Вернуться к О.И. Елисеева. Петр III

Глава четвертая. «Настоящее рабство»

Зимой наступившего 1747 года Тимофей Евреинов по секрету передал госпоже, что «Андрей Чернышев и его братья находятся в Рыбачьей слободе, под арестом на собственной даче императрицы»1. Без сомнения, Елизавета Петровна не удовлетворилась исповедью молодых: при ее подозрительном характере «невинное простодушие» невестки только настораживало. Кроме того, имелся резон расспросить лакеев о связях Петра Федоровича со шведским двором. Заметим, камердинеров держали не в Тайной канцелярии — это сразу стало бы известно при дворе, а лишней огласки стоило избежать.

«Я замирала от боязни»

История в духе рассказов про разбойников, которыми зачитывался великий князь. Но Евреинов убедительно просил госпожу ничего не говорить мужу, «потому что вовсе нельзя было полагаться на его скромность». Вспомним, Петр, по словам Екатерины, умел хранить тайны, «как пушка выстрел». Штелин подтверждал такую характеристику: «Употреблены были все возможные средства научить его скромности, например, доверяли ему какую-нибудь тайну и потом подсылали людей ее выпытывать»2.

Эта черта странным образом сочеталась в Петре со скрытностью. Финкенштейн с удивлением отмечал: «Разговор его детский, великого государя недостойный, а зачастую и весьма неосторожный... Слывет он лживым и скрытным... однако ж, если судить по вольности его речей, пороками сими обязан он более сердцу, нежели уму»3. Петр — это ходячее недоразумение — оказался болтлив и замкнут одновременно. «Он был очень скрытен, — писала Екатерина, — когда, по его мнению, это было нужно, и вместе с тем чрезвычайно болтлив, до того, что если он брался смолчать на словах, то можно было быть уверенным, что он выдаст это жестом, выражением лица, видом или косвенно»4. Словом, на Петра нельзя было положиться.

Весной с переездом в Летний дворец произошли дополнительные рокировки в окружении великокняжеской четы. Оказались удалены камер-юнкеры граф П.А. Дивьер и А.Н. Вильбуа, поскольку, как пишет Екатерина, «великий князь и я к ним благоволили». Горькая участь — благоволить к людям, зная, что они на тебя доносят: ведь других-то все равно нет. Эти были хотя бы учтивы. Пост библиотекаря пришлось оставить и Штелину, который сдал «библиотеку его высочества придворным служителям и подобным людям»5.

«Это было дело рук Чоглоковых, — замечала Екатерина, — которые... следовали инструкциям графа Бестужева»6. Новые люди — новые отношения. Ни на кого великокняжеская чета не могла положиться. Поступило строжайшее запрещение «доводить до нас малейшее слово о том, что происходило в городе или при дворе». Молодых отгородили непроницаемой стеной от всего мира. Но обнаружилась масса народу — совершенно не заинтересованного в интригах и не близкого к малому двору, — который находил истинное наслаждение в нарушении запретов. Власть обожала надзирать и пресекать, а подданные — уклоняться и обходить ее приказы. Стоило чему-нибудь случиться, как фрейлина ли, лакей ли, случайный ли гость Чоглоковых спешили оповестить великокняжескую чету о делах внешнего мира. И всё это под страхом «высочайшего истязания».

В декабре 1748 года братьев Чернышевых выпустили из заключения. Видимо, они не сообщили ничего важного, держали рот на замке, поэтому их все-таки решили, как и предполагалось ранее, отправить поручиками в отдаленные полки. Великой княгине доставили письмо от Андрея, «в котором он меня просил о разных вещах» на дорогу. «Уже очень давно мне было запрещено писать даже матери», но тут она набралась храбрости, купила через слуг «серебряное перо с чернильницей», а потом и вещи, о которых просил Андрей7.

Такое поведение — поддерживать тех, кто ей служил и пострадал за нее, — выгодно отличало великую княгиню от мужа, всегда боявшегося сказать императрице слово в защиту своих приближенных. Исчезая из его комнаты, они точно исчезали из жизни, наследник не смел пальцем пошевелить для того, чтобы разузнать об их участи. Это давало повод упрекать его в неблагодарности, что не преминул сделать Финкенштейн: «Неблагодарность, коей он отплатил старинным своим слугам, и в особенности графу Брюмеру, мало делает чести его характеру»8.

Положим, Брюмер особой благодарности не заслуживал. Однако были и другие. Петр о них помнил: в 1754 году, по случаю рождения Павла, когда Елизавета благоволила молодым, он упросил вернуть Штелина. А в 1762 году сам вернул Румберга. Но это единицы, а пострадавших в его окружении насчитывались десятки — старые голштинцы, егеря, лакеи, камер-юнкеры...

«Нечувствительность к несчастью людей и животных»

Петра буквально парализовывал страх, лишавший воли к сопротивлению. В этом смысле показательна история с падением дома в Гостилицах, имении графа Разумовского, куда императрица прибыла отпраздновать Вознесение 1748 года. 23 мая после позднего ужина в основном корпусе молодые вернулись в домик, который занимали возле катальной горки. Все улеглись. Но около шести утра раздался треск, и фундамент стал оседать. Обнаруживший это гвардейский сержант Левашов растолкал Чоглокова и сообщил, что «из-под дома вываливаются большие плиты». Тот немедленно поднялся в спальню подопечных, отдернул занавес и поднял их с постели. «Великий князь соскочил с постели, взял свой шлафрок и убежал. Я сказала Чоглокову, что иду за ним, и он ушел». Наскоро одевшись, великая княгиня вспомнила о своей домашней мегере Крузе, спавшей в соседней комнате: обер-гофмаршал так торопился, что не зашел к ней. Растолкав камер-фрау и с трудом объяснив, в чем дело, Екатерина помогла той напялить на себя платье и повлекла к лестнице. Но драгоценное время было потеряно. Едва женщины оказались в зале, «как всё затряслось с шумом, подобным тому, с каким корабль спускается с верфи». Дамы упали на пол. Им на помощь подоспел сержант Левашов, он поднял великую княгиню на руки и понес к лестнице.

Екатерину вынесли из прихожей на лужайку. «Там был и великий князь в шлафроке». Из дому выходили окровавленные слуги, других выносили, была тяжело ранена одна из фрейлин, на нее упала печь. В нижнем этаже размещалась маленькая кухня, где спали несколько лакеев, трое из них были убиты. В подвале спали 16 рабочих с катальной горки, все они оказались раздавлены.

Ни в одном из вариантов «Записок» Екатерина не позволила себе никаких комментариев относительно поведения мужа. Картина без того красноречива: двадцатилетний молодой мужчина не помогал выносить раненых, бросил жену в спальне. Не важно, что Петр не любил супругу, в такой момент все стараются поддержать друг друга, ведь у самой великой княгини хватило духу пойти за ненавистной Крузе. Если бы поступок мужа удивил Екатерину, она бы показала это на страницах мемуаров. Но женщина приняла всё как должное: для нее давно не было тайной, что Петр трус.

