Покрыл лицо утеса черный лес,
Под ветром он шумит порой ночной...
(Башкирская народная песня)
1
Дорога была тиха и безлюдна. Пыль, прибитая вчерашним дождем, хранила лишь старые, расплывчатые отпечатки конских копыт. По слухам, в округе свирепствовал карательный отряд, посланный на усмирение повстанцев, и отсутствие свежих следов на дороге еще не служило залогом для спокойного путешествия. Кинзя с Алибаем зорко поглядывали по сторонам, готовые в случае опасности скрыться в ближайшем лесу.
На подходе к Торатау перед носом у ребят дорогу пересекли два гонца. Они нахлестывали лошадей и, избегая открытых мест, направились к сырту. Что-то неладное почудилось в этом. Друзья переглянулись. Не сговариваясь, свернули к заросшей уремой речной пойме. Едва достигли опушки, как на дороге, далеко впереди, показались скачущие во весь опор башкирские всадники. Их преследовали драгуны. Грохнули ружейные залпы. Алибай вздрогнул. Только что он находился во власти мечтаний, представляя себе, как они с Кинзей остановятся в Ишаево у сватьев, встретятся с нареченными Суюрбикой и Тузунбикой.
— Вот чертовы караты! — испуганно пробормотал он. — Кажется, направились к аулу наших сватьев. Сумеем ли теперь попасть туда?
Попасть-то попадем. По кустарникам доберемся, не переживай, — попытался утешить его Кинзя.
— Чует сердце, они заняли Ишаево. Давай вначале наведаемся к отцу. — Алибай повернул коня в другую сторону. — У нас в ауле люди крепко стоят. Ишаевцы тоже, наверно, перебрались на наши джайляу. Через Агидель махнем выше Устамака.
В местечке, называемом Устамаком, река делилась на три рукава, и чтобы не переправляться вброд трижды, надо было подняться еще немного вверх по течению.
Галечная отмель была усеяна множеством хлопотливых куликов. При приближении людей они неохотно вспархивали, стайками проносились над головой. В камышах гортанно крякали утиные выводки, гоготали лебеди. Как только кони с плеском вошли в воду, в птичьем царстве поднялся невообразимый переполох.
Прохладная речная вода освежила притомившихся от зноя коней и всадников. Можно было бы продолжить путь дальше, но близился вечер. Алибай предложил остановиться на ночлег в ауле Стерлитамак, в доме Юралыя, управляющего всем хозяйством старшины Мирзагула.
По левую руку спрятался за лесом невидимый отсюда, с дороги, маленький аул Ашкадар. Со стороны него доносился подозрительный шум, слышались крики. Вот кто-то завопил истошным голосом. Юные джигиты остановились, прислушались.
— Странно, что там происходит? — заволновался Кинзя.
— Какой-нибудь скандал, — ответил Алибай. — Беспокойный аул.
— Все-таки, давай заглянем.
Они обогнули лес, непроходимый для лошадей из-за бурелома и сухостоя, продрались сквозь густой ольшаник к речке Бигашке и здесь оставили коней, предварительно привязав их с высоко задранными мордами, чтобы не заржали. Хоронясь в высокой, по самые плечи, траве, приблизились к аулу. Возле крайних избушек толпились люди.
— Ба, это же караты! — прошептал Алибай, и глаза у него округлились.
Солдат было мало. Отряд, по-видимому, забрав скотину и заложников, ушел дальше, а эти поотстали в надежде поживиться еще чем-нибудь и переругивались с местными жителями.
Мгновенно оценив обстановку, Кинзя не стал долго раздумывать.
— Нападем! Налетим на них с боевым кличем...
Не дожидаясь ответа Алибая, он побежал к лошадям, отвязал притороченный к седлу сукмар и вскочил в седло.
С пронзительным криком и улюлюканьем они лихо ворвались в аул. Оторопевшие солдаты, решив, что на них наскочил целый отряд, побросали награбленное и пустились наутек. Только что препиравшиеся с ними деревенские старики, ободренные неожиданной помощью, побежали за улепетывающими карателями, бросая им в спины камни и палки, но далеко преследовать не решились. Кто знает, вдруг возьмут да вернутся основные силы карателей. Не дубинами же отбиваться от них.
Кинзя с Алибаем смотрели друг на друга, еще не остывшие от возбуждения, удивляясь собственной смелости. Вот ведь как, подняли сукмары против солдат, обратили их в бегство, победили.
Потянулись из лесной чащи и начали вылезать из погребов дряхлые старики и старухи, женщины с малыми детьми. Они окружили своих неожиданных спасителей, старались держаться поближе к ним, как бы ища в них защиту на тот случай, если вдруг снова появятся каратели. И начались горестные рассказы, прерываемые плачем женщин.
— О, господи, в чем мы грешны перед тобой? Неужели не видишь мучений наших? Прости нас, всевышний, и спаси!..
— Нет больше мочи так жить...
— Караты опять нападут, придется совсем уйти из аула...
— Куда же вы пойдете? — спросил Кинзя беспомощно, с жалостью.
Одна из старух, совсем сухая, высохшая, как прошлогодний лист, произнесла дрожащим голосом:
— Ой, сынок... Если б знать, куда! — От взгляда ее потухших глаз сделалось не по себе. Как помочь этим людям? Какие слова найти, чтобы хоть немного утешить их?
Несколько стариков, из числа тех, которые преследовали карателей, все еще тяжело дышали. Они были настроены воинственно и говорили, перебивая друг друга.
— Надо послать гонца за Кильмеком-абызом. Он поможет, укажет нам дорогу.
— Абызу только о нас и думать. Какие теперь из нас воины? Ему вооруженные конники нужны.
— Все равно надо послать гонца. У нас есть хороший для него подарок.
— Пленник, что ли? Так ведь он теперь не у нас.
— Я про пушку говорю, которая в болоте утопла.
— Из-за нее-то, кажется, и пришли сегодня проклятые караты...
Жители аула Ашкадар, оказывается, не бездействовали. Еще вчера они неожиданно напали на небольшой отряд карателей, застрявший с пушкой в болотистом месте, многих поубивали, а одного захватили в плен и отправили в Стерлитамак, чтобы потом передать Кильмеку-абызу. Кто имел коня и мог держать в руках оружие, ушли к повстанцам. Каратели, вернувшись с подкреплением, разграбили аул, захватили заложниками жителей, не успевших спрятаться, и, наверное, быть бы аулу сожженным, если б не появились Кинзя с Алибаем.
Услышав о пушке, Алибай встрепенулся, задорно воскликнул:
— Где она?
— Вон в той стороне. Верховое болото там. Когда прятались, увидели. Надо бы ее вытащить, покуда хозяева за ней не вернулись.
— Идемте с нами, покажите!
Многие уже признали в Алибае сына старшины Мирзагула. А когда он представил друга, как сына Арслана-батыра, старики с еще большим почтением отнеслись к юным джигитам. Это хорошо — сыновья таких известных людей оказались храбрецами. Кому же, как не им, доверить свою находку?
Глядя на просторную лесную поляну, никто бы не мог сказать, что здесь находится болото. Сверху оно неприметно. Потому и обманулись каратели, решив пересечь это поле напрямик. Топь проглотила пушку почти целиком, только кончик ствола торчал из бочажины, словно рука, просящая о помощи.
Из аула прихватили попавшиеся под руку старые хомуты, лыковые арканы. С большим трудом, изрядно наломавшись, жители аула выволокли пушку на сухое место, пучками травы обтерли грязь с лафета и колес. Лошадей впрягли в лафет. Алибай и Кинзя попрощались с ашкадарцами и отправились в дальнейший путь. Алибаю местность была хорошо знакома. Он выбирал тропу поровнее и поудобней и скоро вывел на твердую дорогу. По обе стороны от нее стоял стеной дремучий лес. Встречались глубокие овраги, озера. В топких местах был уложен настил из жердей и бревен, но иногда колеса пушки проваливались по самую ступицу. Приходилось помогать лошадям. Ребята хватались за постромки, тянули, толкали лафет сзади, выбивались из сил, обливаясь потом, однако усталости не чувствовали. Какая могла быть усталость, если оружие, которым были сильны русские, так легко и неожиданно попало им в руки и стало их собственным оружием! Холод металла остужал горячие ладони. Грозное, таинственно зияющее жерло источало из своей глубины незнакомый, возбуждающий запах пороховой окалины.
От Ашкадара до Стерлитамака рукой подать, но лишь на закате солнца мальчики добрались до аула. Он напоминал растревоженный муравейник. Множество людей, беготня, у коновязей оседланные лошади.
Пушка сразу привлекла к себе всеобщее внимание. Жители аула окружили ее, восхищенно цокали языками, с удивлением смотрели на сына старшины Мирзагула.
Раздвигая толпу, появился узкоплечий, широкозадый старшина Мирзагул. В его раскосых глазах блеснул восторг. Он похлопал пушку по стволу, порывисто крутнулся на месте.
— Ай да беркутенок! Где раздобыл?
— Я не один, отец...
— Кто это с тобой? Ба-а, оказывается, сын Арслана-кордаша! Ну, рассказывайте.
— Мы карателей прогнали, задали им жару, — расхвастался Алибай. — В Ашкадаре схватились с ними. Они вчера весь аул разорили...
— Знаем, — недовольно поморщился отец. — Ты чего это, будто какой-нибудь казак, с коня разговариваешь? Слезай! За солдатами гоняться не твое дело. Без броду не суйся в воду, иначе утопнешь. — Он повернулся к окружающим. — Тащите пушку к подворью, там и решим, как быть с ней. Хороша добыча!
Мирзагул был старшиной Кырк-уйлинского юрта. Он считал себя полновластным хозяином аула Стерлитамак, хотя земля принадлежала юрматинцам. Почти все жители аула работали на него, разбирали плоты, сплавленные по Агидели, складывали на берегу бревна для продажи. Рядом с ямским станом Мирзагул держал лавку, торгуя дегтем и прочей хозяйственной мелочью. Но сейчас старшине было не до торговли. Его мысли занимали предстоящие бои. В этих краях он оказался главной опорой Кильмека. В его распоряжении находились и местные жители, и пришлые люди. Он прочными нитями был связан с ближними и с дальними аулами, его гонцы не ведали отдыха. Поэтому он уже был в курсе событий, происшедших в ауле Ашкадар. Своих домочадцев и скотину Мирзагул спрятал далеко в лесу, теперь ничто не связывало ему руки.
«Странно, почему Мирзагул-туря вмешивается в смуту?» — подумал Кинзя и, не найдя ответа, спросил о том у друга.
— В такое время надо быть с народом, отец так считает, — пояснил Алибай. — Иначе потом никто с ним считаться не станет, да и скотину могут угнать, поджечь дом и амбары. Ведь так поступают с теми, кто не присоединяется к абызу.
— Моего же отца не трогают, — возразил Кинзя.
— Так ведь это твой отец!
— А если победят драгуны и караты?
— Ну и что? Все покаются. И мой отец тоже пойдет к царевым слугам, даст клятву на коране, что отказывается от содеянного. Повинную голову меч не сечет. Кроме того... не так уж беден отец. Да и среди русских начальников у него много знакомцев.
— А как же те, у кого ничего нет за душой?
— Они? Тоже станут целовать коран!
Кинзя подивился такому легкомысленному рассуждению друга.
Вечером жители Ашкадара с детьми и с жалкими остатками домашнего скарба переселились в Стерлитамак, жалуясь на постоянные налеты и грабежи карателей. Во владенья Мирзагула мелкие карательные отряды пока боялись заглядывать.
На хозяйском подворье собралась большая группа мужчин. Старшина подозвал к себе одного из них, не выделявшегося ростом, щуплого, с кривыми ногами, но, как успел заметить Кинзя, не лишенного ума и бойкости.
— Возьми с собой Туктагула и еще кого-нибудь двоих, — сказал Мирзагул. — Ты, Каныш, будешь за главного. Пленного и пушку отвезешь в ставку Кильмека, сдашь лично ему.
Алибай ткнул Кинзю в бок и подмигнул: мол, слышишь, куда отправляют нашу пушку?
Между тем, отец продолжал наставлять Каныша:
— В пути будь осторожен. Не напорись на каратов. Пленного держи рядом. Если произойдет что-нибудь важное, отправь Туктагула с вестью назад. Еще вот что. Там тебя будет ждать Конкас-сэсэн. Хочет он навестить наши края. Привези его сюда, да так, чтобы пылинка на него не села. Отправляйтесь спозаранок.
— Слушаюсь, туря, — кивнул Каныш.
— А ты, Туктагул, слушайся во всем Каныша. Не своевольничай! Понятно?
— Понятно, старшина.
Алибай, жаждавший новых подвигов, кинулся к отцу.
— Отец, пушку мы с Кинзей и сами можем отвезти! Как хочется побывать в боевой юрте Кильмека-абыза...
Мирзагул сердито глянул на сына.
— Не ожидал, что уподобишься ты неразумному жеребенку. Бесшабашный, не умеешь себя уберечь. Никуда я тебя сейчас не пущу.
Алибай от обиды до крови прикусил губу.
— Отец!
Аксакалы, слышавшие их разговор, подошли поближе.
— Вай, Мирзагул-туря, почему не разрешаешь? Ребята такие батыры. Как ведь приволокли ту пушку, — сказал один из них.
— Верно, — добавил другой. — Оставишь ты сына, тогда и другие не захотят своих отпускать.
Мирзагул ожег взглядом аксакалов, жестко улыбнулся.
— Я приструниваю их лишь потому, чтобы были бдительными. Пойдут, конечно, с пушкой. Большой почет предстать пред очи хана. — Он повернулся к сыну, ворчливо добавил: — Ладно, не умеешь себя беречь, так вот что хочу сказать. Когда не станет меня, кто будет хозяином? Подумай об этом...
Позвали к ужину. В просторной избе Юралыя был приготовлен большой табын. Отец Юралыя, седовласый старец с острой козлиной бородкой и багровым лицом, восседал в красном углу. Старшина Мирзагул уселся рядом. По обе стороны от них сели аксакалы, съехавшиеся из ближних аулов. В конце примостились Алибай с Кинзей. Сам Юралый разносил блюда с жареным мясом, бурдюки с кумысом. Соблюдая обычай, воздав хвалу всевышнему, принялись за трапезу. Пошли по кругу расписные чаши с белопенным напитком, языки развязались. Говорили и о Кирилове, и о Тевкелеве, и о том, что из долины Демы двинулся с войском генерал Румянцев, а из Уфы и Табынска вышли еще какие-то отряды во главе с майорами и полковниками.
По мере того, как пустели чаши, обмен мнениями становился все оживленней и горячей. Оплывшую свечу тут же заменяли новой. Было душно. Уставшие за день Алибай и Кинзя вышли во двор, забрались под крышу конюшни и упали в свежее сено. По сеновалу гулял прохладный ночной ветерок. Вольно дышала грудь.
Ночь выдалась темной. Молоденький месяц закатился рано, и одни лишь звезды перемигивались в вышине. Ребята лежали молча, каждый думая о своем.
— Разве урдуга Кильмека-абыза близко? — нарушил молчание Кинзя.
— Сказывают, далеко. Где-то там, — неопределенно махнул рукой Алибай.
Он позевал в темноте и примолк. Кажется, задремал. А Кинзя никак не мог уснуть. Вспомнились события в Ашкадаре. Испуганные женщины и старики. «Не знают, бедные, куда пойти, к кому приткнуться. У кого найти защиту. И подсказать некому», — подумал Кинзя, переживая за них. — «А самому что делать?» Неожиданно ему пришла в голову простая и ясная мысль: в радости и в беде надо быть со своим народом, с родной землей. Говорится же в одном кубаире:
Жив народ — тогда и ты живешь,
На родной земле ты — человек.
Сына нет — она тебе даст сына,
Нет дочери — она тебе даст дочь.
Клочка земли нет — даст тебе угодье,
Бездомному сама жилищем станет.
Кажется, сочинил этот кубаир Конкас-сэсэн. Да, да, Конкас. Как раз его и ждет к себе Мирзагул-туря. Если он придет, то укажет дорогу и ашкадарцам, и остальным людям. На то ведь он сэсэн!
«Эх, скоро увижу его!» — с надеждой подумал Кинзя. Конкас представлялся ему воплощением самой мудрости. С детства еще помнились его приезды к отцу, густой певучий голос, неторопливая речь, полная метких слов и шуток. Не зря в разговорах взрослых частенько проскальзывает: «Так сказал Конкас-сэсэн». К его мнению все прислушиваются. Конкаса связывает с отцом старая дружба. Отец однажды выручил его из беды. Кинзя слышал и знал на память многие песни и кубаиры народного сказителя. Жил сэсэн далеко, в ауле Мияки, но часто разъезжал по башкирской земле. И теперь, говорят, он кочует из одного джайляу в другое, призывая людей к борьбе за свободу.
Кинзя с Алибаем проснулись от громких голосов на дворе. Едва брезжил рассвет, а Каныш уже заканчивал сборы. Двое мужчин вывели из клети пленного солдата, впрягли лошадей в орудийный лафет. Ребят будто ветром сдуло с сеновала. Надо же, чуть не проспали! Наскоро перекусив, они оседлали своих коней, взяли боевые луки и колчаны со стрелами. Ждать себя они не заставили.
Маленький отряд Каныша миновал лагерь ашкадарцев и медленно двигался вдоль густого леса. Туктагул ехал впереди упряжки лошадей, тянущих тяжелую пушку. Пленный солдат был привязан к коню Каныша. Алибай и Кинзя, как бы охраняя пленника, ехали с правой стороны. Глядя на их довольные, преисполненные важности лица, Каныш спросил:
— Как это вы вчера не побоялись напасть на каратов в Ашкадаре?
— А чего нам бояться? — небрежно обронил Алибай.
— Впервой, поди, солдат увидали.
— Почему впервой? Вон сколько было их в ауле Кильмека-абыза. И самого Кирилуфа там видели.
— Не может быть!
— Клянусь родовым кличем. Если не веришь, спроси у моего друга.
Кинзе не по душе была похвальба друга, но все же кивнул утвердительно. Каныш и без того смотрел на подростков как на равных себе джигитов, а тут и вовсе проникся уважением.
Над Торатау, взметнувшим два хребта, как два крыла, взошло солнце. Дорога то выбегала на берег Стерли, то уводила в сторону, огибала пойменные озера, ныряла в густую сень уремы, затем медленно начала подниматься на сырт.
До ставки Кильмека добрались без приключений. Повстанцы окружили прибывших, оживленно переговаривались и разглядывали понурого, обессиленного переходом пленника, поблескивающую медью пушку. Каныша повели в один из белых шатров в середине лагеря. Вскоре он вышел оттуда в сопровождении высокого, сухощавого человека со старшинской медалью на груди. Кинзя еще издали узнал в нем своего абыза.
— В добрый час прибыли, азаматы! — произнес Кильмек-абыз подойдя ближе. Его взгляд остановился на Кинзе, в глазах промелькнул торжествующий огонек. — Хотя Арслан-батыр сам не смог прийти, зато прислал своего младшего сына. Не сглазить бы, подобен славному отцу и сын его, такой же отважный лев.
Кинзя с почтительностью, привитой ему в медресе, ответил:
— Нет, учитель мой, отец не ведает о том, что я здесь. Такая уж выпала мне дорога.
— Все равно одобряю. Да будет осенен божьим благословением твой первый боевой шаг. Ты, оказывается, был свидетелем разорения моего родного очага.
— Да, устаз.
— Караты сожгли святыню нашу — медресе.
— На наших глазах...
— Так можно ли остаться равнодушным при виде содеянного зла? Верю, что твоя чистая душа обливалась кровью.
— Да, мой устаз, всю жизнь не забыть...
Кильмек не без тайного умысла завел этот разговор со своим шакирдом в присутствии сгрудившихся вокруг воинов. Пусть не остывает в их сердцах чувство мести в решающий час. Он распорядился отвести пленного в шатер, подозвал к себе Туктагула, протянул ему стрелу.
— Передай ее своему Мирзагулу-туре, в ней мой приказ.
— Слушаюсь, абыз-юртовой, — поклонился Туктагул, безмерно довольный тем, что покидает опасное место, где в любой момент может грянуть смертельный бой.
К вечеру, загнав даже запасных лошадей, примчался в ставку с несколькими воинами Мирзагул. Был он в бешенстве и перед тем, как предстать перед Кильмеком, излил свою ярость на Каныша.
— Если так срочно вызвали, самому надо было ехать за мной! Разве можно доверять Туктагулу? Вернулся и вместо того, чтобы разыскать меня, первым делом уселся за еду. Обжора! Пока не насытил утробу, о стреле и не вспомнил.
— Абыз лично послал его, — оправдывался Каныш.
— Надо было самому напроситься!
Мирзагул действительно был вызван по спешному делу. Кильмек приказал отправиться в долину Демы и в подвластных ему аулах, пока еще не занятых Румянцевым, сколотить полк в пять сотен всадников и пригнать годных под седло лошадей. Выйдя из белого шатра абыза, Мирзагул тотчас засобирался в дорогу. Решил он взять с собой и сына. Алибаю неловко было оставлять друга одного, но отец с сердитым видом что-то шепнул ему на ухо, и он смирился.
Кинзя после его отъезда заскучал и, возможно, тоже бы покинул лагерь, если б не страстное желание увидеть Конкаса-сэсэна, прибытия которого ожидали здесь с часу на час.
2
6 августа 1735 года экспедиция, переправясь через Яик, добралась до устья Ори.
Статс-советник Иван Кирилов задумчиво смотрел на расстилавшуюся перед ним бескрайнюю степь. Свершилось то, о чем он мечтал столько лет! Судьба, избранная им самим, привела его в отчаянную даль, к внешним границам башкирских земель. Будь такая возможность, он был готов претерпеть еще тысячи тягот и лишений, чтобы идти дальше, но удел этот, видимо, предназначен для других, более счастливых и удачливых. Его же забота — накрепко утвердиться здесь и выстроить город.
Понукая изнуренного длительным переходом коня, Кирилов поднялся на вершину просторного холма, где у подножия сливались воды Яика и Ори. Лучшего места, пожалуй, не найти.
— Здесь встанет градом Оренбург! — воскликнул он, спрыгивая с копя и топая ногой о каменистую землю, поросшую седым ковылем. То ли от резкого движения, то ли от излишнего волнения, его вдруг охватило удушье, и он зашелся в тяжелом, изнурительном кашле. Эх, не ко времени хворь! Жестокая простуда, прихваченная во время долгих скитаний среди гор и лесов, едва не свалила его. Несколько дней он с трудом передвигал ноги, потом напряжением воли заставил себя, забыть о болезни и, казалось, самочувствие улучшилось. Не тут-то было. Воспаленные легкие снова не давали покоя.
Но раскисать он не собирался. Немного отдышавшись, не желая терять и часу, принялся отдавать распоряжения. Солдаты сложили ружья в пирамиды, стоянку окружили кольцом телег и повозок, образовав походную крепость. На все четыре стороны уставились устрашающими жерлами пушки. Были выставлены дозоры. Запылали бивачные костры.
На другое утро закипела работа. Люди рубили лес, заготавливали камень. Не дом они пришли строить, а воздвигать целый город. Перестук топоров и разноголосое пенье пил разбудили веками дремавшую степь. За рекой замаячили небольшие конные группы башкир и киргиз-кайсаков. То они кружились на одном месте, то гнали коней вскачь, исчезали и появлялись снова, однако подъехать ближе не решались.
Кирилов опасался внезапного нападения. Он усилил дозоры, а к башкирам был вынужден послать на разведку сотника Надира Уразметова. Тот, вернувшись, доложил:
— Вас желают видеть, ваше превосходительство. Слово имеют к вам.
— Кто? Башкиры или киргиз-кайсаки? Да я их!.. — Не успел он договорить, как его снова захлестнул кашель. Долго он не мог остановить его, ходуном ходила грудь, внутри, казалось, будто что-то отрывалось.
— Вам нужно лечь в лазарет, — с сочувствием произнес сотник.
— Лазарет? — спросил Кирилов между приступами кашля. — Да, построим и лазарет.
«А может быть, бросить все к дьяволу, вернуться в Санкт-Петербург? Или хотя бы в Самару?» — мелькнула предательская мысль. Он быстро подавил ее, ничем не выдав минутной слабости. Подозвал к себе попа.
— Завтра город начнем закладывать. Отслужи молебен, батюшка. Торжества организуй. Сам проследи за всем. Соответственно чтобы и сервизы были, и блюда изысканные. Как на балу. Пусть знают наших. — Он хотел засмеяться, но кашель снова согнул его. — Тьфу, черт! Будто табаку нанюхался, в нутре дерет. Я говорю, с соседями надо познакомиться, обычаи соседские блюсти. Ты, сотник, созови гостей. Сам понимаешь, не всех, а покорных старшин и батырей. Успеешь оповестить?
Надир Уразметов низко и почтительно склонился перед ним.
— Успею, ваше превосходительство. Они тут недалеко, мигом прискачут.
Кирилов насторожился.
— Успел уже повидать их?
— Нет. Однако их юртовые близко. Казахи говорили, Нуралы-султан тоже близко.
Кирилов пристально поглядел на него, задумался.
— Ага, значит, принц Нуралы? Сын Абуль-хаира?
— Так точно. Только он не мурагир, то есть не наследник. По обычаю кайсакских правителей сын султана не может быть мурагиром и сесть на престол. Ханом становится кто-нибудь старший из ближних родичей. Только его поднимают на белую кошму.
— А мы поступим по своему усмотрению. Возьмем и сделаем ханом этого Нуралыя. Говорят, сговорчивый джигит.
Надир, прихватив с собой свиту из нескольких всадников, умчался в степь.
Будет угощение — будут и гости. Один лишь интендант ломал голову: где же взять столько съестного?
— Иван Кирилович, — обратился он к начальнику экспедиции. — Продуктов у нас кот наплакал. Как быть?
— У местных жителей возьмем. Да еще господин Тевкелев пришлет из Яикбашево. Я ему доверяю.
— Пока что он одними обещаниями отделывается. А солдаты голодом сидят.
Кирилов отлично знал об этом, но и бровью не повел.
— Потерпят. Голодный солдат прыток.
Сотник Надир пригласил на торжество внушающих доверие юртовых и батыров. Приняли их со всеми подобающими почестями, угостили на славу. И хоть собственные солдаты облизывались, глядя со стороны и глотая слюнки, потихоньку кляли господ, но гостям, кроме всего прочего, были вручены и гостинцы — зерно, отобранное у мещеряков.
...Через несколько дней был готов срубленный на скорую руку первый барак. Кирилов осмотрел его и спросил у попа:
— В какой день мы прибыли сюда, батюшка?
— Э-э... кажись, в день Преображения Господня.
— Молодец, батюшка, помнишь. Отныне это богу угодное заведение пускай станет церковью Преображения Господня.
И это было великой радостью для попа. Тонкими, длинными пальцами он сотворил крест перед собой и Кириловым, забормотал молитвы, испрашивая у господа благословения на святое дело. На крыше барака сколотили башенку с маковкой, не мешкая подняли туда большой колокол, привезенный с собою за тысячи верст. Дикая степь впервые огласилась густым малиновым звоном. А 15 августа, после торжественного молебна, под радостные крики собравшихся людей, размахивая дымящимся кадилом, поп окропил святой водой места под будущие бастионы, защитные рвы, крепостные стены. После богослужения был дан салют. Троекратно прорявкали пушки. Расцветили небо фейерверки. Тем самым подтверждалось, что отныне дорога из Европы в Азию открыта.
Кирилов день ото дня чувствовал себя хуже, одно утешало — добрался-таки он за пятьсот верст от Уфы до Яика, положил начало городу. Это прибавляло ему и сил, и настроения. Не понапрасну он рвался сюда. Какое богатство кругом! Руда, самоцветные камни. И серебро тут есть, и червоная медь. А сколько порфира, яшмы и мрамора! По дороге сюда он бредил о богатствах Бадахшана и Балхи, а несметные сокровища, оказывается, лежат под ногами. И все это употреблено будет во славу и мощь России.
На всем пути своего следования по башкирским степям и горам экспедиция проводила поиски руд и камней. Специальные команды, рассылаемые в стороны, обнаружили богатые залежи медной руды и железа, наметили места для будущих шахт. Иван Кирилов отобрал образцы камней и руд для отправки в столицу. Императрице он написал восторженное письмо, испрашивая ее высочайшего разрешения назвать первую шахту именем принцессы Анны.
А город рос и набирал силы с каждым новым днем.
23 октября Иван Кирилов со специальным курьером отправил в Санкт-Петербург рапорт о том, что город Оренбург заложен, сооружены артиллерийские укрепления, возведена крепость, и что сам он намедни отправляется на заготовку фуража. На самом деле статс-советник был обеспокоен не столько нехваткой фуража, сколько теми волнениями, которые вызвал приход экспедиционного корпуса.
Во главе недавно созданной Башкирской специальной комиссии был поставлен генерал-лейтенант Александр Румянцев. Призывая народ к спокойствию, он первым делом распространил среди башкир универсал1. Кирилов остался недоволен генералом.
— Одно слюнтяйство! — сплюнул он в сердцах. — Разве здешним людишкам универсал нужен? Пришлите, мол, выборных, пускай изложат свои претензии. Как же, жди, так они и поверили. Каленым железом их надо, каналий...
Скоро прибыли курьеры с письмами Румянцева, и только тогда Кирилов сообразил, что универсал был попросту хитростью. С присущей ему решительностью, он вышел на подавление разгорающегося восстания. В долине Ая по его приказу действовал Тевкелев. К верховьям Демы направился с войском Румянцев.
Однако проклятая хворь свалила Кирилова в сомом начале карательного похода. На сей раз пришлось ему ехать в Уфу и лечь в лазарет.
3
Уже неделю находился Кинзя в лагере повстанцев. Кильмек-абыз не хотел отпускать сына Арслана-батыра, говоря ему:
— Достойно быть с народом, когда в дни бедствий он поднимается с оружием в руках. В рядах моих богатырских полков покажешь свою удаль.
Кинзя и сам не стремился к возвращению в аул. Раз уж попал сюда, очень хотелось дождаться сэсэна, увидеть его, а при возможности и поговорить. Сэсэн в это время ходил из аула в аул, из одного джайляу в другое, навещал прячущихся в лесах людей, убеждал колеблющихся дать бой притеснителям. Со дня на день он должен был вернуться в лагерь.
Без Алибая Кинзе было скучно, но одиночества он не испытывал. У него быстро нашлись новые друзья. Общительный человек без товарищей не останется, особенно в тревожное время, когда люди тянутся друг к другу, малый — к старшему, старший — к малому, а сверстники становятся единомышленниками.
Вечерами люди любили собираться на поляне под кроной огромного раскидистого дуба, беседовали о том о сем, делились новостями. Большей частью речь сводилась к предстоящим сражениям с правительственными войсками. Молодежь жаждала подвигов, но иногда слышались и голоса скептиков. Один из повстанцев, мужчина средних лет, с унылым видом произнес:
— Сенат хитер, да и тутошние генералы не ведают жалости, от них милосердия не жди. Вот замахнулись мы сукмаром, а не ударим ли впустую? В этом деле две стороны, и неизвестно, какая из них лучше. Темная у меня голова, но думаю: надо писать прошение царице и всем миром поставить тамгу. Может простят нас, рабов царевых?..
Тягостное впечатление произвели его слова. Многие задумались. Сжалось сердце у Кинзи. О карателях он уже имел представление и понимал, что не случайно пришли они сюда, а по жестокому царскому указу. Не понравилось ему настроение воина, говорившего о бессмысленности затеянного, пытавшегося погасить ярость у джигитов, толкающего на ошибочные раздумья. Хоть и неловко было выступать первым перед старшими, но он сказал:
— Агай, какие же провинности имеются у тебя перед царицей?
— У меня? Э-э... а-а... ай-вай...
— Твои слова повторяю. За какую вину будешь просить помилования и ставить тамгу?
Тот не сразу нашелся, что ответить, но потом заюлил.
— Кто ты, кустым, не ведаю... Я за всех скорблю. Прощение нужно и виновному, и невинному. Отродясь мы привычны быть покорными царской воле. Кто перед царем голову не склонит?
— Вспомнил бы ты Конкаса-сэсэна, агай!
— Ну, ну, что же он проповедует? — Злость и насмешка были скрыты в вопросе взрослого мужчины, которого посмел одернуть безусый малец.
Кинзя вспыхнул. Принимая вызов, он смело вышел вперед и звонким, срывающимся от волнения голосом начал декламировать:
Тот, кто назвался мужчиной,
Видящий несправедливость,
Имеющий честь и совесть,
Не испугается сабли,
Цепей не испугается,
Не назовет черное белым,
Не склонит голову и перед царем...
Легко и желанно, будто влага в иссушенную зноем землю, входили строки кубаира в сердца слушателей. С Кинзи не сводили восхищенных глаз. И в это время из вечерней мглы шагнул к нему высокий, легкий в кости человек с благородными чертами лица, с быстрым орлиным взором. Люди зашевелились, послышались радостные восклицания:
— Добро пожаловать, Конкас-сэсэн!
— В добрый час ты прибыл!
— Побудь с нами, сэсэн!
Конкас, отвечая на приветствия, подошел к Кинзе, положил руку ему на плечо. Рука у него была горячей и ласковой, а голос густым, бархатистым.
— Молодец, джигит, есть мужество в твоих словах.
— Но они вам принадлежат. Я услышал их от одного аксакала и сразу запомнил.
— Вижу, ты способный шакирд.
Долгожданная встреча оказалась такой внезапной, что Кинзя оробел, растерялся и больше ни слова не смог вымолвить, хотя об очень многом хотелось ему поговорить с сэсэном. Конкас тоже, не спросив чей он сын, сразу обратился к тому человеку, который уповал на царское милосердие.
— А ведь юноша прав, почтенный. Царское милосердие? Пожалуй, милосерднее бывает волк к овце.
Сэсэн продолжал говорить, краем глаза наблюдая за тем, какое впечатление производят его слова на слушателей. Лица людей посуровели, послышались возгласы:
— Царскую милость на себе испытали!
— Из беды голова не вылазит...
— Нет больше мочи терпеть!..
По призыву сэсэна из тех мест, которые он объехал, собралось немало воинов. Одна группа тянулась за другой, вливаясь в повстанческое войско. Большой отряд привел с собой старшина Мирзагул. При вести о его прибытии Кинзя поспешил к отряду, надеясь встретиться с другом, но отец, оказывается, не взял с собой Алибая.
Лагерь жил шумной походной жизнью. По приказу Кильмека-абыза башкирские конники держали под контролем ближние и дальние дороги, добывали провиант, совершали набеги на карателей. Дозоры доносили о приближении передовых отрядов генерала Румянцева. Наступал час решительных действий.
Несколько тысяч повстанцев заполнили просторную лесную поляну. Кильмек предстал перед ними на белом коне. Поднял руку, призывая к тишине, привстал в стременах.
— Мои доблестные воины, слушайте! — начал он напутственную речь перед выступлением в поход. — Мы все поднялись на священную войну. Кирилуф из сената и генерал Румансуф разоряют нашу родину. Другого выхода у нас нет. В пепелище превращен цветущий аул вашего устаза. Преданы огню и святая мечеть, и всем известное медресе, построенные мною. Да ляжет проклятье аллаха на тех, кто свершил это злодейство...
Зычным был голос Кильмека-абыза, горячими угольями сверкали глаза. На какое-то мгновенье он замолчал, вдруг обратился к стоящему рядом воину:
— Скажи, мой друг, тебе есть за что мстить генералу Румансуфу?
— Есть, тэксир2. Двух сыновей у меня караты забрали.
Кильмек повернулся к другому.
— Теперь ты говори, доблестный азамат, какая рана нанесена твоей душе?
— Мой отец взят в полон.
— А у тебя, почтенный?
— Одного брата убили, другой пропал...
Кильмек знал, чем можно задеть народ за живое. Почти каждый так или иначе пострадал от карателей. Отцы, сыновья, кровные родственники или убиты, или пленены. На руках и ногах у несчастных оковы, и дальнейшая их судьба в опасности. Страдания терзают всех, чаша терпения переполнена, все горят жаждой отмщения. Потому, подковав коней и вооружившись, прибыли они в стан Кильмека. А глава восстания продолжал бить в одну точку:
— Слушайте, люди! Генерал Румансуф идет на нас. Неужели будем покорно ждать, пока нас порубят саблями? Или как безропотные тараканы разбежимся по своим углам? Нет, ямагат! Генерал буйствует на свою голову. Наше войско едино в своем порыве. Любой из нас по силе равен трем драгунам. И мы умеем воевать. Каратам уже давали урок. Сами знаете, разгромили драгунов полковника Усова. И до Румансуфа доберемся, одолеем, а самого... в плен его надо захватить. Генеральская голова дороже золота. На нее мы сможем обменить самых близких наших людей. Одобряете, ямагат?
В ответ послышались крики:
— Одобряем! Согласны!
— Благослови тебя аллах!
— Приказывай!
— Мы готовы!
Целый лес копий качнулся над головами. Воины шумели. Их разгоряченные чувства передались и коням, они нетерпеливо рыли копытами землю.
Правда, имелись среди повстанцев и такие, которых привели сюда уговорами или угрозами, и чтобы не было им пути назад, всех заставили поклясться на коране. Затем дали приказ к выступлению.
Кинзя предполагал, что они сразу двинутся навстречу Румянцеву. Однако войско почему-то повернуло назад, на восток. Шли всю ночь, и когда достигли аула Аюсы в устье речки Сухайлы, Кильмек разделил войско на две части. Одну часть он скрытно отправил на юг, в пойму Ашкадара, а другую приказал вести через сырт к Агидели. Наблюдая со стороны за поднимающимися на сырт воинами, он вызвал к себе Каныша и Кинзю. Обратился к Канышу, как к старшему:
— Вместе с сыном доблестного Арслана-батыра ступай вон на ту гору. Проследите, за каким из наших отрядов последует Румансуф. И тотчас дайте знать мне. Найдете меня на нижнем джайляу аюсинцев.
Кильмек с небольшой группой охраны пошел вниз к долине Ашкадара. А Каныш с Кинзей, как было им велено, вскарабкались на крутой, каменистый гребень горы. Отсюда хорошо проглядывались дороги, вьющиеся вдоль горных хребтов.
Солнце между тем поднялось высоко. Леса и холмистые дали потонули в его золотых лучах. Все сильнее начинало припекать. Хотелось пить. Внизу, где привязаны кони, бьет из каменных недр горы родник. Может быть, ненадолго спуститься и утолить жажду? Все равно ничего подозрительного не видать. Пока Кинзя прикидывал, сколько времени потребуется на спуск к роднику и обратный подъем, Каныш насторожился и замер в напряженной позе.
— Глянь-ка, ничего не видишь?
— Не-ет... не вижу.
— Вон, у того лесочка. Будто шевелится что-то.
— Верно! Пять... нет, шесть всадников. Еще появились, еще... Ого, будто муравьи высыпали из муравейника!
— Драгуны, — уверенно сказал Каныш, наблюдая за крошечными, еле различимыми фигурками.
— А ведь за нашими идут, как по следу, — подметил Кинзя.
— Стараются не упустить из виду, хотят на плечи сесть.
Действительно, солдаты Румянцева от леса спустились вниз, переправились через Ашкадар и, не задерживаясь в Аюсы, прямиком двинулись к сырту, в сторону Агидели.
— Ты, кустым, когда-нибудь видел охоту на лису?
— Конечно, — ответил Кинзя не понимая, куда клонит Каныш.
— Тогда должен знать. Гончие псы настигают лису. Плохи ее дела. Вот-вот схватят и разорвут. Тогда она внезапно сворачивает в одну сторону, а хвостом машет в другую. Псы кидаются туда, где хвост, Пока разберутся в чем дело и повернут назад, лиса успевает скрыться.
Образное сравнение Каныша понравилось Кинзе.
— Вот и наш абыз точно так же схитрил, пустил их по ложному следу, — засмеялся он довольный, с облегчением, ибо в первый момент испугался, опасаясь, что драгуны могут догнать повстанцев и ударить им в спину.
Теперь уже не было необходимости следить за драгунскими дозорами. Спустившись с горы вниз, они поскакали к Кильмеку. Тот, с удовлетворением выслушав доклад, тотчас послал двух гонцов в отряды, ушедшие за Агидель.
— Наши должны находиться в устье Тайрука, — сказал Кильмек, провожая гонцов. — Предупредите, войско генерала следует за ними. Пусть быстрее выходят за Торатау и притаятся возле озера. Без моего приказа ничего не предпринимать. Их гонцов я буду ждать в Устамаке.
Устамак — знакомое Кинзе место. Агидель разделяется там на несколько рукавов. Берега поросли высокими осокорями, а долина густая урема, через которую, не зная троп, не пробраться никому. А с восточной стороны величественно возвышается Торатау.
Основные силы Кильмека, пройдя за сутки порядочное расстояние, разместились в Устамаке среди осокорей. Привязанные к деревьям лошади щипали траву, а люди, наскоро перекусив, прилегли отдохнуть, положив головы на седла. Сказывалось утомление после длительного перехода. Кинзя тоже, устраиваясь поближе к Канышу, решил вздремнуть. Только лишь положил голову на седло, как веки устало смежились. Однако на душе не было покоя, не расслаблялось тело, а потом и вовсе сон бежал от него. Перед глазами представали события последних дней, то вспоминался Конкас-сэсэн, то думалось об устазе Кильмеке. Мысли бежали в родной аул. Там, наверное, уж потеряли его и переживают, в особенности мать.
— Не я один хожу вдали от дома в дни всеобщей беды, — успокаивал себя Кинзя.
Он поднял голову от седла, огляделся по сторонам. Не время спать беспечно. Драгуны хоть и ушли в противоположную сторону, но могут повернуть назад. Что-то, ожидается. Не сегодня, так завтра, не здесь, так в другом месте вспыхнет сражение. Схватка будет жестокой. Все чувствуют это. Потому и не лежится никому. Скоро весь стан пришел в движение. Воины приводили в порядок оружие, точильными брусками правили лезвия сабель и наконечники копий, испытывали упругость тетивы, перебирали стрелы, поправляли конскую упряжь, подтягивали стремена.
Кинзя медленно прошелся по стану. Среди деревьев виднелись шатры, поставленные сразу же по прибытии сюда. Среди них выделялся высокий белый шатер. На макушке укреплен боевой стяг, да не обычный, свитый из конских хвостов, как делалось в старину, а настоящий, из зеленого шелка. У входа по обеим сторонам стоят два стражника с саблями. Кильмек-абыз собрал там начальников отрядов и есаулов, держит с ними совет.
К вечеру гонец доставил весть о том, что войско генерала расположилось возле Торатау, с ближней его стороны. Действительно, за Агиделью, в нескольких верстах отсюда, можно было разглядеть далекие мерцающие огни.
Кильмек-абыз разбил отряды на два крыла и незаметно, под покровом сумерек, перебросил их к берегу Агидели. Лагерь опустел, в нем остался лишь резервный полк. «Значит, бой будет около Торатау, — предположил Кинзя. — А мне что делать? Неужели торчать тут?»
Его размышления прервал Каныш.
— Идем, кустым, нас вызывает хан.
— Хан?!
— Сам не пойму, но так посыльный сказал.
Среди повстанцев ходили слухи о каком-то хадже, приглашенном Кильмеком в ханы, но в глаза никто его не видел. Поговаривали, будто он святой человек, потому, мол, и не показывают никому. А всеми делами вершил от его имени сам Кильмек.
Несмотря на беспокойную походную жизнь, шатер изнутри был богато убран. На полу дорогие персидские ковры. В красном углу на горе атласных подушек восседал какой-то невзрачный человек с вялым желтым лицом и черной бородой. «Чудеса, — подумал Кинзя. — Разве ханы такие бывают?» Ему представлялся могучий, властный аксакал на троне, с короной на голове. А у этого намотана белая чалма, костлявые пальцы лениво перебирают четки. Старается напустить на себя важный вид, а сам какой-то неживой, будто кукла.
— Хан посылает вас в разведку, — сказал Кильмек. — Подберитесь поближе к неприятельскому лагерю, изучите расположение, разузнайте, где пушки стоят, что солдаты делают. Потом доложите.
— Да, да, — подтвердила кивком головы важная кукла.
Когда вышли из шатра, Кинзя не скрыл разочарования.
— Зачем абызу потребовался такой хан?
— Шайтан его знает, — поскреб затылок Каныш. — Наверное для того, чтобы в случае неудачи было на кого свалить вину.
Канышу знакома каждая тропка, каждый кустик — тут его родные места. В темноте он безошибочно выбирал направление и двигался неслышно, как кошка. Кинзя жался поближе к нему, чтобы не потерять из виду. Они спустились к Агидели, перешли ее вброд, лошадей оставили в лесочке, а сами с большой предосторожностью, где прячась за кустами, где ползком по густой траве, подкрались поближе к лагерю Румянцева. Здесь горели дежурные костры, перекликались часовые. Расставлены Они были довольно близко друг от друга. Движения никакого, драгуны и солдаты спокойно отдыхают. Пушки стоят в центре, караул небольшой.
В скором времени Каныш с Кинзей, поразведав, что смогли, предстали перед Кильмеком. Он выслушал их, склонив голову и не перебивая, затем начал расспрашивать, уточняя, где лучше брод, какие есть за рекой поляны и овраги, как лучше подобраться к лагерю не рискуя быть обнаруженным.
Оставшись один, он снова принялся прикидывать, как лучше организовать наступление. В его распоряжении больше восьми тысяч человек, а у генерала всего около трех тысяч. Превосходство немалое, и можно добиться успеха, если успеют подойти отряды из-за Торатау, с озера Тугарсул. Гонец к ним послан, и они сейчас уже должны быть в пути. Да еще одно преимущество есть у Кильмека — внезапность...
Незадолго до рассвета, когда ночь особенно темна, башкирские всадники перешли вброд Агидель и бесшумно окружили лагерь Румянцева. Часовых тихо снимали ударами ножа. Перескочив через расставленные вкруговую телеги, напали на спящих солдат. Многие из них, пока очнулись от сна и разобрались что к чему, полегли на землю бездыханными. Началась паника. Трудно было понять где свои, а где чужие, и каждый отбивался от противника по мере сил своих. Ночь раздирали отчаянные крики и одиночные ружейные выстрелы.
Кильмек, глядя на поле сражения, раздувал ноздри от волнения. В разные стороны мчались от него гонцы с приказами и с разных сторон гремел, усиливаясь, боевой клич наступавших повстанцев.
Из-за туч вынырнула лупа, и при ее неверном свете, отступая к середине лагеря, начали сплачиваться драгуны. Запоздало запел рожок. Жестко зазвучали команды, окрики.
Кильмека это не насторожило. Он был доволен собой. Все идет хорошо. Так, как им задумано. Вот послышался клич повстанцев, прибывших из-за Торатау. Сейчас все будет кончено... И на Куганаке, и возле собственного аула он праздновал победу. И теперь его отряды теснят противника. Под рукою имеется еще один полк. Свежие силы он направит прямо в середину лагеря, на самого Румянцева. Не избежать генералу и его офицерам позорного плена.
«Самый момент ошеломить генерала», — решил Кильмек и дал приказ обоим пушкарям стрелять в гущу драгунов.
Однако не так просто было справиться с генералом.
Александр Румянцев начинал свою карьеру денщиком Петра Первого. Участвуя во многих походах и изрядно понюхав пороху, понабрался военной мудрости от опытных полководцев, а более всего от самого царя, и поднялся к высшим ступеням, достигнув чина генерал-лейтенанта. Внезапное нападение бунтовщиков не смутило бывалого военачальника. Такое ли он видывал? Войн на его веку случалось немало. И шведов громили, и турков. Персам преподали урок, а недавно в Пруссии был завоеван Данциг. Генералу Румянцеву через все пришлось пройти. Его войско участвовало в тех баталиях и было превосходно обучено.
— Черт побери, какая оказия! — Румянцев, вскочив со сна, только крепко выругался. Быстро оценив обстановку, он начал отдавать команды, и постепенно стихийное сопротивление преобразилось в хорошо организованный отпор.
Повстанцы успели лишь пару раз выстрелить из пушек, а из лагеря Румянцева устрашающе рявкнули враз около десятка орудий. Бойко застучали ружейные выстрелы, метко выбирая цели. Ряды нападающих дрогнули, смешались, отпрянули назад.
— Ах, все загубят! — вскричал Кильмек. — Наступать надо! Вперед, вперед!
Он сам повел на штурм резервный полк, пытаясь остановить бегущих в страхе повстанцев. Кинзю, находившегося рядом, послал к пушкарям.
— Пусть стреляют без передышки! До последнего ядра!
Пушкари были неопытными и боялись угодить в своих, но, получив приказ, поднесли горящие фитили к пороховым полкам. Выстрелили неудачно, далеко в сторону, а пока перезаряжали, Румянцев обрушил на них ответный пушечный огонь. Одну из пушек разворотило прямым попаданием. Осколок ядра ударил в коня Кинзи. С пронзительным ржаньем он рухнул на землю, придавив ногу не успевшего соскочить с седла хозяина. Кинзя сгоряча ничего не понял, даже боли не почувствовал, быстро выдернул ногу, вскочил, хотел поднять коня, но бесполезно — он уже корчился в судорогах, истекая кровью. Кинзя отвязал от седла сукмар, беспомощно оглянулся по сторонам.
Снова с воем и свистом посыпались ядра. Возможно, и Кинзе, промедли еще чуть-чуть, пришлось бы разделить с конем его печальную участь, но на помощь пришел один из уцелевших пушкарей, увлек за собой в соседний овражек.
На востоке посветлела полоска неба и при свете разгорающейся зари предстала печальная картина побоища. Повстанцы упорно продолжали сражаться с драгунами. Грудью о грудь сшибались кони, сверкали сабли, скатывались на росистую траву отсеченные головы, ручьями текла кровь, слышались дикие вопли, стоны раненых.
Кинзя потерял из виду и Кильмека, и других своих знакомых, даже спасшего его пушкаря. Он стоял в растерянности, не зная что делать. В бой пойти — нет коня, бежать — не позволяет гордость. А повстанцы тем временем отступали. Преследуя их, бежали солдаты Румянцева с вытянутыми вперед багинетами. С левого крыла одолевали башкирских конников драгуны. Впереди у них скакал какой-то офицер, победно махая шпагой. Возможно, это был сам генерал — Кинзя так и не успел разглядеть его как следует. Сзади кто-то крикнул:
— Кинзя! Берегись, прячься!
Оглянувшись, Кинзя увидел, что вплотную к нему приближаются два драгуна, норовя захватить в плен. Каныш, успевший предупредить об опасности, кинулся им наперерез. Из лука уже не выстрелить, поздно. Кинзя схватил обеими руками тяжелый сукмар с железной шишкой на конце и приготовился к обороне.
Каныш схватился с одним драгуном, норовя достать его саблей, но тут на него налетел другой. Кинзя, подскочив ближе, ударил его сзади сукмаром по затылку. Крепко ударил, с хрустом. Испуганный конь шарахнулся в сторону, скинув наземь мертвого седока.
Драгун ранил Каныша в руку, но поединок еще не закончился. Каныш успел переложить саблю в левую руку. И оба они взмахнули клинками одновременно. Кто кого? Драгун запоздал на какое-то мгновенье. В тот момент, когда сабля Каныша обрушивалась на его плечо, он не смог дотянуться до противника и лишь полоснул лезвием по шее коня.
Кинзя и Каныш, оба пешие, торопливо скрылись в ближайших кустах, ибо в их сторону уже направлялись два десятка драгунов.
— Отвоевались мы с тобой, кустым, — сказал Каныш, придерживая раненую руку.
— Куда мы теперь?
— Уходить надо. Подальше.
Прячась в густой уреме, они двинулись к возвышающейся вдали горе Шакетау и лишь когда отошли на безопасное расстояние, остановились на отдых. Кинзя оторвал от рубахи лоскут, наложил повязку на рану Каныша. Боль в руке у него поутихла.
— Гляжу я, ты вроде бы прихрамываешь. Уж не ранен ли, кустым?
— Конем придавило. Пройдет.
Кинзе сразу вспомнился драгун, которого он сшиб с седла сукмаром.
— Волка я убивал, — сказал он, потрогав сукмар. — А человека... в первый раз. Подумать — грех несмываемый.
Каныш отнесся к его словам спокойно.
— Если б не ты его, он бы зарубил меня. Так уж, кустым, устроена война. Смерть — обычное дело. Здесь не приходится мучить себя совестью. Вон сколько народу полегло.
Испытывая муки совести по поводу одного убитого, Кинзя лишь теперь представил себе, сколько тысяч душ сегодня загублено, и содрогнулся.
«Ужасно! Не могу понять, кому и зачем требуется это смертоубийство?!»
Мысли мешались, в глазах темнело. Задал этот вопрос спутнику, и тот всю свою горечь излил в произнесенном со злостью ответе:
— Разве у нас с тобой про то спрашивать? Спросить надо у генерала Румансуфа, у Кильмека-абыза.
Кинзя подавленно молчал. Каныш поднялся с места.
— Я чувствую себя лучше, — сказал он. — С божьей помощью доберусь домой. Перед аулом Акса-Каба перейду вброд Агидель и выйду в тугаи Баланбаша. А там безлюдный Мустановский овраг, Шырталгинский лес. И останется пройти до Стерли один проток Агидели...
— Я тоже с тобой, провожу.
— Нет, кустым, там тебе не будет покоя. Я уж в своем доме буду ждать положенного возмездия. А тебе зачем? Никто не знает о твоем участии в сражении. Возвращайся к себе спокойно.
Кинзя возразил:
— Получается так, что я брошу соратника одного?
— Огонь борьбы погас, — ответил. Каныш. — Всех нас повылавливают каратели. А ты о своем участии никому не говори. Не ввергай понапрасну отца и мать в печаль. Послушайся меня, как старшего. Шуба, сшитая по совету старших, теплее бывает. Вот так. Пока все поутихомирится, тебе неплохо было бы денек-другой отсидеться где-нибудь поблизости. Нет знакомых?
— Есть. В Ишаево.
— Ступай пока туда. Ведь это рядом.
Кинзя с большой неохотой распрощался с Канышем. Душою он болел за пего, готов был разделить с ним беду, по ослушаться не посмел. Невесело он шагал в Ишаево. Стыдно было предстать перед родителями нареченной в таком виде — одежда потрепана, порвана, вся в пыли. И выхода другого пет. Каныш прав, пусть спокойнее станет на дорогах. Да и без коня как возвращаться? А там его пешим не отпустят.
4
Вот уже несколько ночей подряд сон бежал от Марзии. Были причины, от которых не спалось ей. Вначале тряслась за мужа, как бы его не убили в бою, а теперь, как он вернулся, не находила себе места от радости. Хоть и ранен ее Каныш, но, слава аллаху, жив и снова с ней рядышком. Болит плечо, но все же сжал полоску созревшего ячменя, накосил сена, дровишек привез. Жалко, конечно, что потерял единственного коня, приходится просить на время у соседей, да ничего страшного нет, заработает, мужчина же он, в конце концов. А не вернись обратно, что бы она делала с младенцем на руках?
Шло время. Рана Каныша затянулась, только душу терзала тревога. Не сегодня — завтра могут нагрянуть солдаты. Схватят за бунтовство, вот и расплачивайся. Чем жить под вечным страхом, может быть самому пойти с повинной, как требует того генеральский универсал? Семь бед — один ответ, зато камень с души. Поделился своими мыслями с женой, а она сразу в слезы. Вцепилась и не пускает:
— Загубят тебя, родненький, повесят или в солдатчину заберут. Без тебя и мне не жить.
— Не так уж я виноват, чтобы меня вешать, — успокаивал ее Каныш. — По приказу старшины к Кильмеку пошел. Сам Мирзагул-бай уже повинился. Отпустили его. И со мной ничего не случится.
— Он — туря, с ним ничего не сделают. Такой богач! Почему же он за тебя словечко не замолвил? Ведь сам втянул...
— Чего можно ждать от бая...
Потерпев поражение в последних боях, участники восстания через выборных представителей признали себя виновными. Однако Кирилов с Румянцевым потребовали, чтобы каждый, кто поднял оружие, явился с повинной сам и поклялся на коране больше не бунтовать. Повинуясь приказу, многие так и поступили. Некоторые из тех, кто был прощен, возвратившись в аул, советовали Канышу:
— Не век же тебе прятаться. Подлые люди всегда найдутся. Сто человек промолчат, один донесет. Напиши покаянное письмо, отвези. Не имей в доме никакого оружия, отправят в ссылку. Есть, говорят, такой приказ из сената.
В тот же день Каныш надежно припрятал все боевое снаряжение. Не поддался уговорам и причитаниям жены, уехал в Табынск. Марзия, томимая тяжелыми предчувствиями, проплакала до вечера. Забежала ее проведать соседка Гизельбанат и вместо того, чтобы утешить, еще больше расстроила:
— Ох, не знаю, соседушка. Не вернется, наверное, твой-то. Горе какое, загублена паша молодость. Я-то еще ничего, а тебя мне жалко... А мой муженек, слава всевышнему, не встревал в эти дела. Даром что простой батрак, а сидит теперь спокойненько дома, с чистой душой.
Хотела ей ответить Марзия, что ее Туктагул ни рыба, ни мясо, кому он нужен, но произнести эти слова вслух не решилась.
...Табынск — самое крупное село в округе. Со всех сторон обнесен он высокой стеной из толстых дубовых бревен. Не село, а крепость, целый городок. Много в Табынске жителей, а занимаются они тем, что варят соль из воды родников, бьющих из-под земли. Посреди села, на площади, большой острог. Его длинное, приземистое, рубленное в лапу деревянное здание выглядело не очень страшно, но люди сильно побаивались этой тюрьмы. Впрочем, внушала страх не сама тюрьма, а хозяин, компанейщик солеваренного завода Иван Утятников. У заводчика рука жесткая и безжалостная. Потому Кирилов и назначил его комиссаром Табынска.
Каныш должен был предстать как раз перед самим Утятниковым. Если б ему предложили добровольно спуститься в ад, он чувствовал бы себя в меньшей опасности. Но не идти было нельзя. Явиться к кому-нибудь другому? К Тевкелеву? Да он в пять раз зловредней. Палач из палачей. Покажись ему на глаза — считай, что пропал.
Каныш несколько раз подходил к тяжелым воротам в дубовой стене и останавливался в нерешительности.
— Эй, вор, чего тебе надобно? — Один из караульных, ражий детина, цепко схватил его за ворот.
— Нашальник надо. Башка клонить.
Подталкивая в спину, его повели к комиссару. Так вот он каков, Утятников — свирепое лицо, серые глаза мечут молнии.
— Ах, ты, каналья! Легко захотел отделаться! — Не читая, он бросил на стол покаянное письмо, спрятал в карман протянутые Канышем деньги, приказал: — Посадить его под замок.
В остроге томилось много башкир. Каждый покорно ждал решения своей судьбы. Их вызывали по-одному. Обратно они возвращались избитые в кровь. Шепотом, с оглядкой, рассказывали друг другу страшные вещи. Кто-то расстрелян, кого-то вздернули на виселице. Каныш упал духом и уже не ждал для себя ничего хорошего, кроме перекладины или пули. В том, что ему выпала такая жестокая участь, он обвинял Мирзагула-бая, проклинал и Кильмека-абыза. Что им до народа! Старшина Мирзагул с легкостью уплатил штраф и живет себе припеваючи, никто его не беспокоит. Разные разговоры ходили о Кильмеке. После победы у горы Торатау Румянцев пошел на ставку абыза, желая захватить всех главарей бунта, но Кильмек каким-то чудом сумел ускользнуть. Поговаривали, что он бросился в озеро Кандар-куль, затаился под водой, взяв в рот камышинку, а с наступлением ночи вылез на берег, и его следы потерялись. Ходили слухи, что теперь он объявился на берегах Кук-Идели3 и пытается собрать новые отряды.
Суровое наказание ожидало не всех повстанцев, принесших повинную. Румянцев понимал, что в бессмысленной жестокости проку не будет. По его приказу самых непокорных джигитов частью отправили в ссылку, частью пожизненно отдали в солдаты. Ох, как далеки эти Ост-зейские земли, где предстояло отбывать солдатчину! Не слаще жилось и тем, кого отправляли в ссылку, рубить лес на постройку российского флота. Люди умирали сотнями от голода и болезней, увечий и побоев.
Остальным узникам острога зачитали рескрипт милостивой императрицы Анны Иоанновны. По ее повелению участники восстания, вина коих невелика, должны были искренне покаяться в содеянном, поцеловать коран и дать шерть больше не брать в руки оружия. При этом условии они могли вернуться в свои аулы. А в знак искренности каждый провинившийся должен был заплатить штраф — отдать одну лошадь. Румянцеву таким способом велено было собрать четыре тысячи лошадей.
В душе Каныша забрезжила надежда на спасение. Все было бы просто, не потеряй он в бою единственного коня. Теперь же надо идти к кому-нибудь и униженно просить в долг. Ведь нет у него за душой ни коровы, ни овечки, ни денег, чтобы заплатить за новое прошение. Чья сострадательная душа вырвет его из темницы? Как ни крути, придется покланяться Мирзагулу-туре. Лишь бы помог. Уж он бы отработал и все вернул сторицей, денно и нощно не разгибал бы спины. Своими мыслями Каныш поделился с Танайгулом, таким же бедолагой, как и он сам, с которым подружился в остроге.
— Если можешь где-то одолжить коня, не мешкай, — посоветовал Танайгул. — Это у меня никого нет, кто бы из беды выручил. Убили и жену, и детей.
— Лошадь не дашь — сошлют или отдадут какому-нибудь барину.
— А что делать? Я сам попросился, чтоб далеко не гнали. Тут одному барину дали вотчину в ваших краях. К нему подамся.
Каныш скрипнул зубами от негодования.
— К Либашеву? Так он всех правоверных креститься заставляет. И ты согласишься?!
Танайгул, словно виноватый, потупил взор.
— На чужбине тоже перед попом поставят. Уж лучше здесь. А так все равно передохнем в остроге. Вон уже сколько человек опухло с голоду.
— Ради того, чтобы спастись, свою веру продать? Нет, лучше смерть.
— Вначале я тоже так думал. Но помирать никому не хочется. Л кабала не страшна. Один шайтан, что на Мирзагула спину гнуть, что на Либашева. Случай подвернется — сбегу. Слушай, давай вместе...
— Нет, — тихим голосом, после некоторого раздумья ответил Каныш. — А к тебе у меня будет просьба. Когда тебя поведут к Либашеву, очень прошу, загляни к нам в аул, найди мою жену. Марзией зовут ее. Пусть она отнесет Мирзагулу долговую бумагу, возьмет у него лошадь и немного денег. И поскорей сюда едет. Долго я тоже не выдержу, чего-нибудь натворю.
Танайгул в знак согласия кивнул головой.
5
Недели шли за неделями, а Каныш как в воду канул. Марзия извелась в ожидании. Глаза у псе не просыхали от слез. Никаких надежд на возвращение мужа не оставалось. Она жила в каком-то оцепенении, забывая про сон и еду. Прижмет к себе крошку Алпара, сунет ему пустую грудь, чтобы не кричал, и сидит молча, погруженная в свое горе.
— Можно к тебе, соседушка? Дай, думаю, зайду, проведаю. Хоть душу отвести, поболтать, в голове друг у дружки поискать. — Гизельбанат, изредка навещавшая Марзию, сокрушенно покачала головой. — Одна тень от тебя осталась. Сама виновата. Разве можно было отпускать его в Табынск? Переждал бы немного, пока страсти улягутся.
— Я просила его остаться, умоляла. Такой уж он упрямый, разве послушается.
— Вот и поспешил на свою голову. И вообще не надо было ему против царицы ходить.
Аллах не наградил Гизельбанат умом и чуткостью. Скажет что-нибудь, не подумав, как накаркает. Тяжело Марзие от ее сочувствия, все пытается оправдать Каныша.
— Не к лицу джигиту стоять спиною к тем, кто берется за оружие. Джигиту хочется быть на виду.
— В том-то и дело. Хотел перед баями и старшинами отличиться. А что вышло? Кильмек с Мирзагулом взбаламутили людей, на них лежит вина. Сколько убито в бою, сколько ответ должны держать. Вон, мишари умней оказались, поддержали царицу, а она разрешила им не платить башкирам ясак, дала землю. И у моего Туктагула хватило соображения...
— Он ведь тоже к Кильмеку ездил, пушку отвез.
— За это не накажут. Подумаешь, ездил. Тут же обратно вернулся. За него я спокойна. Лишь за тебя сердце болит.
Марзия уставила неподвижный взгляд в подслеповатое оконце, затянутое брюшиной, отрешенно произнесла:
— Свет немил. Погляжу на небо — до него высоко, погляжу на землю — жестка она. Одного себе простить не могу. Надо было взять ребенка в руки и пойти вместе с мужем. Даже если б грозила погибель, из одной чаши испили бы. Все равно смерти подобно — остаться одной, без кормильца. Вот думаю я и понимаю, почему в старину вместе с умершим мужем хоронили его живую жену.
— Что за глупости ты несешь? Возьми себя в руки. О сыне подумай.
— Измучилась я, потому и лезут в голову всякие мысли. Опять сегодня сон видела. Будто ведут моего Каныша, руки цепями скованы, на ногах колодки. Солдаты бьют его, а впереди, куда его толкают — пропасть...
Марзия не успела дорассказать свой страшный сон: у крыльца послышались чьи-то голоса.
— Господи... Кто это? — всполошилась Гизельбанат. — Засиделась я у тебя...
Дверь открылась, в избу ворвался холодный ветер. Марзия инстинктивно прикрыла руками ребенка. На пороге стоял незнакомый человек в лохмотьях, обросший по самые глаза бородой. А за спиной у него солдат с ружьем. Все это так напоминало недавний сон, что Марзия от страха чуть не упала. Гизельбанат, пуще смерти боявшаяся карателей, сдавила ладонью рот, чтобы не закричать в голос.
— Не бойтесь, молодушки, не с худым делом мы к вам. Кто из вас будет Марзия? Принес ей весточку от мужа. Танайгулом меня зовут.
— Аллах милосердный, что с ним?
— Говорю, не бойся. Каныш послал...
Солдат, хмуро оглядевшись, перекрестился в угол, повелительно ткнул в спину Танайгула. Тот понял, что от него требуется, но медлил в нерешительности, стыдливо опустив голову. После еще одного тычка он, тяжко вздохнув, стащил с лохматой головы шапку и как можно незаметней поднес сложенные в щепоть пальцы правой руки ко лбу и плечам, сотворяя крест. Да разве скроешь совершенное святотатство от пристального, недоверчивого взгляда женщин?
— Вот тебе на! — выкрикнула тонким, визгливым голосом Гизельбанат. — Разговариваешь по-нашему, а сам крестишься! Дом оскверняешь, кафир!
— Погоди, не надо так набрасываться на человека, — потянула ее за рукав Марзия и спросила у пришельца: — Ты башкир?
— Да.
— Почему крестишься?
— Такой уж я горемыка. Чтобы жизнь спасти, православие принял. Барину Либашеву меня продали. Ради бога не проклинайте. Сами видите, охранник от меня ни на шаг.
Он присел на краешек пар и торопливо, в нескольких словах описал положение Каныша, передал его просьбу.
— Одна ты можешь спасти мужа, — подытожил Танайгул, глядя с состраданием на исхудавшее, бледное лицо Марзии, потом полез за пазуху рваного бешмета, достал завернутую в тряпицу краюху ржаного хлеба. — Не побрезгуй принять от крещеного, вижу, сидишь голодная. Хоть и немного, а все ж пожуй...
Она несмело протянула руку к хлебу, взяла зажмурившись, как бы ожидая, не грянет ли гром небесный. Не успела собраться с мыслями и поблагодарить, как Танайгул со своим охранником вышли из избы. Женщины остались одни.
— Жалостливый человек, — сказала Гизельбанат. — А ты, глупенькая, про мужа даже толком не расспросила...
Марзия сидела оглушенная. Светлая явь это или ночной сон продолжается? Не бред ли? Может быть, то был сам святой Хызыр-Ильяс?4 Она жадно впилась зубами в хлеб, торопливо начала жевать. Потом сорвалась с места, завернула ребенка в старенькое одеяло, накинула на себя стеганку и стремительно выбежала из дому. Куда несли ее ноги, она не знала сама. Скорее, скорее! Пока не поздно, надо спасать мужа. Она прошла всю улицу, пока не сообразила, что изба Юралыя осталась позади. Вернулась, зашла к нему. Давясь слезами, перескакивая с пятое на десятое, рассказала о своей беде. «Мирзагул-туря мог бы помочь тебе, но он давно здесь не появлялся, — сказал Юралый. — Должно быть, у себя в ауле». В другое время Марзия ни за что не решилась бы пуститься в дальнюю дорогу одна, с ребенком на руках. И каратели могут повстречаться, и просто лихие люди, которых расплодило безгодие, не говоря уж о диких зверях. Однако, позабыв о страхе, о леденящих кровь историях, рассказываемых вечерами при свете лучины, она отправилась в аул Мирзагула. День стоял тусклый, пасмурный. В лицо бил холодный, пронизывающий ветер. Дорога раскиселела от затяжных дождей. Ноги утопали в грязи, разъезжались, скользя, и Марзия падала, вставала и снова шла. И все-таки добралась до аула старшины — на одной одержимости, отчаянном желании дойти. Глядя на худенькую, почерневшую от усталости женщину, Мирзагул подивился, как она сумела осилить такой дальний путь, да еще с ребенком. Ведь смотреть не на что, дунь на нее — свалится.
— Только ты можешь спасти его, туря! Не к кому нам больше податься. Именем аллаха клянусь, мы не забудем твоей милости, — умоляла Марзия.
Что для Мирзагула одна лошадь? Но бай есть бай, любит набить себе цену, извлечь выгоду из творимого благодеяния.
— Просьбу правоверного мусульманина отвергнуть не могу, — напыщенно произнес он. — Пусть помощь моя прольется на тебя божьим милосердием. Но... то ли выпустят твоего мужа из острога, то ли нет. Долг своей прилежной работой выплатишь. Так и запишу в расписке. Свидетели поставят свою тамгу.
Марзия со словами благодарности пала на колени перед баем. Маленькие, юркие глаза Мирзагула плотоядно пробежали по ее плечам, спине, бедрам. Горе и лишения наложили на нее скорбную печать, но, несмотря на это, привлекательна, стройна. «Ничего, отъестся — сразу посвежеет», — подумал он. А в обязательстве приписал, что если не выплатит вовремя долг, он может продать ее в жены кому захочет или взять себе, коли возжелает.
Ни Марзия, ни Каныш не обратили особого внимания на эту приписку. Они бесконечно были благодарны баю за то, что дал им коня и деньги в уплату штрафа. Каныша опять привели к Утятникову, заставили шертовать через коран и отпустили на все четыре стороны. Обратная дорога до дома показалась мужу с женой дорогой, ведущей в рай.
Соседка Гизельбанат не смогла быть свидетельницей их радостного возвращения. Ее муж Туктагул, убитый горем, растерянно бродил по подворью, тычась из угла в угол.
— Нет у меня жены... Караты украли...
На следующий день после ухода Марзии в Табынск за Канышем, оказывается, нагрянули в аул солдаты и увели с собой не успевших скрыться женщин и детей. Миновали свои собственные горести у Марзии, теперь она искренне печалилась о судьбе бедной соседки.
6
Дерево опирается на корень, дом — на мужчину. С возвращением Каныша изба наполнилась жилым духом, и теплее в ней стало, и сытнее. Поставив в канцелярии отметку на билете, даровавшем ему прощение, Каныш сумел купить немного муки.
— Разве дают только тем, кто покаялся? — была приятно удивлена Марзия.
— Да, так велел один важный начальник, которого Татищевым зовут.
— Благодарение всевышнему... Караты у нас последний ячмень повымели. И у народа ничего не осталось. Золото посули — ни одного золотника муки не найдешь. Многие с голода мрут.
— Дело рук Тевкелева! — вспыхнул горячий Каныш. — Это он, вероотступник, приказал ни одному башкиру не продавать муки. Говорит, с жиру бесятся, а поголодают — ни о каком бунте помышлять не станут.
— Будь он проклят! — поддержала мужа Марзия.
По распоряжению Мирзагула оба они трудились в доме Юралыя. Работы было по горло. Каныш забивал скот, жена промывала потроха. Обрабатывали шкуры, пилили дрова.
— Устаешь ты, — жалел ее Каныш.
— Ну и что? — улыбалась она в ответ. — Зато мы вместе, и на душе легко.
Весной, когда растаял снег и подсохли дороги, вернулась их соседка Гизельбанат. Многих женщин, которых угрозами и силой заставили принять христианство, каратели не отпустили, а тех, кто отказался наотрез изменить вере, подержали зиму и вынуждены были отпустить. Гизельбанат словно чувствовала это, с плачем и проклятьями противилась да так и не встала перед попом. Рвалась домой из дальних мест будто птица, вырвавшаяся из силка. Шла пешком, ноги были сбиты в кровь, кожа на ступнях потрескалась. Она так стосковалась по дому, по мужу, что, казалось, все бы отдала, лишь бы встретиться и увидеть его. Но Туктагул не пустил ее даже на порог.
— Мне объедков от сорока солдат не надо, — отрезал он.
Как ей мечталось пройти по знакомым с детства тропинкам, испить живительной воды из Стерли, обрести после выстраданных мук домашний покой и счастье, но словно темная ночь пала на залитую солнцем землю, качнулись горы, почва стала уходить из-под ног. Подрубленным деревцем повалилась она перед мужем, обняла его колени.
— Верь мне... Пусть разверзнется твердь земная и поглотит меня, если я грешна перед тобой. Один ты у меня на белом свете...
Поверил ли Туктагул ее клятвам, не устоял ли перед слезами, но все-таки принял, пустил домой. Однако с той поры жизнь Гизельбанат превратилась в сплошное мучение, еще худшее, чем испытала она на чужбине. При случае и без случая муж швырял ей в лицо оскорбительные слова насчет «сорока солдат», хватал что под руку попадет и нещадно бил. Марзия с Канышем, жалея бедную женщину, пытались утихомирить Туктагула, стыдили его, но он продолжал измываться над женой. Усохшая от унижений и побоев Гизельбанат жаловалась Марзие:
— Я летела к нему ласточкой, а он перебил мне крылья.
— Тихий на вид, а каким бессердечным оказался твой муженек, — удивлялась Марзия.
— Ох, живого места на теле нет. Людям всего не расскажешь. Стараюсь виду не показывать, терплю. Говорят, что места, побитые мужем, в аду не горят, — невесело пошутила Гизельбанат. Она вытерла кончиком платка набежавшие слезы. — Зато тебе сейчас хорошо. Мужа выручила. Живете, радуетесь. Даст аллах, с долгами рассчитаетесь. Одной мне не везет...
Да, Марзия, к своему счастью, не знала, что такое ругань и побои. Не то, чтобы руку поднять, Каныш даже голоса не повышал на нее. Оба они пока были довольны судьбой.
Примечания
1. Универсал — декларативное обращение к народу.
2. Тэксир — господин.
3. Кук-Идель — старинное название реки Демы.
4. Хызыр-Ильяс — легендарный пророк, который помогает терпящим бедствие, обычно является во сне и дает нужные советы. Соответствует Илье-пророку у христиан.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |