Глава 4. М.П. Погодин

Пытаясь ответить на вопрос: кто передал (или инициировал передачу) Герцену Записок Екатерины II, мы не можем пройти мимо фигуры М.П. Погодина. Мог ли он это сделать? Мог ли написать «строки»? Н.Я. Эйдельман считает, что Погодин «по своим взглядам, отправить документ в Лондон не мог»¹. Однако есть основания поставить это утверждение под сомнение, тем более что не обязательно было непосредственно посылать что-то Искандеру; это можно было сделать через других лиц, скрыв свое имя. Опыт у Михаила Петровича был: в эпоху Крымской войны Погодин, как известно, писал политические письма, которые распространялись в списках².

Прежде всего, следует спросить: откуда в Лондоне стали известны письма Петра Федоровича; и не только к Екатерине, но и к Шувалову, подлинники которых хранились у Погодина? Печатал Герцен и некоторые другие документы, например, письмо Екатерины II к графу Н.И. Салтыкову в «Историческом сборнике»³. Согласно спискам графа А.А. Закревского, а также III Отделения, Погодин признавался корреспондентом Герцена. Мы постараемся немного приподнять завесу над тайной деятельностью известного историка. Прежде всего, обратимся к судьбе писем Петра Федоровича.

Как это ни странно, о находке исследуемого нами письма Петра Федоровича заявил сам М.П. Погодин. Он сделал это в 1868 году в третьей книжке издаваемого им сборника «Утро». Там Погодин опубликовал свой вариант «Записок о Петре III» Я. Штелина, вышедших за два года перед этим в Чтениях Императорского общества истории и древностей российских. О причинах подобного шага речь пойдет ниже. После «Записок о Петре III» шло небольшое послесловие под названием «Об открытии записок Штелина (из моих записок)». Большая часть текста была посвящена не упомянутым запискам, а именно письму Петра Федоровича. Но это была не единственная странность. Однако позволим себе процитировать ту часть послесловия, которая относится к названному письму, обращая внимание по ходу на примечательные места приводимого текста.

«В тридцатых годах Федор Иванович Отт, — писал Погодин, — первый директор ремесленного московского училища, потомок Штелина по женской линии, познакомясь со мною чрез моего брата, служившего под его начальством, сказал мне однажды в разговоре, что у него есть два сундука бумаг, оставшихся после Штелина. «Примечательного в них ничего нет, и не может быть, потому что Штелин, как известно по преданию в его роде, все важные свои бумаги сжег по кончине своего воспитанника, императора Петра III, и при вступлении на престол и[мператрицы] Екатерины, — но там есть много лубочных картин его времени и первых оттисков портретов, гравированных в академии художеств, находившейся под его начальством. Хотите взять себе этот хлам? А вы мне дадите за него собрание новых русских книг, которое я назначу». — «Очень рад», — отвечал я ему. Сундуки были ко мне присланы; книги, по назначению, были доставлены к г. Отту. Я, по словам его, отобрал из сундуков вместе с Д.А. Ровинским, лубочные картинки и портреты, украсил ими свои собрания, — и велел поставить сундуки под лестницу.

Простояли они там спокойно лет десять или больше. Академия, услышав от г. Куника, что у меня находятся бумаги Штелиновские, отнеслась ко мне с просьбою справиться, нет ли в них чего-нибудь относящегося до ее истории, так как Штелин состоял ее членом. Я попросил тогда Д.А. Ровинского поискать между бумагами, ему известными, академических документов, что тот и исполнил, отобранные им документы я отправил тотчас в академию. Вместе с ними Д.А. принес мне несколько найденных там автографов и[мператора] Петра III. Один был великой важности. Я решился представить его Государю Императору (Николаю Павловичу) и посоветовался с Алексеем Петровичем Ермоловым, чрез кого из доверенных лиц сделать это лучше. Он указал мне на графа Владимира Федоровича Адлерберга, как лицо вполне и безусловно Государю преданное. Я был знаком близко с Ф.И. Прянишниковым и попросил его предупредить графа о моем желании обратиться к нему, в предстоявший приезд его с Государем в Москву, по важному делу.

Подробности после^*, а теперь скажу только, что автограф Государю при письме доставлен был чрез графа Адлерберга, который на другой день написал ко мне о Высочайшей благодарности... за представленный по его желанию древний рисунок села Измайлова, и проч. В разговоре со мною он спросил меня, нет ли где копии с представленного мною автографа. Возвратясь домой, я подумал о значении этого вопроса, и при свидании с Д.А. Ровинским спросил его мимоходом, не показывал ли он кому-нибудь найденного и переданного мне письма. «Показывал», — отвечал он. «Кому?» — «Павлу Федоровичу Карабанову».

У меня тотчас мелькнула мысль, не списал ли старик, охотник и знаток истории прошедшего столетия, копии с любопытной бумаги. Спросите его, сказал я Д.А., не списал ли он копии, и, если списал, то попросите его от моего имени, чтоб он мне отдал ее. Так должно! Я уверен был, что Павел Федорович, честнейший и благороднейший человек (образчик благовоспитанных русских людей XVIII столетия) исполнит мою просьбу. Так и случилось. Г. Ровинский принес мне копию, засвидетельствованную рукою Павла Федоровича, и я успокоился; эта копия до сих пор хранится у меня^**.

Прошло еще лет десять или пятнадцать. Каково же было мое изумление, как вдруг я увидел мое письмо^*** и[мператора] Петра III напечатанным в одном издании^**** за границею. Я так и обмер: могла возникнуть мысль, что письмо доставлено было для печати мною, ибо кроме меня никто не имел о нем понятия. Не одну ночь провел я без сна, думая об этом событии и ломая себе голову, откуда могло залететь письмо за границу, — и, наконец, попал на мысль, которая меня успокоила: старик-охотник П.Ф. Карабанов, верно, возвращая мне сделанную им копию, оставил у себя другую. Не смею пожаловаться на его память и не брошу камня: соблазн для охотника, для антиквария, для любителя истории, был велик! Перед кончиною он завещал все свое драгоценное собрание Государю Императору^5*. Бумаги его видели здесь многие, и другие разбирали в Петербурге. Вероятно, кому-нибудь попалось на глаза письмо, он списал и отправил за границу.

Итак, письмо увидело свет, несмотря на все предосторожности. Так-то верно замечание: несть бо тайно, еже не явится; ниже бысть потаено, но да придет в явление. Но вот что не напечатано — отметка Штелина на обороте письма, которая изменяет совершенно его значение и которая, следовательно, должна быть оглашена для отстранения неправильных заключений^6*. Собственно, с этою целью я и предлагаю теперь отрывок из своих записок.

Покойный Государь Император оценил значение отметки и был очень доволен, что я сохранил ее, как о том мне засвидетельствовали в разное время граф Блудов и В.Д. Олсуфьев».

Что же за «историческая необходимость» потребовала почти через десять лет публиковать приписку Штелина к письму Петра Федоровича? Погодин отчасти отвечал на этот вопрос, говоря, что она, «совершенно изменяющая» значение письма, «должна быть оглашена для отстранения неправильных заключений». Историк ссылается на мнение Николая I о смысле этой отметки, как будто император не хотел видеть письмо Петра Федоровича опубликованным без этого штелиновского примечания. Тут Погодин раскрывает и то, почему упомянутому письму уделяется столько места в послесловии, касающемся собственно записок о Петре III. Главное — отметка Штелина. «Собственно с этою целью я, — пишет Погодин, — и предлагаю теперь отрывок из своих записок».

Но дело сделано, сказано А, и следовало бы сказать Б: вместе с отметкой Штелина опубликовать само письмо. Далеко не все знали, что разумел историк под «одним изданием за границей» и уж наверняка не могли так просто получить его в свои руки. В качестве анекдота, иллюстрирующего только что сказанное, мы в первой части приводили историю с публикацией В.М. Остроглазовым в «Русском архиве» в 1907 году заметки «Из записной книжки библиофила».

Строго говоря, публикация отметки Штелина не снимала никаких вопросов ни сама по себе, ни в связи с теми документами, которые были изданы А. Герценом. Версию о «нежном примирении» прежде всего полностью отвергали Записки Екатерины II, составляющие основную часть герценовского издания. Отметку Штелина опровергали и два весьма красноречивых письма Петра Федоровича И.И. Шувалову (относящиеся ко второй половине 50-х годов XVIII века⁴).

В связи с этим возникает много вопросов. Почему Погодин ни слова не сказал в свое оправдание по поводу опубликования в герценовском издании писем Петра Федоровича к И.И. Шувалову, подлинниками которых он владел? Почему эти письма оказались помещенными вместе с упомянутым документом «великой важности»? Неужели Погодин не понимал, что, отдавая письма Петра Федоровича к Шувалову для публикации в «Русском архиве», он компрометирует себя перед императором, знавшим, вероятно, историю с исследуемым нами письмом? Или все это сделал на свой страх и риск Бартенев? Поверить в последнее трудно. Очень странно, что Погодин не объяснил, как попали эти письма за границу, учитывая то, как подробно он рассказал о пути туда письма Петра Федоровича к Екатерине Алексеевне.

Публикация Бартеневым писем Петра Федоровича к Шувалову ставила под сомнение рассказ Погодина о «завалившемся» в сундуке письме Петра Федоровича. Вызывает удивление и рассказ историка о том, что, приняв «два сундука» с «хламом», он туда сам почти и не заглядывал, а все находки делал Д.А. Ровинский. Странно, что такой любитель старины, каким был Погодин, просто так оставил без внимания Штелиновское собрание. Зачем было тогда принимать этот «хлам»? Как мы знаем теперь, в нем, кроме «лубочных картин и портретов», было много весьма ценных документов для истории России. На самом деле, все, как будет показано ниже, обстояло совсем не так.

В архиве М.П. Погодина, хранящемся в ОР РГБ, нам удалось найти ту «записку», которую упомянул историк, публикуя в «Утре» свой рассказ «Об открытии записок Штелина». В подлинной «Записке», написанной, если верить одной реплике Михаила Петровича, в 1864 году, рассказывается о погодинском Древлехранилище. История с архивом Штелина занимает ее большую часть⁵.

Ни о каких сундуках речь на самом деле не шла! Документы Штелина аккуратнейший его потомок собрал в посылку (даже две), снабдив их росписью, в которой даже пометил значком NB самые замечательные! Любопытны также выделенные нами слова Отта, говорящие о том, что М.П. Погодин уже знакомился с штелинскими документами — «видя, сколько Вы умели уже из них извлечь». Цитируя фрагмент письма Отта, Н.П. Барсуков выпустил эти слова, как мы полагаем, преднамеренно. Из-за них рушилась живописная, но, как мы уже замечали, не совсем правдоподобная история о «сундуках с хламом^7*», а вместе с ней и удивительный рассказ о случайной находке письма Петра Федоровича к жене. Уж это письмо пунктуальный Ф.И. Отт наверняка пометил в росписи документов знаком NB.

Объем переданных Оттом Погодину штелинских документов был, по-видимому, значителен. Согласно К.В. Малиновскому, архив Якоба Штелина, хранящийся ныне в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, в Петербургском отделении архива Академии наук России и Отделе письменных источников Государственного Исторического музея, в целом насчитывает 1142 единицы на 12 192 листах⁶. Это весьма солидный объем. Можно предположить, что наследник Штелина отдал Погодину что-то не особенно ценное из архива без подробной описи россыпью или, как говорит историк, в виде «хлама». Но не может быть, чтобы Отт пропустил рукописи, содержащие записки о живописи, скульптуре, архитектуре, мозаике, шпалерах, медальерном деле, истории коллекционирования живописи в России, художественных собраниях, фейерверках и иллюминациях, театре, музыке и балетах в России, а также огромную переписку Штелина⁷. Любопытно, что современник Штелина — историк А.А. Шлецер, знакомый с его рукописями, называл их «драгоценными бумагами»⁸. Неужели Погодин, владевший немецким языком, так просто оставил под лестницей сундуки с архивом Штелина, доверив их разбор Д.А. Робинскому? Конечно нет.

Примечательно также, что и Ровинский молчал о найденных документах по истории искусства в России, но широко их использовал, без указания источника⁹. Трудно поверить, чтобы он скрыл от Погодина свои «находки». Это молчание обоих деятелей заставляет предположить, что они договорились не рассказывать о содержании штелиновского архива, распределив между собой исторические и искусствоведческие материалы. По-видимому, эта договоренность позволила Погодину опубликовать свою версию истории находок в архиве Штелина, помещенную в «Утре» в 1868 году. В результате подобной тайной договоренности целостность бумаг Штелина пострадала. Малиновский пишет, что большую часть материалов по искусству из архива Штелина Погодин передал Д.А. Ровинскому. Последний некоторые из них предоставил историку русского искусства Н.П. Собко. Позднее оба исследователя передали находившиеся у них бумаги Штелина в Публичную библиотеку в Петербурге, куда еще в 1853 году поступили от Погодина все остававшиеся у него материалы архива Штелина.

Поговорим о весьма запутанной и загадочной судьбе записок Штелина о Петре III, тесно связанных с письмом Петра Федоровича к жене и ее Записками не только по содержанию, но по происхождению и публикации.

Впервые об этих записках публично упомянул П. Пекарский в своем выступлении в Отделении русского языка и словесности 29 апреля 1865 года. Оно было опубликовано в его материалах (и отдельным оттиском) под заголовком «О переписке академика Штелина, хранящейся в Императорской Публичной библиотеке». Там имелись такие слова: «...Штелин был наставником при великом князе Петре Федоровиче и пользовался его особенною доверенностию, когда он вступил на престол. Нам академик оставил любопытнейшие известия о воспитании, кратком царствовании и о том дне, за которым последовало отречение этого государя от престола. Известия эти до сих пор известны в рукописи немногим любителям»¹⁰.

Свою версию истории нахождения записок Штелина Погодин изложил в уже цитированном нами послесловии к их публикации в сборнике «Утро». Она выглядит более подробной, нежели в рукописи об истории Древлехранилища.

Погодин дает любопытную оценку Петра Федоровича. «Как ни кратки записки, — пишет он, — но они представляют драгоценные данные, и образ Петра III, доходивший до нас в чертах, очень неблаговидных, представляется теперь гораздо лучше. Это был человек довольно смышленый, добрый, умный, готовый на все хорошее, что доказал двумя великими делами при самом вступлении на престол: уничтожением тайной канцелярии и грамотою дворянства. Намерение отобрать имение от духовенства можно б было похвалить, если бы оно было исполнено лучше и целесообразнее, в чем падает вина и на исполнительницу этого намерения, т. е. императрицу Екатерину II. Разумеется, во всех этих трех указах должен был принимать главное участие Д.В. Волков, который и прежде возил в[еликому] князю протоколы из Сената, и А.И. Глебов. Легкомыслие и ветреность погубили его; к несчастию, он заразился еще в самом нежном возрасте, при малом дворе своего отца, страстию к военщине, или, как называет ее Штелин, militaire marolte — и потом благоговением к лицу Фридриха II. Развитие первой страсти, имеющей для нас историческое значение, очень живо представлено у Штелина. Также и времяпровождение его при дворе и[мператрицы] Елизаветы. Заботы ее о воспитании племянника очень трогательны. План Штелина, добросовестного немца (несправедливо недавно у нас осужденного), пригодился б и для новых наставников. О супружеской жизни, к сожалению, почти нет никаких известий у осторожного Штелина. О перевороте нашлось только несколько строк, не на своем месте поставленных. У меня нашлось еще несколько как бы черневых записок, но на итальянском языке, для которых не успел я до сих пор приискать переписчика»¹¹.

«Записки Штелина о Петре Третьем, Императоре Всероссийском».

Так назывались записки Штелина о Петре III, опубликованные в четвертой книге Чтений в Императорском Обществе истории и древностей российских в 1866 году. Публикация не сопровождалась вступительной статьей и хотя бы малым комментарием, разъясняющим, откуда происходят эти записки и кто их публикует. Несмотря на это, можно с большой уверенностью сказать, что публикатором был барон М.А. Корф.

В пользу такой гипотезы говорит следующее: во-первых, именно ему Погодин передал «Записки о Петре III». Во-вторых, только Корф, близкий к императорскому Двору и лично к Александру II, мог осуществить подобную публикацию, о которой не могло быть и речи при Николае I. В этой связи приведем интересную записку Модеста Андреевича, характеризующую его отношения с императором. «В Царском Селе. 22 июня 1859. Имея поднести Вашему Императорскому Величеству важный для истории Российского Императорского дома документ, осмеливаюсь всеподданнейше испрашивать, не благоугодно будет удостоить меня десятиминутною аудиенциею для прочтения составленной о том записки. Статс-секретарь барон Модест Корф»¹². Таких записок существует несколько, и на всех на них карандашом вежливое согласие Александра II. Имеется, например, записка Корфа (январь 1868 года) с просьбой разрешить публикацию в «Русском архиве» трех писем императрицы Марии Федоровны к великим князьям Николаю и Михаилу Павловичам с пояснением: «В них нет ничего, кроме благих советов попечительной матери...»¹³

В-третьих, М.А. Корф сам очень интересовался историей Петра III и даже опубликовал в первом томе сборника Русского исторического общества (в котором, кстати сказать, был членом-основателем) статью «О мемуарах герцога Карла-Фридриха, отца императора Петра III»¹⁴. Нет сомнения, что «Записки о Петре III» привлекали и упоминанием в них двух деятелей, участвовавших в привозе Петра Федоровича в Россию, — Иоанна Альбрехта и Николая Андреевича Корфов¹⁵.

В-четвертых, когда на слишком острые моменты в упомянутых Записках обратила внимание московская цензура, никакого особого действия не последовало, что, скорее всего, было связано с высочайшим разрешением их печатать.

Причины новой публикации «Записок о Петре III» Погодин, как уже говорилось, объясняет следующим образом: «Записки эти явились недавно в Чтениях Исторического Общества, а здесь печатаются по оставшейся у меня копии. Пересмотрев теперь их для печати, я нашел несколько ошибок, как в копии, так и в переводе, которые мною и исправлены». Странно предпринимать столь большую работу (да еще по копии) только по причине «нескольких ошибок», среди которых, как мы увидим, не было принципиальных. Что скрывалось за этой публикацией: право бывшего собственника и неудовлетворенное самолюбие? Трудно сказать. Если верить послесловию к «Утру», то важной причиной являлось не столь объяснение происхождения «Записок о Петре III», а история с открытием и публикацией письма Петра Федоровича к жене.

Записка Штелина о последних днях царствования Петра III

Судьба этой записки еще более таинственна, чем предыдущей. Начнем с того, что нам не удалось найти ее подлинник. Был ли он частью большой записки, хранящейся в РГАДА, или представлял из себя что-то самостоятельное — неизвестно. П. Пекарский писал о том, что в записках, о которых он слышал, говорилось «о воспитании, кратком царствовании и о том дне, за которым последовало отречение этого государя от престола». В рассматриваемой записке Штелина речь идет о нескольких днях.

В Государственном архиве Российской Федерации в фонде библиотек Зимнего дворца хранится беловая рукопись упомянутой записки, с которой, по-видимому, делались все последующие списки и публикации¹⁶. Основной интерес у этой рукописи представляет первый лист. На нем имеется текст следующего содержания: «Яков Штелин, родом из Мемлинга (издавший впоследствии известные «Анекдоты о Петре Великом», переведенные на все языки), в 1735 году был вызван в Петербург нашею Академиею наук и три года преподавал историю Великому князю Петру Федоровичу. Состояв потом, со вступления великого князя в брак и в кратковременное его царствование при нем библиотекарем и домашним человеком, он дни 28-го и 29-го июня неотлучно находился при своем Государе. Настоящая записка Штелина об этих и последующих днях, написанная на немецком языке, переведена с собственноручного подлинника, найденного между его бумагами». Выделенные курсивом слова — и последующих — были надписаны над строкой, вероятно, рукой М.А. Корфа. На первом листе рукописи, вверху, находится написанная карандашом резолюция Александра II: «Записку эту не признаю удобным печатать. СПетербург 2 февраля 1865».

Можно предположить, почему император наложил свое вето на эту Записку, пропустив в 1866 году большую, содержавшую упоминания о 28 и 29 июня¹⁷. Прежде всего, в ней была названа дата смерти Петра III — 5 июля, отличная от зафиксированной в манифесте от 7 июля 1762 года. Это противоречие необходимо было как-то объяснить, а это, в свою очередь, требовало касаться очень неприятных обстоятельств, сопровождавших переворот 1762 года.

Впервые о рассматриваемой записке было сказано в VI томе «Сочинений Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота». Вот как начинается это примечание: «Штелин, бывший библиотекарем Петра III, пробыл при нем безотлучно 28-е и 29-е июня, и оставил о событиях этих двух достопамятных дней подробную записку на немецком языке, которая сохранилась в его бумагах. В конце ее находится список лиц, ездивших с императором на галере и на яхте в Кронштадт»¹⁸. Далее идет изложение списка упомянутых лиц, а после говорится: «Из записки Штелина, передающей обстоятельства одно за другим, по часам, видно, что сохранившийся о том же в бумагах Державина краткий рассказ (см. стр. 432 и 433), написанный, вероятно, по слухам, не точен. Вот сущность содержания записки Штелина...» Далее идет пересказ записки, оканчивающийся словами: «5-го июля кончина императора»¹⁹.

Откуда получил Я.К. Грот сведения о записке Штелина, понятно. Он очень хорошо знал барона М.А. Корфа, который еще в 1832 году был его непосредственным начальником в канцелярии Комитета министров, а затем, став государственным секретарем, взял в свою канцелярию²⁰. Здесь следует заметить, что дед Якова Карловича — Иоаким Христиан с 1758 года был секретарем Н.А. Корфа в Кенигсберге, а незадолго до переворота 1762 года — пастором в Голштинском полку²¹.

Каким образом через шесть лет после запрета Гроту удалось пропустить через цензуру упомянутую записку Штелина, также не вызывает сомнения. С 1852 года он был назначен преподавать великому князю Николаю Александровичу и его брату Александру Александровичу русский и немецкий языки, историю и географию²². Однако большего, чем дата смерти Петра III, несколько лет опубликовать не удавалось. Во втором издании, в VI томе, вышедшем в 1876 году, упомянутое примечание не изменилось²³.

Только в 1883 году в появившемся IX томе «Сочинений Державина» штелинская записка была опубликована полностью.

Позволим себе предположить, что подлинная Записка о «последних днях», из-за того, что в ней присутствовало не очень подобающее описание поведения Петра III, а также дата его смерти, отличная от канонической, была уничтожена Николаем I, но оставлена ее копия, с которой и познакомился Александр II в 1865 году.

Дневник Штелина

В архиве М.П. Погодина, хранящемся в ОР РГБ, нам удалось обнаружить рукопись под заголовком «Дневник Штелина»²⁴. Заглавие на обложке, как указывает архивохранитель, написано рукой жены историка, С.И. Погодиной. Рукопись представляет из себя беловик, правленный первоначально карандашом, а затем, окончательно, пером. «Дневник Штелина» охватывает январь 1761 года, а также январь, февраль, март, апрель, май, июнь 1762 года.

Кроме этой рукописи в упомянутом архиве Погодина хранится черновик «Дневника Штелина», представляющий из себя итальянский текст и его русский перевод²⁵. Нет сомнения, что русский перевод лег в основание упомянутого беловика. Подлинную итальянскую рукопись нам найти не удалось. Хотя совершенно очевидно, что именно ее имел в виду М.П. Погодин, когда в «Утре» он писал, что у него «нашлось еще несколько как бы черневых записок, но на итальянском языке».

Упомянутый дневник был опубликован в 1911 году в «Русском архиве» под заголовком «Дневник статского советника Мизире»²⁶.

Вполне уместно поставить вопрос о том, как относится к «Дневнику Штелина» записка о «последних днях»? Казалось бы, последняя является непосредственным продолжением первого. Но как тогда быть с тем, что «Дневник» велся на итальянскому а упомянутая записка написана на немецком языке? Любопытно, что существуют и некоторые текстовые различия.

Общий вывод, который можно сделать из рассмотрения трех записок, таков: Погодин, пытаясь использовать эти важнейшие документы для изменения своего материального положения, допустил расчленение важного комплекса документов, касающихся судьбы Петра III, что, в свою очередь, стало причиной утраты двух из них. Что имел еще Михаил Петрович из этого пакета и о чем умолчал, мы не знаем. Он оградил себя замечанием, будто бы сказанным Ф.И. Оттом, об уничтожении Штелином важных документов после переворота 1762 года. Трудно представить, что было опаснее для Штелина, чем письмо Петра Федоровича к Екатерине, написанное в скандальном тоне и фактически ставившее под сомнение рассказы Екатерины II, или записка о «последних днях», в которой в противоречие официальному манифесту давалась иная дата смерти Петра III. В результате упомянутой деятельности М.П. Погодина были расчленены письма Петра Федоровича, большая часть из которых (шесть к Шувалову и одно Штакельбергу), судя по всему, не поступили в государственный или императорский архивы и были, скорее всего, утрачены.

И наконец, зададим себе главный вопрос: мог ли Погодин быть корреспондентом Герцена?

Мог ли М.П. Погодин передать за границу, Искандеру, что-либо и какие мотивы могли толкнуть его на подобный поступок? Отвечая на этот вопрос, можно выделить две группы взаимосвязанных причин: политические и личные.

Нет никаких сомнений в том, что М.П. Погодин был сторонником фундаментальной русской идеи, выраженной словами: православие, самодержавие, народность. Однако он постоянно имел конфликты с властями из-за того, что по-своему понимал путь к указанной идее, а главное — считал, что его личность в этом деле преднамеренно не используется. Особенно ярко проявилось его несогласие с правительственной линией во времена Крымской войны.

27 ноября 1854 года Погодин прочитал своим друзьям, среди которых присутствовали Самарин, Киреевские, Елагина, Тютчев, Аксаков, Черкасский, доклад под названием «О влиянии внешней политики на внутреннюю». Это был очень смелый и выразительный текст, который чрезвычайно понравился присутствующим. Погодин записал тогда в своем дневнике: «Торжество полное»²⁷. «Ум притуплен, воля ослабела, дух упал, невежество распространилось, подлость взяла везде верх, слово закоснело, мысль остановилась, люди обмелели, страсти самые низкие выступили наружу, и жалкая посредственность, пошлость, бездарность взяла в свои руки по всем ведомствам бразды управления» — так говорил Погодин о своем времени (а еще более — о нашем)²⁸.

Говоря о народе, Погодин, как и Герцен, пытается припугнуть власти народным бунтом. «Мирабо для нас не страшен, — пишет он, — но для нас страшен Емелька Пугачев. Ледрю Роллень со всеми коммунистами не найдут у нас себе приверженцев^8*, а перед Никитой Пустосвятом разинет рот любая деревня. На сторону к Мадзини не перешатнется никто, а Стенька Разин лишь кликни клич! Вот где кроется наша революция...» Однако, в противоположность Искандеру, Погодин демонстрирует историческую мудрость: «...Законов вдруг не сочинишь, людей вдруг не отыщешь, злоупотреблений не уничтожишь, пороков не искоренишь, с привычками вдруг не расстанешься: на все нужно время! Опрометчивая ломка причинит еще больше вреда! Сначала довольно стать на новую точку, посмотреть на вещи с другой стороны и объяснить себе цель».

По вопросу борьбы с злоупотреблениями Погодин явно поддерживает заявленное направление «Вольной русской типографии»: гласность. Вторым лекарством от российских недугов Погодин считает образование — «основательное, пространное, прикладное, деловое, благочестивое, проведенное жолобами по всем удолиям общества, даже до последних земли, в глубочайшие рудники каторжной работы, без всяких исключений, ограничений, стеснений по званиям, а по одному святому правилу: душа — мера, кто сколько по своим силам и желаниям получить его может. Такое образование, проникая во все должности, воздействует благотворнее всяких узаконений, будет постепенно исправлять зло и сеять добро...»²⁹

Погодин искал содействия у великой княгини Елены Павловны, но безрезультатно³⁰. Тогда он обратился к своему старому товарищу, Ф.И. Тютчеву, и послал ему в конце сентября — начале октября 1857 года предисловие, написанное еще в середине августа для предполагаемого издания, и часть писем. Тютчев связался по этому вопросу с Д.Н. Блудовым, который одобрил предисловие, но хотел вновь перечитать письма. При этом он писал Тютчеву, что причины, по которым Погодин считал нужным напечатать свои письма, «заслуживают внимания и уважения»³¹. Однако дело и тут не пошло. 13 октября 1857 года Ф.И. Тютчев отправил Погодину весьма любопытное письмо, в котором, признавая достоинство «боевых записок» историка и сообщая о благожелательном отзыве Д.Н. Блудова, Федор Иванович предупреждал, что ему придется столкнуться с цензурными препонами, которые приведут к тому, что из актуальных статей получится «нечто вялое, бесхарактерное, нечто вроде полуофициальной статьи, задним числом написанной». И тут Тютчев предлагает удивительный выход: «Сказать ли вам, чего бы я желал? Мне бы хотелось, чтобы какой-нибудь добрый или даже недобрый человек — без вашего согласия и даже без вашего ведома издал бы эти письма так, как они есть, — за границею... Такое издание имело бы свое значение, свое полное, историческое значение. Вообще, мы до сих пор не умеем пользоваться, как бы следовало, русскими заграничными книгопечатнями, а в нынешнем положении дел это орудие необходимое. Поверьте мне, правительственные люди — не у нас только, но везде — только к тем идеям имеют уважение, которые без их разрешения, без их фирмы гуляют себе по белому свету... Только со Свободным словом обращаются они, как взрослый с взрослым, как равный с равным...»³² Советом Тютчева Погодин впоследствии воспользовался (с намеком, как нам кажется, на Герцена — «недобрый человек»).

Но далеко не все приятели Погодина были одинакового мнения с Ф.И. Тютчевым.

Князь П.В. Долгоруков не унимался. 28 декабря 1857 года он (по его собственным словам, в это время готовивший побег за границу) предупреждал Погодина: «Послушайтесь моего дружеского совета — не пишите в иностранных журналах; излагайте ваши мысли на бумаге и доставляйте их Государю через князя А.М. Горчакова или князя В.А. Долгорукова. К чему печатать за границею, когда правительство охотно выслушивает частные мнения, если даже иногда и не разделяет некоторые из них? Впрочем, теперь поднимаются вопросы такие важные, что можно их обсуждать и в русских журналах, особенно, когда владеешь мыслию и пером, как вы владеете. Если статьи ваши не пропустят в Москве, присылайте их князю Вяземскому или графу Блудову, и они уже постараются об устранении для вас затруднений цензурных»³³. Но Погодин не принял этого совета.

В 1858 году в «Русском заграничном сборнике», начавшем выходить под патронажем трех крупных европейских издательств: Berlin A. Asher & С°; Paris. A Franck. Rue Richelieu 67; London. Trübner & C^o, появилось еще более резкое письмо Погодина, написанное 9 декабря 1856 года воспитателю великого князя В.П. Титову. Отдельные места в нем были настолько остры, что трудно поверить, как Погодин пошел на публикацию этого текста.

Не прошло и месяца, как он получил грозное письмо князя В.А. Долгорукова от 22 марта 1858 года. В нем говорилось: «В Париже издается на русском языке новый журнал под названием: русский Заграничный Сборнику в третьей книжке которого напечатано Письмо к наставнику Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича. Так как это письмо должно быть одно из тех, которые вы писали к В.П. Титову, то Государю Императору угодно знать, каким образом оно оказалось в руках редакторов Заграничного Сборника? Кто именно мог получить с него копию, и нет ли еще каких-либо ваших рукописей, которые может быть переданы Вашим Превосходительством кому-нибудь за границей и которые, следовательно, могут также появиться в тамошних изданиях? Ожидая неотлагательно вашего, милостивый государь, ответа, для всеподданнейшего доклада Его Величеству...»³⁴ Что отвечал на это письмо Погодин, нам неизвестно. В.П. Титов был уволен, а вместе с ним получил отставку и К.Д. Кавелин, которого он пригласил будто бы по совету Погодина.

Но, пожалуй, наиболее навредило М.П. Погодину появление его письма к министру народного просвещения Е.П. Ковалевскому в «Колоколе» (№ 45, от 15 июня 1859 года). Дело состояло в том, что из-за статьи Михаила Петровича «Прошедший год в русской истории», опубликованной во втором номере газеты «Парус» (10 января 1859 года), начатой И.С. Аксаковым, упомянутое издание было закрыто. Е.П. Ковалевский писал управляющему Московским учебным округом 31 января, что статья академика Погодина содержит «в себе едкое унижение нашей иностранной политики и непозволительное вмешательство частного лица в виды и соображения правительства». В своем письме Ковалевский сообщал, что о случившемся и принятых мерах докладывал императору, и Александр II «в 29 день сего января высочайше повелеть соизволил привесть оное в исполнение».

5 февраля Аксаков переслал Погодину копию упомянутого письма министра, а через три дня историк направил Е.П. Ковалевскому обширный ответ на выдвинутые против него обвинения (XIV, 594). Это весьма смелый документ.

Может бы все прошло, если бы этот текст не появился в «Колоколе», да еще предваренный словами Герцена об «исполненном достоинства ответе от М.П. Погодина». Кто передал все упомянутые документы в Лондон, неизвестно. Но не исключено, что именно с этого времени М.П. Погодина и зачислили в разряд «корреспондентов Герцена», как мы это видели в записке графа А.А. Закревского. В докладе князя В.А. Долгорукова императору о работе III Отделения за 1859 год обвинение Погодину, как мы видели, высказано менее определенно.

Мог ли Погодин написать «строки»?

По ряду признаков — содержательных и формальных — можно подозревать, что «строки» написал М.П. Погодин. Во всяком случае, мог, но написал ли?

Если ввести два обозначения отношения к Екатерине II: П — плохое, а Х — хорошее, то отношение автора «строк» можно характеризовать как — ПП или с натяжкой — ППХ (Х — «великая душа», но без упоминаний о достижениях ее царствования). В то же время отношение Бартенева можно определить как — ХХ или, по крайней мере, — ХХП (но тут П — только лишь несущественный штрих, о котором следует забыть, учитывая заслуги перед Россией). К какому же из этих полюсов относился М.П. Погодин?

Отношение Михаила Петровича к Екатерине II с годами менялось.

Последним известным нам выражением своего отношения к Екатерине II стало «Слово, произнесенное М.П. Погодиным в Московской городской думе 24 ноября 1873 года перед портретом императрицы Екатерины Второй». Конечно, следует учитывать, что тут была публичная речь и по торжественному случаю. «Господа! — говорил Погодин. — Императрица Екатерина высоко держала Русское знамя. Она возвратила России всю западную ее часть, отторгнутую поляками. Она приобрела Крым, откуда татары до позднейших времен нападали и опустошали русские украины. Она дала Учреждение о губерниях и Городовое положение, содействовала определению сословий. Она покровительствовала литераторов и сама в свободные часы занималась литературою. Она прежде всех думала о женском образовании и основала институты, из коих ежегодно выходит по тысяче воспитанниц. Она принимала живое и деятельное участие во всяком частном деле, которое доходило до ее сведения. Вот великие деяния и добрые дела императрицы Екатерины, которыми [заслоняются] ее грехи — их было также много по человеческой слабости, — об отпущении которых мы помолились теперь, смею надеяться, с горячею любовию. Она должна остаться на веки веков в благодарной русской памяти. Я счел долгом летописателя сказать эти немногие слова, чтоб наше собрание не осталось вовсе безгласным»³⁵. Но произнесено это было значительно позднее, чем писались «строки».

Нет сомнения, что М.П. Погодин хорошо знал записки Екатерины II. Известно также, что он работал в библиотеке Воронцовых в Одессе, где вполне мог познакомиться с мемуарами Екатерины³⁶. Можно с большой вероятностью утверждать, что такой любитель истории, каким был М.П. Погодин, не мог не иметь списка Записок Екатерины II. Он хорошо знал людей, у которых эти списки хранились; прежде всего, А.И. Тургенева и А.С Пушкина. Если представилась возможность, то Погодин наверняка издал бы Записки или их части; он шел к ним, издав в 1842 отрывки из записок Дашковой, купив в 1846 году, а в следующем году опубликовав записки Грибовского, а в 1852 году — упомянутые выше воспоминания о Потемкине. Но ни в николаевское, ни в александровское время в России этого нельзя было сделать. Если суммировать все сказанное, то можно сказать, что взгляды Погодина изменялись от ПП и ПХ до ХП. Трудно сказать, что думал про себя Погодин и что он мог опубликовать без подписи.

Из всех кандидатов в NN лишь М.П. Погодин преподавал после окончания университета в Московском благородном пансионе³⁷. В цитированном письме к Титову историк вспоминает множество молодых людей, с которыми он имел дело.

Завершая рассмотрение нашей гипотезы, напомним то, о чем говорилось выше: Герцен позволил в своем Предисловии к первому изданию Записок Екатерины II полемизировать со «строками», что он вряд ли допустил, если бы их писал человек, пользующийся у него большим авторитетом. Погодин, как мы показали выше, не мог этим похвастаться.

Ко всему сказанному следует добавить, что идея соединить письма Петра Федоровича и Записки Екатерины II вряд ли принадлежала Герцену, глубоко презиравшему этого человека. Напротив, для Погодина такое объединение давало возможность скорректировать мемуары императрицы в пользу Петра Федоровича, которого Погодин, как мы знаем, весьма уважал («довольно смышленый, добрый, умный»). Сами по себе письма великого князя мало куда еще можно было поместить. Правда, возникает естественный вопрос если Погодин планировал не только публикацию Записок Екатерины II, но и объединение их с письмами Петра Федоровича, то почему он об этом не сказал в «строках»? Ответ кажется очевидным: от упоминавшихся писем в III Отделении легко могли перейти к тому, кто организовал отправку мемуаров Екатерины II в Лондон. Если бы Герцен действительно получил письма Петра Федоровича после Записок Екатерины II, то он должен был это как-то оговорить в последующих изданиях, но он ничего (кроме фразы о находке в Москве) не говорит. Правда, остается под вопросом, кто присоединил к письмам Петра Федоровича письмо Екатерины II к Ст.-А. Понятовскому и фрагмент депеши Беранже? Скорее всего, это мог сделать сам Герцен, который, вероятно, не считал письма Петра Федоровича (кроме интимного) важным дополнением к Запискам императрицы.

Кто же был тот человек, который (если не Бартенев) мог доставить секретнейшие документы Герцену и при этом близко знать М.П. Погодина? Таким человеком, по нашему мнению, мог быть князь П.В. Долгоруков.

Примечания

*. Подробностей никто так и не увидел в печати.

**. Этой копии в архиве М.П. Погодина в ОР РГБ нам найти не удалось.

***. Весьма примечательно, что Погодин не упоминает писем Петра Федоровича к И.И. Шувалову, хотя в «Русском архиве» за 1866 год эти письма были изданы с подлинников, принадлежащих ему.

****. Возможно, Погодин не знал о втором французском издании Записок Екатерины II.

5*. О судьбе собрания Карабанова будет рассказано в свое время.

6*. Изложение заметки Штелина было напечатано во втором французском издании Записок Екатерины II, которого Погодин, по-видимому, не видел.

7*. Особо заметим, что последнего слова, вложенного Погодиным в уста Федора Ивановича в «Утре», тот не употреблял, а говорил о Штелиновых ветхостях.

8*. Как заблуждался историк!

1. Эйдельман Н.Я. СТ. С. 188.

2. РБС. С. 164.

3. Исторический сборник вольной русской типографии в Лондоне. Кн. 3. М., 1971. С. 27, 28.

4. Бильбасов В.А. Указ. соч. Т. 1. С. 176.

5. ОР РГБ. Ф. 231. Разд. IV. Карт. 8. № 79. Л. 12—16 об.

6. Малиновский К.В. Указ. соч.

7. Там же. С. 23.

8. Там же. Можно предположить, что Шлёцер видел архив Штелина уже после восшествия Екатерины II на престол, т. е. после его предполагаемого уничтожения.

9. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 24.

10. Пекарский П. О переписке академика Штелина, хранящейся в Императорской Публичной библиотеке (читано 29 апреля 1865 г.). Отд. оттиск, находящийся в ГПИБ. С. 2.

11. Утро. Кн. 3. М., 1868. С. 362, 367—369.

12. ГА РФ. Ф. 728. Оп. 1. № 2484. Л. 10. Вверху записки Корфа надпись карандашом рукой Александра II: «Прошу быть ко мне завтра в ½ 1 ч.».

13. Там же. Л. 39.

14. Сб. РИО. Т. 1. СПб., 1867. С. 197—205.

15. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 72; РБС. Кнаппе — Кюхельбекер. СПб., 1903. С. 279, 293; необходимо заметить, что М.А. Корф составил биографию И.А. Корфа (С. 282).

16. ГА РФ. Ф. 728. Оп. 1. № 181.

17. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 108.

18. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Т. 6. СПб., 1871. С. 863.

19. Там же. С. 865.

20. Энциклопедический словарь Брокгауз и Ефрон. Биографии. Т. 4. М., 1993. С. 396.

21. Там же. С. 394.

22. Там же. С. 397.

23. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Издание 2-е. Т. 6. СПб., 1876. С. 421—423.

24. ОР РГБ. Ф. 231. Разд. II. Карт. 12. № 34.

25. Там же, № 35.

26. РА. 1911. Кн. 2. № 5. С. 5—20. На эту публикацию обратил наше внимание К. Писаренко, когда услышал рассказ о находке «Дневника Штелина».

27. ЛН. Т. 97. Кн. 2. М., 1989. С. 14.

28. Погодин М.П. Сочинения. Т. IV. М., 1874. С. 267.

29. Хрестоматия по истории СССР. Т. 2. М., 1949. С. 800—803.

30. Барсуков Н.П. Указ. соч. Кн. 14. СПб., 1900. С. 380, 381.

31. Там же. Кн. 1. С. 424.

32. Там же. С. 423, 424.

33. ОР РГБ. Ф. 231. Раздел 11, карт. 11, № 17. Л. 16—16 об.

34. ЖИТРП. Кн. С. 91.

35. РА. 1874. Кн. 1. Стлб. 245, 246.

36. Алексеев М.П. Пушкин и библиотека Воронцова. В сб. «Пушкин. Статьи и материалы». Вып. 2. Одесса, 1926. С. 94.

37. РБС. СПб., 1905. С. 156.