О трусости великого князя писали и другие современники, в том числе доброжелательный к нему Штелин. Забитый и запуганный с детства Петр стал упрямым, но не храбрым. Он так до конца жизни и не научился преодолевать страх, хотя взахлеб хвастался отвагой. «Он выучился стрелять из ружья и дошел до того, что мог, хотя больше из амбиции, чем из удовольствия, застрелить на лету ласточку, — вспоминал педагог. — Но он всегда чувствовал страх при стрельбе и охоте... Его нельзя было принудить подойти ближе других к медведю, лежавшему на цепи, которому каждый без опасности давал из рук хлеба»9. В другом месте профессор отмечал: «Боялся грозы. На словах нисколько не страшился смерти, но на деле боялся всякой опасности. Часто хвалился, что он ни в каком сражении не останется назади и что если б его поразила пуля, то он был бы уверен, что она ему назначена»10.

В 1752 году в Тайную канцелярию попал поручик Астафий Зимнинский, нелестно отзывавшийся в разговорах с сослуживцами о великом князе: «Нынешний наш наследник — трус, вот как намедни ехал он мимо солдатской гвардии слобод верхом на лошади и во время обучения солдат была из ружья стрельба... тогда он той стрельбы испужался и для того он запретил, чтобы в то время, когда он поедет, стреляли»11. Петру шел уже двадцать пятый год.

Секретарь французского посольства Клод Рюльер описал примечательный случай, относящийся к последним годам царствования Елизаветы, когда великому князю было за тридцать. Он поссорился с одним придворным, вызвал его на дуэль и отправился в лес. Противники встали в десяти шагах друг от друга, направили вперед шпаги и грозно застучали сапогами. Драться всерьез никто не собирался. «Жаль, если столь храбрые, как мы, переколемся! — воскликнул Петр. — Поцелуемся». Враги примирились и пошли к дворцу, однако навстречу им попалась толпа народу. «Ах, ваше высочество, вы ранены в руку. Берегитесь, чтобы не увидели кровь!» — шепнул великому князю несостоявшийся противник и бросился завязывать ему ладонь платком.

Представления о чести требовали, чтобы враги на дуэли хотя бы «поцарапали» друг друга, а уж потом шли на мировую. Мнимая рана и белая повязка на руке свидетельствовали о достойном поведении наследника. «Великий князь, вообразив, что этот человек почитает его действительно раненым, не уверял его в противном, хвастался своим геройством, терпением» и великодушием12. Сведения Рюльера могут представлять собой лишь придворную сплетню, но они ложатся в общую канву рассказа о «храбрости» наследника и показывают, какое мнение создалось по этому поводу в обществе.

Оборотная сторона трусости — жестокость. О склонности великого князя мучить животных тоже говорят разные источники. Отрывок Штелина на сей счет темен и невнятен. Из него ясно только одно: в 1744 году, незадолго до приезда невесты, Елизавета Петровна выбранила племянника за жестокое обращение с Божьими тварями. «Императрица приказала взять из передней великого князя животное и умертвить его. Ее наставление великому князю касательно жестокости и нечувствительности к несчастью людей и животных (пример императрицы Анны, у которой каждую неделю раза по два на дворе травили медведей)»13.

Из рассказа профессора неясно, что за животное умирало в передней наследника и в чем была вина Петра Федоровича. Однако пример Анны Иоанновны очень показателен: эта императрица травила медведей и казнила людей. То же самое Елизавета пророчила племяннику.

Екатерина куда красноречивее в своих рассказах: «Утром, днем и очень поздно ночью великий князь с великой настойчивостью дрессировал свору собак, которую сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из одного конца своих двух комнат в другой; тех же собак, которые уставали или отставали, он строго наказывал, что заставляло их визжать еще больше... Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальной... и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак... Это был бедный маленький шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку изо всей силы толстой ручкой своего кнута; я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары; не будучи в состоянии выносить это зрелище, я удалилась со слезами на глазах. Вообще слезы и крики, вместо того, чтобы внушать жалость великому князю, только сердили его; жалость была чувством тяжелым и даже непосильным для его души»14.

Сцена относится к 1748 году. Екатерине, страстной любительнице собак и лошадей, переносить подобные картины было нелегко. Описывая их, она подводила читателя к мысли о том, что природная жестокость Петра могла обернуться и против людей. Если в этой логике есть злой умысел, то его разделяли другие авторы. В том же 1748 году, когда пострадал маленький шарло, Финкенштейн доносил своему двору о куда более серьезных намерениях великого князя: «Слушает он первого же, кто с доносом к нему является, и доносу верит... Если когда-либо взойдет на престол, похоже, что правителем будет жестоким и безжалостным; недаром толкует он порой о переменах, кои произведет, и о головах, кои отрубит»15.

Эти слова Финкенштейна перекликаются со сценой из мемуаров Е.Р. Дашковой, произошедшей в 1761 году, накануне смерти Елизаветы Петровны. За столом у цесаревича возник разговор о смертной казни. «Когда имеешь слабость не наказывать смертью людей, достойных ее, то неминуемо водворяется неповиновение и всевозможные беспорядки... — заявил великий князь. — Отсутствие смертной казни уничтожает дисциплину и субординацию»16.

Иногда полагают, будто Дашкова едва ли не сочинила этот разговор. Но Штелин подтвердил подобный отзыв, рассказав, как однажды утром, во время одевания Петра III, ему доложили о захвате шайки разбойников на Фонтанке. «Пора опять приняться за виселицу, — ответил государь. — Это злоупотребление милости длилось слишком долго и сделало многих несчастными»17.

Как видим, за 13 лет взгляды Петра Федоровича ни на йоту не изменились. Накануне его вступления на престол французский дипломат Ж.-Л. Фавье замечал: «Народ опасается в нем... жестокости деда, но приближенные считают его легкомысленным и непостоянным и тем успокаивают себя»18. Жестокость и легкомыслие — опасное сочетание, особенно для государя. Понятовский подметил в насмешках над Петром мрачную ноту: «Он был постоянным объектом издевательств своих будущих подданных — иногда в виде печальных предсказаний, которые делались по поводу их же собственного будущего»19.

В конце 1740-х годов великий князь еще упражнялся на мелких тварях. Однажды, зайдя в его комнату, Екатерина увидела повешенную крысу. На удивленный вопрос жены Петр ответил, что перед ней нарушитель, виновный в поедании крахмального солдатика и за это казненный...

«Чему ты удивляешься, глупец?»

Возможно, Петр только прикидывался жестоким, видя в этом подтверждение мужественности, безжалостности настоящего солдата?

При трудностях интимной жизни ему приходилось искать внешние, эффектные способы, чтобы подчеркнуть свое мужское достоинство, позиционировать себя представителем сильного пола. Один из таких способов — грубость. Другими были пьянство, курение, военные упражнения, любовные интриги. Видимые, заметные для всех знаки, отличавшие истинного мужчину, офицера, пруссака.

Петр мучительно старался казаться тем, кем не был. Хуже того — не мог стать. Отсюда трагическая раздвоенность, наигрыш, эскапады. Ведь он догадывался, что его принимают за нечто ложное. Тонкий наблюдатель Понятовский, познакомившийся с Петром в 1755 году, не зря отметил в нем фальшивые, театральные черты: «Природа сделала его трусом, обжорой и фигурой столь комичной, что, увидев его, трудно было не подумать: вот Арлекин, сделавшийся господином... Болтовня его бывала, правда, забавной, ибо отказать ему в уме было никак нельзя. Он был не глуп, а безумен (то же самое впоследствии будут говорить о Павле I. — О.Е.), пристрастие же к выпивке еще более расстраивало тот скромный разум, каким он был наделен. Прибавьте к этому привычку курить табак, лицо, изрытое оспой и крайне жалобного вида, а также то, что ходил он обычно в голштинском мундире, а штатское платье надевал всегда причудливое, дурного вкуса — вот и выйдет, что принц более всего походил на персонаж итальянской комедии»20.

Слова Понятовского несильно отличаются от целого набора подобных характеристик. Клод Рюльер рисовал тот же портрет: «Его наружность, от природы смешная, делалась таковою еще более в искаженном прусском наряде; штиблеты стягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колен и принужден был садиться и ходить с вытянутыми ногами. Большая, необыкновенной фигуры шляпа прикрывала малое и злобное лицо довольно живой физиономии, которую он еще более безобразил беспрестанным кривлянием для своего удовольствия. Однако он имел несколько живой ум и отличительную способность к шутовству»21.

Другой французский дипломат, Фавье, писал о наследнике: «Он постоянно затянут в мундир такого узкого и короткого покроя, который следует прусской моде еще в преувеличенном виде... Он очень гордится тем, что легко переносит холод, жар и усталость. Враг всякой представительности и утонченности, он занимается исключительно смотрами... От Петра Великого он унаследовал страсть к горячительным напиткам и в высшей степени безразборчивую фамильярность в обращении, за которую ему мало кто благодарен»22.

Цесаревичу не прощали того, что в других даже не замечалось, и всё из-за наигранной, преувеличенной стороны. Если Екатерина входила в любую среду органично, то ее муж делал над собой усилие, которое видели и которым оскорблялись. По слабости здоровья великий князь не мог пить, однако напивался. «Он постоянно пил вино с водой, — писал Штелин, — но когда угощал своих генералов и офицеров, то хотел по-солдатски разделять с ними всё и пил иногда несколько бокалов вина без воды. Но это никогда не проходило ему даром, и на другой день он чувствовал себя дурно и оставался целый день в шлафроке»23. Екатерина добавляла, что у ее мужа «вино вызывало всякого рода судороги, гримасы и кривляния, столь же смешные, как и неприятные»24.

То же самое можно сказать о курении. На дух не перенося табак, Петр заставил себя закурить, чтобы доказать свою мужественность. «Года за два до восшествия на престол, живя летом лагерем в Ораниенбауме... он научился курить от одного грубого голштинского лейтенанта. Первое время это причиняло ему частые дурноты, но желая подражать прусским офицерам... он продолжал это курение до тех пор, пока не привык, и наконец получил к оному охоту. Когда Штелин, увидав его первый раз за трубкой на лугу, в кругу своих офицеров, и подле него бутылку пива, выразил ему свое удивление... великий князь отвечал ему: "Чему ты удивляешься, глупец? Неужели ты видел где честного, храброго офицера, который не курил бы трубки?"»25. Наивное, даже детское представление об атрибутах храбрости. Великому князю исполнилось уже 32 года, а он рассуждал, как школьник, считавший курение доказательством взрослости.

Запоздалое созревание, подростковый комплекс в человеке, психологически не ставшем мужчиной. Разменяв четвертый десяток, Петр будет убит, так и не повзрослев.

Может быть, ему стоило остаться слабым скрипачом, нуждавшимся в защите и нежности? Ведь функции сильного в их паре Екатерина взяла на себя. Незачем было доказывать ей, что он тоже мужчина. Причем не по сравнению с окружающими представителями сильного пола, а по сравнению с собственной женой. Она-то ведь знала правду. Женщины далеко не всегда любят храбрецов и волокит, беззащитные существа порой глубже трогают их сердце.

Так получилось, что под воздействием обстоятельств в Екатерине начали вырабатываться качества, не свойственные слабому полу. Мы уже говорили, что инструкция, хотя и требовала внешнего подчинения супругу, на деле отводила жене лидирующую роль в приобретении потомства. Недаром Екатерина писала, что императрица винила ее в том, «в чем женщина быть виновата не может». Фактически свекровь хотела от невестки изменения стереотипа полового поведения. Даже круг чтения Екатерины был скорее мужским — философия, история. А вот Петр глотал романы. Она думала головой, он познавал мир сердцем. Привычки великой княгини тоже приобрели неожиданную направленность — она стреляла из ружья, по-мужски ездила верхом и убивала время на охоте.

Лето 1748 года супруги проводили то в Петергофе, то в Ораниенбауме. «Я вставала в три часа утра, — вспоминала Екатерина, — сама одевалась в мужское платье; старый егерь... ждал уже меня с ружьем; на берегу моря у него был наготове рыбачий челнок. Мы пересекали сад пешком, с ружьем на плече мы садились — он, я, легавая собака и рыбак, который нас вез, — в этот челнок, и я отправлялась стрелять уток в тростниках, окаймлявших море с обеих сторон Ораниенбаумского канала, который на две версты уходил в море. Мы огибали часто этот канал и, следовательно, находились иногда в довольно бурную погоду в открытом море на челноке. Великий князь приезжал через час или два после нас, потому что ему надо было всегда тащить с собою завтрак и еще не весть что такое»26.

Любопытно, зачем Петр, вздрагивавший при выстрелах и побаивавшийся бурного моря, ездил каждый день на охоту? При больном желудке (на нервной почве у него развивались геморроидальные колики) он нуждался в теплом завтраке, а при общей склонности к простуде — в сухих чулках и обуви. Тем не менее великий князь заставлял себя рыскать в камышах по колено, а то и по пояс в воде, ни в чем не желая уступать жене. Странное соревнование.

Уместен вопрос: кто из супругов первый пристрастился к табаку? Все источники указывают на Петра как на курильщика. Но он выучился этому довольно поздно, если верить Штелину, — года за два до переворота. (А возможно, и раньше: ведь Понятовский уже в 1755 году говорил о трубке великого князя.) Польский аристократ очень деликатно обозначил проблему: «Великая княгиня, как и многие другие, терпеть не могла запаха курительного табака... здесь коренилась первая причина ее недовольства»27.

О каком недовольстве речь? Случается, отвращение к определенным запахам становится причиной физического отторжения. Но наследник закурил поздно. «Петр III в юности не мог сносить табачного дыма, — писал Штелин. — Еще будучи великим князем, он показывал к нему такое же отвращение, как императрица Елизавета. Если к нему кто приближался, от которого пахло табаком, он ему тотчас выговаривал, что он курил»28.

Значит, и почвы для «недовольства» со стороны Екатерины быть не могло. А вот у мужа имелись все основания. Правда, великая княгиня не курила, зато нюхала табак. И супруг не раз сильно распекал ее за вредную привычку. Но царевна так прикипела к зелью, что даже просила приближенных потихоньку угощать ее, во время обеда протягивая под столом табакерку. Позднее, уже став императрицей, она брала щепоть табака левой рукой, поскольку правую подавала для поцелуя. Возможно, Петр до определенного момента объяснял себе неудачи с женой запахом, идущим от нее.

Перед нами очень необычная картина: с одной стороны, болезненный юноша со скрипкой и книжкой романов, с другой — третирующая его девица, высокомерная, занятая политическими интригами, скачущая верхом, стреляющая из ружья, нюхающая табак и читающая философские трактаты. А кроме того, мотовка и легкого поведения. Мы так привыкли воспринимать Екатерину Семирамидой Севера, что забываем — в юности на нее смотрели совершенно иными глазами. Победи в роковые дни 1762 года Петр — и приведенный образ закрепился бы в отечественной традиции... История иногда шутит очень злые шутки.

«Потеря близкого друга»

«Жизнь, кою сия принцесса ведет поневоле бок о бок со своим супругом, и принуждения, коим оба обречены, есть самое настоящее рабство, — писал Финкенштейн. — Запертые при малом своем дворе, окруженные самым презренным сбродом, не имеют они при себе никого, кто бы им помогал советом... Постоянно пребывают они под присмотром, и свободою ни минуты наслаждаться им не суждено... все их речи надзиратели записывают и в дурную сторону перетолковывают, а затем государыне доносят»29.

В таких условиях великокняжеская чета была как будто полностью выведена из политической игры. Устранив их как возможную точку опоры для сторонников прусского короля, Бестужев решил добить последнего противника — лейб-медика императрицы Иоганна Германа Лестока.

Некогда, в 1742 году, именно Лесток и Шетарди поддержали перед императрицей кандидатуру Бестужева на пост вице-канцлера. За него говорили огромный дипломатический опыт и европейское образование. Прочие русские вельможи, по их мнению, просто не справились бы с ведением иностранных дел30. Но бывший сторонник Бирона не вызывал у Елизаветы доверия. Продвигая его вперед, лейб-медик и французский посланник считали, что Алексей Петрович станет послушной игрушкой в их руках. Друзья совершили типичную ошибку иностранных министров при петербургском дворе — положились на русского. Между тем Бестужев, набрав силу, вступил в борьбу с прежними покровителями.

Он никому и ничем не считал себя обязанным. Клялся нужным людям в вечной преданности и при первом удобном случае предавал их, чтобы захватить еще больше власти. Слово «бестуж» на языке XVII — начала XVIII века значило «бесстыжий», «бессовестный» человек. В этом смысле фамилия канцлера оказалась говорящей. Первым пал Шетарди. Потом наступила очередь Лестока. Его дело Алексей Петрович хотел во что бы то ни стало связать с малым двором. Осенью 1748 года Петр и Екатерина снова попали в крайне опасное положение. Связанные по рукам и ногам супруги должны были с трепетом взирать на развитие событий и уповать на то, что арестованный Лесток не оговорит их под пыткой.

Лейб-медик, конечно, не был невинной овечкой. Свое влияние на мнительную государыню он употреблял для того, чтобы склонить ее в пользу Франции и Пруссии, получая от обеих держав крупные денежные пенсионы. Такая политика прямо противоречила планам канцлера.

Однако Лесток оставался не просто важной фигурой при дворе. Его считали одним из самых близких к Елизавете людей. Он пользовался, например, правом без доклада входить в ее апартаменты. Недаром Мардефельд писал об этом «министре без портфеля»: «Ни для кого не секрет, что обязана ему императрица короной, однако же фавор его не столько сей услугой, сколько медицинскими его познаниями укрепляется; государыня в убеждении пребывает, что умрет, ежели при себе его иметь не будет. Он был наперсником всех ее тайн без исключения и от многих горестей ее избавил, вследствие чего право получил с ее величеством обращаться вольно и свысока, на что жаловалась она неоднократно... Он честолюбив, любит без меры вино, игру и женщин, впрочем, умен, храбр, тверд»31.

Женщины-то Лестока и погубили, причем именно в тот момент, когда эскулап решил образумиться. За пару месяцев до ареста лейб-медик женился на молоденькой фрейлине Марии Авроре Менгден, сестре Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. «Ее императорское величество и весь двор присутствовали на свадьбе, — вспоминала Екатерина, — и государыня оказала молодым честь посетить их. Можно было сказать, что они пользуются величайшим фавором, но через месяц или два счастье им изменило»32.

Возможно, в объятиях Марии Авроры хирург познал семейные радости, но такой брак был крупным промахом для политика. Елизавета Петровна заподозрила своего предприимчивого друга в связях со свергнутым Брауншвейгским семейством. Теперь Лесток оказался беззащитен перед кознями канцлера. Бестужев уговорил императрицу установить за лейб-медиком надзор. А где надзор, там и перлюстрация. Перехват и дешифровка дипломатической почты были излюбленными методами Алексея Петровича. Ему удалось вскрыть несколько депеш Финкенштейна и на их основании обвинить молодожена в связях с прусским двором. Кроме того, в ход пошли письма самого хирурга. По сведениям Финкенштейна, Лесток хотел предупредить великого князя о кознях, которые готовил канцлер. «Всё его преступление состояло в неверном выборе слов и тесных связях с молодым двором»33. Однако внимательная к мелочам Елизавета была очень щепетильна насчет подбора слов, а близость с великокняжеской четой действительно казалась ей преступлением.

Лестоку приписали заговор с целью свержения императрицы. Бестужев намекал, что переворот готовился в пользу молодого двора34. Впрочем, что еще могла подумать Елизавета, читая, например, такие откровения Финкенштейна: «За исключением графа Воронцова и Л'Эстока, не вижу я у Голштинского дома верных сторонников». Или более длинную сентенцию: «Граф Л'Эсток — человек умный и не без тонкости; императрицу знает он лучше, чем все прочие ее подданные, так что недоставало ему только здравомыслия... Публично против канцлера речи ведет с такою свободою, от коей недалеко до бесстыдства. Впрочем, в убеждениях своих тверд и Вашего величества верный слуга»35.

Елизавета не могла потерпеть превращения своих верных слуг в слуг прусского короля или сторонников Голштинского дома. Ее отповедь старому другу начиналась словами: «Возможно ли подумать верному рабу, не токмо учинить, как ты столь дерзостно учинил...»36 — а далее шло перечисление вин Лестока. На допросах лейб-медика спрашивали не только о том, почему он «всегдашнюю компанию у себя водил» с иностранными министрами, которые «государству и государю противны», но и о том, «не искал ли он лекарством или ядовитым ланцетом» императрицу «живота лишить»37. Его молодая жена, обвиненная в связях с Брауншвейгским семейством, разделяла с мужем заключение.

Следствие поручили С.Ф. Апраксину и А.И. Шувалову — доверенным лицам канцлера. Можно не сомневаться, что они добывали именно те сведения, которые были нужны Бестужеву, а того в первую голову интересовал малый двор. Между тем арест такого вельможи, как граф Лесток, утаить было сложно. Обаятельный, веселый, легкий в общении лейб-медик создавал вокруг себя один из главных центров светской жизни столицы. Его исчезновение казалось не просто заметно — пустое место прямо-таки вопияло о случившемся.

Тем не менее придворные ни о чем не спрашивали и делали вид, будто ничего не произошло. Финкенштейн описал один из праздников, случившихся уже после ареста хирурга: «Я имел удовольствие видеть там, что такое умение скрывать истинные мысли и чувства, какое можно наблюдать только в России... Особы, связанные с несчастным графом Л'Эстоком самыми тесными узами, старались выказывать особенную игривость»38. Среди этих особ, без сомнения, была и великокняжеская чета. Какое бы «горе» Екатерине ни причинила «потеря близкого друга»39 (в чем она признавалась в одной из редакций мемуаров), надлежало делать вид, будто лейб-медик — посторонний ей человек.

Накануне праздника, причесывая госпожу, Тимофей Евреинов сообщил: «Сегодня ночью граф Лесток и его жена арестованы и отвезены в крепость»40. Это было подобно грому среди ясного неба. Обитателям малого двора следовало затаиться. В середине декабря двор отправился в Москву. Великокняжеская чета ехала в большом возке, на передке которого размещались дежурные кавалеры. Днем Петр садился в сани с Чоглоковыми, а Екатерина оставалась в возке и тогда могла перекинуться парой фраз с теми, кто сидел впереди. От камергера князя А.Ю. Трубецкого она узнала, что Лесток в крепости «хотел уморить себя голодом, но его заставили принять пищу. Его обвинили в том, что он взял десять тысяч рублей от прусского короля, чтобы поддерживать его интересы... Его пытали, после чего сослали в Сибирь»41. На самом деле — в Устюг Великий. Если бы лейб-медик не воздержался от рассказа о связях с молодым двором, великокняжеская чета нажила бы новые, возможно, очень крупные неприятности.

Положение наследника было незавидно. Пойдя в 1746 году на поводу у Бестужева только для того, чтобы досадить Брюмеру, он совершил ошибку. Не приобрел союзника в лице канцлера и лишил остатков силы партию, поддерживавшую Голштинский дом. А сам оказался заперт в клетке. Это был наглядный урок — не стоит спешить избавляться от ненавистных людей, иной раз на них можно опереться. Над этим уроком Петр не задумался. А вот Екатерина сделала выводы: уже став императрицей, она годами работала с оппозиционными вельможами, коль скоро их ум и талант шли на пользу.

«Делить скуку»

Делом Лестока Бестужев не только окончательно разгромил прусскую партию, но и завершил нейтрализацию молодого двора. Случившееся очень напугало великокняжескую чету. Оба стали буквально дуть на воду, стараясь не вызвать неудовольствия императрицы.

Пока Петр пережидал, когда гроза пройдет мимо, среди гостей при малом дворе появился брат фаворита Кирилл Григорьевич Разумовский. Еще пару лет назад Мардефельд прочил ему «завершение» брака за великого князя. Видимо, именно теперь Елизавета Петровна посчитала, что пора. Момент был удачный — двор вел кочевую жизнь, при которой неизбежно некоторое нарушение этикетных строгостей.

Все лето 1749 года, после приезда в Москву, императрица путешествовала, устраивая паломничества в Троице-Сергиеву лавру. Великого князя с женой поселили в маленьком одноэтажном домике на даче у Чоглоковых в Раеве. Там имелись всего две комнаты и зал. Прислуга жила в палатках. Великий князь тоже. Под крышей оставались только Екатерина и одна из ее гофмейстерин, спавшие в разных покоях, разделенных залом. Трудно найти диспозицию удобнее: достаточно открыть окно и впустить возлюбленного, никто ничего не заметит.

Кирилл приступил к осаде, но великая княгиня, казалось, даже не заметила его усилий. «Гетман Разумовский, младший брат фаворита, живший на своей даче в Петровском, — писала она, — вздумал приезжать каждый день к нам в Раево. Это был человек очень веселый и приблизительно наших лет... Его посещения продолжались всё лето, и мы всегда встречали его с радостью. Он обедал и ужинал с нами и после ужина уезжал в свое имение; следовательно, он делал от сорока до пятидесяти верст в день. Лет двадцать спустя мне вздумалось его спросить, что заставило его приезжать... тогда как его собственный дом ежедневно кишел лучшим обществом. Он мне ответил, не колеблясь: "Любовь". — "Но, Боже мой, — сказала я ему, — в кого вы у нас могли быть влюблены?" — "В кого? — сказал он мне, — в вас". Я громко рассмеялась, ибо никогда в жизни не подозревала»42.

Вряд ли Екатерина совсем не обратила внимания на ухаживания брата фаворита. Кирилл производил на нее приятное впечатление. Он был ровесником Петра Федоровича, но приобрел хорошее образование в Европе, посетил Германию, Францию, Италию, слушал лекции в Кёнигсберге, Берлине, Геттингене, Страсбурге, выучил французский, немецкий и латынь. Среди его профессоров был и знаменитый математик Леонард Эйлер.

В 1745 году младший Разумовский вернулся в Россию, получил титул графа, орден Святой Анны, стал президентом Академии наук и обвенчался с троюродной сестрой Елизаветы Петровны — Екатериной Ивановной Нарышкиной, «на которой императрица женила его, правда, немного против его воли, но с которой он, казалось, хорошо жил. Хорошо было известно, что все самые хорошенькие придворные и городские дамы разрывали его на части. И действительно, это был красивый мужчина своеобразного нрава, очень приятный и несравненно умнее своего брата»43.

В Львовской картинной галерее сохранился портрет молодого Кирилла Григорьевича. С него на зрителя смотрит узкое лицо с живыми карими глазами и доброжелательной, чуть насмешливой улыбкой. Разумовский одет в роскошный темно-зеленый кафтан и белый атласный камзол, отделанные золотым шитьем44. Судя по этому изображению, Кирилл действительно был хорош собой и — что еще важнее — удлиненным профилем немного напоминал великого князя.

Великой княгине было приятно внимание молодого красавца. Чоглоковы держались подозрительно смирно, их явно предупредили о деле. Так что остановило Екатерину? Осторожность. Только что закончившееся дело Лестока приучило ее к подозрительности. Она ждала провокаций от канцлера, которому покровительствовал фаворит. Было естественно предположить, что, вовлекая великую княгиню в любовную интригу, брат временщика хочет скомпрометировать ее. Ответить на его намеки значило погубить себя. И Екатерина предпочла не понять столь красноречивого поведения — 40 верст ежедневно.

Сам Кирилл не решился пойти на откровенный разговор. Оробел. Ему, оказывается, очень нравилась царевна. Позднее он стал близким другом Екатерины, участвовал в заговоре на ее стороне, но до признания прождал 20 лет и сумел выговорить его, только когда для обоих чувства юности уже не имели значения.

«Заговор по всей форме»

Дознание по делу Лестока было лишено логики: лейб-медика обвиняли в попытке устройства переворота сразу и в пользу молодого двора, и в пользу Ивана Антоновича. Однако это не остановило Елизавету. Подозрительная от природы, она чувствовала шаткую почву под ногами и позволяла Бестужеву запугивать себя мнимыми и настоящими заговорами. С самого воцарения ей угрожала тень Брауншвейгского семейства, с одной стороны, и племянник, имевший неоспоримые права на престол, — с другой. Так естественно было соединить обе опасности в лице одного виновника.

Но на деле комплоты зрели порознь. Согласно донесениям французского посла графа Луи Дальона (д'Альона) и датского — графа Рохуса Фридриха Линара, родовитая знать действительно склонялась в пользу Ивана Антоновича, но были и те, кто связывал надежды с великокняжеской четой. Порой кажется, что, оставив в живых малолетнего свергнутого императора, Елизавета пошла на поводу у своего доброго сердца — не захотела проливать кровь. Однако если присмотреться внимательнее — она поступила очень умно. При наличии двух претендентов на корону у всех недовольных был не один, а два центра притяжения. Это дробило силы, вызывало несогласия в среде оппозиционеров и в конечном счете сталкивало их друг с другом, а не с императрицей.

Зимой 1749/50 года государыня тяжело заболела. Она почти не выходила из покоев, придворные говорили о ее скорой кончине. В донесениях Дальона сообщалось о «тайных сборищах» родовитых особ, на которых высказывались предложения «арестовать великого князя и его супругу» и вернуть корону несчастному Ивану Антоновичу. Линар добавлял, что «число лиц, замешанных» в подобных совещаниях, «было весьма велико». В другое время они ссорились между собой, но теперь объединились, «ибо всем в равной мере грозил кнут»45. Поправившись, Елизавета начала расследование.

Казалось, ее официальный наследник Петр Федорович — тоже сторона пострадавшая. Однако и он не ушел из круга подозреваемых, чему способствовало дело поручика Бутырского пехотного полка Иоасафа Батурина. «В начале зимы я увидела, что великий князь очень беспокоится, — вспоминала Екатерина. — ...Он больше не дрессировал своих собак, раз по двадцать на дню приходил в мою комнату, имел очень огорченный вид, был задумчив и рассеян; он накупил себе немецких книг... часть их состояла из лютеранских молитвенников, а другая — из историй и процессов каких-то разбойников с большой дороги, которых вешали или колесовали. Он читал это поочередно, когда не играл на скрипке». Подобной литературой Петр сам распалял и запугивал себя, а потом начинал молиться. «Я терпеливо выжидала, что он мне скажет. Наконец, однажды он мне открыл, что его мучило».

Всё лето в Раеве, пока Кирилл Разумовский охотился на Екатерину, великий князь рыскал по окрестным лесам со сворой собак. Цесаревне, вероятно, казалось, что самое интересное творится вокруг нее. Однако великий князь имел все основания утверждать обратное: его чуть не втянули в полновесный заговор. Петр всё время проводил в обществе егерей, приставленных к его своре, и, как признавалась Екатерина, «коли пошло на чистоту, он связался с этими людьми, закусывал и выпивал с ними». Они-то и свели Петра Федоровича с Батуриным.

«В Москве стоял тогда Бутырский полк, — писала Екатерина. — В этом полку был поручик (по другим источникам, подпоручик. — О.Е.) Асаф Батурин, весь в долгу, игрок и всюду известный за большого негодяя, впрочем, человек очень решительный». Через егерей, с которыми Батурин неизвестно как познакомился, он стал добиваться свидания с великим князем, упирая на свою «преданность» и на то, что «весь полк с ним заодно». Сначала Петр испугался, но постепенно дал себя уговорить. Поручик подкараулил его в лесу «в укромном местечке», пал на колени и поклялся «не признавать никакого другого государя, кроме него». Услышав такие слова, Петр якобы дал шпоры лошади и ускакал, оставив соблазнителя на коленях.

Вскоре ему передали, что Батурин арестован и перевезен в Преображенское, где располагалась Тайная канцелярия. Екатерина замечала, что муж «дрожал и очень боялся быть замешанным». Несколько дней спустя егеря тоже были взяты под стражу. Великая княгиня ободряла супруга, говоря, что его единственная вина — «дурная компания». Но Петр продолжал трястись. «Говорил ли он мне правду? — рассуждала Екатерина. — Я имею основания думать, что он убавлял, передавая о переговорах, которые вел».

Некоторое время спустя егерей выпустили, но приказали покинуть Россию (все они были иностранцы). Охотники сумели передать великому князю, что не назвали на допросах его имени, «вследствие чего он прыгал от радости». «Что касается Асафа Батурина, то его нашли очень виновным... Он замышлял ни более ни менее как убить императрицу, поджечь дворец и этим ужасным способом, благодаря сумятице, возвести великого князя на престол. Он был осужден после пытки к заключению на всю жизнь в Шлиссельбург»46.

Теперь в Тайной канцелярии находилось целое дело, используя которое можно было лишить Петра права наследовать престол и даже заточить. О чем Елизавета позднее не раз намекала племяннику. Признания Батурина не пускали в ход до удобного момента и таким образом держали цесаревича в напряжении. Над его головой подвесили дамоклов меч.

«Несколько лет спустя после моего восшествия на престол это дело попалось мне в руки, — вспоминала Екатерина. — ...Говоря без обиняков, это был заговор по всей форме; Батурин убедил сотню солдат своего полка присягнуть великому князю; он уверял, что получил на охоте согласие этого князя на возведение его на престол. На пытке он сознался в своих сношениях с этим князем через посредство его егерей». После описанного происшествия Елизавета Петровна перестала целовать руку наследника, когда он подходил целовать ее длань. «С этого времени я стала замечать, как в уме великого князя росла жажда царствовать, — писала Екатерина. — Ему этого до смерти хотелось»47.

Следствие выявило весьма серьезные планы. Надлежало «вдруг ночью нагрянуть на дворец и арестовать государыню со всем двором»48. Батурин хотел привлечь к заговору работных людей московских суконных фабрик, которые в тот момент бунтовали. Он сносился с одним из их главарей суконщиком Кенжиным, которому обещал: «Мы заарестуем всех дворян»49. Поручик был убежден, что сможет подбить на переворот Преображенский батальон и даже лейб-кампанцев, «а они-де к тому склонны и давно желают». Однако на подкуп солдатских голов требовались деньги, которые авантюрист думал получить от Петра. У великого князя их просто не было. Доходы наследника неуклонно сокращались. Ему было назначено 400 тысяч в год, но, по сведениям Мардефельда, реально он получил только 80 тысяч в 1744 году и 8 тысяч в 1746-м50. Посадив племянника на «голодный паек», Елизавета Петровна, без сомнения, обезопасила себя.

Уместен вопрос: до какой степени история с егерями была провокацией? Недаром приставленных к великому князю охотников допросили «лишь слегка», а потом выдворили за границу. Ведь могли заточить, как Румберга. Создается впечатление, что егеря выполнили приказ сверху и позднее «пострадали» только для виду. Вот Батурин — настоящий заговорщик, о его авантюризме знали и, возможно, специально свели с Петром. От удара камня о камень должна была вылететь искра.

Ловкость проведенной игры заставляет подозревать в ней уверенную руку Бестужева. А участие в обеих интригах — любовной в Раеве и политической в лесах — братьев Разумовских позволяет предположить, что канцлер и его покровитель-фаворит действовали заодно. Великокняжескую чету намеревались поймать в две ловчие ямы. Но царевну спасла осторожность, а ее мужа трусость. Он не довел переговоры до конца, раньше времени сорвался с крючка. Однако подозрения Елизаветы только укрепились. «Не удивлюсь я, — рассуждал Финкенштейн о Бестужеве, — если найдет он способ переменить наследника... частые ссоры между тетушкой и племянником повод к сему могут подать»51.

«Самолюбие четырех фаворитов»

Одним из таких поводов стала пустячная на первый взгляд ссора Елизаветы и Петра весной 1750 года из-за... бани. Однажды после бала Чоглокова передала великой княгине выговор Елизаветы: «Она гневалась на меня за то, что, будучи замужем четыре года, не имела детей, что вина в этом была исключительно на мне, что, очевидно, у меня в телосложении был скрытый недостаток, о котором никто не знал, и что поэтому она пришлет мне повивальную бабку, чтобы меня осмотреть». По поводу осмотра слова Екатерины звучали столь смиренно, что только оттеняли унизительность положения: «Так как Ее величество была во всем госпожа, а я в ее власти, то я ничего не могла противопоставить ее воле».

Присутствующий при разговоре великий князь заступился за жену: «Чувствовал ли он, что вина была не моя, или со своей стороны он счел себя обиженным, но он резко ответил Чоглоковой по поводу детей и осмотра». Марья Симоновна удалилась, пообещав всё передать государыне. Гофмейстерина П.Н. Владиславова, заменившая уволенную Крузе, утешала Екатерину: «Как же можете вы быть виноваты, что у вас нет детей, тогда как вы еще девица... Ее величество должна бы обвинять своего племянника и самое себя, женив его слишком молодым».

Все эти россказни дошли до Елизаветы Петровны далеко не сразу, императрицу не так-то легко было увидеть. Буря заваривалась от Мясоеда до Великого поста. Государыня в то время находилась в затруднительном положении. В начале осени 1749 года, когда великокняжеская чета жила в Раеве, императрица выбрала нового фаворита. Это произошло не вдруг и не неожиданно для внимательного наблюдателя. Дело состояло не только в сердечном охлаждении 39-летней Елизаветы к прекрасному казаку. Партия Алексея Григорьевича, а вернее ее главный деятель Бестужев, совершили непростительный промах на международной арене — допустили оскорбление «величества» и унижение своей государыни.

Как мы помним, в 1746 году канцлер сумел направить 30-тысячный русский корпус в Германию на помощь австрийским войскам. Серьезного участия в военных действиях эти части не принимали, но само присутствие русской армии на Рейне в конце войны ускорило развязку. В октябре 1748 года в Аахене был подписан мирный договор между Францией и Испанией, с одной стороны, и Австрией, Англией и Голландией — с другой. Мария Терезия была признана императрицей Священной Римской империи, а Франция лишилась своих завоеваний в Нидерландах и отчасти в Индии и Северной Америке52. Это привело к формальному расторжению отношений между Петербургом и Парижем и поставило на грань разрыва русско-прусские связи.

Именно такой переориентации политики своего кабинета и добивался Бестужев. Он мог бы торжествовать победу, но... сама Россия не получила от действий на стороне Австрии никакой выгоды. Хуже того, при подписании Аахенского договора участники «забыли» пригласить русских дипломатов на конгресс, и Петербург не фигурировал в качестве гаранта этого важного международного соглашения. Такой полновесной пощечины от «союзников», сразу указавших «варварам» их место, Елизавета Петровна не ожидала.

Строго говоря, Россия не могла претендовать на равноправие с другими партнерами, так как в 1747 году подписала субсидную конвенцию с Англией, согласно которой Лондон платил, а Петербург давал войска. Предоставляя армию «внаем», за деньги, Елизавета Петровна теряла возможность фигурировать на мирных переговорах в Аахене53. Этой тонкости Бестужев не объяснил своей монархине, а во время дела Лестока умело свалил на лейб-медика вину за то, что другие державы не позвали Россию на конгресс.

Однако и собственный просчет канцлера был налицо. Трудно объяснить, как Бестужеву после подобного позора вообще удалось сохранить пост. Зная о случившемся, Фридрих II только потирал руки и считал своего главного врага «мертвым волком». Он ошибся. Но гнев государыни действительно был велик. А ее стыд — еще больше: некоторые исследователи считают, что именно под влиянием аахенского оскорбления Елизавета решила надолго отбыть в Москву — внутреннюю столицу империи, подальше от границ и европейских дел. Она перестала прислушиваться к советам Бестужева, продвигать по службе угодных ему лиц, подписывать подготовленные им бумаги, демонстративно предпочитала мнение старых друзей — Шуваловых54.

Крайне щепетильную в вопросах власти Елизавету беспокоило и то, что партия Разумовского набрала слишком большую силу. Могуществу этой политической группировки надо было дать противовес в лице влиятельного придворного клана. Шуваловы подходили как нельзя лучше. Восемнадцатилетний кузен давних сподвижников императрицы Петра и Александра Ивановичей Шуваловых, паж Иван Иванович Шувалов, 5 сентября был объявлен камер-юнкером. «Благодаря этому его случай перестал быть тайной», — писала Екатерина.

Полгода вокруг юного фаворита велись интриги, а на Масленицу Елизавета продемонстрировала, что колеблется и может сменить случайного вельможу. Ей приглянулся красивый кадет Шляхетского корпуса Никита Афанасьевич Бекетов. Тот факт, что вскоре он был назначен адъютантом с чином полковника к графу Разумовскому, ясно указывал круг, к которому претендент принадлежал. Поняв, что прошлого не вернуть, Алексей Григорьевич сделал ставку на молодого представителя партии. К Бекетову был приставлен Иван Елагин, ученик А.П. Сумарокова, в будущем статс-секретарь Екатерины II, а тогда бойкий чиновник под рукой у Бестужева.

Борьба разворачивалась нешуточная, хотя внешне всё выглядело крайне игриво. Во дворце на Масленой неделе построили театр, где кадеты представляли исторические трагедии Сумарокова. Среди юных дарований был и Бекетов, отличавшийся «красивой наружностью: его голубые глаза навыкате бросали взгляды, способные вскружить голову немалого числа придворных дам». Елизавета лично занялась костюмами труппы, «мы увидели, как на красивом Труворе появлялись один за другим все любимые цвета и все наряды, которые ей нравились». Придворные просмотрели за неделю девять трагедий, актеры жили прямо во дворце.

На Пасху пришелся пик разногласий в окружении императрицы, что ее крайне нервировало. Она чаще обычного переходила в храме с места на место, а потом вовсе покинула большую придворную церковь и отправилась в свою малую комнатную. «Там она показалась до такой степени раздраженной, что заставила дрожать от страха всех присутствующих, — писала Екатерина. — ...Императрица выбранила всех своих горничных, число которых доходило до сорока; певчие и даже священник — все получили нагоняй... Это гневное настроение вызвано было затруднительным положением, в котором находилась Ее величество между троими или четверыми своими фаворитами, а именно — графом Разумовским, Шуваловым, одним певчим по фамилии Каченовским и Бекетовым... Не всякому дано умение щадить и примирять самолюбие четверых фаворитов одновременно».

Певчим можно было пренебречь, а вот Разумовские с Шуваловыми, видимо, пошли в лобовую. Бекетова только что назначили адъютантом, он продержался до лета 1751 года, конкурируя со скромным Иваном Ивановичем. Прекрасного Трувора убрали грязным способом: «Бекетов... со скуки и не зная, что делать во время своего фавора... вздумал заставить малышей певчих императрицы петь у себя... Всему этому дали гнусное толкование; знали, что ничто не было так ненавистно в глазах императрицы, как подобного рода порок. Бекетов в невинности своего сердца прогуливался с этими детьми по саду; это было вменено ему в преступление»55.

По другим источникам, Бекетову поднесли притирания, от которых лицо юноши покрылось прыщами. Елизавете намекнули, что болезнь — следствие невоздержанной жизни, та не совсем поверила, но, будучи крайне брезглива, отдалила фаворита от двора. Шувалов переехал в бывшие покои обер-егермейстера, а Алексей Григорьевич получил Аничков дворец.

Такое решение вполне отвечало политическому выбору государыни. Влияние клана Разумовских уходило в прошлое.

Баня или крепость

Бестужев отчасти сам подставил покровителя: он был ревностным сторонником обнародования брака Елизаветы с Алексеем Григорьевичем и не скрывал этого от императрицы. Напротив, усерднейше доносил ей о пользе подобного поступка. А таковой вел к пересмотру вопроса о наследнике. Елизавета же считала важным для стабильности царствования сохранить права на корону за племянником. Одним своим существованием он делал ее собственное пребывание на престоле легитимным, подтвержденным целой системой завещаний и международных договоров.

Однако Петр очень подводил тетку. Если бы у великого князя уже появились дети, это укрепило бы трон. А так, бездетный, он выглядел в глазах подданных спорным наследником. К тому же и поведение его не красило. Не исключено, что сплетни о бесплодии и импотенции царевича специально раздувались Бестужевым с целью подтолкнуть государыню к выгодным для партии Разумовских шагам.

Ссору августейшей тетки и племянника из-за бани, произошедшую на первой неделе Великого поста, не следует вырывать из контекста описанных событий. Елизавета закипала, наблюдая, как приходят в неявное, но жестокое столкновение ближайшие к ней люди. Раздражение она привыкла вымещать на великокняжеской чете, благо те жили замкнуто. В начале поста разразился скандал, во время которого Петру припомнили и заговор прошлого лета, и странную, прямо-таки скопческую жизнь с женой.

Вот как разворачивались события. «Мы с великим князем стали говеть, — рассказывала Екатерина. — Я послала Чоглокову испросить у Ее величества позволения пойти в баню в дом Чоглоковых... Ни великий князь, ни я, мы не смели выходить из дому даже на прогулку без позволения императрицы». Чоглокова принесла царевне разрешение и сказала наследнику, что тот сделал бы приятное тетке, если бы тоже пошел в баню.

Это предложение Петр принял в штыки, заявив, что «он никогда раньше в бане не был и считал посещение ее одним предрассудком». Обер-гофмейстерина упрекнула его в недостатке уважения к воле государыни. Великий князь весьма резонно возразил, что «пойти в баню или не пойти, ни в чем не нарушало уважения». Спор сделался жарким. Марья Симоновна осведомилась, «знает ли он, что императрица могла бы его заключить в Санкт-Петербургскую крепость... Великий князь при этих словах задрожал и в свою очередь спросил ее, говорит ли она ему от своего имени или от имени императрицы». Тут Чоглокова заявила, что «ему следовало помнить о том, что случилось с сыном Петра Великого по причине его неповиновения». Царевич сбавил тон, и его следующие слова были почти просительными. «Великий князь... сказал ей, что он никогда бы не поверил, что он, герцог Голштинский и в свою очередь владетельный князь, которого заставили приехать в Россию вопреки его воле, мог здесь подвергнуться опасности такого постыдного с ним обращения, и что если императрица не была им довольна, то ей оставалось только отослать его обратно на родину. После того он задумался, стал большими шагами ходить по комнате и потом начал плакать».

Со стороны произошедшее казалось абсурдом. Стоило ли угрожать человеку крепостью за то, что тот не хочет сходить в баню? Позднее царевна связала сцену с делом Батурина, и для нее всё встало на свои места.

Часто не обращают внимания на то, что Чоглокова была не просто обер-гофмейстериной. Двоюродная сестра Елизаветы, она тоже приходилась Петру теткой и многие вещи говорила по-семейному. На следующий день она явилась от государыни и принесла ответ племяннику: «Ну, так если он столь непослушен мне, то я больше не буду целовать его проклятую руку». Великий князь уперся: «Это в ее воле, но в баню я не пойду, я не могу выносить ее жары»56.

Боязнь жара и удушье — вовсе не пустяк. При слабом здоровье наследника плохое самочувствие в горячем пару естественно. Петра не приучали с детства к бане. Он мылся, как это было принято на родине, в тазах, кадках и переносных ваннах, именно это считая нормальным. Существует мнение, что «банный» гнев Елизаветы Петровны был связан не столько с делом Батурина, сколько с подозрениями государыни на счет неспособности племянника иметь потомство. Наслушавшись «горьких истин», Елизавета могла сама захотеть взглянуть на племянника в бане, чтобы увериться, нет ли у него каких-нибудь видимых невооруженным глазом недостатков. А также увидеть его вместе с великой княгиней в столь интимной обстановке57.

Однако следует помнить, что во время поста верующие воздерживались не только от скоромной пищи, но и от супружеских отношений. Поход в парную был ритуальным действием, соединявшим очищение души с чистотой тела. Зная церковную подоплеку этого обычая, Петр называл его «предрассудком». Со своей стороны, очень щепетильная в вопросах православных традиций Елизавета настаивала на посещении наследником бани не потому, что собиралась за ним подглядывать, а потому, что иное поведение выглядело как «нечестье». Но Петр уперся. «Увидим, что она мне сделает, я не ребенок», — огрызался он.

Примечания

1. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 494.

2. Штелин Я. Записки о Петре III // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 45.

3. Финкенштейн К. фон. Общий отчет о русском дворе. 1748 // Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 295—296.

4. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 105.

5. Штелин Я. Указ. соч. С. 29.

6. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 298.

7. Там же. С. 310.

8. Финкенштейн К. фон. Указ. соч. С. 296.

9. Штелин Я. Указ. соч. С. 21.

10. Там же. С. 44.

11. Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. М., 1999 (серия «ЖЗЛ»). С. 394.

12. Рюльер К.К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 56.

13. Штелин Я. Указ. соч. С. 26.

14. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 314.

15. Финкенштейн К. фон. Указ. соч. С. 296.

16. Дашкова Е.Р. Записки. 1743—1810. Л., 1985. С. 17.

17. Штелин Я. Указ. соч. С. 37.

18. Фавье Ж.-Л. Русский двор в 1761 году // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 198.

19. Понятовский С.А. Мемуары. М., 1995. С. 110.

20. Там же.

21. Рюльер К.К. Указ. соч. С. 56.

22. Фавье Ж.-Л. Указ. соч. С. 197, 200.

23. Штелин Я. Указ. соч. С. 43.

24. Екатерина II. Записки // «Слово». 1989. № 2. С. 82.

25. Штелин Я. Указ. соч. С. 41.

26. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 306—307.

27. Понятовский С.А. Указ. соч. С. 111.

28. Штелин Я. Указ. соч. С. 41.

29. Финкенштейн К. фон. Указ. соч. С. 296—297.

30. Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 136.

31. Мардефельд А. фон. Записка о важнейших персонах при русском дворе // Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 272.

32. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 309.

33. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 177.

34. Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века // В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVIII века. М., 1988. С. 270.

35. Финкенштейн К. фон. Указ. соч. С. 294—295.

36. Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. С. 175.

37. Там же.

38. Там же. С. 179.

39. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 497.

40. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 309.

41. Там же. С. 310.

42. Там же. С. 316.

43. Там же. С. 317.

44. Старк В.П. Портреты и лица. СПб., 1995. С. 23.

45. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 197—198.

46. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 321—323.

47. Екатерина II. Записки // «Слово». 1989. № 2. С. 84.

48. Анисимов Е.В. Указ. соч. С. 395.

49. Мыльников А.С. Петр III. Повествование в документах и версиях. М., 2002 (серия «ЖЗЛ»). С. 125—126.

50. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 163.

51. Финкенштейн К. фон. Указ. соч. С. 303.

52. Черкасов П.П. Двуглавый орел и королевские лилии. М., 1995. С. 48.

53. Яковлев Н.Н. Европа накануне Семилетней войны. М., 1997. С. 75.

54. Лиштенан Ф.-Д. Указ. соч. С. 179, 184. 190.

55. Там же. С. 345.

56. Екатерина II. Записки // «Слово». 1989. № 2. С. 82—87.

57. Иванов О.А. Павел — Петров сын? // Загадки русской истории XVIII в. М., 2000. С. 192—196.