Камай и Семен Иванов крепко подружились. Вот уже несколько дней они во главе небольшого отряда ездят из деревни в деревню с манифестом государя, будоражат людей словами о свободе и земле.
Двигаясь от деревни Терси в направлении Елабуги, они подошли к реке Туйме.
Деревня Алнаши встретила их шумом. Здесь, не дожидаясь прихода посланников царя, народ сам решил расправиться с притеснителями. В селе разгромили церковь: сбросили колокола, выбили окна, разнесли в щепки иконы. Тучи галок, согнанных с насиженных мест, с криками носились над улицей.
Камай с Семеном подоспели к самому разгару погрома. Их вначале приняли за недругов, чуть не избили. Когда узнали, кто они, какой указ принесли от царя, — вынесли к площади на руках. В бумаге государя было сказано то самое, что лежало на сердце крестьян.
Поп и урядник успели убежать из Алнашей; восставшим крестьянам достались только их дома.
В Алнашах Камай с Семеном пробыли целые сутки. Тут их и застал гонец от графа Чернышева. Снова предписывалось выбирать старост, не разбойничать. Граф Чернышев обстоятельно и пространно излагал наказы: собирать оружие и провиант, казну, теплую одежду — и все это без промедления отправлять под Уфу в ставку графа Чернышева; Чика учил, где все это добывать и как все делать.
— И-эх, — только и протянул Камай, внимательно выслушав то, что прочитал Семен.
Решили немедленно двигаться в расположенный неподалеку Курак, где находилось имение ненавистного Камаю помещика Тарасова. В сердце Камая вскипал гнев от одного упоминания этого имени. Сколько натерпелся он, работая на помещика!
Отряд опасался одного: как бы Тарасов не сбежал, подобно попу и уряднику из Алнашей.
Неподалеку от Туймы на взгорье стоят три сосны. Завидев их, Камай ударил коня, подскакал и упал на землю, под соснами. Долго лежал. Люди обступили его. В слезах он рассказал им о том, как погибла его невеста Чачабей. Здесь она похоронена. Поп воспротивился, чтобы схоронили ее на общем кладбище.
Печальная история Камая еще больше озлобила людей, все грозились разнести барское гнездо. В Кураке их ждали; жители присоединились к отряду и стеной пошли на имение Тарасова.
Имение охраняли вооруженные дворовые и приказные; у них была даже пушка. Разъяренная толпа повергла помещичьих защитников в трепет. Они, не сделав ни одного выстрела, впустили восставших в ворота. Помещика Тарасова в имении не оказалось, он давно уже не вылазил из Казани. Делами правил приехавший по поручению Тарасова удалой и разбитной купчик Селиванов. Его, связанного, и приволокли дворовые в помещичьи покои, где расположились Камай, Семен и гонец от графа Чернышева.
Суд был скорый и справедливый: Селиванова повесили на воротах за то, что он измывался над людьми по малейшему поводу. Помещичьи подвалы, клети, склады и амбары очистили. В сундуках оказалось много добра и денег. Деньги и провиант сложили на подводы и отправили под Уфу под доглядом гонца графа Чернышева. Все остальное имущество раздали беднякам. Камай хотел до конца утолить чувство мести — хотел сжечь усадьбу, но Семен уговорил его отступиться от этого.
К вечеру отряд приблизился к татарской деревне Танайке. Пошел снег, сразу стало теплее. Ветер утих, наступила глухая тишина, в которой шум движения отряда тонул, словно в пуху. Снег падал густо. Если бы не тишина, можно было подумать, что идет белый дождь.
При въезде в Танайку отряд остановил две подводы. В санях сидели какие-то люди в тулупах, скрывали лица в поднятых воротниках. Камай в одном сразу узнал попа Александрова из Елабуги.
— И-эх! — оскалил он зубы. — Вот где встретились!
Поп Александров, кажется, тоже признал парня, вскочил, принялся креститься.
Всадники окружили сани.
— Э-э, да тут сразу три попа! — вскричал Семен. — Вот тебе на! Куда же направились на ночь глядя, отцы святые, а?
— Обыскать подводы! — приказал Камай и, спрыгнув с коня, подошел к попу Александрову. У него на санях лежал прикрытый белой дерюгой большой куль.
Поп забормотал:
— Соль это, соль...
Камай не поверил, отбросил дерюгу. И тут куль зашевелился, замычал человеческим голосом. Толпа отпрянула. Камай тоже перепугался, но не убежал. Развязали куль. Из мешка показалась человеческая голова с кляпом во рту. Кудрявый чуб и усы выдавали казака. Камай хлопнул себя по лбу.
— И-эх! Так это же есаул Бурмистров! Я знаю его. видел у графа Чернышева.
Казака развязали. Он отряхнулся, улыбнулся, поклонился народу.
— Спасибо, братцы, освободили. Я-то от царя с манифестами, провиант собираю для графа Чернышева, то бишь полковника Чики, а эти, окаянные, прикинулись верными, народ к присяге приводили новому государю Петру Федорычу. Момент выжидали, подлые! Напоили меня, связали да и в куль сунули. В Казань, значит, повезли, собрались откупиться перед начальством за грехи свои. Тапереча мой черед, значит, уж я их разделаю.
Камай остановил его:
— Стой! Судить будем сначала. И-эх. Поп Александров очень обижал меня. Слушайте, я расскажу...
Поп частенько наведывался к Тарасову в имение, где Камай батрачил с самого детства. Однажды он, пьяный, спросил у Камая, как его зовут, а паренек, растерявшись, назвал не то имя, которое дали ему при крещении, а свое, родное. Камай и не думал вступать в драку, просто уклонился, когда Александров, рассвирепев, замахнулся на него. Поп не устоял на ногах, упал и покатился по земле. Что тут потом было! Камая избили, он три дня провалялся без памяти.
Много плохого рассказали о попах и другие крестьяне.
Попов уволокли в деревню. Вскоре попался и казанский сборщик податей Костылев. В округе хорошо знали его свирепый нрав. В сердце его не было места состраданию и жалости. Многих людей оставил неумолимый Костылев без крова и пищи. За усердие в своем деле он получил медаль из рук самого казанского губернатора Бранта.
Попов и Костылева чуть не убили. Бурмистров и Камай сами поначалу трепали злодеев, но, опамятовавшись, защитили их от самосуда. По повелению государя и указу Военной коллегии полковник Зарубин-Чика строго-настрого запретил самосуд. Он был тверд в исполнении указов, о чем хорошо знал есаул Бурмистров. Поэтому, отняв у толпы попов и Костылева, запер их в амбаре под надежной охраной, чтобы при первой оказии переправить в Чесноковку.
Но сделать это так и не удалось. На следующий день из Елабуги пришли плохие вести: солдаты! Большое войско с пушками и конницей под командой полковника! Правительственные войска беспощадно расправляются с мятежными отрядами, сжигают деревни дотла.
Вскоре солдаты появились на пригорках вокруг Танайки, ударили по деревне с трех сторон. Немногочисленный отряд восставших вынужден был бежать. Танайка была предана огню.
С боями отступали через Алнаши, Терси. В Агрызе узнали, что и другие отряды — ижевский Иванова, Воткинский Носкова оставили заводы. Маленькие, плохо вооруженные отряды мятежников не в силах были бороться с хорошо подготовленными и оснащенными правительственными командами, и царь сзывал их под свое начало.
Отряд Камая то и дело натыкался на солдат. Крестьяне стали разбредаться из отрядов по своим деревням. Камай не сдавался. Одна у него дорога, поворачивать назад поздно. Да и не утратил Камай веры в победу, знал, что государь не дремлет там, на Урале.
Напав на след объединенного отряда ижевских и воткинских заводских людей, Камай три дня без роздыха гнался за ним. Только на четвертый день, перейдя занесенную снегами Чепцу, настиг отряд мастерового Иванова и Носкова в Дебессах. Иванов, Носков и Камай решили вместе держать путь к Белобородову.
На Каме уже припахивало весной. Снег оседал, дни стали длиннее. Не за горами весна, а вместе с ней, дай бог, и дела повернутся к лучшему.
Взять Оренбург Пугачеву не удалось. Женитьба государя на простой казачке Устинье подняла дух казачества. Окопавшись в Берде и других слободах близ Оренбурга, мятежники пировали с утра до вечера и с вечера до утра. Добрая половина пугачевской армии стояла в Берде. Изрядный гарнизон был и в Татищевой. Крепость эту пугачевцы держали крепко, ибо она прикрывала пути правительственным войскам в Оренбург, Илецк и Яицкий городок.
Набеглые солдаты, мужики и работный люд, однако, приняли свадьбу царя угрюмо. Пить пили, а веселья не было, больше — буйства под хмель.
Вчера выпили изрядно, и голова у Чипчиргана болела. Он был в плохом расположении духа и по другой причине: впервые надел кожаные сапоги, а они, глядь, продырявились. Мышь проела, что ли? Вчера вечером Чипчирган видел мышь на полке, надумал поймать и, как это делают на мельницах, привязать к хвосту и лапкам жестянки, чтобы выжить весь мышиный род. Пьяный Чипчирган не сумел ее прихлопнуть, мышь спряталась под лавку. Искал, искал — не нашел. Забыл уж о проклятой твари, а утром надел сапоги и увидел аккуратную дырочку. Не иначе как та самая мышь выгрызла. Тьфу!
Рядом с Чипчирганом сидел огромный и широкий в кости казак с большой черной бородой. Заметив на лице Чипчиргана горестное недоумение, он хлопнул его по плечу, кивнул на сапог с дыркой:
— Чадо неразумное, нашел о чем печалиться! Х-ха-ха! Были бы ноги, сапоги будут.
— Верно, верно, — согласился с казаком Гаян, вставая с лавки. Он тоже давно ходил задумчивый. Смутно было на душе Гаяна. Свадьба царя ему не понравилась. Настоящий царь не женился бы на простой девке: ведь цари-то берут за себя из других государств, на королевах, на царских дочках женятся.
Вчера Гаян подслушал разговор мужиков о том, что у батюшки все-таки супруга живая есть, государыня Екатерина Алексеевна. Двоеженство — это не по-божески. А потом, война — не игра в бирюльки. Оренбурга не полонили, а свадьбы играем. Выходит, тот куст, да не та ягода.
Осуждение царя в двоеженстве Гаяну непонятно. Но вот промедление с Оренбургом?.. В самом деле, царь гуляет, а крепости не берет; с походом на Каму, на Волгу медлит. А время-то идет. Придя из родных мест под начало царя, Гаян ждал больших и скорых дел, ждал похода, а тут вот... гульба.
Хмуро на душе Гаяна, разные мысли его одолевают; хочет он до всего допытаться, хочет знать всю правду. А где она, правда-то? Вот этот добрый казак, что разговаривает с Чипчирганом, твердо верит в свои слова. А если спросить его?
Гаян, не долго думая, обратился к казаку.
— А скажи мне, за что ты воюешь?
От неожиданности казак заморгал глазами, протянул: э-э-э... Быстро нашелся, усмехнулся:
— Либо рыбку съесть, либо раком сесть. Рыбу нам, казакам, запретили ловить — раз. Это перво-наперво. И... — казак огладил роскошную бороду, — бороды начали стричь. Где это видано!? Оставили меня голым — срам. Не лицо, а выщипанный курячий зад. Три дня не находил себе места. Баба, а та к себе не подпускала, пока не отросла борода-то.
Чипчирган захохотал:
— За бороду, стало, воюешь?
Казак кивнул:
— Крест и бороду царь пожаловал — жить можно. Я себе не враг. Обшарпанным ходить среди народа — ни в жисть!
Гаяна объяснение казака не удовлетворило: за бороду воюет. Он вышел на улицу, где слышался неистовый шум, крики. Уже с крыльца Гаян увидел Баляна. Он стоял у бочонка вина и угощал всех подряд. К нему протягивали чарки и стаканы, он наполнял их черпаком, приговаривал:
— Пейте, пейте, за здоровье царя-батюшки и государыни Устиньи Петровны.
Гаян подошел к нему, спросил сурово:
— Где взял бочонок?
Балян взметнул черпак, хвастливо ответил:
— Дал сам государь Петр Федорыч! На поклон ходил к нему, от имени нашего народа поздравил с женитьбой. Обрадовался государь. О тебе спросил, почему не являешься ко дворцу. Пей! На! За царя! За государыню!
Кто-то подсунул Гаяну полную чару. Он смутно посмотрел на нее, подумал уж выплеснуть — вместо этого взял да и опрокинул... в рот. Со зла! Чипчирган, глядя на Гаяна, тоже хватил. Когда зашумело в голове, затянул родную песню:
На реке Вале кони хороши,
На реке Нылге девушки красны...
Язык у Чипчиргана еле ворочается — и слова и мотив путает. Гаян опростал еще стакан и подтянул другу. Сердце защемило от тоски по дому. Гаян крякнул, выпил еще. Гуляки пошли шататься по слободе — плясали, качали встречных.
Балян захватил с собой вина, угощает Гаяна и Чипчиргана, куражится, подзадоривает их. Друзья совсем опьянели, уже не соображают ничего. Балян увлек их обратно к дому, опять где-то раздобыл водки и пива, напоил всех, а после давай выкобениваться:
— Сидим сиднями! Вояки! Вот я атаман! Не боюсь никого! А Гаян что? Гаян — курица!
Кровь ударила в голову Гаяна. Выбежал он на улицу, вскочил на коня, закричал по-казацки:
— На конь! — и выхватил саблю.
Пьяные товарищи высыпали вслед за своим вожаком, взгромоздились на коней и понеслись вихрем к стенам Оренбургской крепости. Весь гаяновский отряд будто обезумел. Даже Балян не отстает.
Вскоре воинственный пыл подвыпивших всадников иссяк: все повернули не к крепости, а к какому-то хутору. Балян закричал:
— Тут не наш народ живет. Немножко поживимся, сородичи, греха не будет. Рассыпайся по домам!
Гаян не сразу понял, что затеял Балян. Перед глазами атамана все плыло и качалось. Осмотрелся: остался один на улице. Даже Чипчирган исчез. И тут только смекнул, к чему призывал Балян. Куда он ускакал, проклятый? Кажется, вот в этом большом доме скрылся.
Гаян въехал во двор, сполз с Падыша, начал грабать промерзшую дверь — не открывается: ударил плечом, вышиб — полетел в черноту; в избе поднялся визг...
Очнулся Гаян утром в чужой избе. Рядом с ним, прямо на полу, лежат его товарищи из отряда. Жизнь еще не совсем вернулась к нему, как он вспомнил все, что произошло тут. Голова валилась на бок, но Гаян заставил себя проснуться.
Не успел он подняться, как в избу вошли два казака.
— Надрался! — с укором бросил один из них. — Айда в Военную коллегию! Велено доставить тебя сейчас же. А своим орлам прикажь немедля вертаться в слободу. Айда!
Гаян похолодел. Изба была разгромлена, обворована дочиста, загажена скотски.
С пола поднялся Балян; под головой его лежал туго набитый чужим барахлом мешок. Гаян скрипнул зубами и наотмашь ударил Баляна ладонью по лицу. От увесистой плюхи тот отлетел в сторону и закатился под лавку.
— Всем вернуться в слободу! — зверея, заорал Гаян. — Если увижу у кого чужое, рас-с-секу надвое!
Бородатые атаманы молча уставились на молодца-гуляку, доставленного в Военную коллегию. Шигаев, Овчинников, Перфильев — среди них нет только Зарубина-Чики. Под Уфой воюет граф Чернышев. Давно не видел его Гаян, эх!
Полковник Падуров стоял у печки, сочувственно посматривал на Гаяна, осуждающе покачивал головой. Высокий, сутулый, с надвое расчесанной бородой Максим Шигаев смотрел на Гаяна из-под кустистых бровей. Зла в глазах нет, но голос грозен, холоден.
— С пьянством да грабительством немыслимо одолеть супостата! Что натворил? Обижать беззащитных женок, да сирот, да стариков недужных, тьфу! Не смотрел бы на тебя!
Овчинников степенно подтвердил:
— Истинно. Вора миловать — доброго губить. — Отрубил, не повышая голоса: — Повесить! Другим в острастку. Пущай знают: никому не дозволено мародерничать, измываться над своим братом.
Гаян, до этого державший голову книзу, враз поднял ее, ошалело огляделся: не ослышался ли? Покосился с мольбой на Падурова, ища защиты. Полковник смотрел куда-то в сторону, крутил и покусывал свой молодецкий ус.
— Винюсь, господа атаманы, — еле выдавил из себя Гаян. — Леший попутал.
Перфильев поднял глаза на Гаяна, оглядел его крепкую и ладную фигуру. Он понимал, что парень напился и надебоширил без умысла, и с ним можно и должно обойтись помягче. И все-таки — согласился с горбоносым Шигаевым, буркнул коротко:
— Повесить.
Голова Гаяна наполнилась сумятицей; в душе — то надежда, то уныние. Пол уходил из-под ног, глаза заволакивало сплошным туманом; он покачнулся и грохнулся на колени; тотчас же встал, выпрямился.
— Эко, брат, нализался: подсекает, — проворчал Овчинников.
Голова Гаяна разламывалась. Боль пошла кругом, от затылка ко лбу, разлилась в висках. Гаян опять упал на колени, снова поднялся и, пересиливая боль, прорычал злобно:
— Ну и ладно!.. Ну и ладно!..
Рванул саблю из ножен.
— Стой! — осадил его Шигаев. — Прочухайся! А то ненароком и башку себе отсекешь. Положь саблю!
Падуров спокойно подошел к Гаяну, заглянул ему в глаза, взял из рук саблю, отстегнул ножны. Гаян опустил руки, повернулся и, качаясь, ступил за порог. Два дюжих казака взяли его под мышки.
На улице, глотнув морозного воздуха, Гаян пришел в себя, ухватился за голову.
— Что я наделал! Что же наделал!..
— Дорогу, дорогу, государю! — вдруг услышал он крик прямо перед собой, подался в сторону. Тройка лихих коней пронесла санки мимо. Гаян поймал пронзительный взгляд государя, невольно вскинул к нему руки.
— Стой, Ермил! — крикнул Пугачев и, не дожидаясь, пока остановятся сани, выскочил.
Гаян упал в снег.
— Ваше величество, батюшка...
— Да никак знакомый... — сказал Пугачев, вглядываясь в парня. — Встань, детушка. А-а... Ну, так и есть: Гаян! Узнал, узнал молодца.
— Ваше величество, государь...
Казаки вытянулись перед государем с саблями наголо. Пугачев окинул Гаяна жгучими, навыкате глазами.
— Ого-го! — и рявкнул на казаков, показывая туда, откуда они только что вывели Гаяна. — Назад!
Он первым взбежал на крыльцо, вошел в горницу. Атаманы повскакали с мест. Пугачев, увидев саблю Гаяна на столе, взял ее в руки, повернулся к арестованному, выкрикнул:
— Да как же ты смел!?. — И вдруг с тоской заключил: — Слышал, слышал, напакостил. Эх, друг мой. Не знал я, что ты дюже задирист насчет инородья-то. Междоусобицы да раздоры середь нашей армии не нам, а катерининским приспешникам нужны. Уразумел?
— Ваше величество, государь...
Больше ничего Гаян не сумел сказать, захлебнулся словами. Пугачев протянул ему саблю:
— Бери. Милую. Но смотри, брат, чтобы ничего такого впредь не было! Сабля тебе дадена знатная, сам граф Чернышев, помню, подарил, а ты... Ступай!
Гаян схватил саблю обеими руками, поцеловал, попятился, споткнулся о порог и упал за дверь. Казаки подхватили его сзади.
Пугачев ухмыльнулся, повернулся к атаманам.
— Садитесь, господа атаманы, потолкуем, — и, снова глянув на дверь, заключил: — Обомнется — обтерпится. А казак он добрый, человек верный.
— Истина твоя, государь, — подтвердили атаманы, очень довольные исходом дела.
Гаян бежал от дворца в свой отряд и горячо шептал:
— Царь, истинный царь...
Слезы радости текли по его лицу, он подхватывал соленые капли языком, глотал их.
Чипчирган встретил его на улице, подошел с повинной головой. Гаян стукнул хорошенько товарища. Тот свалился в снег, поднялся, снова ожидая удара.
Отряд ждал своего вожака в строю. Гаяну подвели Падыша. Он вскочил на него, выхватил саблю.
— Вора, разбойника сам буду рубить впредь! Вот этой саблей! Сородичи или инородцы — все мы за общее дело бьемся, за государя нашего, батюшку.
Гаян свирепо покосился на Баляна, и тот оробел, скуксился. «Бежать отсюда надо, — мелькнуло у мельника в голове. — Зачем сюда потащился? Бежать надо, пока не поздно. Мне с этими голодранцами не по пути. С ними добра не наживешь, только потеряешь все. Бежать. Хватит испытывать судьбу. Золотом да деньгами здесь не поживишься. А коль так, делать мне среди мятежников нечего».
Вечером Гаян пошел в избу, где расположились гренадеры царицы, полоненные в недавних боях с генералом Каром. Их всех сам государь поверстал в казаки. Офицеры, добровольно сдавшиеся восставшим, были поставлены командирами: один — атаманом, другой, прапорщик Шванович — есаулом.
Среди пугачевцев о есауле Швановиче ходили слухи, будто он был крещен покойной государыней Елизаветой. Именитый дворянин и столичный офицер! К тому же балакает, сказывают, на разных наречиях.
Гаяну очень хотелось поговорить со сверстником, высоким, важным есаулом Швановичем, дворянином и офицером. Если он добровольно перешел на сторону государя, значит, сделал это не без умысла. Был богатым и вольным. А теперь за что же он будет драться? У его родителей, поди, все есть. Так почему же он против государыни пошел?
Эти и другие вопросы не давали покоя Гаяну. В неведении пребывать он не хотел, вот и задумал поговорить с есаулом по душам. Как никак они теперь чуть ли не ровня: Гаян — атаман ижевского отряда, а Шванович — есаул гренадеров.
Шванович встретил Гаяна любезно и просто. Его открытое краснощекое лицо, доверчивый взгляд серых глаз располагали к себе. Гаян без обиняков начал расспрашивать есаула о его прежней жизни; слушал, не пропуская ни одного слова. Шванович не торопясь рассказывал о себе.
Отец его был лейб-компанцем, гренадером, комендантом крепости Кронштадт. Участвовал в бесчисленных дворцовых передрягах. Бывал и в ссылке. Воевал с турками под началом князя Потемкина.
— Без царя, значит, нельзя, если, обидевшись на государыню, перемахнул ты к нашему государю, а? — спросил Гаян.
Шванович долго молчал. Ответ его поразил Гаяна, привел в душевное смятение.
— Отчего же нельзя? — ответил задумчиво есаул. — Во многих странах ныне управляются без царей, очень хорошо!
— А что... у них казацкая держава?
Шванович недоуменно поднял брови.
— Нет, почему же... Как ни крути, а без образованного дворянства не обойтись. Слыхал ли о наказах?
— Слыхать слыхал, — пожал плечами Гаян. — От нас Пужея посылали наказы составлять. Ничего, говорят, из этого не вышло.
— Государыня Екатерина с наказами возилась для отвода глаз. Пришло время, окрепла в самодержавии, игру с наказами кончила, все государство подмяла под себя... В любом государстве хозяевами должны быть дворяне. Без этого ничего не получится.
— А крестьяне? — спросил несогласный в душе Гаян. — Они, как и раньше, должны быть подданными дворян? Что-то ты непонятное говоришь, есаул.
— Крестьяне? — удивленно переспросил Шванович и неопределенно протянул: — Время покажет.
И вдруг Швановичу не захотелось вести беседу дальше.
— Спать хочу, — сказал он, зевая. Гаяну пришлось уйти. Шел он в свой отряд и думал. Думал молодой вожак: «Ничего не понятно. Каждому свое. Одному — рыбную ловлю, другому — землю, третьему — освобождение от заводской повинности... А казак — тот воюет еще за крест и бороду. А что же мне нужно?.. Земля, хорошая лошадь, свобода. А у Швановича другое на уме, он о главенстве дворян над всеми печется. Дворянин, видно, останется дворянином, не товарищ он бедняку крестьянину».
Разные думы теснились в голове Гаяна. Он думал даже и о том, что будь государь не царского роду, а простым казаком, может, это и лучше было бы. Емельян Иванович Пугачев — ведь так себя назвал он тогда, под Казанью. С Емельяном-то Ивановичем, простым казаком, может, яснее и вольготнее жилось бы?.. Кто знает, кто знает...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |