков, которые по каким-то соображениям уничтожали переписку Петра Федоровича. Весьма характерен в этом отношении эпизод отношений великого князя с Тепловой, о котором уже упоминалось выше.
Во-вторых, в пределах петербургского Двора переписки и не требовалось. «Если бы все эти неудовольствия и выговоры, — вспоминает Екатерина в первом варианте Записок, — которые мне делали, шли прямо от императрицы ко мне или через доверенных лиц, я имела бы меньше огорчения, но большею частью мне посылали говорить самые неподходящие и самые грубые вещи через лакеев и камер-юнгфер...» (486). Великий князь для общения с Екатериной часто прибегал к помощи лакеев. Так, например, он сообщил невесте через слугу, что не сможет ее больше посещать из-за удаленности его жилища (233). Рассказывая об особом отношении Петра Федоровича к Андрею Чернышеву, Екатерина II замечала: «Великий князь пользовался последним для всех своих поручений и несколько раз в день посылал его ко мне. Ему же он доверялся, когда не хотелось идти ко мне» (247). В третьем варианте Записок сообщается и о присылке к Екатерине карлика, имя которого императрица то ли не вспомнила, то ли не сочла нужным упоминать (230). «Инструкция» Бестужева, составленная, как мы считаем, при участии Я. Штелина, старалась исключить возможную передачу записок и тому подобного великой княгине: «Генерально никакой кавалер, или кто бы иной йи был, ниже какая камер-юнгфера, смелости принять не имеет Ее Императорскому Высочеству на ухо шептать, письма, цедулки или книги тайно отдавать, но для того, под опасением всевысочайшего Нашего истязания...»
Можно предположить, что Я. Штелин действительно убедил Петра Федоровича в необдуманности его шага — создания оскорбительного для его жены документа, который мог быть направлен и против самого великого князя. Поэтому Петр Федорович больше подобных попыток не повторял, а довольствовался устными оскорблениями Екатерины Алексеевны.
Когда?
Одним из наиболее сложных вопросов, связанных с исследуемым письмом, является время его появления. Как было уже показано, мы не можем доверять датировке Я. Штелина: февраль 1746 года. Была ли это ошибка или преднамеренное искажение, сказать трудно. Скорее всего, если учитывать небрежность Штелина к датам (о чем пойдет разговор далее), тут сыграло свою роль первое. Говоря о времени написания письма Петра Федоровича, мы сталкиваемся с двумя проблемами: 1. когда и почему произошла «двухнедельная разлука»; 2. когда было написано само письмо.
«Двухнедельная разлука»
Мы полагаем, что обвинение великой княгини в «двухнедельной разлуке» полностью лежит на совести Петра Федоровича. Нет никакого сомнения, что подобная «разлука», да еще совершенная по воле великой княгини, была абсолютно невозможна. Не прошло бы и дня, как все стало известно Елизавете Петровне, и нетрудно предсказать реакцию императрицы, которая так сильно желала наследника престола. Об этой «реакции» — упреки в «двухнедельной разлуке» — несомненно, сообщила бы сама Екатерина в своих Записках, но в них ничего подобного нет. Петр Федорович тут лгал, как он лгал и в других случаях, не задумываясь, что эта ложь может стать известна императрице.
Если «двухнедельная разлука» была абсолютно невозможна по инициативе великой княгини (как и Петра Федоровича), то совершенно ее исключить нельзя. Молодые могли оказаться вне общей кровати или из-за болезни одного из них, или из-за религиозных соображений. Тут возникает естественный вопрос, не нашла ли подобная «разлука» (и конфликт между великим князем и его женой) отражения в камер-фурьерском журнале и мемуарах самой Екатерины II.
В конце 1745 года особых проблем в жизни молодой семьи, если верить Екатерине II, не было. «Мы с великим князем жили довольно ладно, — вспоминает императрица во втором варианте своих Записок, — он любил, чтобы вечером к ужину было несколько дам или кавалеров; накануне Нового года мы таким образом веселились в покоях великого князя...» (80).
В течение января 1746 года на всех мероприятиях — на церковных службах, а также маскарадах, балах, театральных представлениях — Петр Федорович и Екатерина были вместе с Елизаветой Петровной* (с ними также часто проводил время принц Август Голштинский)1. Так началось с празднования («дня торжества») Нового года. 2 января был бал, а затем особый стол у Петра Федоровича и Екатерины на двести персон, на который были приглашены особы первых пяти классов, а также иностранные посланники.
