Оказавшись в изоляции, великокняжеская чета неизбежно должна была сблизиться. Ведь суровая слежка и общие политические интересы превращали их в союзников или, по крайней мере, в товарищей по несчастью. Но сближения не произошло. Горькая народная мудрость стерпится — слюбится не подтвердилась в случае Петра и Екатерины. Чем больше молодых заставляли терпеть, тем меньше они любили. Совместная жизнь и постоянное пребывание рядом — в одной комнате, за одним столом, на одной кровати — только еще больше оттолкнули их друг от друга. И в конечном счете сделали врагами.
Правда, это случилось далеко не сразу. Обоим пришлось пройти длинную дорогу до финального столкновения. Екатерина годами бережно сохраняла доверие Петра, хотя при его нервном, непостоянном характере и трудностях интимной жизни это было нелегко. А Петр, в свою очередь, не питая к супруге нежных чувств, тем не менее нуждался в откровенности с ней.
«Дядя Адольф» и «дядя Август»
В 1745 году Петру Федоровичу предстояло принять свое первое самостоятельное решение. Касалось оно будущего Голштинии и остро волновало юного герцога, который с нетерпением ожидал собственного совершеннолетия, чтобы формально вступить в права суверена. В те времена человек считался взрослым не только по достижении определенного возраста, но и по вступлении в брак. Поэтому венчание с Екатериной делало великого князя свободным как от опеки со стороны ненавистных воспитателей, так и от регентства дяди Адольфа Фридриха, получившего шведскую корону.
Последний изрядно попортил кровь Елизавете Петровне, сразу же открыв дружеские объятия Франции. А его быстро сладившаяся женитьба на сестре прусского короля Ульрике — той самой, которая была, по мнению Фридриха II, слишком хороша для русского великого князя, — еще больше задела императрицу. Теперь шведский монарх, обязанный короной России, находился в положении сателлита Парижа и Берлина, а не Петербурга, как надеялись русские дипломаты при подписании мира в Або.
Исправить эту ошибку было уже нельзя. Оставалось только устраивать северному соседу пакости, всячески унижая его самолюбие на международной арене. Ставший с 1744 года канцлером Бестужев-Рюмин считался признанным мастером подобных дел. Он приготовил голштинской партии реванш в вопросе о штатгальтере — должностном лице, которое правило герцогством от имени Петра Федоровича.
Сам Адольф Фридрих уже не мог сидеть на двух стульях, вернее, на двух тронах — в Стокгольме и в Киле. Так же как и его племянник не имел возможности одновременно находиться в Петербурге в качестве наследника и непосредственно заниматься делами немецких владений. Регент надеялся провести на пост наместника своего ставленника и многолетнего союзника — обер-гофмаршала Брюмера. Тем более что последний сделался фактическим главой голштинской партии в Петербурге — ведь по малолетству Петр Федорович не мог пока сплотить вокруг себя сторонников.
До высылки Шетарди Брюмер действовал заодно с французским послом. Он поддерживал оживленную, в том числе и шифрованную переписку со Стокгольмом и активно интриговал в пользу своего патрона. Профессор Штелин вспоминал, что в те дни, когда к обер-гофмаршалу приходили письма из Швеции, тот запирался у себя, забывая даже вывезти великого князя на прогулку. Дело о штатгальтере казалось Адольфу Фридриху решенным — кого порекомендует он, регент, тот и займет пост. И тут Бестужев подготовил своим противникам каскад неприятных сюрпризов.
Сначала, еще до свадьбы великого князя, в столицу России прибыл другой дядя царевича — Фридрих Август, младший брат регента. Именно ему по завещанию герцога Карла Фридриха, отца Петра, должна была достаться опека над мальчиком. Но в многочисленной семье решили, что правильнее будет передать бразды правления старшему, более опытному и надежному из дядьев1. Не важно, что Август и Карл дружили. Главное, младший брат — гуляка и выпивоха — какой из него регент?
Поскольку оба — и Адольф Фридрих, и Фридрих Август — приходились не только дядями Петру, но и родными братьями Иоганне Елизавете, то в Петербурге продолжился тот же фамильный скандал, который начался еще дома, на благословенных немецких землях. Принцесса Цербстская сразу почувствовала угрозу. Она была частью голштинской партии, блокировалась с Брюмером и отстаивала интересы уехавшего в Швецию родственника — их связывала общая политическая игра, нити которой тянулись из Парижа и Берлина.
Бестужев попытался прервать эти контакты. Он пригласил служившего в голландской армии полковником принца Августа в Россию. Предварительно тот написал сестре, предупреждая ее о приезде и вовсе не ожидая получить резкую отповедь. Но Иоганна Елизавета всегда рубила сплеча. «Мать знала, что эта поездка имела единственную для него цель получить при совершеннолетии великого князя управление Голштинией, иначе говоря, желание отнять опеку у старшего брата», — писала Екатерина. Принцесса ответила, что самое лучшее для Августа — «не поддаваться интригам», а «возвращаться служить в Голландию» и «дать себя убить с честью в бою». Канцлер, как водится, перехватил письмо и вручил его императрице. Та уже и так негодовала на шведского кронпринца. Иоганну Елизавету обвинили «в недостатке нежности к младшему брату» за то, что она употребила столь жестокое выражение. Между тем сама принцесса считала его «твердым и звонким» и хвасталась им в кругу друзей.
Когда Август все-таки прибыл в Петербург 5 февраля 1745 года, сестра встретила его дурно. Но это уже не имело значения, ибо ласковый прием возможному штатгальтеру был оказан Елизаветой. А Петр Федорович, чтобы насолить будущей теще и Брюмеру, тут же подружился с дядей Августом. Мальчика не смущало, что принц мал ростом, крайне нескладен, вспыльчив и даже глуп. Зато Август — настоящий полковник — мог как очевидец многое порассказать юному герцогу о шедшей тогда войне за Австрийское наследство (1740—1748), в которой участвовала и Голландия.
Екатерина характеризовала дядю как человека непорядочного, считала, что он вкрался в доверие к ее жениху и «тот стал сам просить тетку и графа Бестужева, чтобы постарались ускорить его совершеннолетие»2.
Казалось, великая княгиня должна была остаться в стороне от развивающейся интриги. Но на нее давила мать, которой, в свою очередь, посылал из Стокгольма инструкции старший брат. 20 августа он писал: «Признавая охлаждение между мною и великим князем чрезвычайно опасным для нашего дома, считаю необходимым предупреждать все внушения, которые сделаны... ему против меня. Я уверен... что вы приложите к тому все свои старания. Я требовал того же и у великой княгини по вашему совету»3.
Ключевое слово: «требовал». Так, во многом помимо воли, просто из повиновения матери и дяде, великая княгиня вовлеклась в чужую и ей лично невыгодную игру. Никакой пользы от того, что штатгальтером станет Брюмер, она не получила бы. Напротив, только лишний раз разозлила бы жениха. И Екатерина очень скоро это поняла.
Однако принц Август уже восстановил ее против себя. Он понимал, что на девушку давит мать, и попытался внушить племяннику, что мужчина должен уметь поставить женщину на место. Мемуары Екатерины так и дышат раздражением: «Принц Август и старые камердинеры, любимцы великого князя, боясь, вероятно, моего будущего влияния, часто говорили ему о том, как надо обходиться со своею женою»4. Под руководством родственника жених стал вести себя «как грубый мужлан».
Будь великая княгиня уверена в привязанности царевича, она бы непременно попробовала отвратить его от кандидатуры дяди Августа. Скорее всего, именно об этом и просил ее Брюмер в разговоре, который выглядит как чисто воспитательный, поскольку суть опущена: «Помню, что гофмаршал Брюмер обращался ко мне в это время несколько раз, жалуясь на своего воспитанника, и хотел воспользоваться мною, чтобы исправить и образумить великого князя; но я сказала ему, что это для меня невозможно и что я этим только стану ему столь же ненавистна, как уже были ненавистны его приближенные»5.
В борьбе за пост штатгальтера жених и невеста чуть не оказались по разные стороны политических редутов. Но царевна вовремя отступила — ей незачем было рисковать ради Брюмера и ссориться с Петром накануне свадьбы. А вот сам юноша не без помощи Бестужева устроил настоящий фейерверк. Даже мысль назначить злодея-гофмаршала правителем Голштинии казалась ему противна. Как бы ни был забит и запуган великий князь, он, что называется, уперся в землю всеми четырьмя лапами. В постоянных стычках с Брюмером Петр, по словам Штелина, «привык к искусству ловко возражать и к вспыльчивости, от которой совершенно похудел». В то же время мальчик боялся кулаков и, когда на него нападали, не сразу вспоминал, что он принц и дворянин. Профессор описал отталкивающий случай, произошедший в Петергофе в 1745 году, незадолго до совершеннолетия наследника. Автор не говорил, из-за чего случилась очередная ссора, однако главной темой разногласий в тот момент было штатгальтерство. Вероятно, обер-гофмаршал требовал от воспитанника исполнения воли регента, а тот огрызался.
«Брюмер вскочил и сжал кулаки, бросился к великому князю, чтобы его ударить. Профессор Штелин бросился между ними с простертыми руками и отстранил удар, а великий князь упал на софу, но тотчас опять вскочил и побежал к окну, чтобы позвать на помощь гренадеров гвардии». Штелин сумел удержать ученика, ведь стань происшествие известным, в первую очередь пострадала бы честь самого мальчика. А Брюмеру сказал: «Поздравляю, что вы не нанесли удара его высочеству и что крик его не раздался из окна. Я не желал бы быть свидетелем, как бьют великого князя, объявленного наследником российского престола». Эти слова, как видно, пробудили в Петре если не смелость, то сознание поруганной чести. Он побежал в спальню, вернулся оттуда со шпагой и обратился к обер-гофмаршалу: «Эта ваша выходка должна быть последней: в первый раз, как только вы осмелитесь поднять на меня руку, я вас проколю насквозь»6.
После описанной стычки Петр окончательно отдалился от старых наставников. «С этого времени великий князь ни с одним из этих обоих своих наблюдателей не говорил ласкового слова и обходился с ними с большой холодностью»7, — отмечал Штелин. Его слова полностью подтверждала Екатерина: «Мне тут стало ясно, как день, что все приближенные великого князя... утратили над ним всякое влияние... Граф Брюмер и старший воспитатель видели его только в публике, находясь в его свите»8.
Наследник наглядно демонстрировал, что не собирается оставлять обер-гофмаршала при себе. В разговоре со слугами он как-то обронил: «Маршал Брюмер — человек нравной (то есть с норовом, дурным характером. — О.Е.). Только он не столько будет иметь власти, когда я возьму сочетание брака. Может, тогда всемилостивейшая государыня изволит его от двора уволить»9.
Сколь веревочке ни виться... настанет время дать отчет. Для Брюмера, да и для дяди-регента оно пробило немного раньше срока. В январе 1745 года скончался император Священной Римской империи Карл VII. Этот монарх обладал по отношению к многочисленным немецким княжествам важной функцией: вводил их суверенов в наследственные права. До избрания нового «цесаря» его полномочия исполнял так называемый викарий — курфюрст Саксонский и король Польский Август III. В конце марта Елизавета Петровна поручила канцлеру обратиться в Дрезден за грамотой на майоратство для ее племянника. Документ признавал за несовершеннолетним юридическую дееспособность. Конечно, Петр был рад получить статус правящего герцога на год раньше срока. 17 июня «прибыл в Петергоф императорский посланник барон Герсдорф с секретарем своим фон Пецольдом и на особенной аудиенции у ее императорского величества представил великому князю диплом на... майоратство»10. Дело было сделано.
Бестужев хотел отпраздновать полный триумф над голштинской партией и потому предлагал Елизавете, чтобы вручение грамоты было соединено с провозглашением принца Августа штатгальтером. Но императрица предпочла растянуть удовольствие, лишние несколько месяцев помучив кронпринца Адольфа и позволив племяннику насладиться унижением Брюмера. Государыню часто называли нерешительной; действительно для ее политического стиля были характерны долгие паузы, которые Елизавета, как хорошая актриса, брала в самые ответственные моменты и тянула, сколько могла. Что они давали? Пока ее величество молчала, ситуация успевала несколько раз измениться. Каждая из сторон получала время подумать и предложить новые выгодные условия. Держать в напряжении «врагов» и «друзей» значило не позволять чрезмерно усиливаться ни тем ни другим. Бестужев не должен был чувствовать абсолютной победы — это укрепило бы его власть, а не власть Елизаветы.
Таким образом, вопрос о штатгальтере повис в воздухе, хотя казался решенным. Петр не упустил возможности показать бывшему наставнику его место. После получения грамоты он вернулся в свои покои, громко прочел ее текст Брюмеру и Бехгольцу и заявил: «Вот, видите ли, господа, наконец исполнилось то, чего я давно желал: я владетельный герцог, ваш государь; теперь моя очередь повелевать. Прощайте! Вы мне более не нужны».
13 ноября Петр «декларировал» принца Августа штатгальтером Голштинии. А 16 декабря герцог подписал рескрипт о назначении наместника в «герцогства Шлезвиг и Голштейн». Не беда, что основная часть земли оставалась в руках датчан. Петр, а вернее подготавливавшие за него документ русские дипломаты во главе с Бестужевым, демонстрировали претензии великого князя на наследственные права в полном объеме. Еще через месяц, в январе 1746 года, великий князь затребовал у Адольфа Фридриха из Стокгольма подлинник завещания своего отца. Этот документ неоспоримо свидетельствовал о том, что регент семь лет занимал свой пост незаконно. Поэтому кронпринц ответил не сразу, понадобилось давление со стороны русского кабинета11.
Для нас этот сюжет важен потому, что он показывает, как из-за клочка земли на севере Европы, из-за сугубо династического дела, напряглись все русско-шведско-прусско-французские связи. В этот список следовало бы добавить еще и Данию, кровно заинтересованную в сохранении Шлезвига. Маленький Голштейн постоянно нужно было иметь в виду, выстраивая союзы и выбирая друзей. А это оказалось крайне неудобно для большой империи, имевшей свои интересы.
Фридрих Август задержался в Петербурге до 1747 года, фактически заменив собой Брюмера. Женатый великий князь официально не нуждался в воспитателе. Но неофициально проявлял к дяде большое доверие. Тот служил связующим звеном между наследником и Бестужевым. На время отношения Петра и канцлера наладились. Иностранные резиденты отмечали между ними «великую», «истинную» и «нелицемерную» дружбу, возникшую «стараниями принца Августа и его шайки»12.
Брюмер и Бехгольц получили увольнение осенью 1745 года. Им были предложены должности в Голштинии, однако, опасаясь мести молодого герцога, они поселились на покое в Висмаре, где получали порядочный пенсион от Елизаветы Петровны: Брюмер — три тысячи рублей, Бехгольц — две. Чтобы буквально вытолкнуть Брюмера из России, ему пришлось подарить перед отъездом девять тысяч рублей. Между тем положение обоих в Петербурге было двойственно, а Бехгольца даже невыносимо. Мардефельд сообщал в Берлин: «Камер-юнкер Берхгольц экспедицией Голштинской канцелярии заведует, а Его императорское высочество забавы ради его пощечинами жалует да щипками»13. Пришло время Петра распускать руки.
«Он читал тоже»
Императрица Елизавета поручила Штелину непосредственно перед свадьбой «каждое утро присутствовать при вставании и одевании великого князя, чтоб удержать дерзких камердинеров и лакеев от непристойных разговоров с его высочеством. Некоторые из них были вдруг отосланы, между прочими камердинер Румберг сослан в крепость, а потом в Оренбург». Трудно не заметить связь между присутствием Штелина в спальне наследника и исчезновением старых слуг. Есть основания полагать, что преподаватель, как и любое из приставленных к великокняжеской чете лиц, сочетал официальные функции с негласным наблюдением. Если верить словам профессора, все наставления он получал лично от императрицы. Однако Елизавета не так уж часто удостаивала беседой даже приближенных дам. Вероятно, существовал посредник пониже. Всё окружение Петра и Екатерины, за исключением голштинцев, состояло из людей Бестужева, и не будет большой натяжкой предположить в добром профессоре еще одну креатуру канцлера.
Впрочем, наш мемуарист оставался весьма независим в суждениях, и принц Август — протеже Бестужева — радовал его не больше Брюмера. «Он выписал для великого князя модель города Киля, которая забавляет его более, чем всё русское государство, к немалому огорчению императрицы. Штелин показывает ему (Петру. — О.Е.) различие между обоими. Императрица отсылает всех голштинцев». Высылка прежних слуг наследника — как раз то, к чему стремился канцлер. Из приведенного пассажа видно, что профессора раздражали люди, пользовавшиеся доверием ученика. Видимо, Штелин рассчитывал на единоличное место конфидента. И тут помехой становились уже не Брюмер и не принц Август. Главным претендентом на доверие Петра была Екатерина.
Есть старинная научная премудрость — из того, о чем говорит источник, следует узнать, о чем он умалчивает. Поразительно, но в мемуарах Штелин и Екатерина II умалчивали друг о друге. Императрица лишь раз назвала имя учителя своего мужа, презрительно окрестив его «шутом». Сам профессор, конечно, не смог вовсе обойтись без упоминаний о супруге великого князя. Но это именно упоминания — краткие и безличные — приезд принцессы, бракосочетание наследника, рождение царевича Павла. Образ Екатерины совершенно закрыт, точно ее не существовало. Видимо, ничего хорошего автор сказать не мог, а от дурного воздержался.
Это и понятно. «Записки» Штелина появились в 1770 году14 и были фактором той же политической борьбы, что и «Прутское письмо Петра I» или мемуары Бассевича. Следует согласиться с А.Б. Каменским: в царствование Екатерины имя Петра III было фактически под запретом, и чтобы написать воспоминания о свергнутом императоре, требовалось известное мужество15. Добавим: отсутствие в тексте традиционных славословий в адрес ныне правящей монархини выглядело как вызов. Штелин шел на него сознательно.
После свадьбы наследник уже не нуждался в преподавателях. Его образование считалось законченным. Но профессор остался при Петре в качестве библиотекаря с 1745 по 1747 год, а затем, после долгого промежутка, вернулся по просьбе великого князя к нему на службу в 1754-м и уже оставался рядом со своим воспитанником до рокового дня его свержения.
Хлопот по библиотеке хватало. В 1746 году из Киля доставили герцогское книжное собрание, для которого профессор заказал «красивые шкафы» и по приказу великого князя поставил их «в особенных комнатах дворца». Штелин свидетельствовал, что у его ученика «была довольно большая библиотека лучших и новейших немецких и французских книг». Тут мемуарист противоречит сам себе, ведь прежде он утверждал, будто Петр плохо знал французский. Однако «как только выходил каталог новых книг», великий князь «его прочитывал и отмечал для себя множество» изданий. Кроме того, наследник «купил за тысячу рублей инженерную и военную библиотеку» одного из немецких собирателей — Меллинга. После восшествия Петра III на престол «должно было устроить полную библиотеку в мезонине нового Зимнего дворца... для чего император назначил ежегодную сумму в несколько тысяч рублей»16. Эта библиотека в мезонине занимала четыре «большие комнаты», рядом с которыми располагались две комнаты для библиотекаря.
Согласно описям Штелина библиотека насчитывала 829 томов. Она включала сочинения по военному делу, истории, искусству, а также беллетристику на французском, немецком, итальянском и английском языках. Двумя последними Петр не владел, но множество книг были наследственными. Имелось всего одно издание на русском языке — «Краткое описание комментариев Академии наук» 1729 года17 — но это не должно смущать читателя, в тот момент отечественных книг выпускалось очень немного.
Странно, что о литературных пристрастиях великой княгини, которая постоянно читала, Штелин не говорил ни слова. Ведь она должна была получать книги из того же собрания. Но нет, известно, что царевна сама посылала в лавки за новыми поступлениями, заказывала каталог Академии наук и пользовалась ее библиотекой. Это свидетельствует о затрудненных контактах с библиотекарем мужа. Крайне внимательная ко всему происходящему вокруг и рано почувствовавшая в окружающих шпионов, Екатерина, возможно, не хотела, чтобы Штелин знал, какие именно издания она выбирает. «Целый год я читала одни романы, — писала императрица о своем состоянии после свадьбы, — но когда они стали мне надоедать, я случайно напала на письма г-жи де Севинье... Когда я их проглотила, мне попались под руку произведения Вольтера; после этого чтения я искала книг с большим разбором»18. Начав с романов, Екатерина очень быстро перешла к «Истории Генриха Великого» Ардуэна де Бомон де Перефикса, «Истории Германской империи» отца Барре и «Церковным анналам» Барониуса19, откуда уже совсем недалеко было до первых трудов Монтескье, Дидро и Гельвеция.
Получается, что оба — и Екатерина, и Петр — читали с увлечением. Но почему между ними не возникало столь естественных разговоров по поводу прочитанного? Разный круг предпочтений — не оправдание. У кого из супругов он совпадает на сто процентов? Напротив, интерес к коллекционированию книг, покупке новинок должен был стать полем для сближения. Что хочешь приобрести ты? А ты? Но не стал. «Я любила чтение, он тоже читал, — признавала Екатерина, — но что читал он? Рассказы про разбойников или романы, которые мне были не по вкусу. Никогда умы не были менее сходны, чем наши; не было ничего общего между нашими вкусами, и наш образ мыслей, и наши взгляды были до того различны, что мы никогда ни в чем не были согласны»20.
Рассказы про разбойников, книги о путешествиях и войнах — естественный круг чтения для мальчика. Но речь идет о 1749 годе, когда Петру уже перевалило за двадцать, а сама великая княгиня давно рассталась с романами. Инфантилизм, или как тогда говорили, ребячливость, наследника, явное отставание от роста не только физически, но и эмоционально проявились и в выборе литературы. А вот Екатерина умственно развивалась быстрее сверстников, шла дальше, отсюда и отсутствие согласия. Они обсуждали книги слишком по-разному и испытывали скуку от бесед друг с другом. Жена казалась наследнику заумной, он ей — маленьким.
«Пилить на скрипке»
Если о литературных пристрастиях великой княгини мы знаем из множества источников, то информация о круге чтения Петра Федоровича встречается только у Штелина. Она уникальна. Больше никто из современников не называл наследника книголюбом. Напротив, на стороннего наблюдателя царевич производил впечатление человека, относившегося к литературе презрительно. «Он полагал, в частности, что ошибаются те, кто утверждает, будто король (Фридрих II. — О.Е.) предпочитает трубке книги»21, — вспоминал С.А. Понятовский.
Молодой поляк, влюбленный в Екатерину, мог утрировать, ведь и из ее мемуаров вовсе не предстает образ супруга с книжкой в руках. Иное дело — со скрипкой. О музыкальных занятиях Петра упоминали все — от недоброжелательной жены до немецких дипломатов. И здесь рассказ Штелина легко вписывается в круг других источников.
Сама Екатерина не любила музыки: у нее был дефект слухового аппарата, благодаря которому правое ухо слышало звуки в одном тембре, а левое — в другом. Неудивительно, что любой концерт императрица воспринимала как шум и именно так относилась к упражнениям мужа: «Он принимался пилить на скрипке; он не знал ни одной ноты, но имел отличный слух, и для него красота музыки заключалась в силе и страстности»22. Не раз Екатерина упоминала концерты, которые устраивал ее супруг: «В них он сам играл на скрипке... Я обыкновенно скучала»23. Штелин указывал, что зимой концерты в покоях великого князя происходили каждый день и длились с четырех часов до девяти вечера.
Профессор, который позднее участвовал в придворных оркестрах Петра, с неудовольствием отмечал, что в 1745 году егерь Бастиан, развлекая юношу, «играл ему на скрипке и учил его играть кое-как»24. Этот отзыв очень близок к екатерининскому: «...не зная ни одной ноты». Впрочем, возможно, Штелин вновь ревновал. Ведь он-то, ученик Баха, мог показать великому князю куда больше, чем егерь, игравший, как тогда говорили, по навыку, то есть без нот. А.Т. Болотов, слышавший исполнение наследника, замечал, что тот играл «довольно хорошо и бегло». Но был ли Болотов знатоком дела — вот вопрос.
Штелин писал, что его воспитанник «научился у нескольких итальянцев игре на скрипке» и мог при исполнении симфоний «выступать в качестве партнера. И хотя порой он фальшивил и пропускал трудные места, его итальянцы имели обыкновение кричать ему: "Браво, ваше высочество!" Отчего в конце концов он и сам, несмотря на пронзительные удары смычком, уверовал, что играет верно и красиво». Снова штелинские оценки: «фальшивил» и «пронзительные удары смычком» совпадают с отзывом Екатерины о том, что красота музыки заключалась для великого князя «в силе и страстности».
Уже после восшествия ученика на престол Штелин записал: «Благоволит итальянцам и особенно музыкантам: своего бывшего учителя на скрипке, Пиери, назначает капельмейстером и отказывает прежнему (Шварцу из Вены). Сам играет при дворе первую скрипку под управлением Пиери и желает, чтобы все знатные дилетанты, которые некогда играли в его концерте, участвовали и в придворных концертах. Имеет запас отличных скрипок, из которых иные стоят от 400 до 500 рублей. Хочет выписать из Падуи в Петербург старика Тистини, к школе которого он причисляет себя. Возвращает из Болонии капельмейстера Гайя»25.
Петр коллекционировал музыкальные инструменты: «Едва он слышал что-либо о хорошей скрипке, как тотчас желал ее заполучить, независимо от цены. В результате он стал обладателем ценного собрания скрипок... знаменитых мастеров»26.
Эти сведения Штелина подтверждаются другими источниками. «Сколько известно мне, — писал новый прусский посол Финкенштейн, — единственная разумная забава, коей он (Петр Федорович. — О.Е.) предается, — музыка». И тут же: «...каждый день по несколько часов играет с куклами и марионетками»27. В инструкции для обер-гофмаршала великого князя юноше запрещались занятия музыкой. Надлежало «всемерно препятствовать... игранию на инструментах». Трудно понять, какой логикой руководствовались при этом Елизавета и Бестужев. Но Петр действительно учился «пилить на скрипке» тайком, а потому неудивительно, что он не знал нот. Удивительно другое — получив, наконец, свободу от надзора, он не удосужился познакомиться с ними.
«В одной комнате»
В результате царевич упражнялся ночью, так же как и возился с игрушками. «Как только мы были в постели, Крузе (камер-фрау молодого двора. — О.Е.) запирала дверь, — писала Екатерина, — и тогда великий князь играл до часу или двух ночи... Вся кровать была покрыта и полна куклами и игрушками, иногда очень тяжелыми. Не знаю, проведала ли Чоглокова (гофмейстерина малого двора. — О.Е.) об этих ночных забавах, но однажды, около полуночи, она постучалась к нам в дверь спальной; ей не сразу открыли, потому что великий князь, Крузе и я спешили спрятать и снять с постели игрушки, чему помогло одеяло... Чоглокова стала нам ужасно выговаривать за то, что мы заставили ее ждать».
Поражают стесненные условия, в которых жила великокняжеская чета. Не только в смысле отсутствия личной свободы — гофмейстерина ночью врывается в спальню Петра и Екатерины, — но и в смысле отсутствия площади. Глядя на дворцы того времени, кажется, что в них очень просторно. Но из описаний жизни елизаветинского двора создается впечатление, что помещений не хватало. В те времена люди не так нуждались в личном пространстве, как сейчас; потребность уединения была развита куда меньше. Когда императрица переезжала в Царское Село, за ней следовали кавалеры и дамы. «Эти дамы помещались по четыре и больше в одной комнате, — писала Екатерина, — их горничные и всё то, что они привезли с собой, находилось тут же. Эти дамы были большей частью в сильной ссоре между собою, что делало их житье не особенно приятным»28.
Екатерина и Петр были буквально сжаты на очень маленьком пространстве. Для прибывшей из Киля библиотеки не хватило места во дворце, и принц приказал перевезти ее в Ораниенбаум. Нужны были всего четыре комнаты, но сам наследник со слугами теснился в двух. Когда ему захотелось иметь псарню, ее пришлось устроить в спальне жены. «Зимой великий князь выписал из деревни восемь или девять охотничьих собак и поместил их за деревянной перегородкой, которая отделяла альков моей спальной от огромной прихожей... Так как альков был только из досок, то запах псарни проникал к нам, и мы должны были оба спать в этой вони. Когда я жаловалась на это, он мне говорил, что нет возможности сделать иначе, так как псарня была большим секретом».
Неудивительно, что молодая женщина схватила в таких условиях лихорадку с сыпью. Поскольку на Масленицу 1748 года при дворе развлечений не было, великий князь устраивал маскарады в комнате выздоравливавшей жены: «Он заставлял рядиться своих и моих слуг и моих женщин и заставлял их плясать в моей спальной; он сам играл на скрипке и тоже подплясывал. Это продолжалось до поздней ночи... под предлогом головной боли или усталости я ложилась на канапе, но всегда ряженая, и до смерти скучала от нелепости этих маскарадов»29.
Возможно, Петр со своими скрипками, собаками и куклами свел бы с ума ангела. Но возможно также и то, что Екатерина проще отнеслась бы ко многим поступкам мужа, не происходи они буквально у нее на голове. Ей нерадостно было от его веселья, хотелось спать, когда у Петра ноги шли в пляс. В тех же комнатах, где и двоим казалось тесно, неотлучно находились чужие, порой неприятные молодым люди. На глазах у недоброжелательных наблюдателей великой княгине постоянно было стыдно за ребячества супруга. Недаром Понятовский заметил: «Ей приходилось либо страдать, либо краснеть за него»30. И всё это публично.
«Я, право, больше не могу»
Крузе запиралась в спальне с молодыми, конечно, для помощи в иных играх, чем марионетки и солдатики. Возможно, Петра и Екатерину стоило оставить наедине, а не устраивать из их интимной жизни театр для кумушек. Но Елизавете Петровне нужен был наследник, наследник, наследник... Сменявшие друг друга камер-фрау, гофмейстерины и другие комнатные женщины втолковывали нерадивым супругам, как его сделать. Всё, что происходило в великокняжеских покоях, немедленно становилось известным при дворе и перемалывалось сотней языков. Простыни супружеской четы оказались выставлены на всеобщее обозрение, а их затянувшаяся чистота ставилась молодым в вину.
Что могло подорвать реноме цесаревича больше? Должно быть, нравственно Петр страдал, потому что близкий к нему Штелин не простил Екатерине ночных фиаско своего слабого, болезненного и абсолютно не готового к семейной жизни питомца. Вероятно, отношения между профессором и великой княгиней с самого начала не сложились. Есть основания полагать, что Яков Яковлевич знал ее отзыв о себе, потому что дополнение мемуаров он написал под псевдонимом «статского советника Мизере». У этого имени, как тонко отметил А.Б. Каменский, «говорящий» корень: «miser» по-латыни — ничтожный, низкий, подлый. А вот чин статского советника носил сам Штелин. Мнимый Мизере не только продемонстрировал прекрасное знакомство с делами Академии наук и Академии художеств, но и проговорился, что занимал пост библиотекаря Петра III31.
Перед читателем «Дневника статского советника Мизере» явная мистификация — текст создан человеком, укрывшимся под маской «жалкого шута». Таким видела профессора Екатерина, и теперь смешной человечек рассказывал свою правду о жизни ученика. Более того, он рассказал о корнях семейной драмы Петра. Причем сделал это очень искусно.
В мемуарах есть отрывок о болезни великого князя, который на первый взгляд трудно локализовать во времени. Однажды Штелин заметил у ученика необыкновенную расслабленность. Расспросив его, он узнал, что Петр «не имеет сна и почти аппетита и чувствует часто наклонность к обмороку». Пульс был неровен. Капли, прописанные голштинским медиком Струве, не помогли, и через несколько дней Петр «совершенно ослабел и почти без чувств упал у стола» на руки профессору со словами: «Я, право, больше не могу».
Императрица прислала лейб-медика Германа Бургава. «Великий князь должен был лечь, и тогда доселе скрытая лихорадка обратилась в изнурительную». Петр не подавал надежды на выздоровление. Штелин по приказу императрицы почти неотлучно находился при мальчике. «Он ослабел до крайности и потерял охоту ко всему... даже к музыке. Когда однажды после обеда в передней его высочества играла придворная музыка и кастрат пел его любимую арию, то он сказал мне едва слышным голосом: "Скоро ли перестанут играть?" Это нас испугало». Когда Бургаву сообщили слова больного, он воскликнул: «Ах, Господи! Это дурной знак!» К вечеру того же дня последняя надежда растаяла.
«Великий князь лежал с полуугасшими глазами и едва хрипел. Ее величество... скорее прибежала, чем пришла к нему при этом известии. Она так испугалась... что не могла произнести ни слова и залилась слезами. Ее с трудом оттащили от постели великого князя». Около полуночи, «когда больше нечего было делать и надеяться», Штелин отправился на квартиру к Бургаву, который просил профессора остаться у него, «пока к утру придет известие о кризисе или о смерти». «Мы сидели перед камином, курили трубки, почти не говоря ни слова. Каждые полчаса приходил камер-лакей с рапортом от придворного хирурга Гюона. Все извещали, что великий князь лежит по-прежнему без движения». Лишь на рассвете, около пяти часов, лакей явился в седьмой раз и сообщил, что на лбу у больного проступили крупные капли пота. Услышав это, Бургав вскочил со стула и воскликнул: «Слава Богу! Великий князь будет здоров!» Доктор откупорил бутылку бургонского, налил бокалы и осушил свой за здоровье пациента. Кризис миновал, и мальчик пошел на поправку, хотя слабость его сохранялась еще очень долго32.
Этот текст помещен сразу за ведомостью об уроках великого князя 1743 года, которая как бы разрывает собой события 1745 года. В кратком описании характера и физических свойств Петра III профессор относит болезнь к 1743 году. Такая датировка будет правильной, потому что в рассказе царевич еще сидит на уроках, а они после женитьбы закончились. Тогда что же нас смущает?
Дважды, до и после рассказа о болезни ученика, автор настойчиво повторяет, что Петра женили вопреки рекомендациям докторов. Он был еще слишком слаб и мал для выполнения супружеских обязанностей. «Императрица спешит бракосочетанием великого князя. Врачи советовали, чтобы оно было отсрочено по крайней мере на год», — писал Штелин о событиях февраля 1745 года. И уже в августе: «Спешила (государыня. — О.Е.) бракосочетанием великого князя вопреки советам придворных врачей»33. В обрамлении этих сведений врезка о внезапном приступе слабости, едва не стоившем мальчику жизни, выглядит очень красноречиво.
В конце зимы 1746 года, то есть менее чем через полгода после свадьбы, Петр снова слег. Симптомы были те же, что и два с лишним года назад — крайняя слабость. Да и лечение не отличалось — обильные кровопускания. Екатерина считала, что великий князь простудился на маскараде в Смольном дворце. Танцевали в одном флигеле, а ужинали — в другом. «Нас заставили пройти в январе месяце через двор по снегу», — вспоминала императрица. Впрочем, были и другие балы, на которых наследник «много плясал и возвращался домой весь в поту». Ходить из его покоев, где был гардероб, в покои жены, где юноша спал, приходилось через холодный, неотапливаемый вестибюль со сквозняками на лестнице. Словом, молодая супруга решила, что муж простыл. «Ему было очень худо; ему не раз пускали кровь; императрица навещала его несколько раз на дню и, видя у меня на глазах слезы, была мне за них признательна»34.
Теперь время дежурить у постели Петра настало для его жены. Если сопоставить мемуарные свидетельства о двух болезнях великого князя, то окажется, что Штелин и Екатерина претендовали на одну и ту же роль — неотлучного милосердного ангела над изголовьем страдальца. Однако сам юноша без восторга встречал ухаживания супруги, дичился и отталкивал ее. «Я заметила, — поясняла она, — что ему не слишком-то много дела до того, чтобы я тут была». Возможно, Петр догадывался, что корень его недуга — в их семейных упражнениях. Причиной лихорадки стало в первую очередь ослабление организма из-за непосильного для мальчика напряжения, а уж простуда и горячка не замедлили явиться как следствия.
Екатерина подтверждала слова профессора о рекомендациях докторов отсрочить для Петра начало взрослой жизни: «Я долго спустя узнала, что граф Лесток (лейб-медик государыни. — О.Е.) советовал императрице только тогда женить великого князя, когда ему будет 25 лет, но императрица не последовала его совету»35. Как уже говорилось выше, для укрепления престола было важно, чтобы наследник как можно скорее стал совершеннолетним и у него появилось потомство*.
Взаимные обиды — плохое начало семейной жизни. А тут еще елизаветинские кумушки со своими советами. Создается впечатление, что великий князь играл в спальне в куклы демонстративно. Ведь приставленные Елизаветой люди пытались играть в него самого. Конечно, он был ребячлив без меры, а кроме того, неуверен в себе и предпочитал марионеток любовным ласкам. Но в его действиях прослеживалась некая логика. Сразу после Великого поста 1746 года Петр провертел дырку в стене своей комнаты, смежной с покоями императрицы, подставил к ней стулья и заставлял всех приходивших подсматривать за поздними ужинами Елизаветы Петровны. «Его Императорское высочество позвал всех, кто был вокруг него, чтобы и им дать насладиться», а потом пошел за Крузе и женой. «Он побежал ко мне навстречу и сказал мне, в чем дело; меня испугала и возмутила его дерзость, и я сказала ему, что я не хочу ни смотреть, ни участвовать в таком скандале, который, конечно, причинит ему большие неприятности, если тетка его узнает». Сцена, гадкая сама по себе, неприятна еще и тем, что придворные, которых цесаревич приглашал на «представление», не могли отказаться, и только Екатерина открыто воспротивилась дикой выходке супруга. Остальные вынуждены были молчать и покрываться краской до ушей.
Вырванный из контекста поступок Петра выглядит отталкивающе. Но присмотримся к нему внимательнее. Великий князь только вывернул наизнанку поведение самой Елизаветы Петровны по отношению к нему и молодой супруге, передразнил государыню наглядно и вызывающе. Недаром он едва не за руку потащил к дырке Крузе — ночную музу, приставленную высекать чужие любовные искры. А потом побежал к жене, ожидая одобрения.
К воскресенью Елизавета узнала о случившемся и явилась в покои племянника красная от гнева. «Великий князь пришел в шлафроке и с ночным колпаком в руке, с веселым и развязным видом, и побежал к руке императрицы, которая поцеловала его и начала тем, что спросила, откуда у него хватило смелости сделать то, что он сделал... что, верно, делая это, он позабыл всё, чем ей обязан; что она не может смотреть на него иначе, как на неблагодарного; что отец ее Петр I, имел тоже неблагодарного сына; что он наказал его, лишив его наследства»36.
То был первый случай, когда Елизавета напомнила племяннику о судьбе царевича Алексея, пригрозив крепостью и лишением наследства. В феврале 1747 года Мардефельд писал об отношениях великого князя и государыни: «Ежели императрица ему приказывает, а ему сие не по нраву, то противится, тогда повторяет она приказание с неудовольствием, а порой и с угрозами, он же оттого в нетерпение приходит и желал бы от сего ига избавиться». Прусский посол верно передал манеру поведения сторон. О великой княгине старый дипломат сообщал в Берлин: «Еще пять месяцев назад (то есть в октябре 1746 года. — О.Е.) была она девицей. Общее мнение гласит, что, хотя поначалу супруг ее полагал, что дело свое исполнил до конца, однако же граф Разумовский, президент Академии, взялся довершить ради блага великой сей Империи»37.
Речь пока не шла о получении наследника «со стороны», а лишь о том, чтобы «довершить» «дело», на которое у великого князя не хватало сил. Обычно принято извиняться перед читателем за интимные подробности биографии героев. Но частная жизнь наших персонажей была публичным скандалом. О ней, нимало не смущаясь, доносили иностранные дипломаты, ее рассматривали на консилиумах лейб-медики, в нее властно вмешивалась императрица, принимая доносы и обсуждая их с приближенными.
«Граф Разумовский» — Кирилл Григорьевич, родной брат фаворита, вернее тайного мужа Елизаветы. Дело с неспособностью цесаревича постарались решить по-семейному, выведя на поле «запасного игрока». Его попытки сближения с Екатериной относились к лету 1748 года, но, как видно из донесения Мардефельда, обсуждались императрицей и обер-егермейстером за пару лет до этого. Видимо, тогда решили повременить и дать молодым фору.
А пока в Ораниенбауме — резиденции, подаренной Петру в 1744 году, — великий князь выстроил земляную крепость, назвал ее именем жены — Екатеринбург и штурмовал со своими импровизированными войсками. Символичность его поведения была очевидна.
«Желание плакать»
Екатерина же продолжала жаловаться на невнимание мужа. По ее словам, Петр «ухаживал за всеми женщинами; только та, которая носила имя его жены, была исключена из его внимания»38. Великая княгиня с завидным упорством перечисляла увлечения супруга: «Через две недели после свадьбы он мне сказал, что влюблен в девицу Карр, фрейлину императрицы... Он сказал графу Дивьеру, своему камергеру, что не было и сравнения между этой девицей и мною»39. В июне 1746-го, когда великокняжеская чета вместе с императрицей посещала Ревель, Петр увлекся «ненадолго некоей Цедерспарр: он не преминул... поверить мне это тотчас же».
О сердечных склонностях наследника свидетельствовали и другие современники. Мардефельд называл великого князя «любителем выпивки и любовных похождений»40. А Штелин писал о «привязанности» ученика к «чувственным удовольствиям, которые более расстраивали, чем развивали его суждения». В последнем случае речь идет о познавательных способностях юноши, открывавшего мир через чувства, а не через «глубокие размышления»41.
Неудивительно, что при нервном, впечатлительном характере Петр был влюбчив. Неудачи с женой подталкивали его к нарочитому бравированию своими сердечными привязанностями. Великий князь старался уязвить самолюбие супруги после того, как его собственное было уязвлено. Вероятно, Петр хотел таким способом расшевелить Екатерину, вызвать к себе интерес. Но она поняла его превратно. И сама непонятая продолжала страдать в одиночестве**.
Позднее она корила себя за излишнюю сдержанность с мужем. Во время болезни Петра зимой 1746 года «я... была очень застенчива и сдержанна в отношении к нему, — писала Екатерина. — ...С другой стороны, принцип совсем не быть в тягость часто мне вредил... моя природная услужливость заставляла меня уступать место, между тем как без нее я бы его удержала»42.
О каком месте речь? Без сомнения, о месте жены. Юная Екатерина была гордым и деликатным человеком, а это принимали за холодность с ее стороны: «Я старалась из самолюбия заставить себя не ревновать к человеку, который меня не любит, но чтобы не ревновать его, не было иного средства, как не любить... Мне нужно было иметь мужа со здравым смыслом, а у моего этого не было»43.
Действительно, зачем рассказывать о своих похождениях, если хочешь привлечь сердце девушки? Екатерине и в голову не приходило, что подобными историями Петр стремился спровоцировать ее интерес. Вспомним круг чтения наследника: он взахлеб проглатывал романы, переживая чужие страсти и замещая ими собственные. Так делают подростки, но великий князь слишком задержался в этом состоянии. Романтические откровения на чужой счет, которыми Петр засыпал жену, были если не совсем ложью, то колоссальным преувеличением.
Тем не менее Екатерина от них чахла. У нее проявились симптомы чахотки, возникшей на нервной почве. Летом 1746 года она испытывала «большое расположение к грусти» и ощущала себя «совершенно одинокой». «Я чувствовала частые боли в груди, и у меня однажды пошла кровь горлом»44. Это состояние продолжалось около пяти лет. «Регулярно в течение нескольких месяцев и в определенное время у меня являлось желание плакать и видеть все в черном цвете... Бургав счел меня чахоточной»45.
Лейб-медик сумел излечить молодую женщину теплым молоком ослицы, но исцелить сердце было не так легко, как тело. А поскольку чахотка, лихорадка и боли в груди имели душевное происхождение, то и менять следовало отношение к жизни. При веселом, общительном характере Екатерина нравилась многим, да и ей было нетрудно увлечься, даже не отдавая себе в этом отчета. В 1746 году она попала в сложную ситуацию — попробовала ответить Петру той же монетой, завести интрижку. В сущности, очень невинную. Громы и молнии, павшие на голову великой княгини, продемонстрировали разницу между ней и цесаревичем. Что позволено Юпитеру, не позволено... жене Юпитера.
Впрочем, любовная интрига оказалась в данном случае тесно сплетена с политической. Двор еще не покинули ни Брюмер, ни принц Август. Совсем недавно уехала Иоганна Елизавета, продолжавшая писать дочери и требовать от нее усилий в пользу шведского кронпринца. Противостояние Бестужева с «голштинской» партией достигло пика. Сколько бы Екатерина ни уклонялась от удара, молот обрушился бы на нее. Добить неопытную шестнадцатилетнюю девушку, лишенную реальной поддержки, было делом времени. Канцлер мог позволить себе поиграть с ней, как кошка с полупридушенной мышью. Но он нанес удар точно и безжалостно, не считаясь с тем, что перед ним уже не настоящий враг, а только половина или даже четверть врага. В тот момент для Бестужева важнее всего было на корню уничтожить своих противников, устроив развод и высылку великой княгини. Екатерину обвинили в неверности.
Удар последовал оттуда, откуда его менее всего стоило ожидать. Из внутренних комнат.
«Его невеста»
Еще во время пребывания двора в Москве Елизавета Петровна назначила своему племяннику несколько молодых русских лакеев, чтобы разбавить ими плотное кольцо старых голштинских слуг. Это были братья Чернышевы — Андрей, Алексей и Петр, сыновья поручиков Лейб-кампании, то есть люди, на которых, как считалось, императрица может положиться. «Великий князь очень любил всех троих... — писала Екатерина, — и действительно, они были очень услужливы, все трое рослые и стройные, особенно старший. Великий князь пользовался последним для всех своих поручений и несколько раз в день посылал его ко мне».
Петр был очень близок с Андреем. Однажды в шутливом разговоре, касавшемся Екатерины, лакей бросил наследнику: «Ведь она не моя невеста, а ваша». Вероятно, речь шла о недостатке внимания к нареченной. Цесаревича слова крайне насмешили, и с тех пор он стал называть Екатерину «его невеста», а Андрея «ваш жених». С этих-то фривольных намеков всё и началось. Молодой лакей сразу почувствовал, что короткость господина может ему дорого стоить, и предложил после свадьбы именовать хозяйку «матушка», что не противоречило тогдашней традиции. Тут неверный шаг сделала Екатерина — начала именовать Андрея «сынок». Она признавалась, что между ней и великим князем разговор постоянно шел об этом «сынке», которым и Петр «дорожил, как зеницей ока».
Такое пристрастие испугало остальных слуг. Улучив минуту и оставшись с хозяйкой наедине, камердинер Евреинов передал ей пересуды: «Вы только и говорите про Андрея Чернышева». В невинности сердца, как говорит Екатерина, она ответила: «Великий князь любит его так же, и больше, чем я». И тут Тимофей изрек непреложную истину: «Великий князь может поступать как ему угодно, но вы не имеете того же права; что вы называете доброй привязанностью... ваши люди называют любовью».
Екатерина была потрясена этим открытием. Возможно, до сей минуты она не догадывалась об истинных корнях своего чувства. Камердинер посоветовал Чернышеву сказаться больным и на время запереться дома, чтобы слухи поутихли. До апреля Андрей не показывался во дворце, а когда появился, «я не могла больше видеть его без смущения».
Вскоре во время одного из концертов великого князя скучавшая от музыки Екатерина тихонько встала и пошла к себе в комнату. «Эта комната выходила в большую залу летнего дворца, в которой тогда раскрашивали потолок и которая была вся в лесах». По дороге она не встретила ни души. «От скуки я открыла дверь залы и увидела на противоположном конце Андрея Чернышева... Он мне сказал: "Я не могу с вами говорить, слишком шумят в зале, впустите меня к себе в комнату". — Я ему ответила: "Этого-то я и не сделаю". — Он был тогда снаружи перед дверью, а я за дверью, держа ее полуоткрытой... Невольное движение заставило меня повернуть голову в сторону... Я увидела позади себя, у другой двери моей уборной камергера графа Дивьера, который мне сказал: "Великий князь просит Ваше высочество"». Екатерина закрыла дверь и вернулась на концерт. «Я узнала впоследствии, что граф Дивьер был своего рода доносчиком, как на многих вокруг нас»46.
Блестящая сцена!
Случайное свидание. Робкое, очень невинное кокетство. Отказ дамы впустить кавалера к себе. Пара ничего не значащих фраз. Недоброжелательный взгляд. Гибель обоих.
Екатерина не сразу поняла, что произошло. Ее застали на месте преступления. Пусть и мнимого. Теперь разговор с Андреем с глазу на глаз поставят великой княгине в вину и оплетут самыми соблазнительными подробностями. Она погибла, потому что уличенную в измене жену ожидали расторжение брака, высылка, а в худшем случае — монастырь.
О том, что противник сумел воспользоваться ее малейшей неосторожностью, Екатерине стало ясно уже на следующий день. Дело посчитали нужным раздуть и придать ему вид преступления. «В воскресенье мы с великим князем узнали, что все трое Чернышевых были сделаны поручиками в полках, находившихся возле Оренбурга, а днем Чоглокова была приставлена ко мне».
Преданных Петру слуг сослали, а великой княгине определили обер-гофмейстерину. И какую! Марью Симоновну Чоглокову, урожденную Гендрикову, двоюродную сестру и статс-даму императрицы. Екатерина даже назвала ее при первом упоминании «главной надзирательницей». 25 мая Чоглокову представил царевне не кто-нибудь, а сам канцлер. Знаковый жест. Алексей Петрович демонстрировал, чьим человеком является графиня Марья. Открыто, едва ли не с насмешкой. Для него то был миг победы.
А вот великой княгине пришлось пустить кровь. Держать удар она еще не научилась. Это было первое в ее жизни политическое поражение. Девушка испытала его вкус, и так как опыт еще не остудил в ней страсти и не закалил характер, восприняла чересчур остро. Целый букет эмоций выплеснулся наружу. Екатерина запуталась в чужих интригах и не нашла иного способа развязать клубок, как покончить счеты с жизнью. Этому «прекрасному поступку» предшествовал разговор с Елизаветой, буквально втоптавшей великую княгиню в землю.
«Императрица начала разговор с того, что... отлично знает, что я люблю другого. Она меня основательно выбранила, гневно и заносчиво... Я была так поражена этой обидой, что не нашла ни слова ей в ответ. Я заливалась слезами и испытала отчаянный страх перед императрицей; я ждала минуты, когда она начнет меня бить»47. В «Записках», адресованных Понятовскому, имеется еще более грозный образчик речей государыни: «Она стала меня бранить, спрашивать, не от матери ли я получила инструкции, по которым я веду себя, что я изменяю ей для прусского короля... что она все знает»48.
Именно выговор Елизаветы подтолкнул великую княгиню к роковому поступку. «Я была в таком сильном отчаянии, что если прибавить к нему героические чувства, какие я питала, — это заставило меня решиться покончить с собой». Великая княгиня посчитала, что «смерть предпочтительнее такой жизни». Она взяла на столе нож для разрезания бумаги и «собиралась вонзить его себе в сердце». Внезапный приход горничной помешал делу. Девушка вцепилась в нож, вырывая его у госпожи и одновременно увещевая — «пустила в ход все утешения, какие могла придумать»49.
«Какие злые люди!»
Эти события произошли 26 мая. Вряд ли после попытки пырнуть себя ножом Екатерина была готова к беседе с мужем. А поговорить пришлось, потому что и ему рассказали о подозрениях. Обвинителем выступал принц Август. После его откровений Петр посчитал себя обязанным выказать жене недоверие.
Здесь нам стоит познакомиться с любопытным документом, подлинность которого, правда, вызывает у исследователей сомнения: «Милостивая государыня. Прошу вас не беспокоиться нынешнюю ночь спать со мной, потому что поздно меня обманывать, постель стала слишком узка после двухнедельной разлуки; сегодня полдень. Ваш несчастный муж, которого вы никогда не удостаиваете этого имени. Петр»50.
Этот документ был куплен историком М.П. Погодиным у потомков Я.Я. Штелина вместе с другими бумагами профессора, а в 1859 году опубликован А.И. Герценом, но не по подлиннику, оставшемуся в России, а по копии. Эта копия оказалась снята небрежно, так как в ней отсутствовала приписка Штелина на обороте: «Собственноручная записка великого князя, которую написал он в досаде однажды поутру, не сказав о том никому и, запечатав, послал с карлою Андреем к Ее императорскому высочеству. Надворный советник Штелин, встретясь, удержал карлу, а великому князю представил с силою все дурные последствия. Подача была остановлена и устроено нежное примирение»51.
Кроме того, издатели поставили под запиской другую дату: не февраль 1746-го, как в подлиннике, а декабрь. Чем руководствовался Герцен? Возможно, он считал, что в датировке ошибся сам Штелин? Февраль действительно выглядит подозрительным. После новогодних праздников Петр заболел и поднялся только на исходе марта. Не было никаких причин писать ни о двухнедельной разлуке — молодые жили бок о бок, кровать великого князя стояла в приемной Екатерины, ни о совместном сне «нынешней ночью» — до конца болезни юноша не разделял с женой ложа. Но откуда взялся декабрь? Не беремся воспроизвести историографическую логику владельца «Вольной типографии»: вероятно, у него были основания, о которых мы не знаем. Скажем только, что записка хорошо ложится в контекст майских разоблачений Екатерины.
Подлинник до наших дней не дошел. Если это послание — не искусная мистификация вроде «Прутского письма Петра I», то великая княгиня попала в крайне сложную ситуацию. Одного движения Штелина было достаточно, чтобы погубить ее. Он мог в любую минуту передать записку императрице. Бестужев получил бы недостающий козырь, и вопрос о высылке Екатерины был бы решен. Но профессор не сделал этого, хотя и сохранил документ. Зачем? Возможно, держать цесаревну в напряжении было выгоднее, чем сразу разоблачить. Яков Яковлевич имел все основания поступить так в педагогических целях: угроза разоблачения заставила бы Екатерину вести себя потише в отношении его ученика, проявлять к юноше больше такта и уважения. В любом случае записка Петра давала известную власть над царевной.
Поступок Штелина много говорит о положении супружеской четы. Встретив карлика, профессор забрал у него письмо, посланное от мужа к жене, и без малейших колебаний прочел текст. А потом выговорил великому князю, упирая на дурные последствия.
События рокового дня 26 мая развивались следующим образом: утром Екатерина решила пустить себе кровь, но внезапно пришла императрица и устроила ей разнос. После чего великая княгиня удалилась к себе и попыталась покончить с жизнью. В это время Петр, слышавший часть выговора тетушки и до этого уже подготовленный наушниками, вернулся к себе в комнату и сгоряча написал записку. Штелин записку перехватил и уговорил юношу лично объясниться с женой. Наследник поплелся к Екатерине.
Когда он вошел, великая княгиня читала книгу. За несколько минут до этого сцена выглядела иначе. Но теперь нужно было, что называется, держать лицо. Екатерина спросила, не сердит ли на нее муж? Отчего тот смутился и, помолчав несколько минут, ответил: «Мне хотелось бы, чтобы вы любили меня, как любите Чернышева». Очень трогательный момент. Другая женщина подошла бы к супругу и постаралась уверить, что все россказни — ложь и что любит она одного его. Возможно, именно так и повела себя Екатерина, иначе трудно было бы назвать примирение «нежным». Но в ее передаче разговора на первое место выступает не чистосердечие, а осторожность. «Их трое, — возразила великая княгиня про Чернышевых, — к которому из них меня подозревают в любви и кто вам сказал об этом?»
Петр еще больше смешался: «Не выдавайте меня и не говорите никому; это Крузе мне сказала, что вы любите Петра Чернышева». Вот он уже просит не выдавать его самого и называет свой источник. Возможно, великий князь лукавил, указывая на младшего лакея вместо старшего. Если так, то он сам давал жене способ оправдаться. Екатерина тут же схватилась за брошенную соломинку: «Это страшная клевета; во всю жизнь я почти не говорила с этим лакеем; легче было бы подозревать меня в привязанности к вашему любимцу Андрею... его вы ежечасно посылали ко мне, я постоянно видела его у вас, у вас с ним разговаривала, и мы с вами постоянно с ним шутили».
Тут великая княгиня уже сама идет в атаку, почти открывает карты и ловко объединяет себя с мужем: «вашему любимцу», «вы ежечасно посылали ко мне», «видела его у вас», «мы с вами постоянно с ним шутили». Возразить Петру нечего. «Откровенно скажу вам, — признался он, — что мне трудно было этому поверить и что меня тут сердило, так это то, что вы не доверили мне»52. Некоторые исследователи считают, что Петр попытался поймать жену. Но ведь сам он всегда делился с ней сердечными тайнами и мог рассматривать иное поведение как нарушение доверия. Возможно, Петр еще сам не разобрался: ревнует ли он жену или равнодушен, претендует на ее любовь или на дружбу? Думаем, что до самого конца он не сделал выбора. А в сочетании эти чувства выглядели необычно и сбивали Екатерину с толку.
Мы не знаем, так ли на самом деле происходил разговор. Если так, то следует заметить: Екатерина оправилась чрезвычайно быстро, чтобы вести беседу, где на каждом слове можно было поскользнуться. Она принадлежала к тем бойцам, которые сразу же вскакивают на ноги после удара, повалившего их наземь. Недаром Мардефельд доносил в Берлин, что великая княгиня «умеет делать хорошую мину при плохой игре»53.
Однако тем дело не закончилось. Примирение супругов вовсе не входило в планы противоборствующей стороны. Но логика политических событий опять подталкивала молодоженов друг к другу. В июне они узнали о заключении союза между Россией и Австрией. Договор 1746 года обязывал державы действовать совместно против Пруссии и Турции, его творцом был Бестужев. «Инфлюэнция», как тогда говорили, прусского короля оказалась надолго пресечена австрийским двором. Тридцатитысячный русский корпус двинулся на берега Рейна, чтобы принять участие в войне за Австрийское наследство на стороне Марии Терезии против ее французских и испанских врагов54.
Канцлер провел партию блестяще: разобщил круг друзей Фридриха II, внес раскол в их ряды из-за шведского кронпринца и штатгальтерства — вопросов, прямо скажем, второстепенных для русской политики, перетянул на свою сторону великого князя, которому Голштиния застила весь мир, и таким образом парализовал прусское влияние. Пока малоопытные противники дрались за «дядю Адольфа» против «дяди Августа», Алексей Петрович успел сделать важное дело. Понял ли уже тогда великий князь, что его подставили? Вполне вероятно. Но он еще некоторое время сохранял с Бестужевым видимость добрых отношений, хотя, по словам Финкенштейна, «ненавидел в глубине души»55.
Вскоре мужа Чоглоковой назначили обер-гофмейстером к Петру, и кольцо креатур канцлера вокруг великокняжеской четы замкнулось. В начале августа Елизавета Петровна передала племяннику и его жене приказание говеть. Исповедовать их пришел псковский епископ Симон Тодорский. «Невинное простодушие», с каким молодые люди отвечали на расспросы, обезоружило священника. Он прямо спросил Екатерину: «Не целовала ли она одного из Чернышевых?» На что великая княгиня ответила: «Это клевета». Тогда у епископа вырвалось: «Какие злые люди!»56 «Полагаю, наш духовник сообщил нашу исповедь духовнику императрицы, — заключала Екатерина, — а этот последний передал Ее императорскому величеству, в чем дело, что, конечно, не могло нам повредить»57.
Задумаемся над сказанным. Для великого князя и его жены не существовало даже тайны исповеди. Вся жизнь протекала под неусыпным оком государыни. Удивительно ли, что молодые люди изнывали? Но и жалобы с их стороны выглядели как оскорбление величества.
«Политическая тюрьма»
Напротив, они должны были постоянно ощущать виноватыми себя, чему немало способствовала новая обер-гофмейстерина. На следующий день после представления Марьи Симоновны, вспоминала Екатерина, «великий князь отвел меня в сторону, и я ясно увидела, что ему дали понять, что Чоглокова приставлена ко мне, потому что я не люблю его». Ее «считали чрезвычайно добродетельной, потому что тогда она любила своего мужа до обожания; она вышла за него замуж по любви; такой прекрасный пример, какой мне выставляли напоказ, должен был, вероятно, убедить меня делать то же самое»58.
24-летняя Марья Симоновна слыла заметной фигурой при дворе. По словам прусского посла, она была великой сплетницей. «Низкого рода, злая и корыстная, она, однако же, хороша собой и неглупа». Если верить Мардефельду, у Елизаветы Петровны имелись причины отдалить двоюродную сестру, поскольку та приревновала обожаемого супруга к государыне: «Камергер Чоглоков, мелкий дворянин, состоянием обязан жене... Красота у него вместо ума и достоинств. Тронул он сердце государыни, коя, однако ж, от него отказалась после того, как жена пригрозила, что зарежет его»59.
Вот с какой женщиной великокняжеской чете предстояло иметь дело. После назначения Чоглоковых к малому двору каждый шаг молодых оказался размерен специальными инструкциями. Эти документы были адресованы обер-гофмейстеру и обер-гофмейстерине, написаны Бестужевым и показаны Елизавете Петровне еще 10 и 11 мая, до открытого скандала. Императрица их одобрила. Как обычно, она не позволила канцлеру одержать полную победу — довести дело до расторжения брака. А ведь как приятно было бы увенчать союз с Австрией приездом саксонской принцессы вместо прусской интриганки и неверной жены.
Зато в тексте инструкций Алексей Петрович отыгрался вчистую. Не зря Екатерина назвала житье по ним «политической тюрьмой». Поскольку именно великую княгиню считали виноватой в семейной холодности и интригах с прусским королем, наставления ее «надзирательнице» выглядят куда строже. Великая княгиня должна была «своим благоразумием и добродетелями Его императорское высочество к искренней любви побуждать, сердце его к себе привлещи, и тем Империи пожеланной Наследник и отрасль... быть могла; а сего без... совершенного нраву его (великого князя. — О.Е.) угождения, ожидать нельзя».
При витиеватости стиля основная мысль проведена канцлером с неукоснительной прямотой и жесткостью: сосредоточить внимание великой княгини на получении от Петра потомства. Всё остальное — баловство. Чоглоковой вменялось в обязанность: «неотступно побуждать» великую княгиню к близости с мужем, чтобы она всегда «приветливым поступком... генерально всё то употребляла», чем можно привлечь сердце Петра. Обер-гофмейстерина должна была «уважать заставить» великую княгиню мнение супруга, даже в чинимых им «несправедливостях», и побудить Екатерину лучше принудить себя к «нежности и горячности», чем «прекословием и упрямством» подать повод «к несогласию».
В аналогичном пункте инструкции для обер-гофмаршала Петру предписывалось только не ругаться с женой на людях: «Чтобы между Их императорскими высочествами ни малейшего несогласия не происходило... при каких посторонних». Создается впечатление, что как в семейных ссорах, так и в получении наследника Екатерину считали активной стороной. А от Петра добивались только, чтобы он себя прилично вел и берег здоровье.
Инструкция так и дышит мелочной опекой. Обер-гофмейстеру предписывалось следить, чтобы «в кушанье и питье, при тепле и холодном вечернем воздухе, тако ж при движениях» наследник поступал «сходственно с предписанием наших лейб-медикусов». Опасались, чтобы Петр «не разгорячился или же снятием платьев не простудился».
Как обычно, обжегшись на молоке, дули на воду. Всё плохое с Петром уже случилось: отменить осложнения, полученные после оспы, инструкции не могли. Зато назойливое внимание, состоящее из одних запретов, изрядно портило жизнь великому князю.
Любопытно, что аналогичного пункта о здоровье великой княгини нет, хотя он уместен в отношении матери будущего наследника, много болевшей то плевритом, то чахоткой, то зубными воспалениями, то лихорадкой с сыпью. Зато очень подробно и развернуто описывалось, как приглядывать за Екатериной. Чоглокова должна была повсюду следовать за ней «и при том надзирание иметь», чтобы великая княгиня в соответствии «с своим достоинством и респектом» ни с кем не говорила «фамильярно», то есть накоротке, никому не оказывала предпочтения. Кавалеры, дамы и камер-юнгферы «смелости принять не имеют» великой княгине «на ухо шептать, письма, цидулки или книги тайно отдавать»60.
Что касается Петра, то и ему запрещалось буквально всё, чем он до этого развлекался. Следовало препятствовать наследнику заниматься «игранием на инструментах, егерями и солдатами и иными игрушками и всякие штуки с пажами, лакеями или иными негодными и к наставлению неспособными людьми». Возбранялась «всякая пагубная фамильярность с комнатными и иными подлыми служителями», а им — «податливость в непристойных требованиях», под которыми подразумевалось «притаскивание в комнаты разных бездельных вещей».
Но самый примечательный пункт касался поведения великовозрастного наследника за столом. Обер-гофмаршал должен был следить, чтобы Петр не позволял себе «негодных и за столом великих господ непристойных шуток и резвости», воздерживался «от шалостей над служащими при столе, а именно от залитая платей и лиц и подобных тому неистовых издеваний»61. Из инструкции создается впечатление, что великий князь вообще не умел себя вести. Проанализировавший этот текст Е.В. Анисимов отметил: речь идет не о шестилетнем ребенке, а о человеке, которому шел уже девятнадцатый год.
При внимательном чтении бестужевских запретов и предписаний создается совершенно разный образ Петра и Екатерины. Если великая княгиня чересчур активна и потому за ней требуется глаз да глаз, то наследник как раз инфантилен, невоспитан и нуждается в пригляде, как малый ребенок: вдруг вспотеет и простудится или, расшалившись, плеснет кому-нибудь в лицо соусом.
Между тем можно ли было наказать Петра хуже, чем отобрав у него скрипку и солдатиков? Весной 1747 года новый обер-гофмейстер запретил кому бы то ни было входить в комнату великого князя без его разрешения. Супруги оказались в полном уединении и, вопреки ожиданиям составителей инструкции, занялись, как писала Екатерина, «он — музыкой, я — чтением. Я выносила всё с мужеством, без унижения и жалоб; великий князь — с большим нетерпением, ссорой, угрозами, и это-то и ожесточило его характер и испортило его совершенно»62.
Примечания
*. Ту же логику через много лет воспроизвела и сама Екатерина II, рано женив сына, а потом старших внуков. Но если для Павла Петровича до брака была подобрана сговорчивая вдова, научившая юношу всему необходимому, то Александр и Константин такой школы не прошли — они были чересчур юны и чисты. В результате шестнадцатилетнего Александра, как и деда, постигла неудача. Сохранилось его письмо-отчет воспитателю графу Н.И. Салтыкову, написанное после первой брачной ночи, 28 сентября 1793 года: «Ваше сиятельство, у нас дело изрядно шло. Я пробовал раза три впускать туда, а оно довольно глубоко входило, и ей больно немножко было, но еще не прорвало кожицу». Великий князь описал произошедшее с наивной откровенностью: у него не хватило сил. Примерно так же себя чувствовал и Петр с Екатериной. Разочарование брачной ночи стало серьезной бедой в семье Александра. Его мать Мария Федоровна позднее с гневом пеняла свекрови за столь ранний брак старших сыновей. Статс-секретарь вдовствующей государыни Г.И. Вилламов записал горькие откровения госпожи: «Вот что значит женить детей так рано! Она увещевала в свое время императрицу Екатерину и говорила ей, что это не приведет ни к чему хорошему». И далее: «Если бы императрица Елизавета (супруга Александра I . — О.Е.) вышла замуж не раньше 20 лет от роду, а то и позже, то они были бы оба бесконечно счастливы... Она жестоко оскорбила его... когда он подходил к ней, чтобы обнять или поцеловать, она грубила ему; ...безнаказанно нельзя отталкивать своего мужа... Она плохо с ним обращалась, несмотря на то, что они нравятся друг другу... Император был вынужден искать связи на стороне». Если Елизавета Алексеевна, искренне привязанная к Александру, после трудной брачной ночи морщилась и «грубила», чуть только муж пытался приобнять ее, то как же вела себя девушка, не влюбленная в супруга, а только терпевшая его? В лучшем случае покорно.
**. Вспомним Вилламова. Когда Мария Федоровна сказала ему, что Александр I из-за холодности жены «был вынужден искать связи на стороне, что Елизавета могла этому помешать, что император ей все рассказал», статс-секретарь ответил: «Его откровенность, возможно, имела целью заставить императрицу как-то по-другому реагировать. "О, — воскликнула она. — На нее это никак не подействовало!"». Удивительно, что повороты судеб и жизненные ситуации способны повторяться из поколения в поколение.
1. Мыльников А.С. Петр III. Повествование в документах и версиях. М., 2002 (серия «ЖЗЛ»). С. 109—110.
2. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 269—270.
3. Писаренко К.А. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. М., 2003. С. 173.
4. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 271.
5. Там же. С. 261.
6. Штелин Я. Записки о Петре III // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 22.
7. Там же.
8. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 276.
9. Писаренко К.А. Указ. соч. С. 174.
10. Штелин Я. Указ. соч. С. 22.
11. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 109.
12. Мардефельд А. фон. Записка о важнейших персонах при русском дворе // Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 275.
13. Там же. С. 276.
14. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 72.
15. Каменский А.Б. От Петра III к Екатерине II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 309.
16. Штелин Я. Указ. соч. С. 14, 43.
17. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 73—74.
18. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 294.
19. Мадариага И. де. Россия в эпоху Екатерины Великой. М., 2002. С. 33.
20. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 105.
21. Понятовский С.А. Мемуары. М., 1995. С. 110—111.
22. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 298.
23. Там же. С. 289.
24. Штелин Я. Указ. соч. С. 18.
25. Там же. С. 37.
26. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 72—73.
27. Финкенштейн К. фон. Общий отчет о русском дворе. 1748 // Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 295.
28. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 487.
29. Там же. С. 298—300.
30. Понятовский С.А. Указ. соч. С. 110.
31. Каменский А.Б. Указ. соч. С. 311—312.
32. Штелин Я. Указ. соч. С. 24—26.
33. Там же. С. 27, 28.
34. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 281.
35. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 179.
36. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 282—284.
37. Мардефельд А. фон. Указ. соч. С. 274.
38. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 329.
39. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 282.
40. Мардефельд А. фон. Указ. соч. С. 274.
41. Штелин Я. Указ. соч. С. 43.
42. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 10. С. 88.
43. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 282.
44. Там же. С. 291.
45. Екатерина II. Записки // «Слово». 1989. № 3. С. 75, 76.
46. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 288—289.
47. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 86.
48. Там же. С. 488.
49. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 462.
50. Записки императрицы Екатерины II. Лондон, 1859. С. 267.
51. Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. Кн. 7. СПб., 1893. С. 307.
52. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 86—89.
53. Мардефельд А. фон. Указ. соч. С. 275.
54. Черкасов П.П. Двуглавый орел и королевские лилии. М., 1995. С. 48.
55. Финкенштейн К. фон. Указ. соч. С. 296.
56. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 95.
57. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 293.
58. Там же. С. 287.
59. Мардефельд А. фон. Указ. соч. С. 272.
60. Архив князя Воронцова. Кн. 2. М., 1871. С. 96—106.
61. Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века // В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVIII века. М., 1988. С. 267.
62. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 491.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |