Глава XII

Пожар восстания все ширился и ширился, а настоящей силы в нем все-таки не было. Там горит, тут пламенеет, в третьем месте чадит. Не было единства и ясной цели в крестьянском движении.

Правительственные войска давили на пугачевцев по широкому фронту все сильнее и сильнее. Там загасят, тут притушат, в третьем месте сожгут дотла.

В Казань прибыло пополнение: Санкт-Петербургский карабинерный полк под командованием подполковника Михельсона. Главнокомандующий Бибиков возлагал на энергичного и сообразительного подполковника большие надежды. И Михельсон начал оправдывать их. Он сразу двинулся на Чесноковку, ставку Зарубина-Чики, и нанес жестокое поражение двенадцатитысячной армии графа Чернышева. Чесноковка была взята. За ней пал Табынск. Зарубин-Чика был схвачен и закован в кандалы.

В Берде об этом не знали. Пугачевская армия по-прежнему топталась под стенами Оренбурга. Среди пугачевцев началось брожение, поговаривали о том, о сем. Отсиживаемся, мол, а войска царицы опережают нас; надо идти в поход в глубь России, поднимать весь народ, а иначе прости-прощай барская земелька да вольность мужицкая.

Но казачество не хотело покидать родимые места, насиженные родителями гнезда.

Весна растекалась по казачьим степям теплым ветром и звонкими ручьями. На дорогах, сыртах появились лужи. В Берде у царского дворца, перед самыми воротами, растеклась такая лужа, что в ней досыта могла напиться пара-другая верблюдов.

Изменчива погода в тамошних краях. Кажется, совсем уж теплынь наступила, а вдруг ударит снежный заряд; завоет пурга, засыплет все вокруг белым-белым снегом; скует дороги ядреный мороз.

Вместе с предвесенними ветрами двинулись из Казани под Оренбург большие и сильные отряды князя Голицына и к первому весеннему месяцу уже подошли к Сорочинской крепости.

В Сорочинской стояли значительные силы Пугачева. Прознав про силы князя Голицына, царь двинул туда подкрепление. Больше того, он решил сам возглавить первое крупное сражение с правительственными войсками. На Сорочинскую выступили днем. Погодка выдалась солнечная. Легкий морозец и солнце бодрили дух и тело пугачевцев.

Гаян со своим отрядом скакал неподалеку от царя и его свиты, посматривал на него с задумкой. Падыш легко перебирал белыми ногами, нетерпеливо рвался вперед. Рядом с атаманом — его верный друг Чипчирган.

Чуть поодаль понуро тащился Балян. У него другие думы, иные заботы. Совсем недавно он узнал, что государыня Екатерина объявила награду за поимку изменника Емельяна Пугачева, самозванного царя Петра Федоровича. Царь он или не царь — Баляну безразлично. Ему не давала покоя обещанная награда — десять тысяч рублей! Сама мысль о возможности овладеть такими деньгами сладко томила его сердце, сушила глотку. Он поглядывал на пугачевскую свиту, и душа его от страха опускалась куда-то в живот. Но жажда денег была так велика, что Балян несколько последних ночей не спал, бродил в темноте вокруг царского дворца, приглядывался. А вдруг удастся?! Ведь царь частенько бродит чуть ли не один. Стукнуть бы его, спеленать и айда!..

Казачьи кони весело цокают по крепкой дороге. На санях, словно в люльках, пушки.

Пугачев виден всем. На нем меховой чекмень, каракулевая шапка с бархатным красным верхом. Выпуклая грудь украшена широкой алой лентой. На бедре поблескивает серебром и каменьями сабля, за поясом торчат увесистые пистолеты. Едет государь, опустив повод, о чем-то задумался. Серый, высокий жеребец прогибается под ним, самовито фыркает. Вокруг Пугачева — его гвардия, чубатые молодцы — казаки с саблями наголо. Кумачовые кашемировые флаги развеваются над их головами в лихо заломленных на затылок шапках.

Гаян подскочил к царю так стремительно, что ни охрана, ни сам Пугачев не успели и глазом моргнуть. Молодой атаман свалился со своего Падыша и оказался под мордой серого жеребца.

— Ты что?! — встрепенулся царь, хватаясь за рукоятку сабли.

— Ваше величество... удила поправить надо.

Пугачев повел глазами. Казаки подступили было к Гаяну. Вышла заминка.

Когда Гаян, подтянув узду, отступил к Падышу, государь со знанием оглядел коня молодого атамана.

— Добрый у тебя, вижу, иноходец!

Глаза Пугачева вдруг озорно блеснули, он привстал на стременах.

— А ну, обходи, — и, гикнув, ударил серого плетью. Жеребец одним махом вырвался вперед. Казаки ринулись было за царем, но Овчинников остановил их взмахом руки.

— Догоняй! — бросил он молодцевато Гаяну.

Гаян прыгнул на Падыша, устремился вслед. Снежная пыль потянулась за хвостом Падыша.

Гаян ощущал, как в нем нарастало напряжение. Оно, казалось, передалось Падышу. Конь наддал ходу. Впереди Падыша маячил серый круп царского жеребца, в морду летели колючие и холодные ошметки. «Падыш, Падыш...» — азартно и ласково шептал Гаян, словно уговаривая его бежать еще быстрее. Хозяин не бил, не дергал Падыша. И конь, отвечая доверием на доверие, вытянулся в струнку, поднял хвост вровень со спиной и раскованно несся над землей, невесомый, крылатый. Дух захватило у Гаяна, и все уплывало назад яркими ослепительными полосами.

Падыш настиг серого жеребца, пошел с ним голова к голове. Гаян покосился на царя и не узнал его: глаза горят, борода смята, зубы оскалены, рот раскрыт.

Кони какое-то время мчались рядом. Вот серый стал отставать. Он отставал мучительно, ноздри его раздувались, глаза стекленели.

Гаян оглянулся на царя, встретился с его напряженным взглядом и, сам не зная почему, попридержал Падыша. Серый жеребец рывком обошел Падыша, но уйти вперед не сумел.

— Конь у тебя хорош! — похвалил Пугачев, шумно переводя дыхание.

Ехали не шибко, молчали, успокаивая коней и себя.

Гаян вдруг подался к царю, отпрянул, вновь повернулся к нему, что-то намереваясь сказать. Дух захватило: вдруг государь возьмет да и отсечет голову!..

Пугачев заметил странное поведение Гаяна, нахмурился.

— Ну, что у тебя? Говори! — грозно приказал.

Пугачев глянул сурово, гневно, и у Гаяна сердце обмерло. Но желание выспросить все у самого царя было такое давнее и такое страстное, что он помимо своей воли выпалил:

— Ваше величество, не могу я, сердце гнетет! Скажи мне, батюшка, правду: подлинный ли ты государь есть?

Пугачев сверкнул глазами и рывком поставил жеребца поперек дороги. Гаян остановился напротив, склонил голову, приготовился к смерти.

— И ты, Гаян?! — воскликнул Пугачев с такой болью, что у Гаяна помутилось в глазах. — Пошто спрашиваешь?

— Ваше величество, — готовый на все ради правды, проговорил Гаян, — мне Зарубин... Сказал мне Чика, что ты донской казак, а не царь. И сам ты, батюшка, под Казанью, помнишь, называл себя Емельяном Пугачевым?.. Знаю я все, да болит и болит душа. От тебя, государь, правду хочу слышать. Доверием своим награди. Скажи мне, ваше величество, кто ты есть? Я Чике клятву дал — молчать. И умолчу до гроба. Но правда, она, как солнышко. Доверь мне, батюшка. Я твой. Хоть казак ты, хоть барин — все одно царь. Скажи мне...

Голос Гаяна сорвался, на глазах навернулись слезы. Пугачев медлил с ответом недолго, передохнул.

— Ну, глянь сюда. Смотри прямо. Правду хочешь? Ну, слушай!

На переносице Пугачева выступили бусинки пота, зрачки расширились, левый глаз задергался в гневной дрожи.

— Ваше величество! — чуть ли не застонал Гаян. В его голосе было столько искренности, мольбы, что Пугачеву захотелось успокоить Гаяна. Он положил на его плечо тяжелую руку.

— Правду так правду. Поведаю тебе. Знай: я и есть донской казак Емельян Иванов Пугачев. Не брехал тебе тогда, под Казанью. Народу царь нужен был, вот я и объявился. Не для себя. Не о себе тужу. Ну?

Гаян вспыхнул такой радостью, что Пугачев шевельнул бровями, однако суровости с лица не снял.

— Ах, ваше величество! — закричал атаман буйно. — Значит, свой, родной? Значит, вместе навсегда. Да я!.. За правду-то!.. Ваше величество! — кричал, захлебываясь, Гаян. В его смятенном сознании кружились беспорядочные мысли, и все их подавляла и поглощала одна: свой, свой, свой... — Эх, ваше величество! Пойду до конца за тобой! Повелевай, отец!

Пугачев смотрел куда-то вдаль. Над дымным горизонтом поднималось серое облачко, росло на глазах.

— Спешить надо, — сказал Пугачев обыденным голосом и дружелюбно посмотрел на Гаяна. — Скачи к Овчинникову, поторопи. Непогодь собирается, буран будет.

Гаян бросил свое тело в седло и поскакал к войску. А Пугачев, склонив голову на грудь, тихонько, в глубокой думе, затрусил вперед по дороге.

К ночи буран расходился несусветный: небо упало на землю, а земля пошла из-под ног белыми столбами, черными вихрями. Выл, свистел, стонал и плакал ветер. В степи закружилась смерть.

Ветер сбивал пугачевцев с ног. Конным не легче пеших. Люди держались друг за друга; чуть оторвешься от толпы, буря подхватит — сгинешь.

Преодолевая степной снежный ураган, пугачевцы вступили в деревню, где засел передовой отряд войск князя Голицына под командой майора Елагина.

Завязалась слепая рукопашная схватка. Рубились остервенело. Сам Пугачев носился на коне из края в край деревни с саблей в руке, врезался в гущу дерущихся. Голосом, исполненным силы и отваги, Емельян Иванович подбадривал своих бойцов, зычно кричал:

— Детушки! Грудью, грудью! Рубай их! Коли! Так их, так! Вперед, детушки!

Дикий ветер доносил крики предводителя до каждого воина, поднимал дух, вливал новые силы.

Гренадеры и егерские команды, застигнутые врасплох, поначалу потеряли было инициативу; наспех собранные майором Елагиным, они стали отражать натиск пугачевцев.

Ветер разносил окрест воинственные крики, слова команды. Кто-то взывал:

— Братцы! Солдаты! Что вы делаете? Своих братьев-крестьян убиваете? Опомнитесь! Ведь с нами его величество, государь Петр Федорыч! Он здесь, с нами. Опомнитесь!

— Берет! Берет! Не трусь, ребята!

— Наша берет.

— Грудью, грудью, детушки! Дай духу!

— Ура! Ура! Або добыть, або дома не быть!

— Вперед, вперед! Добывай волю! Добывай землю!

— Ги-ги-ги! Рубай! Ги-ги-ги!

— А-а!

— Ох!

— Ах!

— Держись, братья казаки!

— Родимые!

— Детушки мои!..

Майор Елагин с гренадерами и егерями встал на пути пугачевцев — не сдвинешь. Людские волны накатывались — откатывались. Кто оставался лежать на земле, тех тотчас зализывали снежные языки, укутывала в белый саван пурга.

Пугачев, заснеженный, без шапки, снова и снова увлекал за собой своих товарищей.

— Дай духу! Грудью, грудью, детушки!

Гаян рассвирепел, повел своих ижевцев. Смять Елагина! Во что бы то ни стало смять!

Много гренадеров и егерей полегло, порубанных, израненных. Гаян сбил майора Елагина, и в тот же миг казаки подцепили и подняли офицера на пики.

...Бой оборвался. Вьюга еще бушевала. Люди, израненные и обессиленные, валились на земляные полы в тесных избах, храпели, скрежетали зубами, ругались и ласково кого-то звали.

К утру пурга стихла. Пугачевцам не удалось отдохнуть. Чуть свет ударил по ним бог весть откуда взявшийся небольшой, но хорошо организованный отряд гренадеров и егерей. Пугачевцы сдали. Бросив захваченные накануне пушки, беспорядочно отошли к Сорочинской, укрылись за крепостной стеной.

Пугачев неутомим. Он тут же начал готовить крепость к обороне. Лицо государя озабочено, брови сдвинуты к переносице; решительным голосом он отдавал приказания.

День был тихий, а к вечеру опять завыло в степи, замахало снежными космами.

Пугачев собрал совет. Войсковой атаман Овчинников, хромоногий, похудевший, скликал атаманов отрядов — старшин, есаулов, сотников, хорунжиев. В просторной горенке комендантского дома поставили несколько каганцев. Языки пламени свертывались, трепетали от трудного дыхания собравшихся, чахли в табачном дыму.

Гаян первым увидел вошедшего царя, вскочил с. лавки, вытянулся, не сводя преданных, влюбленных глаз с Пугачева. Теперь, когда он доподлинно знал, что предводитель восставших не царь, а такой же простой и бедный человек, как и все они, — воспылал к нему сердечной любовью. Раньше Гаян преклонялся перед царским именем, теперь же он всей душой привязался, всем сердцем полюбил человека, для нужды народной принявшего зрак царя.

Пугачев был озабочен, встревожен, и это его состояние духа передалось не только Гаяну, а и всем собравшимся. С появлением в оренбургских степях многочисленных войск царицы события круто поворачивались в неугодную для пугачевцев сторону.

Совет был долгим, шумным. Атаманы упрекали государя за неосторожность, за то, что не бережет себя, лезет в самую заваруху; «так-то недолго и голову потерять, лишить войско опоры и надежи, все тогда враз рассыпется, прахом пойдет...»

Пугачев отмахивался.

— Благодарствую... Не ради себя, ради вас, господа атаманы, ради мира людского радею. — Он ударил себя в грудь, с силой душевной выдохнул... — Детушки! У меня умысел положен: либо побить всех господишек, либо с народом смерть принять! Предосторога не вредит, конечно. Это само собой... Теперь рассудите да присоветуйте, как быть дальше, куда двинуться, чтобы порухи делу нашему не доспелось?

Атаманы загалдели:

— Надо бы супротивника прощупать...

— Чаво его щупать-то, он не баба.

— Замолчь! Нашел время языком молоть.

— Твоя воля, батюшка, приказывай!

Гаян молча неотрывно смотрел на Пугачева, вспоминал первую встречу с ним под Казанью. Немного времени прошло с той поры, а сколько воды утекло! Седины поприбавилось в бороде Емельяна Ивановича, заботы да тревоги проложили на лице борозды думные, тяжкие.

После долгих препирательств решено было держать крепость сколь можно, а царю-батюшке ехать в Берду, в главную ставку, руководить всем войском. В Сорочинской останется атаман Овчинников.

Пугачев встал. Вскочили атаманы. Совет был кончен. Емельян Иванович оглядел собравшихся, устремил взор на Гаяна.

— Сколько у тебя в отряде сабель, голубь?

— Четыре сотни конных да пеших сотни две, ваше величество.

— Изрядно, друг мой. А ты все еще не полковник? Как так? — повернулся к Овчинникову. — Негоже, Андрей Афанасьевич. Вот вчера бился — не надо лучше. Знатно бился!

Пугачев снова повернулся к Гаяну, вспомнил о Чике, вздохнул:

— Что-то вестей нет от графа Чернышева? Чует мое сердце недоброе. — Емельян Иванович не дал волю своим чувствам, махнул рукой, бодро сказал Гаяну: — Жалую тебя, молодец, полковником за старание и храбрость.

— Спасибо, ваше величество. — Гаян кинулся было целовать руку Пугачеву, но тот лишь потрепал парня по щеке и тут же приказал:

— Дело есть, полковник. Возьми-ка свой отряд да сыпь в темень, в буран. Супротивник не ждет тебя — ударь. Узнай, свободна ли дорога на Илецкую крепость. Да занял ли князь Голицын Пронкину. Ступай, полковник, через час и выходи за ворота. Людей держи плотно, чтоб не разметало бураном-то. Дюже вертит, чертяка.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Ну, с богом, полковник.

За воротами крепости буран выл в тысячу труб. Снег хлестал плетями по лицу, сбивал с ног, пеленал белыми вертучими жгутами.

Вылазку делали только конные. Держались стремя к стремени. Передвигались то быстро, подталкиваемые бураном, то медленно, едва преодолевая напор ветра; иногда и вовсе стояли на месте, сопротивляясь лобовым ударам снежной массы.

Вскоре показались мечущиеся на ветру костры. Неблизкий лесной колок был полон огня и движения. Войско было велико. Их много было, солдат, очень много. Над лагерем клубились оранжевые вихри.

Отряд остановился по команде полковника. Конники Гаяна сбились в кучу, с опаской поглядывали на оранжевые сполохи над лесом. В бой ввязываться бесполезно, надо отходить. Вдруг Чипчирган, стоя чуть впереди Гаяна, вскрикнул:

— Смотрите, смотрите! Кто это?

На виду у всего отряда маячила фигура всадника — то выступала из снежной мглы, то пропадала. Непонятно было, скачет ли кто к отряду, либо наоборот — к лесу.

— К лесу прет! — крикнул кто-то.

— Кто бы это мог быть?

— Зачем?

— А может, наш отбился?

Чипчирган вгляделся в крутоверть зорче.

— Так это же Балян! Он, он это! Его лошадь. Вишь, какой маштак. Только что был рядом. Куда это он?

— Подлец! — обозлился Гаян и приказал: — Оставайся все на месте! Я сам его догоню!

Падыш рванулся вперед, послушный воле хозяина.

«Так вот он и показал всего себя! — думал Гаян, настигая Баляна. — Изменник, предатель! Вихляет всю жизнь, применяется. И в отряд-то затесался с одной заботой — разбогатеть, награбить добра. Он не в бойцы за дело народное пошел, а в разбойники. А как не удалось поживиться среди нас, так смазал пятки салом! Ну, берегись!..»

Балян оглядывался назад, остервенело лупил ногами и плетью не шибко ходкого маштака, спешил к кострам. Только бы успеть, только бы не заметили Чипчирган и Гаян его исчезновения. В снежной свистопляске ему по слышался голос Гаяна: «Врешь, не уйдешь, проклятый!» Или это ему показалось?.. Нет! Вот он и сам, Гаян, на своем быстроногом Падыше. Эх, не ушел, не успел!.. Кричать бесполезно, в лагере Голицына не услышат... Конец! Неужели так вот и умрет он в степи от руки проклятого голодранца Гаяна!?. Что же делать?..

Гаян почти уже рядом. Над головой его поднята сабля. Снесет, снесет голову!.. О господи, силы небесные, духи земные, помогите!..

Балян уповал на бога, а сам не плошал. Выхватил нож, обрезал повод, отпустил. Маштак сбился с дороги, провалился в снег и упал. Балян соскочил с коня и ткнул ему ножом в живот; из раны хлынула кровь. Балян замахал руками Гаяну, подзывая его к себе. И прежде чем тот, подскочив, обрушил сабельный удар на голову беглеца, Балян закричал:

— Гаян! Какая радость! Вот спасибо, выручил, не забуду век! А я уж думал, конец мне!

Балян кричал, надрываясь, старался перекрыть завывание вьюги: ведь от этого сейчас зависела его жизнь. Он врал с такой неподдельной радостью, что Гаян опустил саблю.

— Что такое? — спросил гневно.

— Да вот, понимаешь! — врал Балян, чувствуя, что опасность как будто минует его. — Колики у коня! Или рана! А, вот — рана, рана! Потащил меня, леший, по ветру, на костры. А повод-то оборвался, не могу повернуть! Вот видишь, повод-то порван! Видишь? А он тащит меня и тащит. Чуть не попал в плен к супротивникам. Боже мой, какое счастье, что конь рухнул! Ведь унес бы, унес на погибель, прямо в лапы гренадерам.

— Врешь! Бежать надумал, изменник!

— Перед инмаром клянусь, колики у лошади, понес меня конь, а повод оборвался. Клянусь! — Балян упал на колени, полз к Гаяну, вопил жалобно. Он умолял не оставлять его, просил взять с собой. Он кричал и кричал, повышая голос. То был крик человеческой души, и он длился и длился, западая в доброе сердце Гаяна.

— Замолчи! — простонал Гаян. И Балян понял по голосу, по тону приказа, что он спасен, что полковник его не зарубит. Поняв это, он огласил степь последним ликующим воплем и умолк. Крик оборвался. Радость истощила силы труса. Балян в изнеможении опустил голову и руки, заплакал навзрыд. Слезы и слюни катились по щекам и подбородку его, бешеный ветер слизывал их с искаженного рыданиями лица и уносил, хохоча, гукая и свистя.

Маштак дрыгнул ногами и затих. Гаян схватил Баляна за шиворот, поднял и бросил на луку седла, повернул Падыша и, преодолевая порывы бурана, двинулся назад, к своему отряду. Балян лежал на луке тихо, смирно, свесившись на стороны, точно тряпичная кукла.

Сорочинскую крепость пришлось оставить. Пугачев половину своей армии собрал в крепость Татищеву.

Предстояли жестокие бои. Друг против друга ополчились крупные силы. Пугачев принялся за укрепление крепостных стен — приказал навалить побольше снега и обливать водой. Ледяной вал опоясал крепость. Пугачев самолично занялся и установкой пушек, обходя по нескольку раз батареи и раскаты, собственноручно нацеливая жерла на стан войск князя Голицына, производя пробные выстрелы.

Пурга утихала. Рассвет поднялся розов и чист. Денек обещал быть солнечным, искристым.

Чуть свет и двинул князь Голицын свои войска на Татищеву крепость.

Пугачев стоял на вышке и оглядывал высоты и поля вокруг крепости через подзорную трубу.

С юга наползало по снежной целине серое пятне. Постепенно выявились ряды, потом стали различимы всадники.

Крепость молчала. Конный отряд голицынских войск в триста сабель подошел к самым стенам. Двинулись пешие полки. Они шли к крепости двумя колоннами, заняв почти все поле. Высоты вокруг Татищевой оседлали лыжники и пушкари.

Пугачев оглядел через трубу все пространство вокруг, спустился вниз и сел на коня. С лентой через плечо, при звездах и дорогой сабле, с пистолетами за поясом, он обскакал свои отряды, воодушевляя бойцов.

— Детушки, крепче держитесь! Я, государь ваш, с вами! Не робейте, детушки! Постоим за себя!

— Ура! Алла! Якши! — кричали в ответ пугачевцы.

Гаян и Чипчирган во главе своего отряда стояли на высотке и молча наблюдали за движущимися вражескими колоннами. От одного вида голицынских войск, растянувшихся на целые версты в глубину и ширину, мороз пробегал по коже. Лес штыков поблескивал на солнце.

— Будет бой жаркий! — оглядывал полковник ряды своих товарищей. Чипчирган кивал, соглашаясь, и шептал на ухо:

— Гаян, если погибну, напиши про меня родным.

— Ну вот, собрался помирать, — засмеялся Гаян, пересиливая внутреннюю дрожь и стеснение в груди. Недоброе предчувствие душило его, сжимало горло, давило на сердце. Однако он не поддавался тяжкому сомнению. Весело покосился на Чипчиргана, на бойцов, громко и звонко прочитал стихи Салавата:

Укрепи себя в цели, воспрянь духом,
Смело в бой иди, разбей врага!

Голицынские колонны вышли на линию пушечного огня. Пугачев посмотрел на небо, зажмурился, провел тыльной стороной ладони по глазам и взмахнул платком.

Ударили пушки. Им ответили вражеские батареи, поставленные на высотах.

— Детушки! — разнесся рвущий душу голос Пугачева. — Приготовься-а!

В крепости зашевелились, поднялись пики, дубины, оглобли, сабли.

— Вперед! Грудью! Детушки, руби! Коли! Вперед!

Под крепостными стенами, на огромном белом пространстве, залитом по-весеннему ярким и теплым солнцем, началась сеча. Люди убивали друг друга с ожесточением, которое копилось в их сердце и мускулах, быть может, всю жизнь.

Пугачев стоял на ледяном валу и смотрел на поле боя. О чем думал он, вождь обездоленных, поднявших меч справедливости и правды? Что ему виделось за горизонтом?

Пугачев думал о многом. Он не тешил себя доброй надеждой. Он понимал и видел, что правительственные войска, лучше организованные и вооруженные, возьмут верх над его казаками и мужиками. Большая сила одолеет меньшую. Все это понимал Емельян Иванович. Но он понимал и другое: то, что творят сейчас его верные товарищи, не напрасно. Не зря проливается кровь храбрых и стойких бойцов за свободу. Доблестная смерть за правое дело остается в памяти поколений и удесятеряет волю к свету, неудержимое стремление к освобождению от оков. Из искры возгорается пламя. Из малого слагается великое. Тропа — мать дороги, подвижничество — колыбель свободной жизни человека на земле.

Нужно исполнить свой долг до конца. У подвига не бывает смерти; он животворен, бессмертен, если цель его — благо народное. Тот, кто отдает свою жизнь за других, идет мимо смерти — в память народную.

Пугачев ладонью прикрыл глаза от солнца и увидел, что гренадеры и егери теснят его отряды.

— Детушки! — воскликнул Емельян Иванович таким проникновенным, взволнованным и добрым голосом, что его услышали повсюду. В голосе этом не только отцовская нежность слышалась. Быть может, таким вот голосом скликает вольный орел своих орлят на последний непримиримый бой.

— Детушки!..

Гаяна этот призыв ударил в самое сердце. Голос Пугачева звал на бой. Не царь, а товарищ звал Гаяна. В его голосе слышался зов отца, любимой, сына, земли... Это был голос родины. И Гаян, преодолевая боль и слабость, воспрянул духом и телом, бросился с поднятой саблей в гущу сражающихся.

И с новой силой грянул бой.