8 января в «Зимнем Ее Императорского Величества Доме имелся публичный маскарад, на коем имели приезд иностранные персоны, також генералитет и придворные кавалеры и знатное шляхетство с фамилиями». Бал продолжался с 7 до 12 часов вечера. В 12 часов императрица «изволила шествовать в свои покои, в которых изволила кушать вечернее кушание. А Их Императорские Высочества и Его Светлость (принц Август. — О.И.) шествовали в Эрмитаж, в котором на подъемном столе с иностранными персонами изволили кушать вечернее кушание, при котором столе Их Императорские Высочества изволили сидеть на главном месте».
9 января императорское семейство из Зимнего дворца отправилось в Оперный дом на оперу «Селевк», которая закончилась лишь в первом часу ночи. 12 января в воскресенье была отслужена литургия, а потом при Дворе состоялся куртаг. 13 января был маскарад в доме князя И.Ю. Трубецкого, на который поехало все императорское семейство; возвратились домой в первом часу ночи. 14 января при Дворе устроили банкет в честь «торжества Ордена Прусской кавалерии». 15 января — бал в доме графа А.И. Ушакова; вернулись во втором часу ночи. 16 января маскарад у графа А.П. Бестужева-Рюмина; вернулись во втором часу.
19 января, в воскресенье: отслужена литургия; Елизавета Петровна была в комнатной церкви Благовещения Пресвятой Богородицы, а Петр Федорович и Екатерина — в придворной церкви Сретения Господня. 20 января: маскарад у барона Миниха; все вернулись в первом часу. 23 января: маскарад у обер-шталмейстера князя Куракина; в первом часу Елизавета Петровна поехала в Царское Село, а Петр Федорович и Екатерина в Зимний дворец. 27 января: маскарад у графа А.И. Румянцева; Елизавета Петровна, Петр Федорович и Екатерина вернулись во дворец в первом часу. 28 января: маскарад у князя Трубецкого; вернулись во втором часу. 29 января в придворной церкви состоялось венчание и свадьбы у придворных служителей, на которых была Елизавета Петровна, а Петра Федоровича и Екатерины не было. 30 января: маскарад в доме генерала В.Ф. Салтыкова; императорское семейство вернулось во дворец во втором часу. Таким образом, в январе мы не находим внешних оснований говорить о двухнедельном разрыве молодых супругов.
К февралю Екатерина II относит начало новой достаточно продолжительной болезни Петра Федоровича. «Не знаю, что именно — балы ли на масленице** или устройство нашего помещения — причинило горячку великому князю к концу зимы, или, лучше сказать, в начале 1746 года» (80, 81). В третьем варианте Записок об этом времени сказано несколько иначе; упомянув о маскарадах, которые состоялись в главных домах города «к концу зимы» и на которых «присутствовали двор и весь город», Екатерина пишет: «Последний маскарад был дан обер-полициймейстером Татищевым в доме, принадлежавшем императрице и называвшемся Смольным дворцом; середина этого деревянного дома была уничтожена пожаром, оставались одни флигеля, которые были в два этажа, в одном танцевали, но чтобы идти ужинать, нас заставили пройти, в январе месяце, через двор по снегу, после ужина надо было опять проделать тот же путь***. Великий князь, вернувшись домой, лег, но на следующий день проснулся с сильной головной болью, из-за которой не мог встать. Я послала за докторами, которые объявили, что это была жесточайшая горячка; его перенесли с моей постели в мою приемную и, пустив ему кровь, уложили в кровать, которую для этого тут же поставили. Ему было очень худо; ему не раз пускали кровь; императрица навещала его несколько раз на дню...» (240; курсив наш. — О.И.).
Сказанное Екатериной II подтверждает камер-фурьерский журнал. В субботу 1 февраля был маскарад в доме Лестока; 2 февраля императорская фамилия гуляла на свадьбе С.К. Нарышкина; в понедельник был маскарад у графа А.Г. Разумовского, где гуляли до третьего часа ночи; 4 февраля маскарад устраивал в одном из императорских дворцов генерал Бутурлин; на следующий день, в среду, после церемонии похорон А.Л. Нарышкина, императрица и их императорские высочества «изволили шествовать в дом загородный Его Высокопревосходительства генерала обер-гофмаршала Дмитрия Андреевича Шепелева и тамо кушать вечернее кушанье и оттуда во Дворец изволили прибыть по полуночи в 1-м часу»; 6 февраля императорская фамилия была на маскараде у князя В.А. Репнина; на другой день у князя Юсупова; наконец, в субботу 8 февраля императрица и их высочества «с генералитетом с придворными кавалерами изволили шествовать по полудни в 7-м часу на Смольный двор на маскарад и тамо кушать вечернее кушанье, а оттуда во Дворец изволили прибыть в 2-м часу по полуночи».
9 февраля камер-фурьер записал: «По полудни в 7-м часу Ее Императорское Величество изволила шествовать в оперный дом, в котором представлена была итальянская интермедия, называемая «Сын пьяницы», и из оного во Дворец возвратиться изволила по полудни в 10-м часу; а Их Императорские Высочества во оной присутствовать не изволили». По-видимому, великий князь был уже болен. К 10 февраля, дню рождения Петра Федоровича, относится следующая запись в камер-фурьерском журнале: «В понедельник первой недели Великого поста, в день рождения Его Императорского Высочества благоверного государя великого князя Петра Федоровича, при дворе Ее Императорского Величества торжества не имелось, точию с города и с Адмиралтейства по отпетии часов имелась пушечная пальба».
«Болезнь великого князя, — рассказывает Екатерина II во втором варианте, — продолжалась около двух месяцев, и несколько раз ему пускали кровь, и он причинил много беспокойства императрице; я интересовалась его состоянием по своей природной отзывчивости, но была очень застенчива и сдержанна в отношении к нему и к императрице» (82; курсив наш. — О.И.). В третьем варианте она добавляет: «В комнату великого князя, в ту, куда его поместили, хоть и смежную с моей, я входила только тогда, когда не считала себя лишней, ибо я заметила, что ему не слишком-то много дела до того, чтобы я тут была, и что он предпочитал оставаться со своими приближенными, которых я, по правде, тоже не любила; впрочем, я еще не привыкла проводить время совсем одна среди мужчин» (240; курсив наш. — О.И.). То, что сообщает тут Екатерина, противоречит обвинению, сформулированному в письме Петра Федоровича. Это обстоятельство тем более ценно, что Екатерина не была знакома с упомянутым посланием.
О том, что болезнь великого князя казалась серьезной, говорили иностранные дипломаты. Так, лорд Гинфорд 11 марта 1746 года писал лорду Гаррингтону из Петербурга: «Великий князь страдает сильною лихорадкою и поправляется так медленно, что опасаются за его жизнь, тем более, что, кажется, болезнь перешла на легкие». Через четыре дня он прибавлял: «Великий князь все еще чувствует себя очень плохо, и, если с ним что-нибудь случится, то Ваше Превосходительство скоро услышите о возвращении принца Ивана, хотя, может быть, и без родителей». Еще 12 апреля 1746 года лорд Гинфорд замечал: «Здоровье великого князя крайне неопределенно...»2
Но Петр Федорович поправился. В камер-фурьерском журнале за 1746 год находим сведения о его выздоровлении. 21 марта великий князь еще «недомогал». На следующий день он «заутреню изволил слушать в малой церкви, что в покоях». 23 марта императрица и их высочества слушали обедню в большой придворной церкви и «...при входе и выходе из церкви в галерее соизволили принимать от всех подданных поздравления и жаловать изволили к руке». Екатерина II вспоминает: «Когда ему стало лучше, он еще долго разыгрывал больного, чтобы не выходить из комнаты, где ему больше нравилось быть, чем на придворных выходах. Он вышел только в последнюю неделю поста****, когда и говел» (241).
Во время болезни Петра Федоровича, как вспоминает императрица, великий князь был «перенесен с моей постели в мою приемную» (239), т. е. отделен от супруги. Это был, по-видимому, исключительный случай. Во втором варианте Екатерина пишет о Петре Федоровиче: «В первые девять лет нашего брака он никогда не спал нигде, кроме моей постели, после чего он спал на ней лишь очень редко...» (185). Если верить рассказу Екатерины II, никаких изъявлений беспокойства по этому поводу отделения его от жены во время болезни Петр Федорович не выражал. Если принять дату Штелина, то из письма великого князя как будто следует обвинение жены в том, что она воспользовалась его болезнью...
В Записках Екатерины II описывается весьма любопытный эпизод, произошедший как раз во время болезни великого князя в феврале 1746 года. Императрица в третьем варианте рассказывает: «Между тем наступил Великий пост5*, я говела на первой неделе, вообще у меня было тогда расположение к набожности» (240). «Я постилась в первую неделю Великого поста, — продолжает Екатерина, — императрица мне велела сказать в субботу6*, что я доставлю ей удовольствие, если буду поститься и вторую неделю7*, я велела ответить Ее Величеству, что прошу ее разрешить мне поститься весь пост. Гофмаршал императрицы Сиверс, зять Крузе, который передавал эти слова, сказал мне, что императрица получила от этой просьбы истинное удовольствие и что она мне это разрешает. Когда великий князь узнал, что я все постничаю, он стал меня очень бранить; я сказала ему, что не могу поступать иначе...» (241; курсив наш. — О.И.)8*. Итак, разрешение на пост и ограничение известных свобод во время него было получено от самой императрицы, о чем Петр Федорович мог и не знать.
Примечательно, что это был не единственный случай порицания Петром Федоровичем религиозности великой княгини. Мы знаем из ее Записок, как резко реагировал Петр Федорович на пост своей жены в 1745 году. Следует особо подчеркнуть, что в этом эпизоде принимал участие и карлик, имя которого Екатерина II не называет. «На первой неделе Великого поста9*, — пишет она, — у меня была очень странная сцена с великим князем. Утром, когда я была в своей комнате со своими женщинами, которые все были очень набожны, и слушала утреню, которую служили у меня в передней, ко мне явилось посольство от великого князя; он прислал мне своего карлу10* с поручением спросить у меня, как мое здоровье, и сказать, ввиду поста он не придет в этот день ко мне. Карла застал нас всех слушающими молитвы и точно исполняющими предписания поста, по нашему обряду. Я ответила великому князю через карлу обычным приветствием, и он ушел. Карла, вернувшись в комнату своего хозяина, потому ли, что он действительно проникся уважением к тому, что он видел, или потому, что он хотел посоветовать своему дорогому владыке и хозяину, который был менее всего набожен, делать то же, или просто по легкомыслию, стал расхваливать набожность, царившую у меня в комнатах, и этим вызвал в нем дурное против меня расположение духа. В первый раз, как я увидела великого князя, он начал с того, что надулся на меня; когда я спросила, какая тому причина, он стал очень меня бранить за излишнюю набожность, в которую, по его мнению, я впала. Я спросила, кто это ему сказал. Тогда он мне назвал своего карлу, как свидетеля-очевидца. Я сказала ему, что не делала больше того, что требовалось и чему все подчинялись и от чего нельзя было уклониться без скандала; но он был противного мнения. Этот спор кончился, как и большинство споров кончаются, т. е. тем, что каждый остался при своем мнении, и Его Императорское Высочество, не имея за обедней никого другого, с кем бы поговорить, кроме меня, понемногу перестал на меня дуться» (230, 231).
Тут возникает естественный вопрос: не перепутала ли годы Екатерина II, отнеся визит карлика к 1745, а не к 1746 году? Если предположить, что все было так, то письмо Петра Федоровича, комментарий Штелина и Записки Екатерины во многом совпадают: время поста и одновременно болезни великого князя, возможно, дали некоторое основание ему рассуждать о «двухнедельной разлуке». Но все оказывается не так просто.
Когда было написано письмо
Нельзя совершенно исключить другого времени написания письма Петра Федоровича — не только месяца, но и года, что связано с небрежностью Я. Штелина. Но большинство данных говорит за то, что оно могло появиться, скорее всего, именно в 1746 году. Что же касается февраля, то эта дата вызывает у нас большие сомнения, разрешить которые мы до сих пор окончательно не можем11*. Если принять дату Штелина, то письмо вступает в противоречие с Записками Екатерины II и другими документами. Так, к примеру, трудно поверить, что еще больной в феврале 1746 года Петр Федорович стал писать подобное письмо (если, конечно, не признать, что температура у него упала, а его и так слабый рассудок — помутился).
Многое в понимании времени появления письма великого князя зависит от того, кого подозревал Петр Федорович как предмет страсти своей жены. Кандидатур тут не много: Елизавета Петровна подозревала кого-то из камердинеров великого князя, не называя конкретного имени (87, 88, 488), или Брюммера (486, 487). О последнем лишь в первом варианте Екатерина сообщает, что «стали говорить великому князю против меня о том, что я люблю Брюммера, которого он начинал ненавидеть... Его убедили заставить меня отказаться от дружбы с графом Брюммером, он заговорил со мною об этом очень грубо и передал мне разговор своей тетушки...» (486, 487). Подобного варианта развития событий нельзя совершенно исключить (хотя, как известно, Петр Федорович уже давно не любил Брюммера и ждал момента с ним расстаться).
Однако Екатерина пишет, говоря о посещении Елизаветой Петровной, что та обвинила ее в неравнодушии к камердинерам Петра Федоровича; об этом же рассказала великому князю и мадам Крузе, которая, как замечает Екатерина, «по-видимому, знала, что это должно быть сказано» (488, 489). И тут же великая княгиня рассказывает об одном из упомянутых камердинеров, который приносил мадам Крузе вина и напивался с ней (489). Как следует из других вариантов, речь шла об Андрее Чернышеве (88). Екатерина признается, что сама испытывала некоторые чувства, на которые ей открыли глаза ее слуги: «Я была как громом поражена и мнением моих людей, которое я считала дерзким, и состоянием, в котором я находилась, сама того не подозревая»12* (248, 249). Об этих чувствах узнала сама императрица, которая поручила графу Дивьеру «следить за нашими поступками и иметь тайный надзор за поведением Андрея Чернышева» (85).
О том, что вся интрига развивалась вокруг братьев Чернышевых, Екатерина узнала в начале августа 1746 года (1 августа, в пятницу, начался Успенский пост) из беседы Симеоном Теодорским, которому, по-видимому, не было названо имя предмета «любви» великой княгини, а лишь фамилия. От Петра Федоровича, щадя его, по-видимому, это обстоятельство некоторое время скрывали (вероятно, до начала августа), поскольку знали о его отношении к А. Чернышеву, и поэтому решили повернуть дело на его двоюродного брата Петра13*. Екатерина утверждает, что великий князь очень любил своего камердинера, «он только и говорил, что о нем, только его и видел» (84, 88). Постаралась тут, вероятно, мадам Крузе, которой Андрей Чернышев нравился не только потому, что поил ее вином; она даже приревновала будто бы к нему Екатерину (489). Императрица, по-видимому, также симпатизировала Андрею Чернышеву. Об этом в «Деле братьев Чернышевых» свидетельствует показание Докучаева, рассказывающего якобы со слов самих братьев: «Де означенной брат их Андрей, будучи при дворе, так щастлив был — когда Государыня изволит спросить: где Его Высочество и кто у Его Высочества, Государыне донесут, что де Его Высочество в покоях или в саду, а при нем де Андрей Чернышев. И Государыня изволит сказать: так де Его Высочество в Чернышева влюбился как в девку. И как де оного брата их Андрея Государыня пожаловала в камор-лакеи, так де тогда Государыня во угодность Его Высочеству изволила прислать к Его Высочеству Алексея Григорьевича Разумовского с поздравлением, что Андрей Чернышев пожалован в камор-лакеи». Милость очень высокая и говорит о многом! Что касается «влюбленности как в девку», то об этом говорит и Екатерина II, сообщая, что Петр Федорович любил Андрея Чернышева «за его красоту» (84). Елизавета Петровна не желала особенно разглашать известные ей причины удаления Андрея Чернышева, решив свести это дело к менее тяжелым прегрешениям и расширить одновременно круг подозреваемых за счет двоюродных братьев последнего. Не исключено, что императрица пыталась не сообщать Петру Федоровичу о своих выводах. Во втором варианте своих Записок Екатерина II, рассказывая об упомянутом визите к ней императрицы, пишет: «Крузе, всегда очень обязательная, когда дело шло о том, чтобы повредить, пошла поднять с постели великого князя, очевидно, чтобы сделать его свидетелем этой сцены; он вошел в шлафроке, но Крузе ошиблась в своих предположениях; императрица, как только его увидела, переменила тон, очень ласково стала беседовать с ним о безразличных вещах, не говоря со мной и не глядя на меня более, и после нескольких минут разговора ушла в свои покои; великий князь удалился к себе» (87; курсив наш. — О.И.). Судя по всему, мадам Крузе поплатилась за свою привязанность к Андрею Чернышеву.
Не вызывает сомнения, что истину решили спрятать любым путем. Не за эту ли историю с заменой Андрея Петром была устранена мадам Крузе? Кстати сказать, если мы примем эту замену, становится понятным весьма странный разговор между великим князем и его женой. «Он смутился, — вспоминает Екатерина II о Петре Федоровиче, — и, помолчав несколько минут, сказал: «Мне хотелось бы, чтобы вы любили меня так, как любите Чернышева». Я ответила ему: «Но их трое, — к которому же из них меня подозревают в любви? — и кто вам сказал об этом?» Он сказал мне: «Не выдавайте меня и не говорите никому: это Крузе мне сказала, что вы любите Петра Чернышева...» (87, 88; курсив наш. — О.И.).
Правда, тут присутствует одна проблема: почему доставку своего письма Петр Федорович поручил карлику Андрею, а не Андрею Чернышеву? Екатерина писала, что «великий князь пользовался последним для всех своих поручений и несколько раз в день посылал его ко мне. Ему же он доверялся, когда не хотелось идти ко мне» (247). Возможно, Петр Федорович не хотел ввязывать своего любимца в историю с его двоюродным братом, или тот в то время отсутствовал; судя по характеру почерка и помаркам, великий князь стремился как можно скорее послать это письмо.
То, что Петра Федоровича настраивали на другого (т. е. Петра), следует и из того, как он переживал отъезд Андрея Чернышева. Екатерина II пишет: «Великий князь был очень огорчен ссылкой этого человека, и я также; он казался очень привязанным к нам обоим, но особенно ко мне. Мы простились с ним очень трогательно, так как все трое плакали» (85). Если бы подразумевался Андрей, то как могло при этом быть забыто оскорбление, которое зафиксировал в своем февральском письме Петр Федорович? Правда, в «Деле братьев Чернышевых», как мы видели, события прощания изложены иначе. Петр Федорович без плача на упрек Екатерины — «Эх де Ваше Высочество, как Вы Бога не боитесь, что всех де их бедных нескромная Ваша милость погружает» — говорит: «Ну што, они де афицеры будут». Разница обоих текстов очевидна: во-первых, в «Деле» приходят прощаться все братья, а не один А. Чернышев, а во-вторых, более холодная реакция Петра Федоровича. Что касается первого отличия, то оно понятно: в «Деле» необходимо было скрыть особенное отношение к великой княгине Андрея Чернышева — поэтому братья будто бы пришли прощаться вместе. Более суровое отношение к своим слугам у великого князя, знавшего, что один из них является предметом чувств его жены, было бы понятно; но произошел ли визит именно трех братьев сразу? Чернышевы в каких-то своих целях могли по-другому изложить события, или что-то напутал Докучаев.
События с удалением от Двора Андрея Чернышева разворачивались, согласно рассказу Екатерины, весьма быстро: 24 мая, в субботу14*, история с несостоявшимся разговором, свидетелем которого стал граф Дивьер (84), на следующий день, в воскресенье, — прощание с А. Чернышевым и визит графа А.П. Бестужева и М. Чоглоковой (85, 86)15*, посещение великой княгини императрицей и разговоры Екатерины Алексеевны с Петром Федоровичем о Петре Чернышеве (86, 88). Факт направления Андрея Чернышева в мае 1746 года в полк подтверждается «Делом Андрея Чернышева». Но если все обстояло действительно так, то есть серьезные основания сомневаться в том, что письмо Петра Федоровича было написано в феврале 1746 года.
Если бы письмо Петра Федоровича было написано в указанное Штелином время, то он, скорее всего, припомнил бы при разговоре в мае об очень рассердивших его в феврале слухах (даже без упоминания своего письма). Но ничего подобного в воспоминаниях Екатерины II мы не найдем. Во втором варианте Записок, удовлетворенный объяснением и клятвами жены Петр Федорович замечает, что «ему трудно было в это поверить» и, более того, не проявляет никакой ревности, замечая: «И что меня тут сердило, так это то, что вы не доверяли мне, что имели склонность к другому, чем я». Екатерина в это не особенно поверила, но поблагодарила Петра Федоровича «за ласковый тон» (88).
Косвенным доказательством, что Петр Федорович ничего не знал о слухах, которые ранней весной стали ходить вокруг великой княгини и Андрея Чернышева, является рассказ Екатерины о ложной болезни последнего. Тимофей Евреинов, предупредивший великую княгиню об этих слухах, будто бы сказал ей, что посоветовал своему другу на некоторое время «сказаться больным». «Чернышев последовал совету Евреинова, — вспоминает Екатерина II, — и болезнь его продолжалась приблизительно до апреля месяца. Великий князь очень был занят болезнью этого человека и продолжал говорить мне о нем, не зная ничего об этом» (249; курсив наш. — О.И.). К сожалению, императрица не сообщает, когда началась эта «болезнь». Но можно предположить, что Петр Федорович не стал бы интересоваться человеком, намекая на которого за месяц до того написал столь резкое письмо своей жене. Правда, в «Деле Андрея Чернышева» все выглядит иначе; там нет ни слова о совете Т. Евреинова. А. Чернышев рассказывал, что мадам Марья Ивановна (Крузе), призвав его к себе в комнату, говорила, чтоб он «от забав Его Высочества отбегал прочь, за которыя де забавы милостивая Государыня Императрица может прогневатца на тебя и на протчих» и настоятельно рекомендовала Чернышеву: «не ходи во дворец, а скажись болен». Он послушал и «не ходил дни по три и по четыре, а сказывался болным». Об одной ли и той же симуляции болезни говорит Екатерина II и А. Чернышев, трудно сказать; ясно только, что подобный метод А. Чернышевым использовался.
Есть и еще одна строго определенная дата, свидетельствующая о том, что до высылки Андрея Чернышева Елизавета Петровна подняла вопрос о наведении порядка при малом Дворе. Речь идет о подготовленных в начале мая 1746 года графом А.П. Бестужевым инструкциях для лиц, определенных к великому князю и его жене. Нет сомнения, что к этому времени императрица получила достаточно информации о «предпочтениях» великой княгини и решила положить этому конец, ограничив круг общения Екатерины Алексеевны. Об этом совершенно определенно говорит соответствующий пункт инструкции (см. выше). Не исключено, что в это время — апрель—май — кто-то (даже сама императрица) «открыл глаза» Петру Федоровичу на поведение жены (возможно, без указания личностей). Тут, правда остается вопрос: как Штелин мог перепутать зиму (февраль) с весной (апрель—май), которые в России весьма сильно различаются?
Почему?
Почему Петр Федорович написал свое письмо Екатерине Алексеевне? Ответ на этот вопрос определяется большой сложностью, многослойностью проблемы — от физиологии до политики. Великий князь и его жена были совершенно разные по своим характерам люди, не имевшие поэтому никаких общих интересов — ничто не могло объединить их: ни телесные радости, ни духовные. Екатерина II писала: «Никогда умы не были менее сходны, чем наши, не было ничего общего между нашими вкусами, и наш образ мыслей и наши взгляды на вещи были до того различны, что мы никогда ни в чем не были согласны...» (104). Но подобный текст нуждается в дополнении; речь шла не только о различии вкусов и интересов, но, прежде всего, в умственном развитии — Петру Федоровичу явно не хватало ума. Познакомившись с великим князем, Екатерина, как она пишет, «взирала с изумлением на его неразумие и недостаток суждения о многих вещах» (210). Петр Федорович, вероятно, ощущал превосходство своей жены, к которой обращался в трудных ситуациях за советом; но это ему было неприятно, да, кроме того, окружение великого князя, начиная с его камердинеров и кончая теткой, внушало ему обратное. Екатерина пишет о Петре Федоровиче: «Ему глубоко внушили, чтоб он не позволял жене управлять собой, и это его заставляло быть настороже против всего разумного, что я могла ему сказать; он тогда лишь следовал моему совету, когда требовала того крайняя необходимость и когда он находился в беде; впрочем, я должна согласиться, что ввиду крайней разницы наших характеров мнения или советы, какие я могла ему дать, вовсе не соответствовали ни его взглядам, ни характеру и вследствие этого почти никогда не приходились по вкусу» (113, 114).
Однако оставалась одна проблема, от которой Петр Федорович отмахнуться так просто не мог, — рождение наследника. Нужно было объяснить его отсутствие и указать — кто виноват в этом. Вероятно, еще до свадьбы Петр Федорович понял, что у него с женой ничего никогда не получится, и резко сменил былую симпатию на холодное безразличие, дополняемое демонстративным ухаживанием за другими женщинами. Полагаем, что разговоры великого князя о любви к разным женщинам и ухаживания за ними имели несколько целей: во-первых, показать, что женщины его интересуют; во-вторых, намекнуть на то, что причины бесплодного брака в Екатерине, что она отталкивает его и бросает в объятия других; в-третьих, обидеть Екатерину и спровоцировать ее на холодное с ним обращение, что было очень нужно Петру Федоровичу для оправдания безрезультатности брака. Многие в это верили...
Показная «ревность», обиженный тон в рассматриваемом нами письме Петра Федоровича к Екатерине — все это следует объяснять, как мы полагаем, из только что сказанного. В этом смысле следует понимать странное утверждение прусского посла Мардефельда о том, что Петр Федорович «супругу не любит... однако ж он ее ревнует». Первое утверждение верно по существу, а второе — по видимости. Вероятно, с одной стороны, великий князь таким образом пытался поддержать иллюзию своих хороших отношений к супруге, а с другой — оградить жену от возможных неконтролируемых им контактов с мужчинами, которые могли объяснить и даже наглядно показать, что не может сделать Петр Федорович. Это ему отчасти удалось — вину бесплодности брака вначале отнесли на счет Екатерины — ее холодного отношения к Петру Федоровичу, о чем весьма красноречиво свидетельствует бестужевская «Инструкция». Екатерина в ту пору ответить как следует великому князю не могла, кроме того, что не называла его мужем.
Написав свое письмо Екатерине, смешав ложь с крупицами истины, Петр Федорович шел на явный скандал, последствия которого (если бы письмо попало к Елизавете Петровне)16* он, правда, плохо представлял. Возможно, великий князь полагал, что ему — наследнику русского престола — все сойдет с рук (и действительно, многое сходило), а великую княгиню за нарушение супружеской верности сошлют в монастырь или вышлют за пределы России17*. Но и этого не получилось. Несмотря на тяжелые обвинения, благодаря вмешательству Я. Штелина скандала не произошло, тем более что для него и не было оснований. Во второй половине 1746 года жизнь великокняжеской четы опять наладилась. «К концу осени, — вспоминает Екатерина II в третьем варианте своих Записок, — императрица перешла в Зимний дворец, где заняла покои, в которых мы помещались прошлую зиму, а нас поместили в те, где великий князь жил до женитьбы. Эти покои нам очень понравились, и действительно они были очень удобны; это были комнаты императрицы Анны. Каждый вечер весь наш двор собирался у нас; тут играли в разные игры или бывали концерты; два раза в неделю бывало представление в Большом театре, который был тогда напротив Казанской церкви. Одним словом, эта зима была одной из самых веселых и наиболее удачных в моей жизни. Мы буквально целый день смеялись и резвились...» (255). Однако проблема наследника сохранялась. При Дворе стали постепенно понимать, что виной отсутствия наследника является сам Петр Федорович, нашли С. Салтыкова и таким образом разрешили династическую проблему.
Ни Екатерина, ни Елизавета Петровна не увидели письма Петра Федоровича; но оно, благодаря Я. Штелину, уцелело и было в следующем веке напечатано Герценом в Лондоне. О том, как это произошло, мы расскажем в следующем разделе.
Примечания
*. Конечно, мы не зияем, были ли Петр Федорович и Екатерина Алексеевна в одной комнате ночью. Но об отсутствии в ней одного из супругов мгновенно стало бы известно императрице.
**. В 1746 году ее начало приходилось на 3 февраля.
***. Во втором варианте Екатерина II сообщает: «...на этих балах он много плясал и возвращался домой весь в поту».
****. Сообщение Екатерины II точно: последняя неделя Великого поста приходилась на 23—29 марта; Пасха — 30 марта.
5*. Великий пост в 1746 году начался 10 февраля.
6*. 15 февраля.
7*. То есть с 17 по 23 февраля.
8*. Во втором варианте сказано менее подробно: «Великим же постом императрица прислала ко мне Сиверса сказать, что я сделаю ей удовольствие, если буду говеть; я ему ответила, что Ее Величество меня упредила, что я была намерена просить у нее разрешения. Сиверс сказал мне, что это понравилось Ее Величеству» (83).
9*. В 1745 году Великий пост начинался 25 февраля.
10*. Речь тут, по-видимому, идет именно о карле Андрее. Но личность эта была столь незначительная, что Екатерина II не стала называть его по имени, а сам Штелин вспомнил в «Записках о Петре III» только то, что карлик участвовал в забавах Петра Федоровича, мешавших его занятиям (Штел., 76). Нам не удалось найти каких-либо дел, связанных с карликом Андреем, кроме упоминания его в «Деле Андрея Чернышева». То, что Штелин специально приписал имя этого человека в своем очень маленьком первом примечании и при этом не указал точно дату события, хорошо показывает, как он относился к истории и ее фактам.
11*. Нельзя полностью исключить и возможность того, что Штелин проставил в письме Петра Федоровича дату события, а не дату написания письма. Правда, двойное указание даты уменьшает вероятность подобной ошибки.
12*. «Это была детская, очень невинная привязанность, но все же это была привязанность, и Чернышев был очень красивый малый...» (88).
13*. Все было не так просто. Докучаев показал, что Петр Чернышев якобы говорил о М. Крузе (ее дочь Бенедикта Елизавета была замужем за графом К.Е. Сиверсом): «Дай де Бог здоровье Сиверсовой теще, которая живет при Государыне, а то бы де нам не получить и афиции, так де нас обнесли (а кто обнесли не выговорил); она де Государыне докладывала об них, что де не все то правда, что на них Государыне было донесено».
14*. Точность замечательная: 24 мая 1746 года действительно приходилось на субботу.
15*. В третьем варианте Екатерина II пишет: «На следующий день затем, в воскресенье, мы с великим князем узнали, что все трое Чернышевых были сделаны поручиками в полках, находившихся возле Оренбурга, а днем Чоглокова была приставлена ко мне» (250).
16*. Нельзя, правда, исключить и то, что сама императрица внушала племяннику мысль об измене его жены, полагая, что таким образом подстегнет его чувства.
17*. Полагаем, что где-то в глубине души Петр Федорович, возможно, надеялся, что в результате этого скандала императрица осуществит свою угрозу и вышлет его из России, которую он ненавидел.
1. Камер-фурьерский журнал за 1746 год. СПб. б. г. С. 3—21.
2. Сб. РИО. Т. 103. СПб., 1897. С. 24, 25, 39.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |