Часть третья. Сила за власть имущими

...Львиное мужество даже имея,
Имя батыра с рожденья имея,
Все же, не зная своей страны,
Не пройдя по колено в крови,
Сердце нельзя свое закалить...

(Башкирский эпос «Урал-батыр»)

1

После обхода дозорных, Арслан-батыр возвращался домой. Ему навстречу выехал пастух Алимгул, чтобы сообщить новость.

— Арслан-агай, поторопись, тебя ждет какой-то туря.

— Кто он? — рассеянно спросил Арслан, мыслями продолжая оставаться в поросших глухим лесом горах, где у него были поставлены дозоры. Все еще неспокоен башкирский край, и приходится соблюдать осторожность. Того и гляди, как снег на голову, может нагрянуть отряд карателей, рыскающих в поисках бунтовщиков. А он, по договоренности с Алдаром-батыром, тоже на своей земле укрывал от расправы тех, кто участвовал в восстании. В связи с этим, возможно, прибыл и кто-нибудь из начальства.

— Себя не называл. Знаю только, что в Уфу добирается, — пояснил Алимгул.

Арслан-батыр подстегнул копя. Около дома он увидел две подводы и ожидающих его нескольких всадников. Среди них выделялся человек лет сорока пяти, взомлевший от жары, но почему-то не снявший еляна и выдровой шапки, с веснушчатым остроносым лицом. «Тезка приехал», — обрадовался и сразу успокоился Арслан.

Это был его друг из мишарей, уфимский толмач Арслан Бикметов с сыном Усманом.

Они дружили издавна. Бикметов, работавший переводчиком в провинциальной канцелярии, оказывал тезке всяческую помощь в делах. Они частенько ездили друг к другу в гости, хотя владения Бикметова находились далеко — в долине Демы и Берсувани. Недавно он приобрел участок на берегу Татэра за Стерлибашем и построил там хутор, стал чуть ли не соседом, но на хуторе у него Арслан-батыр еще не бывал, потому что Кирилов при выезде из Уфы прихватил толмача с собой и не отпускал от себя ни на шаг, пользуясь его услугами.

— Обратно в Уфу возвращаюсь, — сказал Бикметов.

— С каким-нибудь поручением послали?

— Нет. На свое старое место, опять в канцелярию. С Тевкелевым не сошлись. Привязывается.

— Вот и хорошо, что отделался от него, — одобрил Арслан-батыр.

Бикметов, как опытный толмач, постоянно вращался в кругу высшего начальства, знал все важные новости и, по мере возможности, снабжал ими друга. Вот почему Арслан-батыр был всегда в курсе дел Кирилова и Тевкелева. Через доверенных людей он сообщил и о том, что Ивана Кирилова затребовали в Санкт-Петербург в связи с волнениями в Башкирии. Радость оказалась преждевременной. Положение изменилось к худшему. Оставшийся за Кирилова его наиб Тевкелев оказался зверем пострашнее. И не случайно между друзьями сразу возник разговор о нем. Хотелось разобраться в том, какие новые беды сулит усиление власти этого коварного, очень опасного человека.

— Метит в крупные вельможи. Ради своей цели на все пойдет, — сказал о нем Арслан Бикметов. — Сталкивает лбами не только башкирских начальников, но и русских. Вместе с рапортами в сенат посылает и доносы. Кто против него, тому пощады нет.

— Слышал я, что он и на руку нечист. Даже тархана Таймас-батыра хотел вокруг пальца обвести, — усмехнулся Арслан-батыр, вспомнив одну историю.

Когда Тевкелева послали строить крепость Яикбаш¹, он, очутившись в Зауралье, вспомнил о Таймасе Шаимове, крепко рассчитывая на его помощь. Таймас-батыр встретил его гостеприимно. Желая прослыть щедрым, отвел ему в верховьях Яика родовые земли тубалясов, без всякой мзды, с тем, чтобы Тевкелев заложил там крепость и пристань. А тот преподнес в ответный дар... простую саблю. И на том конец. Вместо того, чтобы сообщить царице правду, он написал, что эти земли купил на собственные деньги. Дополнительной славы и милости захотелось! Но и Таймас-батыр оказался не лыком шит. Прознав про черную неблагодарность, оставаться в дураках не захотел и решил поехать к самой императрице, чтобы выложить ей всю правду. Приготовил богатые подарки сенаторам — чистокровных аргамаков, целый воз бочонков с душистым медом. Угодил он и самой Анне. Всю зиму бродил на лыжах по лесам и горам, а все же выследил необыкновенной красоты черную лисицу да куницу, живьем их взял и отвез государыне. Припав к ее стопам, рассказал он о том, что землю под Яикбашевскую крепость подарил, а не продал, и уехал, обласканный матушкой...

— Тевкелев не только Таймаса, отца родного продаст, — брезгливо сказал Арслан-батыр. — Вон сколько деревень разорил. Запирал в домах двери и людей живьем сжигал. А скольких перевешал, запорол насмерть, расстрелял. Залил землю кровию, чтобы выслужиться.

— Все равно в сенат ему не пролезть.

— Ростом мал, не дотянется. Зато на нашей земле хана из себя корчит.

— Хана, говоришь? Не-ет, бери выше! — Бикметов загадочно улыбнулся и поведал другу примечательный случай.

Находясь постоянно рядом с Кириловым, Арслан-толмач в силу службы тесно общался с Тевкелевым. Поначалу у них были чуть ли не приятельские отношения, и тот иногда позволял себе откровенничать с ним. Как-то Арслан пришел к нему и застал за чтением старинной книги, которую постоянно возил с собой не расставаясь. Арслан, заинтересовавшись, заглянул в нее. Это были сочинения Кадира Галибека, жившего в начале прошлого века в городе Касиме у хана Уразмухамета. В свое время его книгу «Джамиат-таварик» читали с огромным интересом, а потом она оказалась забытой. «Что привлекло в ней наиба?» — подумал Арслан-толмач.

Тевкелев не заметил его удивления, напротив, сам как будто решил заинтересовать. Оживляясь, произнес:

— Вот, послушай-ка одну мадхию²...

И прочитал:

Словно месяц, словно ясный день
Светом озаряешь ты народ.
У русских и татар, у немцев и поляков
Есть славный хан по имени Борис...

Эти строчки приковали внимание Арслана. «Ого, да ведь речь идет о даре Борисе Годунове!» — понял он, проникая в потаенные мысли наиба.

Выслушав рассказ Бикметова, Арслан-батыр задумчиво покачал головой.

— Вот тебе обрусевший Алексей Иванович. Неужто и старинные наши книги умеет читать?

— Еще как! И слева направо читает, и справа налево. Как воду пьет.

— Лучше, чем ты?

— Хе! Да кто я перед ним? Он служил переводчиком в самой коллегии.

Притаившиеся в углу Кинзя и Усман зашевелились. Такая высокая оценка способностям Тевкелева явно заинтересовала их. При всей ненависти к нему, глаза у них невольно загорелись завистью и восхищением. Арслан-батыр, как бы желая поддеть их самолюбие, многозначительно сказал:

— Слышали?

— Слышали...

— Вот и наматывайте себе на ус. Учиться вам надо.

Кинзя с Усманом молча проглотили упрек, не полезли в спор. Они были довольны уже тем, что им позволили присутствовать при беседе старших.

Арслан-батыр вопросительно заглянул гостю в глаза.

— Как я понял, Тевкелев про Бориса Годунова читать любит?

— Наравне с богом его почитает.

— Значит, вон с кем захотел сравниться...

— В том-то и дело. Мечтает повертеться там, около трона, на уровне такого же великого человека. А здесь стремится превратить нашу землю в свою вотчину и стать верным вассалом Петербурга.

Зловещая фигура Тевкелева предстала перед Арсланом-батыром в новом свете. Теперь сделались понятными все его действия в отношении башкирского края.

— Не видать ему ханства, как своих ушей. Даже наместником не стать. Не позволим! — Арслан-батыр сжал кулаки. — Он и сам, впрочем, не потянет, нет.

— Так-то оно так, — уклончиво сказал гость. — Но умеет он угодить начальству. Любимый слуга Кирилова. И генералу Румянцеву приглянулся. Сейчас Тевкелев уже не считает себя каким-то помощником — наибом. Надеется на то, что Кирилова оставят в Петербурге, а его назначат начальником экспедиции.

Разговор о Тевкелеве у обоих оставил неприятный осадок. Чтобы отвлечься, завели речь о другом, весь вечер предавались воспоминаниям, пили кумыс. А утром, когда гость собрался уезжать, Арслан-батыр, возвращаясь к размышлениям о Тевкелеве, сказал:

— В наше время либо ты за народом пойдешь, либо народ за собой вести надо. А это очень трудно и ответственно. Нужно иметь ясный ум, обширные знания. Без них нельзя. Подумывал я не раз: а не попытаться ли в открытую поговорить с Кириловым и Тевкелевым? Да разве пересилишь их в споре? Откуда взять убедительные слова, если на нашу долю не досталось приличных знаний. Хоть сыновей выучить бы. Бойкости бы им побольше.

Кинзя и Усман переглянулись. То, что Арслан-батыр возлагал на них большие надежды и настаивал на дальнейшей учебе, обрадовало их. Они оба ровесники. Быстро нашли друг с другом общий язык. Усман был смышлен и сообразителен. За плечами имелись кое-какие знания. Многое дали ему постоянные странствия с отцом.

У Арслана Бикметова планы были поскромнее.

— В Петербурге или в Москве мы, конечно, сыновей учить не сможем, — сказал он. — Но хотя бы здесь, у нас, пусть возьмут все лучшее. Поговаривали, что Татищев в Уфе для нашего брата школу открыть собирается. Сошла бы и она, да ведь нет ее. Мой джигит ждать не хочет. Твердит: в Стерлибаш поеду.

У Арслана-батыра тоже был разговор с сыном на эту тему. Да, все хвалят Стерлибашевское медресе, основанное еще в 1720 году муллой Хусаином. Устаза возносили до небес: ведь он, не жалея сил, как только мог, собирал для медресе книги. Даже скота своего не жалел, продавал, чтобы на вырученные деньги приобрести новые книги. И сам же вел уроки. Несмотря на военное лихолетье, занятия в медресе не прекращались.

— Что ж, пусть там и учатся, — сказал Арслан-толмач. — Мой хутор на Татэре рядышком. В свободное время оба наезжать будут.

Такое решение устраивало и обоих Арсланов, и их детей.

2

В конце 1736 года статс-советник Иван Кирилов возвратился в Уфу. Встречавший его Тевкелев приметил сразу, что начальник экспедиции сильно не в духе. Видимо, ему здорово влетело в сенате за волнения в башкирском крае. Сам заварил кашу, сам и расхлебывай, — так, судя по всему, было сказано ему в столице. А как это сделать? Вон, казанский губернатор Мусин-Пушкин долиберальничался с народом — сместили с должности.

Болезнь заново вступившего на башкирскую землю Кирилова усиливалась. Он исхудал, начал кашлять кровью. Зело полезен при болезни легких кумыс, но статс-советник брезговал кобыльим молоком, от которого, как ему казалось, за версту несло диким духом непокорных башкир. Да и поздно было. 14 апреля 1737 года он скончался. Хоронить его повезли в город Самару. Стоя в церкви во время отпеванья, Тевкелев подумал: «Хотел своими шагами вымерить бухарские земли. Не успел. Сама судьба велит мне продолжить это благое дело».

Он выглядел убитым горем, без конца вытирал слезы. А в груди бушевала радость. С новой силой разгорелась надежда на повышение. Он отлично понимал, что полное осуществление проекта Кирилова — вопрос не одного года, а многих лет. За это время можно показать себя и стать заметной фигурой при дворе. Расчетливый, по нетерпеливый, он утратил чувство реальности. Его мечтам не суждено было сбыться. Прибыл новый начальник экспедиции, затем поставили другого, третьего, и сколько бы не меняли их, Тевкелев продолжал оставаться наибом. По чину и знатности он был им не ровня, и доверия им, естественно, было больше.

За последние годы в башкирском крае произошли изменения. Уфимскую провинцию отделили от Казанской губернии и все дела передали на усмотрение специально образованной комиссии Башкирских дел, находящейся в Мензелинске. Возглавил ее Хрущов. Здесь он пробыл недолго, еще в бытность Кирилова его отправили на турецкий фронт. Позже специальным указом управляющему казенными заводами на Урале и в Сибири Василию Никитичу Татищеву был присвоен титул тайного советника, и его назначили главным начальником Оренбургского края. Титул тайного советника не из малых, он приравнивался к обер-камергеру, каковым был сам герцог Бирон, тоже действительный тайный советник императорского двора.

Раньше Татищева в Оренбург прибыли его распоряжения. Они заставили крепко задуматься Тевкелева, прекрасно знающего, что из себя представляет Татищев. Работая переводчиком в Петербурге, видел его лично и слышал о нем множество всяких историй. Василий Никитич обладал крутым нравом и прямотой суждений. Его побаивались многие вельможи из царской свиты, будучи даже повыше чинами. А здесь он и вовсе станет неограниченным властителем. Перед ним гнет спину губернатор. Горе тому, у кого рыльце в пушку — Татищев сумеет обличить их перед сенатом. «Начнет у нас копаться — быть неприятностям», — думал Тевкелев, падал духом.

Предчувствия не обманули его.

Едва прибыв в Оренбург, Василий Никитич нашел дела из рук вон плохими. Тут же напал на следы казнокрадства. Тщательно проверил работу ответственных чиновников, многих повыгонял с должностей. Провел он ревизию и у Тевкелева. Сразу отстранил от работы, приказав: «Чтоб и духу этого прохвоста не было!» Даже имени его не хотел слышать. На Яике одно место называлось Тевкелевским бродом, так он повелел там построить крепость и называть ее Ново-Сергиевской.

Новая метла по-новому метет. Татищев местоположение города, возведенного Кириловым в устье Ори, нашел тактически и стратегически невыгодным. Далеко от главной дороги, ведущей к Киргиз-Кайсакам, в случае войны его легко отрезать, и помощи скоро не окажешь. Он вообще высмеял поселение: оборонительные рвы всего глубиной в полтора аршина, вместо крепостных стен — дырявый плетень, местами уже обрушившийся. Зимой волки разгуливают, как у себя в лесу, безнаказанно режут лошадей и скотину. Город он приказал перенести подальше, на гору Кызыл-тау и называть его Красногорском.

Оказавшийся в немилости Тевкелев все примечал цепким взглядом.

— Эгей, Василий Никитич, со мной не шути! — злорадствовал он, стараясь любое его действие перевернуть с ног на голову и обратить себе на пользу. Собрав вокруг себя обиженных Татищевым людей, он понудил их написать донос в Петербург о том, как тайный советник рушит все, что с таким великим трудом создавалось его предшественником статс-советником Кириловым. Вменялись ему в вину и новые волнения в Башкирии, вспыхивающие то там, то сям.

К тому времени вдохновителя первого выступления башкир Кильмека-абыза табынский комиссар Утятников, заковав в железо, отправил в Уфу. Оттуда его повезли в Мензелинск, где по решению специальной комиссии Хрущова он был повешен. Следом за ним сложил голову и Акай-батыр. Но тут же поднял мятеж его сын Абдулла. За Уралом затеяли смуту Бепеней Турупбердин и Юсуф Арыков. В бурзянских лесах зашевелился Алдар-батыр, а в долине Сухайлы Саит Алкалин. На Сибирском юле объявился и наводил страх на царских чиновников хан по прозвищу Карасакал.

В доносе все это преподнесли как недостаточную жесткость правления Татищева. Но особенно бесила Тевкелева его политика в отношении хана Абульхаира.

— Я сумел склонить хана к Российской империи, а этот либерал развращает его, — внушал он сообщникам. — Видите ли, привел его к башкирам, чтобы тот миром погасил волнения. А что вышло?

Абульхаир, давший клятву на верность России, в последнее время начал вилять и хитрить, плести интриги. Власть его возросла. В конце мая 1737 года, на его счастье, султаны Среднего жуза Барак, Абульмамет и Аблай, тоже принявшие покровительство русского царя, перекочевали на джайляу ближе к берегам Ори, тесно соприкоснувшись с Малым жузом. Дабы избежать трений и достичь большего согласия и единства, главы родов решили объявить Абульхаира верховным ханом обоих жузов. Ему бы теперь прибрать к рукам башкир, чтобы главенствовать и над ними... Когда Татищев призвал его умиротворить непокорный край, он, вынашивая тайные замыслы, решил на время позабыть об обязательствах перед Россией.

Проведав о том, к нему тотчас обратились за помощью предводители недовольных башкир, но он поставил условие:

— Признайте моего сына султана Нуралыя башкирским ханом.

Посланцы, понимая, что тем самым они так или иначе попадут под власть Абульхаира, решили схитрить:

— Пока еще рано. Вот если победим, тогда пускай и будет ханом.

Абульхаиру стало ясно, что затея ему не удалась. Продолжая делать попытки одной рукой удержать башкир под своим влиянием, другую он опять протянул России. Встретился с посланцами царицы и убедил их в том, что всегда готов им помочь. Хан играл. Ведя двуличную политику, он не хотел оттолкнуть Татищева, но и башкирским старшинам угождал, надеясь, что они признают его владыкой. Впрочем, Абульхаир все больше чувствовал себя в Башкирии как в собственном жузе. Опираясь на поддержку Татищева, обосновался в ауле Бепенея, перезимовал там и даже выбрал себе ханшу из башкирских девушек.

Находясь в ауле Бепенея, хан не давал житья местному населению. Особенно преследовал тех, кто оставался верен царице — отбирал скот и угонял в казахские степи, пополняя свои стада. Однажды он предпринял набег на джайляу бушман-кипчакского волостного старшины Бирдегула Тлявкаева. Разгневанный тархан написал жалобу коменданту Оренбурга премьер-майору Останкову. Абульхаира вызвали для объяснения. Хан прибыл с большим отрядом верных ему башкирских конников.

— Ты почему отбираешь скот у преданных матушке-императрице башкир? — спросил у него Останков.

— А твое какое дело? — дерзко ответил Абульхаир. — Мои владения, что хочу, то и делаю.

— Превышаешь власть, хан!

— Ах, так? — Приняв его слова за вмешательство в свои дела, горячий Абульхаир, вспылив, выхватил саблю. — Сам Кирилов мне сказал: город для тебя строю! Город — мой! Я здесь хозяин. Хочу милую, хочу казню. Услышу еще раз такие слова — срублю голову с плеч!

Хана с трудом удержали сопровождавшие его батыры.

И это обстоятельство Тевкелев использовал с выгодой для себя.

Татищева по доносу вызвали в сенат. Обратно он не вернулся — назначили губернатором Астрахани.

Но Тевкелев не был удовлетворен.

— Совсем надо его добить! — разошелся он. — Уж раз замахнулся — бей!

Хватка у него была мертвая, волчья. Даже если враг повержен, он должен быть добит, чтобы вновь не поднялся. Еще крепче он сплотил вокруг себя единомышленников. В сенат полетели новые доносы. В это время Татищева обвинили в заговоре против Анны Иоанновны и предали суду. Доносы Тевкелева добавили масла в огонь. Кому нужны были доводы Татищева в том, что он старался уберечь богатства Урала от алчного Бирона? Ему учинили допрос с пристрастием, касаясь, в основном положения дел в Оренбурге и Самаре, признали ошибочным его решение перенести город на Кызыл-тау. Впоследствии выяснилось, что Татищев понапрасну был оболган и оклеветан. Монаршьей милостью он был прощен, но весть об этом не успела его застать. Опальный вельможа, уединившийся у себя в имении, скончался в скорби, оставив немилосердный бренный мир.

3

Между аулами Арслана Аккулова и Алдара-батыра лежит пространство в многие десятки верст горно-таежной глухомани, но как только у Алдара начали точить сабли и пики, Арслан услышал тотчас же и забеспокоился.

Несколько лет не было мира на родной земле, и оба они, оставаясь единомышленниками, поддерживали между собой постоянную связь. То Алдар внезапно нагрянет в гости, то Арслан, прослышав о какой-нибудь новой опасности, тут же седлает коней, мчится по лесным тропам и ущельям, чтобы повидаться с ним и обсудить положение.

Вот и сейчас, узнав о военных приготовлениях бывшего однополчанина, Арслан-батыр не медля отразился к нему. Добрые приятели, с давних пор входящие в круг именитых людей, теперь уже в солидном возрасте, но не утратившие ни величественной осанки, ни мощи в плечах, ни отваги в сердце, они встретились снова. Хозяин, выказывая искреннее расположение к гостю, усадил его на почетное место. Завязалась дружеская откровенная беседа.

— Ты хочешь встать на тропу войны? — напрямую спросил Арслан.

Алдар задумался. Хотя и был он на год-другой старше Арслана, но всегда признавал в нем превосходство ума.

— У меня нет другого выхода, — сказал он, немного помявшись.

Если уж на то пошло, Алдара и обвинить-то трудно. В последнее время его начали открыто притеснять за то, что приютил у себя разгромленных участников восстания. В прошлом году Татищев надоел бесконечными вызовами. «Пусть сам едет ко мне, — огрызался Алдар. — Я из царской казны получаю семьдесят пять рублей жалованья, а он лишь семьдесят. И народ меня больше уважает». Так ни разу и не поехал, доведя Татищева до белого каления. А нынче командир отряда карателей генерал Соймонов вторгся в его владения и разбил лагерь в устье Авзяна.

— Нет выхода, говоришь... Потому надумал пригласить на ханство сына Абульхаира? — в упор спросил Арслан.

— Решения пока нет, но для переговоров отправил своих посланцев, — не стал скрывать Алдар.

— Кого?

— Сыновей.

— Та-ак... Думаю, что никакой пользы не будет.

— Попытка не пытка. Ты ведь знаешь, как раскалывают прочное дерево? Из его же собственных сучков вытесывают клинья и вбивают в ствол. Так и в тело нашего народа клиньями вогнали Кыдрасов, Надиров, Бирдегулов. Но клин вышибают клином. Я тоже буду клином — против них.

— Кого же ты собираешься вышибить первым?

Алдар в смущении чуть опустил голову, нехотя произнес:

— Бушман-кипчаки вывели из терпения.

— Так ведь я и есть бушман-кипчак! — весело воскликнул Арслан.

— Не ты, а ваши юртовые! — вспыхнул Алдар, не настроенный на шутки.

— Бирдегул?

— Он. Вместе с ним Аптырак с Ибраком. Хочу руки у них немного укоротить.

Что из себя представляли эти трое старшин, Арслану не надо было объяснять. Едва Кирилов вступил на башкирскую землю, как Бирдегул Тлявкаев, под предлогом помощи ему, начал устанавливать свою власть и порядки. Аптырака сразу сделали вторым старшиной. Стремясь занять теплое местечко, Ибрак, сын Явгасты, лез из колеи вон, угодничая перед Кириловым. Чтобы втереться в доверие, возил от него послания Кильмеку Нурышеву, и там шпионил, сообщая своему покровителю обо всем, что слышал и видел у повстанцев. Кирилов отметил его усердие подарками, и, что самое главное, Ибрак достиг-таки своей цели стал старшиной.

Указом императрицы от 11 февраля 1736 года передача должности старшины по наследству отменялась, но зато был установлен порядок, по которому в каждую волость можно было назначить двух или трех старшин. Они начали править, сменяя друг друга через год. Сыновей устраивали советниками и помощниками, близких родичей сажали сотниками да писарями в аймаках, в тюбэ³. С мнением народа никто не считался.

Бирдегул-тархан в 1737 году, собрав отряд в семьсот сабель, двинулся на помощь карателям. Посвирепствовал он в табынских и юрматинских владениях. Невтерпеж было видеть это Алдару, и Арслан понимал его. Сил у бурзянского старшины не меньше, чем у Бирдегула, так что при случае он мог хорошенько проучить зарвавшегося тархана. Но Бирдегул живет не один, вокруг него люди, много простых людей...

— Решив укоротить руки Бирдегулу, ты будешь бить бушман-кипчаков? — хмуро спросил Арслан.

Голос у Алдара смягчился, в нем послышалась виноватая нотка.

— А что делать, подскажи на милость? Кому-то надо быть щитом для обиженных.

— Снова кровь прольется.

— У меня в оправдание есть кое-что, — сказал Алдар. — Мы перехватили гонца Бирдегула. Вез от него жалобу.

— Кому?

— Атаману Василию Выровщикову. Нажали на гонца, он все и выложил. Трое старшин из Ногайского юла — Ырысбай, Саитбай и Кусяп решили, мол, присоединиться к Алдару и выйти против него, Бирдегула, — самого хотят зарубить, а джайляу сжечь. Просил прислать конных казаков, чтобы напасть первым.

У Арслана-батыра вскипела кровь.

— Исчадье ада! — Он разразился проклятьями. — Продажная душа, трус!

— Пускай на себя пеняет. Хочу, пока не прибыли казаки, добраться до него.

— Ты уж своди счеты только с ними, со старшинами.

— Не волнуйся, народ не трону.

Арслан-батыр понял, что друга не отговорить. Его яростный, но справедливый гнев требовал выхода.

...Алдар сдержал свое слово. Скоро прошел слух, что по аулу Бирдегула пронесся огненный пал. В прах и пепел превратились джайляу Аптырака и Ибрака, разграблено было их добро, разодраны и сожжены юрты. Лишь бедному люду не было причинено вреда.

Алдар-батыр с Саитом Алкалиным, утолив чувство мести, ушли. Но урок не пошел Бирдегулу впрок. Снова собрав силы, он направил послание генерал-лейтенанту Урусову, только что назначенному главой Оренбургского края, с предложением своих услуг в подавлении мятежей. Князь Урусов повелел ему прибыть в Табынский городок. Там под началом генерал-майора Леонтия Соймонова, помимо его собственных войск, находились конные казаки атамана Табынской крепости Красильникова и регулярные роты капитана Кублицкого. Впору пришлись табынскому начальству шестьсот хорошо обученных конников Бирдегула.

Из аула в аул носился тархан, карая и правых, и виноватых. Словно состязаясь с царским палачом Тевкелевым, он многих башкир привел в Табынск на аркане, кого повесил, кого зарубил. Там, где он проходил, курились дымом сожженные аулы, женщины и дети угонялись в рабство.

В Табынске шла расправа. Мятежникам вырывали языки, ноздри, клеймили раскаленным железом.

Участники схватки у Яикбаша и жители тех мест, поверив увещевательному универсалу князя Урусова, пришли с повинной в Табынск. Их передали Бирдегулу. Триста одного человека, в том числе не бравших в руки оружия женщин и детей, увел он к себе, объявив, что сам будет содержать их. Иными словами, превратил в рабов. Все сильней кружилась у него голова от вседозволенности и безнаказанности, а вместе с тем росла жестокость.

Арслан-батыр не мог оставаться спокойным, глядя на его бесчеловечные выходки. Не раз пробовал поговорить с ним и убедить оставить разбой. Некоторые из окружения Бирдегула вняли его словам. Приутихли, угомонились. А этот кровопийца словно закусил удила. Все! Конец уговорам и предупреждениям. Арслан-батыр решил перейти к действию.

4

Не единожды ломал голову Арслан-батыр, прикидывал и так, и этак. Поехать к Бирдегулу и вновь попытаться поговорить, бросив в лицо ему обвинения? Нет, время смутное, проку от разговора не будет. Ворваться в его владения? Это тоже похоже на безрассудство. Противник силен, и будет много ненужных жертв. Ну что ж, порою хитрость важнее силы...

По первому зову прибыл со своей сотней сын Кайбулат. Он привез вести, которые насторожили Арслана-батыра. Бирдегул у себя на джайляу сколачивает новый отряд. С какой целью? Готовится к очередному карательному налету? Или пронюхал, что часть кипчаков собирается вокруг Арслана?

В тот же день прискакал гонец от Сыртлана. Сын его младшего брата Хусаина жил под боком у обоих старшин. За Агиделью — Бирдегул, Аптырак совсем рядышком. Сыртлан, постоянно наблюдая за ними, знал обо всем, что творится у них на стойбищах. Бирдегул, по его сообщению, собирается завтра утром в поход. Он перевалит каменную гряду на склоне Кунгака и во главе крупного отряда спустится к устью Нугуша.

— Разве старшина не призвал вас к себе? — спросил у гонца Арслан.

— Звал. Да мы не пойдем.

— А тебя? — повернулся он к сыну.

— Тоже велел прибыть.

Арслан не раз предупреждал Бирдегула, чтобы не сбивал с толку его людей, но тот, оказывается, все еще лелеял надежду, что они примкнут к нему. Кому охота портить отношения с могущественным старшиной?

— Самое удобное время! — решил Арслан-батыр и принялся за осуществление своего плана.

Помчались по округе гонцы. Арслан наказал всем соратникам собраться с наступлением темноты в Куралайском березняке по дороге к Кунгаку.

Всю ночь накрапывал дождь. Рассвело, но небо продолжало оставаться пасмурным. Погода выдалась сырой и унылой, дорога была пустынной, даже случайного путника не видать.

Арслан-батыр нетерпеливо поглядывал на горный хребет. Неужели тархан не решится выйти из дома, испугается дождя?

Всадники Бирдегула появились только к полудню. Арслан притаился на своем караковом коне под высоким деревом у дороги. Поглаживая мохнатую гриву и его выгнутую дугой шею, он выехал на открытое место, когда отряд приблизился на расстояние полета стрелы.

Бирдегула в первом ряду не видать. Вот его сын Кусяпкул и старшина Аптырак, Бикбулат и Сатлык Явкаев, Ибрак и Тляумбет. Ага, рядом со старшим сыном Юмагужой показался и сам Бирдегул, преисполненный важности и величия — чем не хан! На нем богатая одежда из дорогих тканей — карамзиновый елян и камзол из адраса⁴, на голове пышная выдровая шапка. Даже конская сбруя расшита бухарскими узорами, блестит серебряными украшениями.

Арслан поднял руку.

— Стойте! — крикнул он громко, так, чтобы слышно было не только всадникам, но и укрытой в березняке засаде.

Отряд продолжал двигаться, не обращая внимания на требование одинокого всадника. Еще несколько мгновений — и лавина конников сомнет его. И тут из березняка вылетело несколько стрел. Едущие в первых рядах, озираясь, вынуждены были остановиться. Тляумбет с Юмагужой схватились за оружие, но поняли, что стрелять по невидимому противнику бессмысленно. Сатлык, только что сидевший с гордо выпяченной грудью, сразу съежился и подался назад. Попятил коня и Аптырак Явгастин, однако, вспомнив, что он все-таки старшина, тронул поводья и приблизился к Арслану в сопровождении сына Бикбулата, который, словно не зная, куда девать руки, хватался то за сукмар, то за рукоять кинжала.

— Что за дерзость, эй ты, Арслан? — заорал Аптырак, устрашающе вращая глазами.

— С тарханом говорить пусть выйдет тоже тархан, — с чувством достоинства сказал Арслан.

— Прочь с дороги! Не о чем нам с тобой разговаривать.

— Я повторяю: пусть выйдет тархан!

Бирдегул, хорошо знавший упорство Арслана, пришпорил коня и выехал вперед. Аптырак с сыном отступили назад, пропуская его. Бирдегул, сохраняя величие, не начинал разговора первым. В глаза ему прежде всего бросилось то, что Арслан был в полном ратном облачении — с саблей на узорчатом поясном ремне, при луке и стрелах, на груди поблескивал гэмэлят — значок, врученный Петром Первым за храбрость.

Их взгляды скрестились. Бирдегул, не выдержав, высоким бабьим голоском закричал:

— Почему ты прервал мой путь?!

— Путнику — дорога, сидящему дома — да будет дом. А встать на пути у грабителя — я считаю делом святым, — сказал Арслан-батыр, и белки его чуть прищуренных глаз озорно блеснули. — Хочу своих забрать у тебя. Бывает, что курдючная овца в паршивое стадо забредает. А в твоем стаде мои родичи. Не желаю отдавать тебе и сыновей Хусаина. Где Каскын, Утегай, Баргу?

— Нет их со мной.

Бирдегула распирало от бешенства, а Арслан-батыр словно забавлялся с ним.

— Значит, ни Сыртлана, ни Кайбулата, ни Абдрахмана у тебя нет?

— Ты не веришь мне? У себя дома они остались.

— Не может быть. Чтобы они своего старшину не послушались? Ай-яй! — продолжал дразнить его Арслан и, почувствовав в нем некоторую растерянность, перешел к главному. — В таком случае сказ мой один: веди полк обратно, распусти людей. Пускай разъезжаются по своим джайляу.

— Да как ты смеешь мне указывать! Я еду исполнять царское повеление.

— Царица-матушка велит жить без раздоров, а ты народную кровь льешь. Не пора ли остановиться, Бирдегул?

От гнева у старшины одна щека сделалась белее мела, другая побагровела, будто по ней ударили.

— Я-a? Я лью кровь? Я тебе сейчас... Уйди с моей дороги! — потеряв самообладание, он угрожающе вскинул над головой камчу и тронул коня. В тот же миг перед его лицом, едва не задев кончик носа, пропела стрела. Вздрогнув от неожиданности, он остановился, уронил руку с камчой на гриву коня. Гнев его мгновенно пошел на убыль.

— Не бойся, Бирдегул, это только предупреждение, — засмеялся Арслан и продолжил все тем же поддразнивающим тоном: — Как бы ты не размахивал камчой, с места я не тронусь. Торопиться тебе некуда. Поспешишь — в котел угодишь. Кажется, так говорят хвастливому зайцу, выскочившему на выстрел охотника. А ты ведь не знаешь, сколько моих людей в березняке, да и там, дальше, — он кивнул на горный склон, до самого верху поросший густым лесом. Впрочем, мог бы и не говорить, потому что Бирдегул, оценив обстановку, затравленно озирался по сторонам. — На тебя сил хватит, старшина. Только не люблю я, когда кровь понапрасну льется. Ну, а если не желаешь миром покончить, давай встретимся в честной схватке один на один, по дедовым обычаям. Или у тебя, тархана, уже и остатков чести нет? Коли считаешь, что ты постарше и нет силенок сразиться со мной, выставляй своих отпрысков, Кусяпкула или Юмагужу. Мое условие такое: или сабля, или копье. Не сабантуй празднуем...

Бирдегул подавленно молчал. Куда только подевалось его высокомерие! Куражиться и чувствовать себя храбрецом можно перед слабыми да зависимыми, а тут такая серьезная вещь, как поединок. Он продолжал растерянно озираться по сторонам, стараясь не смотреть на украшавший грудь Арслана-батыра гэмэлят, но он помимо воли притягивал взгляд, словно был могущественным талисманом, и внушал какой-то липкий, жуткий страх. «Где уж мне биться с ним!» — уныло подумал Бирдегул. Даже если сыновей выставить — это верная гибель.

Арслан-батыр, не дождавшись ответа, уничтожающе, с откровенной насмешкой посмотрел на него и во всеуслышанье начал перечислять преступления, совершенные им — карательные набеги, поджоги и грабеж, а также стычки с прославленным героем петровских времен Алдаром-батыром. Бирдегул заметался под градом беспощадных обвинений. Лишь за последние слова уцепился, как за соломинку.

— Ты Алдаром меня попрекаешь. А он мне джайлау спалил, скотину увел, имущество разграбил. Пустое наговариваешь на меня, Арслан-батыр.

— Знаю я про все. И про скотину, и про добро. Не трудовым потом добыл. Разбоем нажил, потому и потерял. Не твое было.

— Как не мое?! — возмутился Бирдегул, даже заикаться начал. Если б кто-либо другой решился разговаривать с ним так, он бы тут же в ярости исполосовал его камчой, а то бы и саблей зарубил. Но это — Арслан, а со львом, как известно, шутки плохи. Да и возразить ему было нечем.

— Сколько невольников ты привел из Табынска? — строго продолжал Арслан-батыр. — Сколько согнал лошадей и овец, отобранных у юрматинцев, тамьянцев, усергенов? И чтобы награбленное сберечь, казаков из Сакмарской крепости вызвал?

— Они сами чуть не зарубили меня, — взывал к жалости Бирдегул.

— Но ты пока еще жив. А случиться может всякое. Если и дальше будешь безумствовать...

Весь гонор у Бирдегула сник, как гребень у побитого петуха. Ничего в нем не осталось от важного тархана, свирепого юртового старшины.

— Ладно уж, Арслан-батыр, — заюлил он, выдавив на лице жалкую улыбку. — Прервал ты мою дорогу, но я на тебя не сержусь. Разойдемся мирно. Ты возвращайся к себе, а мы, с благословения аллаха, двинемся своим путем...

— Нет, Бирдегул, хватит подличать. Даже у самой длинной веревки имеется конец. Распускай свой полк, сейчас же! Слышишь? Или еще раз повторить? Эй, люди, все по домам!

Трудно сказать, послушался бы Бирдегул или нет. Когда он обернулся назад, соображая, как ему быть, весь его большой отряд рассыпался на группки и начал распадаться, воспринимая слова Арслана-батыра как приказ, а молчание своего старшины — как согласие с этим приказом. Одна кучка всадников помчалась в правую сторону, другая — в левую, третья — назад. Рядом с Бирдегулом остались лишь самые верные его приспешники. Но вот и они, обжигая взглядами безмолвный вдоль дороги березняк и одинокую фигуру Арслана-батыра, преградившего путь отборному полку, в бессильной злобе хлестнули плетками коней и подались прочь.

Склоны горы Кунгак опустели, и тогда из березняка выбрался немногочисленный отряд, состоящий из сотни Кайбулата и нескольких десятков родичей Арслана-батыра.

— Ай-хай, мои верные помощники! — похлопывал он по плечу то Баргу, то Кайбулата. — Вовремя просвистели ваши стрелы. Бирдегулу чуть ноздрю не продырявили.

— А надо бы, — воскликнул юный Баргу. — Вставил бы золотое кольцо и носил на память!

Его слова были встречены дружным смехом — смехом облегчения и радости.

* * *

Волнения в Башкирии пошли на убыль.

По указанию капитана Кублицкого, Бирдегул Тлявкаев вызвал к себе на джайляу бурзянского старшину Алдара-батыра и тамъянского старшину Саита Алкалина для переговоров о принесении повинности. Оттуда их должны были препроводить в Самару.

Они долго ломали головы, прежде чем ехать к Бирдегулу. У обоих сил еще было достаточно. Их сыновья тоже имели кое-какие вооруженные отряды, действовавшие в глубине лесов и гор. Связь между ними была налажена хорошая, и в любой момент они могли объединиться. Однако дальнейшее сопротивление не имело смысла. Со всех сторон надвигались регулярные войска, а повстанцы были изнурены постоянными стычками с ними, тревогой, страхом наказания. Рано или поздно их загнали бы в тупик. Надежд на лучшее не оставалось.

И Алдар, и Саит, хорошо понимая это, не раз держали совет с Арсланом-батыром. Тот с неодобрением отнесся к их поездке на джайляу Бирдегула. После того, как стрелой чуть не оторвало у него нос, он притих, но довериться такому человеку нельзя. И у дохлой щуки зубы остры.

— Напакостит он вам, — предупредил Арслан-батыр.

— Если через другого человека передать согласие покорствовать царице, все равно не простят, — вздохнул Алдар, примиряясь со своей участью. — Наденут на ноги колодки.

— Хочешь сказать, где чужой не простит, свой в беде не оставит? — хмыкнул Арслан. — Нашел кого считать своим!

— Бирдегула пугнуть можно или по рукам связать. Пускай он сам едет с нами или близких людей пошлет заложниками. А если что... Полки свои пока распускать не будем. Сыновья сумеют отомстить за нас.

Слова Алдара не были лишены здравого смысла.

— Может быть, сначала мне съездить к нему?

— Это в твоей власти, — Алдар-батыр с благодарностью посмотрел на друга.

...Бирдегул держался надменно. Помня о недавнем унижении, он злорадствовал: как же, Арслан-батыр сам пришел к нему на поклон.

— Явился, значит? — самодовольно сказал он.

— Не за себя хожу. Людские судьбы волнуют меня, мир и благополучие на земле. Хочу поговорить об Алдаре и Саите. На определенных условиях они согласны поехать в Самару.

— Им бы еще быть несогласными! — снисходительно процедил Бирдегул.

— Люди хотят к нормальной жизни вернуться, а ты их... Не надо над чужой бедой измываться. Смех смехом, да как бы плакать потом не пришлось.

— Сами они виноваты!

— Ты чужие грехи не считай. У них заслуг побольше, чем кой у кого. Вспомни, сколько добра народу они делали, скольких людей от смерти спасли.

Бирдегул махнул рукой, словно отметая все сказанное Арсланом.

— Ты еще хвалишь их, — фыркнул он. — Все трое вы на одну колодку.

— Что же мне тогда, с тобой в грабежи удариться? — Арслан подался к нему, в глазах вспыхнул недобрый огонек. — И тебе пора бы о совести задуматься. Народ ничего не забывает. А со мной так разговаривать ни к чему. Немало получил я сабельных ран, но зажили они, Бирдегул. А вот словесные раны не заживают. Не забывай о том, что я еще твердо держу лук и сабля моя не притупилась.

Бирдегул смешался. Рано говорить о том, что пламя войны погашено. Чуть что — вспыхнет снова. И если этот упрямец поднимет голову, хорошего не жди. Сразу возьмут за горло. Не свои, так князь Урусов: мол, вместо того, чтобы людей умиротворить, новую смуту вызвал? Князь мягко стелет, да жестко спать. Самого может бросить в колодки.

Представив себе эту ужасную картину, Бирдегул зябко поежился, как от озноба.

— Я постараюсь спасти их, — сказал он, лихорадочно соображая, как бы и Арслану угодить, и не оставить безнаказанными ненавистных Алдара с Саитом. — Пускай едут в Самару.

— Вначале они к тебе прибудут, а ты свозишь их туда и обратно, с ними же вернешься.

— Я-то зачем? — У Бирдегула, почувствовавшего какой-то подвох, забегали глаза.

— Боишься, что ли?

— Стар я для дальней дороги.

— Тогда сыновей пошли. Всех четверых.

У Бирдегула глаза полезли на лоб.

— Четыре человека на двоих? Как я понял — заложниками?

— Что делать? Или даже такой малости жалко для родной земли? А джайляу спалили — забудь. Всякая ссора красна миром.

Арслан мягким, наставительным голосом начал перечислять, что надобно сделать Бирдегулу во имя спасения обоих старшин, а перед тем, кал уехать, стал снова жестким и требовательным.

— Помни, Бирдегул, слово — что выпушенная стрела. Ты обещал сделать все, как надо.

— Да, Арслан-батыр.

— Смотри у меня. В случае чего я тоже свое слово сдержу.

Бирдегул был мрачнее тучи. Он-то знал, что Арслан слова на ветер не швыряет.

...Алдар и Саит, веря и не веря обещаниям коварного Бирдегула, вложили ему в руки свою судьбу. Им оставалось лишь уповать на божью милость. До Самары и обратно их должны были сопровождать в качестве заложников сын Бирдегула Юмагужа, Сатлык Явкаев, Аптырак Явгастин и Кусекбай. Алдар в день отъезда сказал:

— У меня десять сыновей, у Саита четверо. Все они остались наготове. Задержат нас надолго или обманут — на себя пеняй, Бирдегул!

— Ведите себя тихо, не ссорьтесь в дороге, — ответил тархан, пряча глаза. — А как решит русское начальство, на то воля не моя.

В тот же день Бирдегул послал тайное известие капитану Кублицкому. Из Табынска в Самару тотчас помчался нарочный. Как только Алдар-батыр и Саит Алкалин появились в Самаре, их заковали в цепи.

Бирдегул торжествовал. Все было им проделано так тонко, что никто бы не упрекнул его в причастности. Мудрый Арслан остался в дураках, укрощен строптивый Алдар, свою долю отмщения получил Саит. Еще по одному доносу Бирдегула были разбиты и рассеяны отряды, верные сыновьям Саита и Алдара.

5

Кинзе не пришлось сидеть с засадой в березняке у подножия горы Кунгак, когда отец преградил дорогу Бирдегулу. К тому времени он уже почти год проучился вместе с Усманом Бикметовым в хваленом Стерлибашевском медресе.

Не радовала Кинзю учеба. Здесь и уроки, и внутренние порядки оказались совсем иными, нежели в ауле Кильмека. Привыкнуть к ним он так и не смог. Основные дисциплины — религия да коран. Не читай того, что выходит за пределы предложенного учителем, своего мнения не высказывай. Занятия не приносили удовлетворения. От них веяло затхлостью и мертвечиной. Отупляла схоластика и бессмысленная зубрежка непонятных религиозных текстов. И все же Кинзя терпел. Где сейчас найдешь лучшее?

Многие шакирды, стремясь как можно скорее стать муллой, выслуживались — подхалимничали, доносили друг на друга учителям и надзирателям, а на них — самому Сагиту-хазрету. Особенно усердствовал один из земляков Кинзи, кипчак Камай Кансултан. У него была привычка шмыгать носом, точно он что-то вынюхивал, а лицо его с постоянной ехидной ухмылочкой напоминало лисью мордочку.

Кинзя сторонился таких шакирдов, но порой, не в силах идти против совести, вступал в споры и пререкания. И, как правило, выходил победителем в словесных схватках — сказывались прежние знания и уроки, полученные от умных людей. Если такие споры возникали на занятиях, учитель обрушивался на Кинзю. Вместо того, чтобы похвалить начитанного и самостоятельного шакирда, он кричал на него, брызгая слюной, призывая на его голову божьи кары. Этот набожный, желчный, малограмотный хальфа невзлюбил Кинзю.

Пошел второй год учебы. Из отрока, учившегося несколько лет назад в медресе Кильмека, Кинзя вырос в стройного юношу с живыми, пытливыми глазами, со свойственной молодости жаждой познания и страстью к чтению. Он привез с собой много книг, написанных на фарси, арабском и тюркском языках. Не все слова и выражения бывали ему понятны, но постепенно он одолевал их, и чем дальше, тем легче читались произведения восточных писателей, любая книга становилась доступней.

Усман Бикметов через своих то ли уфимских, то ли казанских знакомых разыскал ту самую книгу, которую любил читать Тевкелев. Кроме мадхии царю Борису, в ней были оды казанским ханам. Кинзя читал ее украдкой, чтобы не видели остальные шакирды, и все же Камай Кан-султан пронюхал и тут же донес учителю. Ничего не подозревавший Кинзя сидел, забившись в уголок, погруженный в чтение, когда к нему бесшумно, как сова, подкрался хальфа и выхватил из рук книгу.

— Кадир Гали-бек Джалаерлы, — прочел он вслух. — Что за дьявольская тарабарщина?

— «Джамиат-таварик» называется, хальфа-агай, — ответил Кинзя, не скрывая насмешки. — Ученая книга.

— Швырнуть ее под ноги да истоптать — вот на что годна эта книга! Она поганит стены нашего славного медресе.

Едва сдерживаясь от негодования, Кинзя посмотрел учителю прямо в глаза, с вызовом произнес:

— Никому не позволено топтать ученую книгу, мой хальфа. В ней — знание... Зиада султанасдин гилем ва даныш!

Ничего не поняв, учитель вытаращился на него.

— Как ты сказал?

— Наука и знания превыше владычества царей, — перевел Кинзя с невинным видом.

— Ага-а! Вот они, богохульные слова! Хочешь быть выше царей? Смотри у меня! Крамолы у себя мы не потерпим. Всемилостивейшая матушка-государыня для нас царствующая агзам хазрет — ее величество, и выше нее никого нет.

Кинзя промолчал, но осатаневший от злости учитель, выказывая свое превосходство, начал поносить его последними словами. Кинзя решил поставить невежественного учителя на место.

— Хальфа-агай, агзамом хазретом называют царя-мужчину. А нашу императрицу следовало бы называть гузма — госпожа царица...

Посрамленный учитель окончательно взбеленился.

— Как ты смеешь возражать мне, несчастный? Голос презренного Конкаса-сэсэна слышится в твоих речах. Это он ведь сочинил... э-э, как там... наша матушка гузма...

Перед глазами Кинзи предстал образ Конкаса-сэсэна, вспомнились услышанные из его уст слова.

— Вы немножко подзабыли, уважаемый хальфа. Я могу напомнить. Сэсэн сказал так:

Наша матушка-царица
Гузма по имени Анна
Ничем не лучше других
Самодержцев-царей.

Учитель-невежда, до которого не сразу дошел тайный смысл, заключенный в стихах, растерявшись, позволил Кинзе дочитать до конца,

...Измучила она, измучила,
Разор принесла в мой край.
Еда утратила вкус соли,
Не стало радости в жизни.

— Хватит распространять галиматью паршивого сэсэна! — вне себя затопал ногами хальфа.

На его крик сбежались шакирды и другие учителя. Они дружно накинулись на Кинзю, укоряя его в неблагодарности и гордыне, потрясали в воздухе кулаками. Камай Кансултан, готовый пятки лизать учителям, услужливо подал свой голос:

— Под дудку Конкаса он поет, кильмекский выкормыш.

Кинзя мог бы вытерпеть любые насмешки и угрозы, но позволить, чтобы кто-то измывался над любимым сэсэном, не мог.

— Не трогай Конкаса! — вспыхнул он, едва удерживаясь от того, чтобы не ударить по лисьей физиономии Камая.

Оставаться в медресе дальше не было смысла.

...Невесело встретил Кинзю родной аул. Когда он вошел в дом, мать плакала, вытирая глаза уголками платка. У Кинзи сердце екнуло: неужели сюда докатилась весть о скандале в медресе, и мать расстроилась по его вине? Навряд ли. Есть, видимо, другая причина. Он обнял мать, стараясь утешить ее.

— С вечера душа беду чуяла, — всхлипывала Асылбика. — Левое веко без конца дергалось, к слезам.

— Потому и решила поплакать, что веко дергалось? Успокойся, побереги глаза.

— Рада бы не горевать. Новый генерал к себе отца вызывает. Не одного, а со всеми вами, сыновьями.

— Ну и что? На то он и генерал, чтобы вызывать. Съездим да вернемся.

В избу вошел отец. Увидев сына, он не удивился его неожиданному возвращению.

— Тебя отпустили из-за того, что генерал вызывает? Уж туда не сообщали бы...

— Нет, я сам вернулся.

Неизвестность пугала Асылбику. Сколько примеров тому, как безвинные становились виновными, как по доносам и наветам жестоко карали их, оболганных перед властями.

— Вот ты говоришь, сынок, поедем да вернемся. Дай бог, чтобы так оно и вышло. А если не вернетесь?.. Ох, этот Бирдегул-тархан! Как ненасытный зверь домогается крови. Алдара и Саита предал, теперь к нам пристал.

— Мы еще живы, не разводи сырость, — с недовольным видом прервал ее Арслан-батыр.

— Доберется до нас, боюсь.

— Алдар с Саитом вон куда поехали, ничего не побоялись. А я должен трястись за свою шкуру? Не дождутся.

— Прости, всевышний, за прегрешения наши...

— Людей там на виселицу поведут. Среди них будут мои друзья, знакомые. Неужто из-за твоих слез я стану прятаться здесь? Даже если б не вызвали, поехал бы. Попрощаться.

— Сыновей-то зачем вызывают?

— Я пока еще в силах защитить и себя, и детей.

Для Кинзи из разговора многое стало понятным. Бирдегул написал донос о том, что Арслан, будучи другом Алдара, привечал его и укрывал у себя мятежников, которые заслужили наказание. Сейчас они с отцом должны стать свидетелями мучений узников и извлечь урок для себя. Хотят устрашить. А его возвращение, как нарочно, совпало с вызовом в Оренбург. Останься он в медресе, отец и старшие братья поехали бы без него, и Кинзя испытывал бы горькое сожаление, не разделив с ними эту безрадостную поездку.

Главный властитель башкирских земель генерал-лейтенант князь Василий Алексеевич Урусов, подавив в 1740 году народное волнение, создал в Оренбурге комиссию по расследованию и наказанию участников мятежей — такую же, какая была в свое время в Мензелинске. Всех — и попавших в плен во время боев, и пришедших с повинной, и выловленных в горах и лесах беглецов — гнали к устью Ори. После учиненной в Мензелинске экзекуции, можно было представить, какие муки готовит им князь Урусов.

6

Арслан-батыр в сопровождении сыновей отправился в Оренбург.

— Пока вы там, буду денно и нощно молить аллаха, чтоб вернулись живыми и здоровыми, — плакала Асылбика.

Тьма народу собралась в окрестностях города, стекаясь со всего края. В основном это были башкиры — семиродцы. Родичи и друзья сбивались в кучи. Много людей окружало и Арслана-батыра. Даже те, кто едва был знаком с ним, старались держаться поближе.

— Похоже, что весь Ногайский юл сюда переселился, — с грустью произнес Арслан.

Каждой волости отдельно были отведены места для ночлега. В пойме Яика, выше и ниже по течению, наскоро сооружались шалаши. Заполыхали костры. Отправив коней пастись на выгон, Кинзя с Баргу сходили за водой. Кайбулат с Абдрахманом тем временем наготовили сушняка. Повесили над костром ведро с чаем. Следовало подкрепиться перед тем, как явиться пред грозные очи князя.

У костра, где сидел Арслан-батыр с сыновьями и родичами, было многолюдно. Одни приходили, другие уходили. Делились горестями, обсуждали слухи, гадали, что будет.

— Наш Балтас Этбаев у Карасакала в есаулах ходил, а потом взял да к царице перекинулся, — сообщил кто-то из тубалясцев. Другой добавил:

— Сам Карасакал где-то спрятался и примолк.

— Кыдрас Муллакаев получил вознаграждение — два лоскута атласа.

— Один лоскут за то, что продал Тулькусуру, второй — за Акая.

— За поимку Карасакала большие деньги сулят. Разом можно разбогатеть.

— Да-а, первое, о чем спрашивают на допросах — где Карасакал.

— Ха! Ищи ветра в поле...

Арслан-батыр при упоминании о Карасакале хмурил брови. Не случайно судилище проводится именно здесь, где еще до начала волнений бродил от аула к аулу самозванный хан. Многие не принимали его всерьез, и он нашел приют у старшин Сибирской дороги, подняв их в бой. Арслан был зол на него. Народ измучен бесконечными распрями и сражениями, а Карасакал снова поднял бучу, посулив свое покровительство. «В прошлом году подохший филин опять поднял голову», — так отозвался о нем Арслан.

Всю ночь горели костры, не умолкали разговоры. Из степи пахло горькой полынью. Горечью полынной были полны слова о родной земле. Рассвет ожидали с тревогой. Нарождение яркого солнечного дня сулило природе радость, людям — горе. Черная хищная тень витала над ними в образе сновавших вокруг верховых казаков и дозоров драгун. А рядом, за крепостными стенами, в одном из дворцов почивает генерал Урусов. Возможно не спит, готовя кровавую расправу, палач Тевкелев. Радуются и торжествуют такие предатели, как Бирдегул и Кыдрас...

Наутро башкирам было велено осмотреть новую крепость, ее бастионы с грозными пушками, солдатские казармы. Делалось это с целью продемонстрировать силу и мощь гарнизона, неприступность крепостных стен. Как, мол, не бунтуйте, а управа на вас найдется.

Так впервые Кинзя увидел в устье Ори город Оренбург, о котором знал лишь понаслышке.

На этой исконной земле усергенских башкир некогда находилась крепость ногайского мирзы Шаих-Мамая. Оставались еще следы глинобитных валов, фундаменты кирпичных построек. При земляных работах встречались осколки посуды, разбитые горшки, разграбленные захоронения.

— Какое множество людей тут похоронено, даже подумать страшно, — сказал Кинзя отцу, когда проходили мимо древнего, уже заброшенного кладбища.

— Погоди, Урусов заставит вырыть могил куда больше, — мрачно откликнулся Арслан-батыр.

Улицы были полны солдат, офицеров, чиновников. Каждому надо было уступить дорогу, ходить опустив голову и молча сносить, когда тебя в лицо называли вором. Этим позорным прозвищем награждали не только бунтовщиков, но и всех башкир, находя в любом из них мятежный дух и непокорство.

В конце улицы показался фаэтон с тройкой горячих рысаков.

— Посторонимся, генерал Урусов едет, — сказал сыновьям Арслан-батыр, не отрывая глаз от фаэтона. Ему еще не доводилось видеть сиятельного князя.

Тройка приближалась. Откормленные кони с развевающимися гривами, с налитыми кровью глазами лихо мчались по улице. Промелькнуло белое, холеное лицо Урусова, холодно поглядывающего в окошко. Видение было мимолетным, но все же можно было понять, что генерал непомерно высокомерен, что-то жестокое запечатлелось в его властных чертах. «Все вы в моих руках», — говорил его взгляд, и это было близко к истине. Судьбы тысяч людей волен был решать высокопоставленный вельможа.

Сутки прошли в ожидании, а на другой день пять с лишним тысяч пленников под сильной охраной погнали к горе, возвышающейся в двенадцати верстах от города. Остальным башкирам было приказано идти туда же, чтобы лицезреть расправу. Никто не испытывал большого желания быть свидетелем мучений соплеменников, но шли все, потому что у каждого среди пригнанных на экзекуцию людей находился кто-нибудь близкий — или сын, или отец, или другие родственники.

Арслан, не отпуская далеко от себя сыновей, встал на дорожной обочине у подножия горы. Пробегая глазами конвоируемых, он искал знакомых. Пленники были измучены дорогой. Одежда у всех истрепана, в лохмотьях. У кого рука перевязана, у кого голова. На лицах ссадины и кровоподтеки — следы ружейных прикладов и плетей. Кто бы теперь мог сказать, что еще совсем недавно они были лучшими сынами народа, вольными беркутами.

Многие из обреченных, проходя мимо, кивали Арслану. Он так же молча, кивком головы, отвечал им. Неожиданно, перекрывая многоголосый шум, кто-то крикнул густым, раскатистым басом:

— Арслан-батыр!

Кинзе голос показался знакомым. Он даже вздрогнул.

— Отец! Это ведь он... сэсэн!

Между тем, кричавший, гремя кандалами, пытался прорваться через людскую стену. Рванулся к нему и Арслан.

— Конкас-сэсэн, ты?!

— Я, Арслан-батыр, я! Поверил им. Вот и попался. Просил помилования, написал челобитную...

Ему не дали договорить. Подоспели драгуны с саблями наголо, между ним и сэсэном засверкали длинные солдатские штыки. Арслана отшвырнули в сторону, Конкаса опять затолкали в колонну пленных. Он только успел крикнуть:

— Прощай, Арслан-батыр!

— Прощай, сэсэн! — Глазами, подернутыми горячей влагой, он неотрывно смотрел вслед Конкасу. В бессильной ярости сжимались кулаки, стучала кровь, бился в уши тусклый кандальный звон. — Замучают его, проклятые. Эх, какой сказитель пропадет!..

Не один раз Арслан сиживал рядом с Конка-сом, слушая его остроумные притчи и прибаутки, песни и сказания. Неужели это их последняя встреча?

Особенно был потрясен Кинзя.

Конкас-сэсэн! Любимый сэсэн! Мудрый сэсэн! Его звучный голос запомнился с детства, когда Кинзя, затаив дыхание, слушал кубаиры о родном Урале и великих батырах, в памяти стояла встреча с сэсэном в ставке Кильмека. Острей пчелиного жала был язык сэсэна, и враги обязательно постараются расправиться с ним.

— Отец, спаси его!

— Каким образом? Ведь это Урусов!..

Не ведавший страха и растерянности, Арслан-батыр пал духом от сознания своего бессилия. Правда, однажды, когда Кинзе было всего четыре года, прослышав о том, что Конкаса держат в Уфе под стражей, Арслан поехал туда, сумел вырвать из тюрьмы и грозившей ссылки, взяв его под свое поручительство. А сейчас... Редко выпадает сэсэнам счастье быть помилованными. Подавлено восстание — первый спрос с них, первые муки на их долю.

А пленники все шли и шли бесконечной вереницей, и все они казались теперь Арслану сэсэнами, их цепи звенели голосами призыва и мольбы: «Помоги, вызволи, ведь имя тебе — Арслан!»

Несколько солдат, расталкивая людей и вглядываясь в лица, прошли рядом. Наверное, кого-то разыскивали. Кинзя засмотрелся в их сторону, хотел что-то спросить у отца и с ужасом вдруг обнаружил, что его нет поблизости.

— Отец где?! — спросил он с дрожью в голосе у старшего брата Аскара.

— Только что здесь был, — всполошился Аскар. — Неужели солдаты увели?

У Кинзи оборвалось сердце. Будто столбняк нашел на него — некоторое время он ничего не видел и не слышал, затем сорвался с места и, отчаянно работая локтями в густой толпе, начал искать отца.

Пленников собрали на плоской макушке горы. По сторонам, до самого ее подножия, колыхалось море людей, пригнанных на предстоящее зрелище. Одним предстояли пытки и смерть, другие должны были стать свидетелями их мучений. Глядите, помните, зарубите себе на носу и будьте тихими, когда вернетесь домой...

В окружении пышной свиты, гарцуя на горячем копе, генерал Урусов наблюдал за приготовлениями к экзекуции. Лесным духом и смолой пахли свежеструганные доски, из которых сколачивали помосты для виселиц и плах, под открытым небом устанавливались кузнечные горны, чтобы было где раскалить добела позорные клейма. Яркое солнце играло на кокарде генеральской шапки, на лампасах панталон, на позолоченных ножнах сабли.

Несколько офицеров объехали толпу, призывая к тишине. Генерал Урусов, выдвинувшись чуть вперед, начал держать речь.

— Поднявшие оружие против нашей всемилостивейшей государыни Анны Иоанновны понесут справедливую кару. А тех, кто прячется от возмездия, приказываю изловить и доставить сюда...

Долго и нудно говорил генерал.

Выяснилось, что день возмездия — не сегодня. Взятых под стражу бунтовщиков и подневольных зрителей пригнали сюда, за двенадцать верст, лишь для того, чтобы они выслушали обращенные к ним слова сиятельного князя.

Колонну пленных повели назад. Остальным велели вернуться в свои лагеря и ждать дальнейших распоряжений. Кинзя затравленно метался в толпе, отыскивая отца. Ноги гудели от усталости. Бросив случайный взгляд на пригорок, где собралась свита Урусова, он наконец увидел Арслана-батыра, разговаривавшего с офицером. Отец протянул ему какую-то бумагу. Тот внимательно прочитал ее, на лице появилась почтительная озабоченность. Он о чем-то посовещался с другими офицерами, затем обратился к самому генералу. Некоторое время спустя опять вернулся к Арслану.

Кинзю озарила догадка: отец что-то предпринимает для спасения Конкаса. Сразу потеплело на душе. Набравшись смелости, он преодолел пустое пространство, разделявшее свиту Урусова от толпы, подошел к отцу, от радости обнял за плечи.

— Спасут его, атай?!

— Спасут... Успокойся, — шепнул в ответ Арслан-батыр.

— Когда? Прямо сейчас?!

— Не знаю... Овцу из волчьей пасти вырвать легче...

Хотя и звучало в его голосе сомнение, он был рад тому, что сделан первый шаг, и бумага вручена Урусову. Оправдала себя щедрая подачка, сунутая писарю. В написанном им от имени Арслана-батыра прошении генералу Урусову было выражено все необходимое: и покорность императрице, и хвала великому Петру, упоминание об Азовском походе, о значке за храбрость, пожалованном самим государем. Писарь также подсказал, через кого лучше всего действовать. Указанный им офицер, почувствовав в руке тяжесть золотых монет, согласился обратиться к генералу и вручить прошение. Офицер сказал: «Придешь завтра». И Арслан успел заметить мимолетный, но цепкий взгляд генерала, брошенный в его сторону...

На другой день Арслан-батыр пошел на прием к Урусову, Особой приветливости и радушия князь не выказал, но тут сыграли роль иные соображения — надо было перед лицом черни явить свою благосклонность к воину великого Петра Первого. Он ощупывающе оглядел Арслана, в меру поговорил с ним, задав несколько вопросов.

— Петра Алексеевича видел в молодости? Во время Азовского похода?

— И во время похода, и после. Два раза приезжал я в Санкт-Петербург. И оба раза государь уважил мои просьбы.

— Очень хорошо. Я тоже окажу тебе большую милость.

— Покорно благодарю, ваше сиятельство.

— А ты по-русски хорошо говоришь, — изволил улыбнуться Урусов.

Он незаметно подал адъютанту знак. Тот исчез и вскоре вернулся, ведя с собой Конкаса-сэсэна в сопровождении толмача. Арслан не верил собственным глазам. Так быстро?! Видимо, генерал заранее приказал привести сэсэна к моменту предстоящего разговора с Арсланом Аккуловым. Какая неожиданная встреча в трагические часы, в кабинете вершителя их судеб! Эта неожиданность бросила их друг к другу, но одного остановил властным движением руки генерал, другого удержал адъютант.

Конкас был без цепей. Некогда нарядный елян в грязи и изодран в клочья. В густых всклокоченных волосах запеклась кровь. Низведенный до жалкого состояния, он все же сохранил гордую осанку, взгляд выражал непримиримость и бесстрашие.

— Арслан-батыр, ты за меня хлопочешь? Не стоит. Прошу тебя, не надо.

— Что ты мелешь, Конкас-сэсэн?!

Урусов прервал их:

— Не спешите, успеете наговориться потом.

Но сэсэн, вместо того, чтобы пасть в ноги, шагнул к нему, произнеся с неподдельным возмущением:

— Эх, генерал, почто меня мучаешь? Зачем велел привести сюда?

Услышав от толмача перевод, князь недовольно сдвинул брови.

— Он что, умом тронулся?

— О чем говорит генерал? — обратился к толмачу сэсэн. — Умом тронулся? Нет, нет! Мой ум ясен, как никогда. Пусть не отделяет меня от моих несчастных друзей. Так и скажи ему. Переведи!

Арслан, опасаясь, что сэсэн может все напортить, не выдержал, заговорил, не дожидаясь разрешения.

— Думай о чем говоришь, сэсэн. Он может отпустить тебя. Поблагодари!

— Этого палача? Нет, Арслан-батыр! Чем на коленях перед ним ползать, лучше на виселицу! — Конкас повернулся к Урусову. — Ты, князь, должен знать, от кого произошли твои отец и дед. Ты ногай, потомок князя Ураза, сына хана Исмагила. Плохая у тебя порода, князь! В крови вы потопили вольницу атамана Разина. А ты, генерал, нацепив аксельбанты, прибыл в наши края пить народную кровь. Ни жалости в тебе, ни капли совести! — Он кивнул переводчику. — А если он забыл свой ногайский, перетолмачь ему на русский все, что я сказал.

Опасаясь генеральского гнева, оробевший толмач не решился сделать перевод, замявшись, опустил глаза. Но генерал по выражению лица и глаз, по той вдохновенной ярости, с какой узник произносил непонятные башкирские слова, понял, что сэсэн не смирился и в чем-то обвиняет его. Глаза генерала вспыхнули недобрым огнем.

— Дурак! — коротко выразил он свое окончательное мнение.

— Это я понял, можно не переводить, — продолжал сэсэн. — Сам он безумный из безумцев. Хороший человек людей не вешает!

Урусов махнул рукой в сторону двери. Сэсэна, толкая в спину, увели. «Все испортил!» — У Арслана заныло сердце. Желая как-то умиротворить генерала и сгладить тягостное впечатление, он сказал, продолжая защищать сэсэна:

— Ваше сиятельство, он незаслуженно обижен, и потому с головой у него, вы сами видите... не совсем она в порядке. Отдайте его мне. Отвезу к себе на джайляу, подлечу...

Но было уже поздно.

— Да, да, он выжил из ума, — даже злорадство не оживило бесцветные, водянистые глаза генерала, они оставались холодными и бесстрастными. — По нему плачет виселица. Но я подарю ему жизнь. Будет он жить... И за то скажи спасибо...

Угасли последние проблески надежды. Арслан в эти дни, как ни старался, больше не смог увидеть сэсэна. Судьба его осталась неизвестной. На долгие годы потерялись следы. Он исчез, и лишь одно успокаивало, что среди казненных и отправленных в ссылку его имя не упоминалось.

...В течение нескольких дней в устье Ори шла судебная расправа. Вначале велось дознание, выявлялись новые имена участников волнений. Пыточных дел мастера утомились от своей кровавой работы. Затем был зачитан царский указ о наказании виновных. Подписан он был правительницей Анной Леопольдовной, матерью младенца Ивана Антоновича, который должен был унаследовать престол после умершей недавно Анны Иоанновны.

Началось исполнение высочайшего указа. Одним отрубали пальцы, чтобы уже никогда не смогли натянуть тетиву лука, другим отрезали языки и рвали ноздри. Крики и стоны мучеников сливались с возгласами ужаса и плачем свидетелей страшной картины расправы. Отовсюду неслись причитания и проклятья, гневно вздымались сжатые кулаки, но солдаты и драгуны были наготове, направив в сторону безоружной толпы штыки и стволы ружей.

От жуткого зрелища сердце Кинзи обливалось кровью. Отныне никогда не зарубцеваться кровоточащей сердечной ране. Долго, очень долго будут биться в ушах стенания несчастных. Изуродованные лица с вырванными ноздрями, перекошенные в крике безъязыкие рты, запах горящей человеческой плоти при наложении позорного клейма — все это входило в юную, впечатлительную душу непомерно тяжким грузом и неизбывной скорбью.

7

Говорят, что общую беду вместе легче пережить, чем свою беду — одному. Размышляя об этом, Арслан-батыр был несогласен с поговоркой. Выдумал ее кто-то ради самоутешения. Нет, с личной бедой можно справиться, она ведь только одна и только твоя, а общая для родины беда состоит из тысячи бед и в тысячу раз тяжелей.

Люди возвращались по домам, и вначале у многих дорога была одна, но не объединяла она их, а разбивала на аулы и семьи, потому что каждый переживал увиденное молча, не решаясь поднять глаза на соседа, чтобы не дай бог увидеть в его взгляде страдание или укор. Если и переговаривались между собой, то вполголоса. Лошади шли шагом, никто не погонял их — нужно ли спешить, если везешь домой такие печальные вести?

Арслан-батыр ехал в окружении четырех сыновей. Рядом с ними небольшими разрозненными кучками держались двоюродные братья, племянники и прочие близкие родичи, тоже вызванные для устрашения. Скрылись из глаз, растаяв в степи, городские постройки, но все еще маячила на горизонте макушка горы, где вершилась расправа.

Первым нарушил молчание Кайбулат, произнеся с тоской:

— Поник, сломился народ...

Арслан-батыр, как бы очнувшись, выпрямился в седле. Перед ним вдруг предстала гордая, несломленная фигура сэсэна, зазвучали в ушах бесстрашные слова, брошенные в лицо грозному генералу. Каким маленьким и ничтожным выглядел рядом с ним Урусов, когда Конкас выпотрошил его родословную. Хорошенькое потомство оставил после себя жестокий ногайский хан Исмагил. Злодейство, видать, по крови передается...

— Нет, не согласен с тобой, — ответил сыну Арслан. — Народ можно согнуть, но его не сломить. Он вечен. Я уже рассказывал вам, как поступил Конкас-сэсэн. Такие люди и после смерти остаются жить. А всякие там Урусовы подохнут и тут же о них забудут.

— Когда еще они подохнут, — вздохнул Кинзя. — А пока над нами измываются.

— Разве только наш народ в беде? — возразил отец. — А мало ли горя мыкают русские крестьяне? Под такой же камчой живут, если не хуже. И расправа одна. Стеньку Разина и атамана Булавина лютой смертью казнили. Цари безжалостны, а их генералы и более того жестоки...

Арслан задумался, потом внезапно повернулся к Кинзе, пристально посмотрел на него.

— А ты как узнал Конкаса? — спросил он, вспомнив, как встрепенулся младший сын при виде сэсэна, ведомого на расправу. — Я не сразу разобрался, а ты...

— Виделись мы недавно...

— Где?

— В ставке Кильмека-абыза. — Сын лишь сейчас открылся перед отцом.

После разгрома повстанцев возле Торатау, вернувшись домой; Кинзя на расспросы отца с матерью сказал лишь, что был с Алибаем, мол, ждали, пока пройдут каратели, а в дороге кто-то украл коня. Тем и отговорился. Поверил отец или нет, но промолчал тогда. Сейчас Кинзя, скосив взгляд в его сторону, ждал, как он отреагирует. Арслан ничем не выдал недовольства.

— Слышал слова сэсэна? — только и спросил он.

— Да. Навсегда они врезались в душу.

— Раз слышал, пусть послужит уроком на всю жизнь...

Давно осталась позади переправа через Яик. Арслан-батыр отделился от основной массы возвращающихся людей, свернул на едва приметную тропу, ведущую в горы. Ему хотелось окунуться в первозданную тишину, чтобы отвлечь себя и своих спутников от кошмара недавних событий. Куда вела эта тропа, никто из молодежи не знал, и Арслан пояснил:

— Мы поедем дорогой Кунгур-буги⁵.

Кинзе еще ни разу не приходилось ходить этой древней дорогой, запутанной и дикой, ведущей по основному хребту Урала, вдали от больших-рек и жилья. Овеянная преданиями, она была; одной из первых троп, соединявших в прошлом род с родом, одно джайляу с другим. Когда враг обрушивался на стоянки предков, оживала дорога Кунгур-буги. По ней стягивали силы отважные сыны народа, с оружием в руках отстаивая право на привольное житье. И побеждали они, и сами бывали разбиты. Когда приходилось тяжело, уходили в таежные чащи и горные ущелья, прячась в таких местах, куда не ступала нога человека. Враги так и не смогли толком разузнать об этой дороге. Про нее слагались песни, много прославленных героев оставили на ней свои следы.

Ею теперь мало кто пользовался — появилось много других дорог. Кому охота пробираться по неторным тропам через чащобы, рискуя заблудиться и сгинуть, когда имеются более удобные пути?

Могучие хвойные боры с медностволыми соснами, разлапистыми елями и стройными пихтами сменялись в низинах глухим чернолесьем с вековыми липами и вязами. Открытые места встречались редко, трава на лесных полянах скрывала лошадей по самую холку. Всюду возвышались величественные горы, подпирая вершинами небо. Густые урманы иногда расступались перед ними, обнажая глубокие расщелины и отвесные серые скалы.

Веял в лицо ветерок, напитанный диким лесным духом, вольно дышала грудь. Даже кони, казалось, повеселели, пробуждая звонким ржаньем дремлющее в горах эхо.

С высокой кручи сорвался старый седой беркут. Распластав аршинные крылья с крупными зазубринами перьев, проплыл над головами всадников, набрал высоту и сделал несколько кругов, зорко поглядывая вниз. И высмотрел-таки добычу — камнем ринулся вниз.

Не отрывавший от могучей птицы восхищенного взгляда, Арслан-батыр встрепенулся сам, как беркут, глянул на все еще поникших и угрюмых сыновей и племянников.

— Ну, дети мои, чего носы повесили? За мной! — задорно крикнул он и пустил коня вскачь. На кремнистой тропе искры сверкнули из-под копыт. За ним вдогонку рванулись остальные всадники, и вихрь байги на время оттеснил все горести и переживания.

Не дожидаясь вечера, выбрали для ночлега удобное место на берегу горного ручья. Здесь не. степь, и дела надо заканчивать при свете дня, ибо стоит солнцу завалиться за лесистые горы, как сразу падает тьма. Нужно было позаботиться об ужине, так как запасы взятой в дорогу провизии истощились еще в Оренбурге — не столько сами съели, сколько отдали взятым под стражу товарищам.

— Эй, молодежь, берите луки и ступайте за дичью, — приказал Арслан-батыр.

Никто из вызванных в Оренбург башкир не должен был, под страхом наказания, иметь с собой оружие. Поэтому все луки, кинжалы, топоры попрятали по пути, до переправы через Яик. Возвращаясь, оружие забрали. Теперь оно пригодилось. Охотники, похватав луки, разбрелись в разные стороны, а на поляне зазвенели топоры, выстругивая жерди, и вскоре под огромной елью вырос просторный шалаш для ночлега. Землю устлали лапником, набросали сверху охапки душистой травы.

Вернулись охотники, подстрелив двух тетеревов, полдюжины рябчиков и одного зайца.

— Отменный будет ужин, молодцы, — похвалил их Арслан. — А где Кинзя с Баргу?

— Куда-то вправо подались...

Птица уже была ощипана и освежеван заяц, когда оба они вернулись возбужденные, но с пустыми руками.

— Где ваша добыча? — спросил Арслан.

— Молодую косулю мы гнали, — смущенно сказал Кинзя.

— А она вам хвост показала, да?

— Может быть и взяли бы, но...

— В колдовское место попали мы, — поспешил опередить двоюродного брата нетерпеливый Баргу. Глаза у него округлились, на лице печать таинственности. — Круглая лужайка, а посреди нее большой курган...

— А наверху три каменных идола, — заключил Кинзя.

— Идолы? Вы не ошиблись?

— Нет, отец. Из-за них косулю упустили.

— Далеко это?

— Не очень.

— Ну, что ж, ведите туда, посмотрим.

Лесная лужайка притаилась в стороне от основного пути, ее стеною окружали горы. Ничего не скажешь, укромный уголок. Можно пройти в двух шагах и не заметить. Высокий курган с беспорядочным нагромождением камней у подножия густо порос травой, на его вершине стоят фигуры высеченных из камня истуканов.

— На людей похожи, — сказал Кинзя. — Откуда они?

— Разве не признал? — хмыкнул Арслан-батыр. — Наши юртовые старшины. Один — Бирдегул, второй — Аптырак, третий — Ибрак.

В грубых каменных скульптурах действительно было какое-то отдаленное сходство с обликами надменных, тупых, самодовольных старшин.

Простодушный Аскар, всерьез восприняв слова отца, с недоумением произнес:

— Волостному начальству памятники не ставят. Да ведь и живы они. Другой дорогой поехали.

— Решили выследить нас, вот и окаменели, — не унимался Арслан.

Продолжая шутить, он осматривал идолов со всех сторон. Заросшие высокой травой, обомшелые, изъеденные временем, обдуваемые всеми ветрами, они сторожили курган. Судя по всему, их установили очень давно, до распространения ислама, запрещавшего воспроизводить изображение человека. Арслан никогда не слышал, чтобы здесь были какие-то захоронения или могилы безвестных витязей.

— Скорее всего в древности был чей-то сход, — подумав, предположил он. — Мой прадед Миндегул как-то рассказывал о священном месте сбора родовых вождей в здешних горах. Значит, тут оно находилось. Сколько раз проезжать мимо доводилось, и поди ж ты, ни разу не заметил.

— Отец, а еще где-нибудь были такие места? — поинтересовался Кинзя.

— Возможно. Наша гора Торатау тоже была священной для предков.

— Ее назвали по имени ногайского хана Торы?

— Вранье это.

— Как же так? Говорят, он как раз на вершине горы жил.

— Не спорю, был такой хан. Укрепления на горе сделал, рвы повыкопал, тамы понаставил. Но жил-то он каких-то двести лет назад. А название горы идет во-он с каких времен! Язычники тогда были, поклонялись Тору.

— Как этим идолам?

— Пожалуй, нет. Вспомнилась мне одна история. Похоже, она и связана с появлением вот этих каменных людей. Одно время старейшины родов, которые назывались кортами, собрались, чтобы выбрать себе главного корта — баш корта. Конечно, каждый старался выдвинуть себя или близкого родича. Разгорелись споры, ругань. Дело назавтра перенесли. А ночевать без главы опасно — могли перессориться, поубивать друг друга. И поэтому поставили временного главу — каменное изваяние. А поскольку и назавтра не договорились, нового идола рядом приткнули, на третий день — третьего.

— Да что с них взять-то, с бездушных? — удивился Баргу.

— Кажется, я понял, что ты хотел сказать, отец, — воскликнул Кинзя, осененный догадкой. — О том, что наши юртовые такие же бесполезные идолы, как эти камни. Без души, без сердца.

— Нет, они еще хуже, — возразил Кайбулат. — Звери они, волки.

— И ты прав, мой сын, — согласился Арслан-батыр. — Между прочим, волчьих вожаков тоже называют кортами.

Издалека послышался голос Сыртлана, звавшего к ужину. Солнце уже скатилось за горы, и лишь наверху, между высокими вершинами, нежным розовым облачком светился клочок вечернего неба.

Сидели вокруг костра, похрустывая ломкими костями жареной дичи, пили заваренный душицей чай. За ужином только и было разговоров как о загадочных истуканах, о прошлых и нынешних старшинах. Разговор не был праздным, потому что наболело на душе у людей, вынужденных подчиняться власти продажных старшин. Будь они заступниками народа, разве было бы столько горя?

«Ай-хай, все эти Тлявкаевы, Явкаевы, Явгастины... Всю жизнь точат зубы на наш тармыт, — переживал Кинзя. — Что им надо? Ведь из одного мы корня, и родовое дерево наше — вяз, птица — беркут, тамга наша — дал⁶, а боевой клич — туксуба. На семь поколений вглубь идет наше родство. И они, и мы — потомки Сарыбайсала».

Кинзя слышал об этом от аксакалов, знал по рассказам отца, а когда подрос и научился читать, самым внимательным образом изучил свою родословную — шежере, бережно хранимую в доме.

У башкирского бея Сарыбайсала было шестеро сыновей. Давлетбай, Маметкул, Ишимет, Исанмамет от старшей жены, и от младшей — Давлеткул и Давлетбирде. Старшие братья не давали житья младшим.

Любой род, наверно, не обходился без свар и взаимных обид. Острая зависть к чужому богатству, желание урвать для себя кусок побольше, злоба по пустякам, мстительность и ревность, стремление взять верх, чтобы подчинить себе другого — многим свойственны эти черты. Отсюда междоусобица, раздоры, кровопролитие. Победивший торжествовал, становился вожаком, а побежденный ни на час не забывал о перенесенном позоре, вынашивал месть, лелея надежду взять верх.

В те времена башкирские беи не пользовались у русских царей особым доверием. Без конца они затевали смуты выражали непокорство. Поэтому среди башкир восстановили тарханство — нечто вроде дворянства. Самым верным и надежным беям и их сыновьям давали эти звания, переходящие по наследству. И волостные старшины, и сотские выбирались из их числа. Давлетбай со старшими братьями, обуреваемый непомерной жаждой власти, сумел заполучить тарханство. Враждуя с Давлеткулом и Давлетбирдой, он, а впоследствии и его потомки, встали во главе рода.

Однако верх в борьбе за власть не всегда бывал за ними. Аиткул-батыр, родной дядя Арслана, побывавший вместе с ним в походе против турок, обрел большое влияние среди кипчаков. Когда приходилось трудно, люди в поисках справедливости шли к нему или к Арслану. Как народного заступника, Аиткула часто посылали к русским властям представителем не только своего рода, но и от всех башкир. Затем его выбрали старшиной всей кипчакской волости. Кинзя тогда был еще совсем маленьким и сохранил лишь обрывки смутных воспоминаний. Спокойствие и мир воцарились в племени, но ненадолго. К великой скорби кипчаков, Аиткул вскоре умер.

Арслан тяжело переживал его смерть.

— Сломлено одно мое крыло, — сказал он, прочитав погребальную молитву.

Бирдегул со своей сворой сразу поднял голову. Ему удалось стать волостным старшиной...

Сейчас, когда у костра речь зашла о Бирдегуле и Аптыраке, Арслан с застарелой ненавистью произнес:

— Земля милосердна, коли носит на себе таких выродков.

— Даже странно, что они нам приходятся родней, — выразил свое удивление Кинзя.

— Собака с волком тоже родня, но с рождения враги, — жестко ответил отец.

...До дома еще оставалось четыре или пять ночевок. После третьей с дороги Кунгур-буги свернули влево. Тяжелой и безрадостной была поездка для всех, но Арслана тревожил Кинзя. Сын почернел, осунулся и продолжал таять на глазах, будто пожираемый изнутри разрушительным пламенем. Уезжал крепким, цветущим джигитом, а возвращается поникшим и больным. Даже в седле еле сидит.

Арслан торопил спутников, не щадил лошадей. Начались земли бушманов. Вот прижатый горой к самому берегу Агидели аул Миндегулово, названный так в честь прадеда. Даже останавливаться не стали, хотя Кинзя и любил наведываться сюда. Помчались сразу к перекату, чтобы затем пересечь влажные тугаи, горную долину и выйти к аулу Мечетли⁷. За ним уже маячит гора Кара-кеше⁸. Оставляешь по левую руку устье Иргиза, перевалишь через кряж — и вот она, пойма Нугуша...

8

— Мама, почему нынче осень такая холодная?

Асылбика почувствовала, как по телу пробежала дрожь — такой жалкий и угнетенный вид был у Кинзи, безучастно смотревшего в окно.

— Это тебе кажется, сынок. Ты болен. Выздоровеешь — и все станет другим, радостным и красивым. Поменьше думай, скорей на ноги встанешь. — Мать заботливо набросила на его плечи теплую шубейку из овчины.

После возвращения из проклятого города в устье Ори хворь свалила с ног Кинзю. Голова полыхала огнем, а в теле — озноб. Глаза потухли. И не поймешь — то ли разговаривает, то ли бредит. А тут еще, нагоняя тоску, подул холодный, пронизывающий ветер, деревья зашумели, роняя первые желтеющие листья, зарядили унылые серые дожди.

— Тебя немножко прохватило сырым ветром, все пройдет, — успокаивала сына Асылбика.

— Сердце у меня давит. Перед глазами виселицы маячат. Кандалы звенят...

— Ты не думай об этом. Забудь.

— Разве такое забудешь, мама?..

К ночи небо прояснилось. Высыпали яркие сентябрьские звезды. Кинзя вышел на улицу, надеясь, что на свежем воздухе немного легче станет голове. Он отыскал Большую Медведицу, семь раз пересчитал ее звезды — на счастье. Пробежал глазами весь Птичий путь⁹.

— В ясную ночь его любой увидит, — сказал он, разговаривая вслух сам с собой. — Но попробуй найди, если закроют тучи. А вот птицы видят его и днем, и за облаками. Летят, как по маяку, в теплые страны, безошибочно находят дорогу назад, в родные края.

Мать, не спускавшая с сына глаз, обеспокоенная его бормотаньем, подошла к нему.

— Пойдем домой, Кинзя. Ночной холод тебе вреден.

— Почему люди не такие, как птицы? — спросил он, еще сильнее вызывая смятение у матери. — Мы очень быстро забываем хорошее. А вот плохое всегда остается в памяти. Почему не рассеивается, как дым?

— Беда, как вода, — вздохнула мать. — Сильного напоит, слабого утопит.

— Вода... Она чиста, пока течет, а когда остановится, превращается в болото, — бормотал Кинзя, продолжая смотреть на звезды, как бы не замечая присутствия матери.

Асылбике стало страшно. Ей показалось, что сын продолжает бредить. Она увела его в дом, уложила. Чтобы снять лихорадку, отварила сизой полыни. Но Кинзя не прикоснулся к отвару. Может быть, примет душа чаю с сушеной малиной или пастилу из калины? Нет, и чаю Кинзя не захотел.

«Лишь бы на голову порча не напала, упаси аллах! — тряслась за сына Асылбика. — Без нечистой силы, конечно, не обошлось. В дороге каких-то каменных людей встретили. Не их ли проклятье на него?»

Потихоньку, чтобы не слышал сын, она напустилась на мужа.

— До седин дожил, а догадаться ума не хватило! Разве не знаешь, что священные камни да деревья нельзя оставлять без подношений? Надо было тесьму от рубашки оторвать и хоть ее повесить на истуканов. Забыл, что у нас, у Торы, тоже на святое дерево вешают что-нибудь?

Арслан выслушал ее покорно, не возражая. Когда жена потребовала почитать коран у изголовья сына, он позвал муллу. Попросила жертвоприношения — он отдал на закланье не то что барана, а целую корову. Своим свободным от предрассудков умом Арслан понимал, что не порчей вызвана болезнь сына, а другими причинами, и что святыми молитвами и жертвенным мясом тут не помочь. Разве ублажит коран юношеские терзания души, болезненную впечатлительность? Мог ли Кинзя оставаться спокойным после того, что увидел и услышал за последние пять лет? Обугленные бревна и пепел на месте аулов. Грабежи и насилие. Пытки и казни. В довершение всего кровавая расправа над беззащитными людьми в Оренбурге. Тут не только человеческая душа не выдержит, но и горы содрогнутся...

Проведать Кинзю пришли старики. Выразив уважение к сыну Арслана-батыра, они опять-таки заговорили о наболевшем, сетуя и горестно качая седыми головами.

— Мечети спалили, медресе позакрывали...

— Скрутили народ по рукам и ногам. Сколько штрафов взяли, сколько людей под корень извели...

— Дожили! Даже некого попросить, чтобы топор выковал...

«А-а... об указе говорят... когда был год дракона», — подумал Кинзя.

А ночью впал в тяжелое беспамятство...

Лишь через несколько дней он пришел в себя. Попросил воды. Попытался подняться, но еще не было сил. К вечеру почувствовал себя лучше.

Огромное облегчение почувствовал Арслан-батыр, но остался верен своей привычке не баловать детей. Положил перед сыном большой ломоть казы, кусок курута, лепешку.

— Ну, хватит болеть. Ты должен съесть все это, потом чаю с медом попьешь, — приказал он, ничем не выражая бушевавшей в нем радости. Тон у него был обычный, жесткий, не терпящий возражения.

— Не хочется, отец...

— Ешь, говорю! День даю тебе отдохнуть, а потом... потом в горы отправимся.

Чтобы не прекословить отцу, Кинзя начал насильно заталкивать в себя еду. На щеках у него появился слабый румянец. Мать не могла нарадоваться. Значит, дело на поправку пошло, слава аллаху. Только чего надумал муж? Куда он хочет везти сына? Его же ветром качает. Как бы хворь не возвратилась вновь. Она хотела выразить недовольство, но после первого же слова муж прервал ее, не желая слушать.

Через день были приготовлены кони.

— Ну, батыр-джигит, бери свое седло, — сказал Арслан.

Асылбика, опережая сына, чтобы помочь ему, сама взяла потник, камчу, потянулась к седлу, но Арслан, сердито глянув, оттеснил ее в сторону.

— Куда ты его, отец? Он еще хворый, — жалобно промолвила Асылбика.

— В горах все как рукой снимет. Вот увидишь, приедет обратно здоровехоньким. Можешь готовить обед к нашему возвращению.

Кони понеслись легкой рысью. День был великолепен. С одной стороны ударял в лицо холодный ветерок, с другой ласкали по-осеннему скупые, но все еще ласковые лучи солнца. Луга и леса уже были тронуты желтизной. Птицы сбивались в стаи, готовясь к скорому отлету. Где-то над головой прокричали лебеди. Необыкновенное чувство покоя охватило Кинзю. Вытянувшись в седле, он долго смотрел на летящих лебедей. Перехватив его грустный взгляд, отец недовольно сказал:

— Не смотри на них так. Не собираемся же мы вслед за ними. Нам оставаться здесь.

Они проехали вдоль левого притока Назы по закраине леса и начали подниматься к гребню горы. Далеко по горизонту вырисовывались волнистые хребты с густыми лесами. Выбравшись наверх, некоторое время ехали по гребню и любовались раскинувшейся вокруг панорамой, затем отец свернул на одну из тропок, ведущих вниз, и взял направление к темнеющему впереди редколесью. Когда подъехали поближе, Кинзя с удивлением глянул на отца: зачем он привез его в это неприятное, горелое место?

В засушливые годы случались в лесах пожары. Чаще всего бывали тому виной сухие грозы. Огонь, рожденный молнией, пожирал деревья, кустарники, траву, оставляя за собой мертвую полосу гари. Звери обходили эти места стороной, не селились певчие птицы.

Лес, к которому они приблизились, испытал на себе грозный огненный пал.

— Беда приходит не только к людям, — сказал Арслан-батыр. — Пять лет назад горел этот лес, когда ты учился в медресе Кильмека. Какие дубы, какие березы погибли! А сколько осталось покалеченных деревьев... Конечно, деревья — на люди, но и у них имеются враги, есть своя жизнь и своя смерть. Но жизнь всегда сильнее смерти. Распрями плечи, сынок. Ты становишься взрослым, и если хочешь быть настоящим азаматом — умей принять любое горе, не раскисай.

Повсюду торчали обугленные стволы, но теперь не они привлекали внимание Кинзи. У огромного, в три обхвата вяза с обгоревшей корой, рядом с погибшими и высохшими сучьями, победно пушились листвой уцелевшие ветви, образуя пока изреженную, но уже достаточно кудрявую крону. Вековая липа, у которой от страшного жара лопнул ствол, нашла в себе силы для новых побегов. Выросшая после пожара трава скрывала под собой головешки и пни, над упавшими деревьями поднимался дружный подлесок. Лес продолжал жить.

Прав был отец, говоря, что жизнь сильнее смерти. Пора вставать на место погибших батыров. Суровая действительность глубоко поранила душу, но если ты сбит с ног в бою, нужно тут же вскакивать, чтобы не добили. А потом? Что делать дальше? Каким оружием драться? Спросить бы у отца, но он наверняка ответит так: ты джигит и должен иметь свою голову на плечах.

Возле израненной, полуживой березы Кинзя заметил высокий тоненький куст калины. На самом верху у нее алели несколько кисточек. Он сорвал одну ягоду, надкусил ее. Во рту разлился терпкий, горьковато-сладкий сок.

То ли прогулка пошла на пользу, то ли слова отца подействовали, или ягода калины пробудила что-то угаснувшее в груди, — неведомо откуда пришло ощущение полноты жизни, жажда действия.

Когда отец с сыном вернулись домой, Асылбика глазам не поверила. У нее сердце изболелось от ожидания, уж не свалился ли где-нибудь без сил ее мальчик, а тут оба заявляются веселые, погоняя коней и на ходу перекрикиваясь. Чудеса, да и только.

9

Несколько дней спустя Кинзя сказал:

— Надоело валяться дома. Хочу поглядеть, чем люди дышат.

— Поезжай, погляди, — согласился отец. — Ведь не зря говорят: кто идет — через горы перевалит, кто сидит — жиром обрастет.

Взял Кинзя своих верных коней, буланого и караковую, закинул за спину меткий лук со стрелами и отправился по окрестным аулам. Он сам толком не знал, куда его путь ляжет, но для начала решил заглянуть туда, где прежде был аул Кильмека.

На месте спаленного аула расположился ямской стан. Ходят солдаты, ямщики. Там, где стояли мечеть и медресе, стеною вырос бурьян. Кинзя вспомнил старенького Котло-атая, вздохнул. Поехать бы сейчас к другу Каскыну, но его аул Самар тоже перестал существовать. Кинзя поднялся вверх по речке Мекетаулы, затем свернул в долину Сухайлы. Большие, когда-то полные жизни аулы Давлеткулово и Сеитово были сожжены карателями. Кое-кто выстроил новые дома, но не было в них прежней приветливости и покоя — словно кто-то вынул живую душу. Народ обнищал. К кому ни зайди — в глаза бросается бедность. Имеющаяся еда — не еда, одежда — не одежда, разве что одно название.

Впрочем, Кинзя не искал тех, кто мог бы встретить его обильным застольем и предложить на ночь пуховую перину. Ночевал в первых попавшихся домах, ел то, что предлагали: у одних сушеную саранку, у других кусочек курута. Расспрашивал о жизни, но ничего, кроме жалоб и сетований, не услышал. Каждая семья кого-нибудь потеряла, или отца, или сына. Многие жители были отданы в крепостные и высланы в непостижимые уму далекие места. От них не было никаких вестей, и потому оплакивали их, как мертвых.

Жители одного из аулов окружили Кинзю, с любопытством разглядывая его ухоженных лошадей и добротную одежду.

— Мурза, судя по всему, твои родители уважаемые люди. Кто они? — спросил один старик, опиравшийся на палку.

Не успел Кинзя ответить, как выступил вперед пожилой мужчина и сказал почтительно:

— Не вини, если ошибусь... Уж не сын ли ты Арслана-батыра? Очень похож на него.

Когда Кинзя, блестя глазами, смущенно кивнул, все оживились.

— Добрый слух идет о твоем отце, сынок, — сказал старик с клюкой. — Как он живет и здравствует?

— Вашими молитвами...

— Аминь, дитя мое, аминь. Окажи и ты мне свою милость.

— Да, да, — послышались голоса односельчан. — Если б ты, сынок, мог облегчить его горе...

— Помоги Кайгулу-атаю...

— А смогу ли я, олатай? — спросил Кинзя старика.

— Вырастил я четверых сыновей. Крепкие да высокие были, как дубы, — начал старик, с надеждой устремив на Кинзю повлажневшие глаза. — Сказать, что ни одного из них уже нет в живых, будет ошибкой. Один жив, Тимербулат мой, младший, но говорят, что в уфимском остроге запрятан. Как бы его выручить, мурза? Написать бы главному начальнику в Уфе... Сделай милость, напиши. Никто из нас грамоты не знает. Пока в Сатырманово не закрыли медресе, иногда шакирды помогали. А теперь... Да вложит всевышний в тебя красноречие златоуста, чтобы дрогнули души начальников перед моей просьбой.

— Сделаю все, что смогу, — откликнулся Кинзя.

— Тысячу милостей аллаха тебе, мурза! Что бы елось и пилось тебе сладко, сынок! Выручи Тимербулата, опору старости моей. Хватит ему и этих пяти лет мучений, которые терпит он в остроге...

Кинзе еще не приходилось писать таких необычных прошений, но горе бедного старика заставило его отбросить все сомнения прочь. Он напишет! И так напишет, что слова, подсказанные состраданием, тронут самые черствые сердца. Из переметной сумы он достал прихваченные в дорогу бумагу, чернила и птичье перо с расщепленным кончиком. Теперь они ему нужнее, чем самое надежное оружие.

Жители села с почтением проводили Кинзю до самого дома Кайгула-атая. Трудно было назвать домом это жилище. Низенькие, вросшие в землю стены, на крыше корье, на крохотном оконце — карындык¹⁰. В щели дует. Дверь плотно не закрывается. Даже сейчас, осенью, неуютно здесь жить, а что будет зимой, в настоящие холода?

Кайгул-атай рассказывал о своем сыне Тимер-булате, его рассказ ложился на бумагу. Старушка-хозяйка тем временем готовила угощение — чай, заваренный душицей, луковички сушеной саранки и, как лакомство, припасенные на черный день кусочки окаменевшего курута. Чай пить сели на нары, накрытые старенькой, как и сами хозяева, кошмой.

У ворот толпились люди, ожидавшие, пока они закончат дела. Когда Кинзя вышел, начали благодарить его за доброту. И тут каждый заговорил о своем горе. У одного спалили дом, у другого забрали сына, у третьего увели всю скотину. Он выслушивал каждого и записывал просьбы в книжку для письма.

— Теперь услышат наши молитвы, иншалла¹¹. Только ты, мурза, передай наши просьбы какому-нибудь начальнику, — просили жители села.

— Постараюсь, — ответил Кинзя.

Один из стариков-аксакалов, задумчиво теребя бороду, поинтересовался:

— Только о нашем ауле будешь писать?

— Все, что увижу или услышу в дороге, не оставлю в стороне.

— Земля наша большая. Бедам и горю нет счета. Как звездам на небе. Хватит ли бумаги? Больше того — терпения? Но мысли твои святые. Если один туря отмахнется, другой, может быть, посочувствует.

Вернувшись домой, Кинзя рассказал отцу о своих дорожных впечатлениях, почитал записи из книжки.

— По нашим временам очень нужное дело, — сказал Арслан. — Вот видишь, нашел себе занятие по плечу. Сочувствовать человеческому горю учатся с юных лет.

Отец объяснил, как пишутся челобитные письма и кому адресуются, какими словами надо начинать и как заканчивать.

Кинзя слушал отца внимательно, понимая, что советы рождены у него опытом.

На другой же день он выехал в долину Ашкадара. В иное время он непременно остановился бы в ауле Казбулатово, что находится в устье Беркутлинки, погостил бы в удовольствие у родственников матери. Но сейчас было не до того. Он скитался из аула в аул, дошел до берегов Стерли, добрался до джайляу на берегу Кундеряка. И где бы он не побывал, всюду натыкался на кровавые следы, оставленные Кириловым, Тевкелевым, Румянцевым. И везде люди просили заступничества. Вся их зыбкая надежда была связана с бумагой, куда Кинзя записывал горестную историю народа.

Не успев отдохнуть после поездки, он начал собираться в новую, в горные районы. А зима уже была на носу.

— Не очень ли ты разошелся? — с сомнением спросил отец.

— Поезжу, пока есть возможность. Надо до Идельбаша дойти, а потом подамся в сторону Авзяна, Каны, Узяна.

Арслан продолжал допытываться:

— Я не насчет поездок, а спросить хочу, что дальше намерен делать?

Кинзя молча достал свои записи и протянул отцу.

— Соберу все это, к самому большому начальнику пойду. Пусть узнает, что у нас творится.

— А к кому пойдешь?

Кинзя примолк, растерянно глядя на него, потом промолвил, замявшись:

— Пока не знаю.

— Вот ты говоришь: к самому большому начальнику. А он в Самаре живет. Как видишь, очень далеко. Генерал Соймонов — в Мензелинске. И до него добраться трудно. А он, к нашей беде, ничем не лучше Тевкелева и Урусова. Уфимский воевода Шемякин?

— Про него говорят, что он лживый и двуличный, — недовольно покачал головой Кинзя.

— Не только лжив, но и на руку нечист. Самый первый взяточник. Но и к нему теперь не пойдешь. Слетел, окаянный, с должности. Чина лишили, в Сибирь отправили.

— Одним мздоимцем меньше стало, — обрадовался Кинзя.

— В лесу волк найдется. Сказывают, на его место вице-губернатором прибыл бригадир Аксаков. Как он себя покажет, еще никому неведомо. А главное в том, к какому писарю или толмачу попадешь. От них многое зависит. От таких же, как Роман Уразлин и Шафи Яндаров, добра не дождешься.

— А я к Арслану-агаю поеду. К Бикметову, — оживился Кинзя. — Он и передаст мои бумаги этому Аксаку¹².

— Что ж, мой тезка не отложит твои письма в долгий ящик. Но я вот о чем хотел предупредить. Кое-кто не одобряет твоего занятия. — Отец задумался и, как бы возражая каким-то своим мыслям, сказал: — Нет, это дело надо довести до конца. Только вот слишком молод ты...

Кинзя отлично понял отца, его беспокойство, но возможные в будущем унижения и неприятности не испугали его. Не останавливала и осенняя слякоть. Какая-то непримиримая, горячая сила носила его по горным и степным дорогам. Порой его пугала необъятность работы, которую он затеял. Башкирская земля велика. За всю жизнь ему не обойти все дороги и тропы. Сколько аулов, сколько человеческого горя вокруг! Вот он сейчас отправился заросшими лесными тропами к верховьям Агидели. На каждом шагу попадаются сваленные бурей деревья. Разве можно их сосчитать? Конечно нет! Не уподобляется ли он чудаку, вознамерившемуся вести счет бурелому? Или количеству волос, выпавших с головы человека? Их можно сосчитать только тогда, когда выдергиваешь. Это отлично понимал в свое время Кирилов. Не случайно с первых же его шагов по башкирской земле рядом с ним находился бухгалтер Петр Иванович Рычков, ставший потом секретарем экспедиции. Такие же люди были у генерала Соймонова, у Татищева. Они все замечали, все заносили на бумагу. Тот же Рычков был секретарем и у главного начальника Оренбургского края Урусова. Поэтому-то князь и был осведомлен во всем, что кругом происходит.

Записи о всех событиях делали и писари, и толмачи. Собранные цифры и факты ложились в основу рапортов и экстрактов, затем спешно, с курьерами, отправлялись к губернатору, в государственный кабинет.

Кинзя был совсем одинок, да и собирал он совершенно иного характера цифры и факты, но тем не менее твердо был намерен не отступать от поставленной цели.

10

Арслан на берегу Назы привязывал кобылиц к перекладинам езелека, готовя их к дойке, когда со стороны Багратау примчался молодой гонец. Осадив разгоряченного коня, он суетливо, как при пожаре, закричал:

— Арслан-агай! — И прикусил язык, встретив его насмешливый взгляд, смешался, растерянно произнес: — Арслан-батыр агай, Бирдегул-тархан...

— Неужели утонул? — с притворным ужасом спросил Арслан.

— Да нет, он жив-здоров...

— Что, привет просил передать? — Арслан бросил возню с кобылой, повесил кезэ¹³ и подошел к гонцу.

— Мой тархан-туря... Приказал прибыть на сходку.

— Приказал, значит?

Паренек растерялся окончательно.

— Да нет... просил, чтобы ты скорее собирался и приехал.

— Скорее, значит? Вон как... Смотри, конь твой весь в пене. Я кто, мальчишка, чтобы так же, как ты, коня морить? Скорее! Ишь ты.

Паренек весело обнажил зубы.

— Ха! Как будто ты согласишься сзади меня плестись...

Все ясно. Не только из слов, но из самого поведения гонца было видно, что Бирдегул ему приказал быть почтительным. «Подлизывается, старая лиса, боится, что в один прекрасный день может остаться без старшинской медали, если в случае выборов я выступлю против него, — подумал Арслан. — Вот и рассыпается мелким бесом».

Бирдегул и в прежние времена, тая в душе ненависть, внешне был куда как приветлив, старался всемерно приблизить Арслана к себе. Он вынужден был считаться с его популярностью, независимым характером и авторитетом, не решался оставить в стороне от разных сходок и советов старшин. В свою очередь Арслан, всем своим существом не переваривая Бирдегула, сдержанно, от случая к случаю, но все-таки поддерживал с ним отношения. Это была мирная политика двух враждующих соседей. Но никогда еще в такой спешке не звал его Бирдегул к себе. Обычно гонец, передав приглашение, тотчас мчался выполнять другие поручения, а этому было велено вернуться вместе с Арсланом-батыром.

— Где состоится сход?

— На джайляу у старшины Аптырака, — ответил гонец.

«Что еще за новости? — ломал голову Арслан. — Один созывает сход, а другой его проводит. Место поближе? Но у Бирдегула свой аул рядом — за Агиделью, в долине Иртюбяка. Тут что-то не так. С каких пор Бирдегул начал доверять поводья схода Аптыраку? Тому самому Аптыраку, про которого говорят, что он мякину между двух телят разделить не сумеет. Двух слов никогда не мог связать без подсказки. Аптырак, конечно, на коротком поводу у Бирдегула, на каждый его чих разражается заздравием, но сход... Э-э, да ведь это от жадности! Надо кормить и угощать присутствующих, и он решил выехать за счет Аптырака!»

Арслан велел Кинзе седлать своих лошадей.

— Поедем на сход. Пора приобщаться к таким делам и тебе. Посидишь со старшими, примешь участие в беседе. Поучишься.

Кинзя сорвался с места, заспешил, засуетился, собираясь в дорогу. Еще бы, такая радость: хоть и не стал еще зрелым мужчиной, а уже едет к аксакалам рода. Услышит важные новости, может быть, сам голос подаст. Сходы без споров и пререканий не обходятся. Вспыхнет шум, и он сумеет поддержать отца. Для того, чтобы пощекотать Бирдегула, у него отыщутся нужные слова.

Перевалив через гору Кунгак, Арслан остановился на развилке дорог. Недалеко отсюда, там, где Агидель образует широкий плес с небольшим островком посередине, виднелся аул его племянника, сына младшего брата Хусаина.

— Мы ненадолго к Сыртлану-мурзе заглянем, — сказал Арслан гонцу. — А ты скачи к своему туре.

— Арслан-батыр агай, нам велели ехать прямиком на джайляу. Сыртлан-агай, должно быть, давно там. Его ведь тоже позвали.

— Разве он дурак, чтобы раньше своего дяди скакать?

Так и оказалось — Сыртлан их поджидал. Арслан сказал ему:

— Поедем вместе. Но сначала давай кумыс. Режь барашка.

Пока варилось мясо, говорили о том, о сем. Только начали разливать шурпу и раздавать мясо, как примчался от Бирдегула второй гонец.

— Бирдегул-агай ждет вас, — торопил он.

— Потерпит, — ответил Арслан с невозмутимым видом. — Готовую еду оставлять нетронутой не годится. Не так ли? Присаживайся с нами.

Гонцу ничего не оставалось делать, как принять приглашение. За трапезой Арслан расспрашивал его о том, кто приглашен на сход и кто приехал, но о причине схода этот гонец, как и первый, не знал ничего.

Сход проходил в просторной белой юрте. Аксакалы один за другим вошли в нее и расселись каждый соответственно своему положению. Бирдегул, важный и величественный, преклонив колени, как мулла, взгромоздился на две высокие подушки в самом центре. Оглядев собравшихся, как бы проверяя, все ли явились, он неторопливо начал свою речь.

— Мир наш подобен неспокойному потоку воды. Он не стоит на месте, и происходит в нем всякое. Сколько горевали мы оттого, что родная земля погрузилась в пучину усобиц и вражды. А в прошлом году мы оплакивали смерть милостивого генерала Урусова. Видели бы вы, какие потоки слез лились из очей наших во время его похорон в Самаре! Река могла выйти из берегов...

Аксакалы зашевелились, легкий гул прокатился по юрте. Одни сокрушенно вздыхали, желая душе умершего обрести место в раю, другие потемнели ликом, зароптали. По телу Кинзи пробежала дрожь, перед глазами встали ужасающие картины расправы на берегу Ори. Ему хотелось крикнуть в лицо Бирдегулу: «Не кощунствуй!» Он едва удержался. Нет, нельзя делать этого в самом начале схода...

По рукам поплыли тустаки с кумысом, приготовленным из молока молодых кобылиц. Страсти улеглись. Бирдегул, пользуясь благоприятным моментом, решил перейти к главному вопросу, из-за которого был устроен сход.

— Нам сообща предстоит обсудить одно большое дело, — сказал он, когда установилась тишина. — Согласно указу Берг-коллегии, полученному начальником Оренбургской комиссии генералом Соймоновым, мы должны отдать небольшой кусочек нашей родовой земли...

— Кому? — насторожился Арслан.

— Воскресенскому заводу.

— Так ведь этот завод стоит у Табынского городка.

— Его Твердышев купил. Хочет перенести к Торе, на место аула Бирек. Твоим соседом будет.

Воскресенский завод на берегу Усолки, принадлежащий казне, начал строить Иван Кирилов. Он был сожжен Кильмеком. С той поры стоял без действия. Твердышев с Мясниковым, стало быть, решили прибрать его к рукам. «Зачем переносить завод к Биреку, если он и там неплохо стоит? — размышлял Арслан. — А тут мое владение — и по ручью Тусеркаю, и вдоль Бугаль-елги. Не сам ли Бирдегул указал место? От него любой пакости можно ожидать». Бирдегул между тем рассказывал, как недавно ездил по вызову Соймонова и был обласкан им. По его словам выходило, что Твердышев — человек добрейшей души. Еще много лет назад, когда он занимался оптовой закупкой скота, на деньги не скупился. Скоро прибудут межевые землемеры и разметят участки. Коли есть на то высочайшее разрешение, так оно и будет. Требуется только согласие рода.

Считалось, что земля принадлежит всему роду, и частью ее владел Арслан. Аксакалы воззрились на него, ожидая ответа, но он молчал. Сидевший рядом с ним Кинзя не выдержал, спросил:

Почему же именно на нашей земле будут строить завод?

Бирдегул увильнул от прямого ответа, сощурил глаза и хитро улыбнулся.

Напрасно расстраиваешься, мурза. Будете с купцом хорошими знакомцами, а из этого можно извлечь кое-какую выгоду. Отец твой хорошо знает русский и всегда будет в курсе всех их дел. Разве плохо иметь в стане чужаков свои глаза и уши?

Арслан не торопился дать согласие. Надо было все выяснить, понять, обдумать.

— Ты, Бирдегул, однажды уже обвел меня вокруг пальца, дав повытья в разных местах. Хочешь и сейчас прислонить к кривой березе? Шутки шутить у меня нет настроения. Почему свой участок не выделишь, а за мой хватаешься?

— Если сход решит, разве я стану противиться? Твердышеву еще много земли понадобится.

— Сам и будь «глазами и ушами» у купца, — зло рассмеялся Арслан.

— Куда деваться? Соглашусь. Однако он требует еще один участок около Ташлы.

— И там наш аймак, — повысил голос Арслан. — Как я вижу, ты не просто хочешь обмануть, а задумал пустить всех моих по миру.

— С моей стороны вины нет. Когда имеется на то царское повеление, остается лишь голову склонить... Меня разве не грабили? Дважды огненный пал пускали. Все имущество разорили. Я стерпел. Слава всевышнему, воспрянул из пепла. А кто сделал это, будь они прокляты, сами угодили в бездну греха...

Всем было ясно, что он намекает на Алдара-батыра. Арслан почувствовал, как жарко стало в груди, будто вонзили в нее раскаленный гвоздь. Гневно сдвинув брови, он привстал с места.

— Не смей так говорить! Пользуешься тем, что покойный не может ответить тебе?

Кинзя еле сдерживался от желания выскочить на середину и обвинить самого старшину в убийствах и грабежах. И были бы это не голые слова, а конкретные факты, записанные им во время поездок. Заметив его порывистое движение, отец взглядом дал знать, чтоб не вмешивался. Кинзя резко поднялся и вышел из юрты. Как раз в тот момент мимо проходили девушки. Они с удивлением и любопытством взглянули на него, фыркнули и рассмеялись.

А из юрты слышались возбужденные выкрики.

— Над судьбой человека не смейся, старшина! — прозвучал чей-то голос.

— Во что превращаете сход? Мы собрались сюда не для того, чтобы выяснять отношения! — это голос отца. Кинзя даже представил себе, как он рубит ребром ладони воздух — его привычный жест.

Без полыни нет луга, схода не бывает без ссор. Вспыхнет перебранка, потом, успокаиваясь, входит беседа в благопристойные берега. Но сегодня она никаких результатов не принесла.

И на другой день, как только разговор становился вялым и крикливым, Кинзя вставал и уходил бродить по джайляу.

«Не понравился ему сход», — подумал Арслан, сердцем чувствуя, что сына волнует совсем другое. Вот что значит юность: сам в юрте, а в мыслях он на улице, где звенят девичьи голоса. Прислушивается — уши торчком, встает и уходит, подолгу где-то пропадая. Арслану не стоило большого труда догадаться, какая из красавиц завладела сердцем сына. Конечно, вот эта, в малиново-красном платье и зеленом камзоле. Стройная, луноликая. Под длинными густыми ресницами звездочками светятся глаза. Стоит появиться ей, как Кинзя начинает краснеть, опускает голову, а взглядом так и ходит за ней.

Ближе к вечеру, незадолго до ужина, Арслан потерял сына из виду.

Девушки с коромыслами и деревянными ведрами спускались к Агидели. Кинзя оказался тут как тут. Обогнал одну, другую... Девушка в малиново-красном платье шла чуть впереди, покачиваясь под коромыслом и плавно переступая маленькими ножками, обутыми в сафьяновые сапожки с латунными подковками. Услышав за спиной шумное дыхание парня, она резко обернулась. Зазвенели вплетенные в косы серебряные монеты. Дрогнули густые ресницы, глянули темные глаза, и словно небосвод распахнулся перед Кинзей со всеми его звездами и тайнами.

— За живой водой идешь, красавица? Полные ведра зачерпни — сказал Кинзя.

— Живую воду черти украли, теперь ее только на краю света можно достать, Кинзя-агай, — в том же тоне ответила девушка. — Не добраться мне до нее. Даже твой буланый с точеными копытами и караковая с ястребиной грудью туда не домчат.

«Удивительно! Не только меня заприметила, но и моих лошадей», — обрадовался Кинзя.

— Не так уж далек он, край света. И отыскать его могут только такие ангелы, как ты.

— Какой же я ангел, — смутилась девушка.

— Ты — святая душа. Как зовут тебя?

Неохотно, но все-таки она ответила на вопрос.

— Мое имя — Аим¹⁴.

— Твое имя сливается с твоим обликом. Какое оно прелестное, ласкающее слух! — произнес он с чувством, не отрывая от нее глаз. — Такую, как ты, можно и умыкнуть.

— Так я и позволю!

— У ногайского князя Ормамбета была такая же неприступная дочь. Все равно умыкнули. Между прочим, ее тоже звали Аим.

— Знаю — сказала девушка.

— И песню знаешь?

— Да, мама мне иногда поет ее.

— Как бы мне хотелось послушать! Ты помнишь мотив? Приходи к Агидели, спой мне. Когда я тебя увижу?

Аим посмотрела на Кинзю, потом на удалявшихся подруг.

— Когда смеркаться начнет, — шепнула она. — Подоим коров, к реке мыть подойники пойдем.

Аим побежала догонять девушек. Кинзя, возвращаясь в юрту, уносил в воображении ее стройный стан, будто выписанные кистью брови, сурьмяной блеск глаз, жемчужную подковку зубов. В мочках маленьких ушей золотые сережки, на запястьях серебряные браслеты. А звон монет ее наносника казался ему призывным голосом любви.

С нетерпением дожидался он наступления сумерек. Глаза сами собой поворачивались в сторону тропинки, ведущей к реке. Сердце взволнованно колотилось в груди, готовое выскочить наружу. Такое он испытывал впервые.

Как долго тянется время! Вот вернулись с пастбища дойные кобылицы. У езелека послышался женский смех, стук подойников. От кобылиц женщины пошли к коровам. Как лениво они возятся, выматывая душу! Наконец-то наступил заветный час: весело переговариваясь, девушки с опорожненными подойниками направились к реке.

Если б это было возможным, Кинзя помчался бы за ними тотчас же, как на крыльях. Но он с тысячью предосторожностями собирался на первое в жизни свидание. Кто бы мог предположить, что нежный и хрупкий цветок его счастья расцветет здесь, на враждебном джайляу, под прицелом подозрительных, недружелюбных взглядов Юмагужи и Кусяпкула, Бикбулата и Кусяпая. Украдкой, никем не замеченный, спустился он к Агидели. Кое-как ему удалось остаться наедине с Аим. Они отошли в сторонку от девушек и купающихся на мелководье ребятишек, постояли рядышком под сенью раскидистой ивы. Аим тихим голосом спела песню Ормамбета. Кинзя восторженно слушал. Он начал расспрашивать ее о матери, помнящей такую старинную песню, об отце. И после первых же ее слов с ужасающей ясностью перед Кинзей открылось, будто пропасть разверзлась под ногами, что Аим — дочь старшины Аптырака!

Если бы стукнули по голове сукмаром, и то было бы легче. Дочь Аптырака! Дочь кровного врага их семьи...

«О господи! — чуть не застонал Кинзя. — Этого мне только не хватало. Будут против все — Аптырак с его родичами Бирдегулом и Сатлыком, даже мои собственные отец и мать! А сама Аим?..»

— Мне пора. Как бы братья не высмотрели нас, — сказала девушка, поднимаясь.

— Погоди, Аим. Поговорим еще. Мне так много надо сказать...

— Завтра скажешь.

— Сход может закончиться, и я уеду.

— Значит, тогда — не судьба.

— Сегодня, Аим!

— Нет, завтра...

На прощанье девушка дотронулась до его руки и убежала, звеня монетами накосника. Кинзя остался один, храня горячее прикосновение ее руки.

На счастье, сход затянулся. Кинзе удалось еще раз встретиться с Аим. Возможно, это их последняя встреча. Увидятся ли они еще? Кинзя горел как в огне. Он решил, не откладывая на будущее, сказать Аим те единственные слова, которые произносятся раз в жизни. Но вместо того, чтобы высказать свои чувства простыми и искренними словами, он начал вдруг произносить когда-то вычитанные из книги выспренные фразы.

— Если вы выстрелите из лука, то сердце мое — нишана...

Казалось ему, что нет ничего нежнее и выразительнее этих слов. Девушке бы надо вспыхнуть, заалеть румянцем, смущенно отвернуться, а она рассмеялась.

— Почему ты смеешься, милая Аим?

— Какой же ты нишана? Ты умный джигит.

Тут уж пришлось смутиться самому Кинзе.

Видать, нескладно сказал. Или она не поняла? «Мухаббат-наме» написана очень давно, многие слова устарели. И слово «нишана», должно быть, представилось ей чем-нибудь уродливым. Он с жаром принялся объяснять ей, что сердце его готово стать мишенью, если стрела выпущена из ее рук. Девушка все равно не понимала.

— Нет, Кинзя-агай, никогда я не стану простреливать твое сердце стрелой.

— Так будь же ты сама той стрелой!

— Нет, что ты! Я не стрела, — сказала Аим. — Твоя жизнь мне дорога...

— Дай мне обещание! — произнес он умоляюще.

— Эх, Кинзя-агай, — ответила девушка упавшим голосом. — Вы из нашего аймака невест не берете. Вы ищете их среди юрматинцев. И твоя сговоренная оттуда же.

— Откуда знаешь?

— Уж знаю... Тузунбика.

— Ну и что же, — с досады махнул он рукой. — У тебя ведь тоже должен быть сговоренный.

— Конечно. Баимом зовут.

— Значит, Аим и Баим.

— Нет, Баим и Аим.

— Почему как в песне?

— Наши матери так порешили.

Кинзя, помрачнев, произнес первый куплет:

У князя Ормамбета дочь украли,
Дочь-красавицу, прекрасную Аим.
Злость змеиную тая, ни с чем остался
Ее сговоренный, черный Баим...

— Песню перевирать нельзя, она не виновата, — упрекнула девушка. — Не черный Баим, а батыр Баим, и не злость змеиная, а священная месть. Так поется...

— Ты любишь его?

— Нет, нет!

— А меня?

— Да... — Аим опустила голову, спрятав лицо, ставшее еще прекрасней от волнения. Губы ее, спелые, как вишни, задрожали.

От счастья Кинзя был на седьмом небе. «Словом тебя не обижу. Не дам пылинке сесть на тебя. Мы будем неразлучны, как пара лебедей», — думал он, не в силах оторвать от нее глаз.

Но не оставляли его и мысли о том, что их любовь висит на волоске. Перед ними почти непреодолимая преграда. Почти... Так неужели нет никакой надежды?

11

Сход закончился. Люди разъехались. Арслан с сыном тоже возвращались домой.

Как-то уж очень неожиданно, ни с того ни с сего, отец спросил:

— Очень понравилась, да?

От внезапного, как выстрел, вопроса Кинзя густо покраснел. В эту минуту он как раз думал об Аим. Не желая отвечать прямо, решил схитрить.

— Сход? Или джайляу?

— Я спрашиваю про одну соловушку с того джайляу.

«Почуял ведь, — подумал Кинзя. — Ничего от него не скроешь».

Так или иначе, но этот разговор должен был состояться, и чем раньше, тем лучше. Неловко чувствовал себя лишь оттого, что начал не сам. Но и вести речь о женитьбе с отцом нелегко. Конечно, он вряд ли был бы против, если просить в жены ту, за которую давно выплачивается калым. А что будет теперь?

Кинзя с отчаянностью, как бы желая одним махом преодолеть все препятствия, возникшие перед его любовью, открыто сказал отцу:

— Я полюбил ее. Очень.

— Та-ак. С виду она красивая.

— Она прекрасна, отец! Умная девушка. Никогда не встречал такую. Пусть она станет моей судьбой, отец.

— Тебе предназначена другая, забыл?

— Помню, но... не я ведь выбирал ее.

— А с этой ты договорился?

— Да, она согласна.

Хотя они с Аим ни слова не произнесли о женитьбе, Кинзя видел, как светились ее глаза и как дрожали губы, слышал ее дыхание. Разве этим не все сказано?

Отец некоторое время ехал молча, затем метнул на сына тяжелый взгляд.

— Ты знаешь, шайтан, чья она дочь? Он сам и все его родичи мои кровные враги. Мне на одной земле с ними тесно. А тут — породниться! Шутка ли? Сыну враг отца — не друг.

— Отец, разве не было случаев, когда брали в жены девушек из семьи кровного врага? Даже войной шли, чтобы добиться любимой.

— Не спорю, бывало. С тех времен пошел обычай засылать сватов.

— Аим не причинит нам зла. Святая она душа.

— Все девушки поначалу ангелами кажутся, а потом... Как я понял, ее думаешь взять?

Последнее слово оставалось за Кинзей. У него сразу пересохло в горле, начал заплетаться язык.

— Я... мы... на то воля родителей. Вас я с мольбой прошу благословить и сосватать мне ее...

Арслану вспомнилась своя горячая молодость, юные порывы, надежды и мечты. Сердце его дрогнуло.

— Конечно, нет проку от невесты, которую выбрали другие, — сказал он сыну. — Хоть умыкни, но чтобы была по сердцу. Я не прочь заслать сватов. Но есть одна заковыка...

Его заминка насторожила Кинзю.

— Отец ее будет против, да?

— Когда прыгнул — не сомневайся, иначе упадешь. Мы что, какие-нибудь обсевки в поле? Я насчет матери твоей.

Вот о ком не подумал Кинзя! Когда приехали домой и поговорили с ней, она подняла большой шум, не дав им больше рта раскрыть.

— Ну и новости! Называется поехали с важными делами, старый да малый. А они невесту подыскивали! Видали таких? Да ведь она сговорена за Баима, шурина сотского Сатлыка. Баим да Аим! А у нашего Кинзи своя суженая имеется, вон с каких пор. Вы подумали о том? Нарушим обычай — все нас засмеют. Нет и нет, вот мое слово. Греховное дело вы надумали.

Асылбика чувствовала, что не лежит у сына душа к Тузунбике, по желанию родителей определенной ему в жены. Но на то была божья воля. Правда, разные они, Кинзя и Тузунбика. Сын с детства был живой, непоседливый, чуткий к людям и очень впечатлительный. А уж какой сообразительный! Говорят, такие дети рождаются в год мыши. В этом, видимо, есть доля истины. Как он приохотился к чтению с малых лет, хлебом не корми — дай книгу. С какой жадностью учился в медресе! А бедная Тузунбика... Да, она неотесанна и грубовата. Не совсем пара сыну. Потому, наверное, и не тянуло его к ней. Но ничего, если поженятся, поучит ее уму-разуму. «Стерпится — слюбится», — утешала она себя вечным, как мир, присловьем.

А муж гнул свое.

— Если душа к душе не льнет, жизнь пройдет попусту, без тепла.

— Вот еще! Мы с тобой живем душа в душу, как дай бог каждому, а ведь тоже были сговорены.

— Я на тебе по любви женился. И наши старшие сыновья по сердцу жен выбрали. Не хочу я зла причинять Кинзе. Кто ему люб, пусть ту и берет. Хоть ханскую дочь — его дело.

— Ай-вай-вай, какой ты упрямый.

— Лишь бы у них все было по любви и согласию.

— Брось ты, старый, говорить о том, о чем пора позабыть. Весь в грехах, как в репьях, а все о том же — о любви.

Тем не менее, Асылбика была в растерянности. Понимая, что своенравного мужа и сына не отговорить от задуманного, она готова была удариться в слезы. Это было последнее, хотя и не всегда верное, средство.

— Жалко Тузунбику, обидели девушку. Еще отольются ее слезы, — запричитала она.

— Ничего, — пробурчал муж. — Дети от двоих рождаются. Отыщет и она свою судьбу.

— Так ведь калым заплачен, — простонала она.

— Наплевать, — махнул рукой Арслан.

Обескураженная Асылбика ухватилась за последний довод:

— Погоди, отец, ты забыл о священном обычае — брать в жены девушку только из чужого рода. Даже если невеста с тобой живет на одной реке, нельзя ее сватать.

— Ну что ты вцепилась в обычаи? — рассердился Арслан. — Если на то пошло, их выдумали такие же аксакалы, как я. Вот возьму и придумаю новые обычаи. Лишь бы намерения были добрые, а дело можно свершить на любой лад. Раз любит — пусть берет.

— Так ведь вы родня! Все от бея Сарыбайсала произошли. Аим и Кинзя брат с сестрой в шестам поколении!

Арслан сразу заинтересовался, начал по пальцам перечислять ступеньки своей родословной.

— Сарыбайсал — раз, Давлеткул — два, Миндегул с Уразаем — четыре. Отец — пятое поколение, я — шестое, мои дети — седьмое. Так должно быть и у Аим. Хе!.. К седьмому поколению у женщин ничего от первого не остается. Значит, обычай не нарушим. Хватит, поговорили. Готовь сватов.

В сваты был выбран надежный человек, из близких родичей, острый на язык и находчивый, имеющий авторитет среди земляков. Не откладывая в долгий ящик, послали его к родителям Аим. После первой поездки он не привез никакого ответа. Ни с чем вернулся и после второго посещения. Впрочем, никто не удивлялся: по обычаю, родители невесты вначале упрямятся. Наверно, совет держат Явгастины.

Так оно и было: из одного джайляу в другое мчались гонцы. В белой юрте Аптырака собрались не только близкие родичи своего тюбэ, но и с территорий других родов.

Бирдегул первым одобрил предстоящее бракосочетание.

— Нужно согласиться, — сказал он с видом чрезвычайно довольного человека. — Виданое ли дело, гордоумный Арслан просит у нас для сына невесту. Про-о-осит! Считайте, что лев, сам того не подозревая, сует голову в капкан. Хе-хе-хе... Такое сватовство ему рот закроет. И сынок его, когда потрется среди нас, будет вынужден поджать хвост.

Такого поворота никто не ожидал. Готовились позлословить над Арсланом-батыром и Кинзей, чтобы в самой унизительной форме дать отказ, а тут неожиданное согласие. Чудеса! Если уж такой аксакал, как Бирдегул, не против, что остается делать другим?

Молодежь была настроена решительней.

— Что будет с Баимом? Он весь калым уже выплатил, — сказал Сатлык Явкаев.

— Ему все расходы Кинзя оплатит, — ответил Бирдегул.

— Не-ет, и близко не подпущу арсланово отродье! — взвился Бикбулат, родной брат Аим.

Сатлык поддержал его:

— Да, они нам на голову сядут!

Бирдегул быстро охладил их пыл:

— Что вы понимаете? Еще молоды-зелены. Где видано, чтобы хвост поперед головы ходил? Землям, водам, всем кипчакам — мы хозяева!

— В том-то и загвоздка, что не только мы, — возразил суун-кипчакский старшина Тляумбет. — Арслан со всех сторон обложил нас. Куда не ткнись — всюду его люди. Хоть в разных местах у них джайляу, а думы одни.

— Окажи лучше, что земли у них врозь, да берлога одна, — поправил Бирдегул и хитренько улыбнулся. — Так в той берлоге у нас будут свои глаза и уши. Понял?

— Нет.

— Пускай ездят друг к другу на кумыс, а мы всегда будем знать его вкус. Пугаться нечего. Врага не только оружием побеждают. И баран в подарок, и девушка в жены — чем не оружие?

Аптырак, слушая своего кумира, послушно кивал в знак согласия. Он, как отец невесты, так и не сказал ни слова — ни за, ни против. Никогда не имевший собственного мнения, преданно смотрел в рот Бирдегулу и усердно поддакивал.

Разговор пошел деловой. Решено было Кинзе не отказывать, лишь бы он сам не передумал. Поэтому надо выговорить достаточно скромный калым. Что касается обиженного Баима, Бирдегул сам взялся склонить его к отказу от Аим и пообещать, что расходы по калыму ему вернут.

...Возвращения свата в семье Аккуловых ждали с волнением. У каждого на то имелись свои причины. Асылбика втайне надеялась, что Аптырак, подзуживаемый родичами, не согласится, и тогда можно будет женить сына на Тузунбике, не нарушив родовых обычаев. У Арслана в случае отказа была бы сильно уязвлена гордость. Для Кинзи померк бы солнечный свет.

Когда сват вернулся в третий раз, Арслан встретил его нетерпеливым вопросом:

— Какие новости?

Сват, плутовато пряча глаза, молчал.

— Ударили по рукам? — допытывался Арслан и грозно повысил голос: — Или?..

Нет ответа. Сват будто язык проглотил.

Поняв, что настал ее черед, Асылбика вложила ему в губы серебряную монету. Лишь после этого последовало ликующее:

— Согласны!

Свадьба — так свадьба. Асылбика свое дело знает, краснеть перед миром ей не придется. Не кого-нибудь, а младшего сына женит. Пусть все видят ее щедрость и гостеприимство.

Ничего не жалели для торжества. Отловили для убоя нагулявших жир лошадей, откармливались коровы и овцы. Доили кобылиц, и готовый кумыс разливали в долбленые из цельного дерева бочонки. Всего было заготовлено в изобилии.

Со стороны невесты прибыли посланцы за свадебным калымом. Они увели с собой овец и коров, горячих скакунов, двух верблюдов.

В тот же день началось угощение со стороны Асылбики. Она встречала гостей с приветливой улыбкой на лице, подавала кумыс в чашках из анисового дерева, собственноручно вложила каждому в рот кусочки мяса, угощала наваристой шурпой, одаривала лоскутами ткани на платья и еляны.

Родственники невесты тоже решили не подкачать. Для свата и свахи поставили богатую юрту, причудливо расшитую шелком. Когда забивали скот для свадебного стола, Аптырак сам вышел на дорогу встречать приглашенных по этому случаю Арслана и дружку жениха.

— Вот и стали мы сватьями, Арслан... Вот так, Арслан-батыр... Сват Арслан, — улыбался Аптырак, часто моргая и повторяя одни и те же слова. «Нечего ему больше сказать», — подумал Арслан. Зато рябой Тляумбет не отставал ни на шаг, тараторил без умолку и, обязанный опекать главного свата, старался поднять ему настроение.

Взрослые, соблюдая приличие, умело прятали неприязнь, но молодежь, со свойственной ей прямолинейностью, срывалась на грубость. Особенно усердствовал Бикбулат. Всем своим поведением он показывал, насколько ему не по душе свадьба сестры. Ядом были пропитаны его реплики, по-волчьи смотрели глаза. Он не находил себе покоя. То сдернет с головы бархатную шапочку, то опять напялит ее на макушку, или начинает теребить узорчатый шелковый пояс. На поясе у него слева висит нож, справа туго набитый кожаный карман. Словно желая подчеркнуть свою силу и богатство, поглаживает то нож, то карман. Кичится, пыжится, свысока поглядывает на гостей. Пошепчется о чем-то с младшими сыновьями Бирдегула, и все они начинают ехидно хихикать. В обычное время верховодивший ими Сатлык Явкаев держался сейчас несколько в стороне. Он был постарше их и, видимо, не хотел ронять свое достоинство в глазах аксакалов.

На самом почетном месте в юрте, на груде сафьяновых подушек сидел Арслан, ведя неторопливую беседу со сватьями и другими гостями. Он прекрасно видел, что делается кругом, и был начеку. Но пока внешне все было пристойно. Шепотки и сплетни можно вытерпеть. Разве свадьба бывает без обид?

Когда закончился забой скота, женщины, вытащив из распотрошенной коровы похожий на тюбетейку неочищенный сычуг, нацепили его на длинную палку и, по старинному обряду, подошли к сватьям со стороны жениха. Они, протягивая палку с сычугом, норовили надеть его одному из них на голову. Сватья, чтобы не испачкаться, начали откупаться, бросая деньги. Женщины не успокоились. То ли в раж вошли, то ли были недовольны подарками сватьев. Размахивая палкой, под дружный хохот и советы толпы, они преследовали сватьев, но больше всего зарились на малахай Арслана, обшитый мехом черной лисицы. Не ублажили их ни подарки, ни его сердитые взгляды. До него дошло, что все это задумано и обговорено заранее. Так что же, продолжать терпеть обычай, начавший переходить в издевательство? В мгновенье ока он выхватил из рук женщины палку и надел сычуг на ее же голову под дружный смех присутствующих. Однако кое у кого из родичей невесты его поступок вызвал гримасу неудовольствия. Злая шутка не удалась.

В играх Арслан-батыр тряхнул стариной, постояв за фамильную честь. Несмотря на почтенный возраст, он принял участие в борьбе. Вышел на майдан против победителя всех предыдущих схваток Суярумбета и уложил его на обе лопатки. И в лихой байге его аргамак никому не уступил первенства.

Кинзя тоже был готов к тому, что свадьба у него не обойдется без подвохов и мелких пакостей. Что ж делать? Когда в жены берешь девушку из осиного гнезда, не дай себя ужалить, но даже если ужалят — стерпи.

По обычаю жених в первый приезд к невесте не сразу отправляется в дом тестя. Он останавливается в этом ауле у какого-нибудь своего зятя — мужа старшей сестры или мужа близкой родственницы, и от него подает весть о себе. В кочевьи Аптырака такой родни у Кинзи не было. Тогда он решил остановиться у двоюродного брата Сыртлана. Обычай, конечно, был нарушен, но не настолько, чтобы поднимать шум, какой возник в доме Аптырака. Больше всех возмущался Бикбулат.

— Каков зятек! Теперь видите? — выходил он из себя. — Говорил я вам? Не будет он с нами считаться. Еще такое покажет, что сами не рады будете!

Аптырак растерянно разводил руками:

— Да-а-а...

Сатлык Явкаев сказал ему:

— Не переживай, свояк, положись на меня, своего сотского. Можно и медведя научить плясать. А он под мою дудку запляшет, я заставлю его огонь глотать!

— Когда? Каким образом? — загорелся Бикбулат.

— А вот так, — хитро подмигнул Сатлык. — Во время застолья еяк-хеяк. преподнесите мне. Остальное уж мое дело.

— Долго ждать, — разочарованно протянул Бикбулат. — Я его проучу прямо сейчас, когда буду везти сюда.

— Раньше времени не брыкайся, — предупредил Сатлык. — Вида не показывай, что недоволен.

Подавив в себе кипевшую злобу, Бикбулат со своими дружками вынужден был с полагающимися почестями привезти жениха из соседнего аула. Кинзя погостил четыре дня и уехал обратно. Спустя две пятницы гостил еще пять дней. Потом настало время выплаты калыма, получения калыма. Кинзя устал от бесконечной череды церемоний и обрядов. Постоянно надо быть настороже. Ошибешься, сделаешь что-нибудь не так, тогда не миновать унижений, насмешек, обид. А родичей у Аптырака много. Тут и снохи, и шурины, и кайнага, и каенбика¹⁵. Кроме них дядюшки и тетушки, близкие подружки Аим. Каждого запоминай, каждого одаривай, всем нравься. Он в центре внимания, все глаза устремлены на него. Слуги и подносчики кумыса обрыдли своим льстивым обращением «зятюшка» да «зятек».

Наступил самый важный момент. Прибыл мулла. И кто бы это был! Камай Кансултан, с которым Кинзя учился в Стерлибашевском медресе. Тот самый ленивый, завистливый, угодливый доносчик Камай! Вот ведь как, сумел стать муллой. И он будет благословлять Кинзю и наставлять в торжественный брачный час...

Перед совершением никаха — чтения молитвы, закрепляющей брак, для отправления еще одного обряда, зарезали корову. Кусок мяса с крупа, где сходятся обе говяжьи ляжки, звался еяк-хеяк. По обычаю он подавался мужу одной из сестер матери невесты и заключал в себе особый смысл. Получивший еяк-хеяк обязан был пригласить в гости новобрачных, одарить их одеждой, скотом.

Еяк-хеяк в большой деревянной чаше с двумя ушками поставили перед Аптыраком.

«Кому отдаст?» — подумал Кинзя, не сводя глаз с тестя.

Аптырак взял в руки мясо, облизал губы, как бы показывая, что у него в руках лакомый кусок, посмотрел влево, вправо.

— Знаете, на чью долю выпадет еяк-хеяк? — торжественно произнес он. — Мужу моей милой свояченицы Бибики. Держи, свояк Сатлык!

«Почему же он против обычая дает младшему свояку? Нужно старшего уважить!» — недоумевал Кинзя, чувствуя какой-то подвох. Что ж такое задумал коварный тестюшка?

Перехватив недобрый, плотоядный взгляд Сатлыка, Кинзя все понял. Вот как они хотят добиться его унижения! Не выйдет. «Пусть что хотят, то и делают, но в гости к Сатлыку не поеду и никаких подношений от него не приму», — решил Кинзя.

— Теперь, ямагат, пора перечислить все то, что дает за дочерью в приданое отец, — сказал Камай-мулла, напустив на свою лисью мордочку побольше важности.

Аптырак подбоченился, начал медленно, с расстановкой говорить о своей отцовской доброте, о том, сколько скота и другого добра перейдет в виде приданого в дом зятя.

— Моя Аим росла как дочь хана. Да, как ханская дочь, — повторил он с гордостью. — Лелеяли мы ее, любимицу нашу. Сейчас уходит от нас — на то воля всевышнего. Грустно ей будет на чужой стороне, затоскует по родному очагу. Так вот, чтобы не скучала, даем мы с ней, кроме всего, семь подружек-наперсниц. И утешат они ее, и в хозяйстве помогут. Вместе им будет легче, не зачахнет наша Аим от тоски.

— Сие достойно одобрения, — сказал мулла. — Пусть служат ей во исполненье божьей воли, им будет уготовано место в раю. Между прочим, такой обычай существовал в глубокую старину и, как гласит предание, он положил начало самой Москве. Как, вы ничего не знаете о том?

Мулла, похваляясь ученостью, принялся рассказывать историю, похожую больше на легенду, чем на правду. Якобы, один из булгарских ханов, много сотен лет назад, выдал дочь за русского князя и отправил с ней целый сонм наперсниц и прислужниц. Супруга молодого князя получила на берегу Москвы-реки вотчину и заложила вместе со своими спутницами аул, который впоследствии по имени какого-то боярина получил название Куксай, а в русском звучании — Кусково. Во времена Юрия Долгорукого пошла с того аула Москва.

— Возвысил ты нашу невестку до звания ханской дочери, хазрет, — улыбнулся Арслан. — Благодарствие тебе. Только вот мой аул — не Куксай, вторую Москву там не построишь.

От злой насмешки у муллы покраснели даже мочки ушей.

— Я пересказываю только то, о чем слышал сам, почтенный.

— Слава аллаху, я немало походил по московским улицам и ничего подобного не слыхивал.

— Ты, сват, против того, чтобы с Аим поехали жить наперсницы? — насторожился Аптырак. — Мы ведь от чистого сердца...

— Слишком много разговору о них, будто извиняетесь за что-то, — ответил Арслан. — С каких пор в этом мире живые души стали лишними? Где много людей, там и еда вкусней. Хоть трижды по семь девок приставь к дочери, найдутся для них и кров, и пища.

Свадебный туй подходил к концу. Наступила пора для сенляу — плача невесты, ее обрядовой песни прощания с близкими людьми перед уходом из отчего дома к мужу. Даже если жених нравился, невеста сама или устами своих подруг оплакивала прощание с домом, где прошло ее девичество. Кинзя, бывая на свадьбах, не раз слышал этот плач, и всегда у него сжималось сердце от жалости. Шутка ли — улетают невесты из-под родительского крыла совсем юными, расстаются с подругами, дорогими до слез родными местами. Вот почему из-под занавеса плача, под которым прячутся невеста с подружками, часто доносятся упреки родителям, старшим братьям и сестрам за то, что они продают их на чужую сторону, обрекают на разлуку.

Кинзя с замиранием сердца ждал сенляу Аим. Ему казалось, что ее плач будет очень жалостным. Однако Аим никого не упрекала и не проклинала. Голос у нее был веселый, радостный. Когда занавес плача, поддерживаемый за четыре угла, остановился перед отцом, она поблагодарила его за заботу и ласку, потом каким-то странным, изменившимся голосом пропела:

Врученную отцом бобровую шапку
Не брошу до самой смерти.

Кинзя сразу почувствовал, что пела не она. Под занавесом вместе с Аим наперсницы. Вероятно, кто-то подделался под ее голос. Так оно и оказалось — вместо Аим произнесла эти слова одна из ее спутниц Магитап.

Начались проводы невесты. Со двора вначале должна выехать телега жениха, а затем невесты.

У Кинзи был запряжен в арбу отличный конь по кличке Турсанай. Ожидая, пока закончатся сборы, он гладил его пушистую гриву, смотрел по сторонам. Двор и улица заполнены людьми, всюду шум и гам. Прощаются сватья и свахи, снуют женщины, выносят сундуки с приданым. Бикбулат запряг коня в арбу, предназначенную для невесты. Он в окружении дружков, что-то шепчет им, перемигивается. Опять задумал что-то.

Аим усадили в телегу. Жена старшего брата с головой укрыла ее шалью. Бикбулат уселся впереди. Кинзя тоже запрыгнул в свою арбу и только начал расправлять вожжи, как позади с визгом скрипнули колеса. «Хайт!» — крикнул Бикбулат, и его конь резво взял с места, поравнялся с упряжкой жениха.

«Шайтан его забери! Хочет раньше меня выехать за ворота, на виду у всей деревни проскакать впереди!» — мелькнуло в голове Кинзи. — Не спеши, сотник Бикбулат. Придержи-ка вожжи перед зятем! Турсанаю достаточно было легкого прикосновения поводьев. Он рванулся, словно испуганная дрофа. Кинзя выхватил из кармана горсть серебряных монет и швырнул их в толпу женщин и ребятишек, крикнул Бикбулату:

— Кайнага! Береги Аим!

У ворот он нагнал его, телеги стукнулись друг о дружку. С треском лопнул тяж на арбе Бикбулата, вылетела из оси чека. Арба с грохотом ударилась о ворота, да так сильно, что боковые стойки покосились.

— Давай, не отставай! — гикнул Кинзя.

До его ушей донеслись восхищенью возгласы:

— Гляньте-ка! В охоте за тургаями это не просто дербник, а сам тойгон!¹⁶

Кинзя оглянулся назад и натянул вожжи, придерживая коня. Не в конце аула, а тут же, у ворот ему пришлось забрать невесту в свою телегу. Ни Аим, ни ее обозленный брат не смогли воспротивиться тому. Не ехать же им в своей сломанной арбе.

...Позднее, когда Кинзя с женой вспоминали в один из вечеров о свадьбе, он спросил:

— Почему вы хотели вырваться вперед?

— Чтобы не быть всю жизнь в подчинении у мужа.

— Ай-хай, Аим.

— Это правда. Что за мужчина тот жених, который позволит своему коню отстать?

— Значит, подумывала не во всем быть мне послушной?

— Сейчас... как не слушаться? Не дал же ты вырваться вперед Бикбулату...

Асылбика встретила невестку со всеми полагающимися почестями. Посаженной матерью для невесты была выбрана одна из уважаемых женщин аула. Она, встречая Аим, поднесла ей отведать меду и масла, сказала:

— Легкой ногой войди в дом!

Все восхищались невесткой. Красавица из красавиц, где только Кинзя нашел такую! Луноликая, рот наперсточком, черные брови вразлет. Под стать ее облику и одежда. На голове богатая шапка из бобра, на плечах елян из камки¹⁷, обшлага и воротник из выдрового меха. Тяжелы у нее туго набитые добром сундуки, столбом стоит пыль от пригнанного скота. Да и сопровождает невесту целый рой наперсниц.

Аим поправила на голове шапку, одернула полы шубы, взялась за грядок телеги, всем видом показывая, что хочет сойти. Но нет, она еще не сходит, всего-навсего примеривается, почему-то не решается. С милой улыбкой, словно прося помощи, говорит:

— Сошла бы на землю, да опереться не на что.

Свекровь в этот момент должна подарить ей таяныс мал¹⁸.

Асылбика не стала размениваться на мелочи, на барашка или телку, собственноручно подвела к ней приготовленного заранее гнедого иноходца, буйногривого красавца с точеной шеей. Седло украшено серебром, на подпругах блестят, переливаясь, мелкие монетки.

— Знаю, что любишь ездить верхом, невестушка. Обопрись о седло, крепче ступай на нашу землю, дитя мое! — И она постелила ей под ноги белую кошму.

К приезду невесты Асылбика богато разукрасила юрту. Еда и питье в изобилии. Чашки полны жареного мяса, наваристого бишбармака. Корагасэ¹⁹ открывают один бочонок кумыса за другим, аяксы²⁰ разливают его и разносят гостям.

Проворной Асылбики хватало буквально на все. Она успевала проверить, как забивают скотину и птицу для застолья, подвешены ли казаны, не перебродило ли кобылье молоко. Не ускользало от ее зорких глаз как ведет себя невестка, как улыбается, как ходит. Умеет ли угощать старших, правильно ли повязывает передник? Свекровь выглядывала все, до мелочей, вплоть до того, прикрывает ли уголком платка рот при появлении мужчин. При всем недоброжелательном отношении к семье Аптырака, ее опасения насчет их дочери улетучились. Невестка ей понравилась. Не только красива, но и послушна, скромна, приветлива. В работе умелая, в речах сдержанная. Ни к чему не придерешься. Очень быстро она сблизилась не только с родителями мужа, но и со всеми их родичами, детьми, соседями. К старшим относилась с почтением, к младшим — с вниманием.

Словно свежестью повеяло в ауле Арслана с появлением Аим.

Долго длился праздничный туй. Перебывали в гостях все родственники, друзья Кинзи. Уезжали, снова возвращались, пировали на славу. Счастью друга радовался Каскын. А разве мог усидеть дома Алибай? Совсем недавно он тоже сыграл свадьбу, женившись на своей нареченной Суюрбике. И вот, оставив молодую жену, он с несколькими товарищами прибыл на взмыленных конях поздравить Кинзю.

Арслан-батыр после первой же засылки свата начал рубить для молодой четы отдельный дом со светлицами. Вскоре по другую сторону выросла еще одна изба, для наперсниц невестки. Арслан не случайно проявил такую большую заботу о сыне. Судя по всему, он решил не отпускать Кинзю далеко от себя, чтобы по-прежнему всегда был рядом, под рукой. Поводом к тому были не только отцовская привязанность и любовь. С незапамятных времен существовал обычай, по которому младший сын обязан оставаться с отцом. Ханы и беи, выделяя для старших сыновей отдельные улусы, младших оставляли при себе. Так поступали и простые люди из народа. «В будущем он займет мое место», — рассуждали отцы. Младшие сыновья и были прямыми наследниками.

У Кинзи, как у молодого хозяина, теперь имелось свое имущество, начиналась своя жизнь с заботами по хозяйству. Для Аим наступила пора сменить девичью косоплетку на инхалек — широкую ленту с монетами, которая замужними женщинами прикрепляется на затылке и свисает ниже пояса поверх кос. Надела она и кашмау²¹, по-хозяйски принялась за дела. Впрочем, хлопот у молодых не очень уж много, их взяли на себя спутницы Аим — и за скотиной они присмотрят, и домашние дела переделают.

Из семи наперсниц самой проворной и трудолюбивой оказалась Магитап. Все-то она умеет, любая работа спорится в ее руках. В летнем домике — кухарка, в загоне — доярка. Куда бы не пошла, всегда приоденется. Все в ней приятно для глаза — и бархатный камзол, и елян, перетянутый в талии поясом, и хакал, украшенный монетами и кораллами, и сережки в ушах, и ожерелье из сердолика. Кинзе доставляло удовольствие смотреть, как она, поводя плечами и чуть изогнувшись станом, носит воду из родника, или как летает у нее в руках пахталка, когда взбивает кумыс. Давно ли приехала сюда, а уже успела сложить в доме печь, сшила чарыки, заквасила в чане коровьи шкуры, чтобы выделать потом кожу. «Ну и расторопная!» — дивился на нее Кинзя. Вкусен приготовленный ею катык, ароматен и наварист сделанный ею бишбармак. Не понапрасну Аим души в подруге не чает.

В окружении наперсниц Аим легче переживала разлуку с родным домом, да и Кинзя был очень внимателен к ней, делая со своей стороны все, чтобы она поскорее обвыклась, полюбила новые для нее места. Желая познакомить ее с окрестностями, он предложил ей верховую прогулку.

Башкирским женщинам не привыкать ездить верхом, они приучены к тому с детства. Бывали времена, когда приходилось в одном ряду с мужьями выступать в походы против врага. Правда, поборники ислама считали неприличным, если женщина гарцует на коне. Однако Аим не очень-то прислушивалась к ворчанью стариков и старух, любила быструю скачку, когда захватывает дыхание от встречного ветра. В седле она чувствовала себя уверенно, могла выдержать длинный и утомительный путь. Вот почему предложение мужа вызвало в ней бурную радость.

День выдался погожий, с легким морозцем. Искрился под солнцем свежевыпавший снег. Гнедой иноходец, подаренный свекровью, почувствовал крепкую руку молодой хозяйки, нетерпеливо танцевал под ней, дугой выгибал шею. Гарцуя рядом с мужем, Аим смотрела на припорошенные снегом луга и склоны гор, чернеющие леса с вкрапленными в них зелеными пятнами елей и сосен.

— Ну как, красиво у нас? — спросил Кинзя.

— Пока не знаю...

— Никак ты не освоишься, Аим, все кручинишься. Чего тебе не хватает?

— Чего?.. Все не как у нас. Воду берем из какого-то родника. А я привыкла к реке спускаться. Нет у вас такого спуска.

— Как нет? А ну, поскакали! Я покажу...

Испуганные зайцы, покидая свои логовища, прыскали в стороны едва ли не из-под копыт. Ярко пламенея на снегу, мелькнула рыжая лисица и скрылась в прибрежных зарослях. Аим с мужем остановились на высоком берегу Назы, в том самом месте, где она впадала в Тору. Лед еще не сковал водную гладь, и она чернела по-зимнему сумрачно.

— Вот тебе река, — сказал Кинзя. — Как наступит лето, будем ходить сюда. Посмотришь, как я прыгну с обрыва.

От воды тянуло таким холодом, что мурашки пробежали по телу.

— Ой, страшно, — произнесла Аим.

— Ничего страшного нет, я не раз отсюда нырял. И лошадей здесь будем купать.

Аим с любопытством разглядывала белеющий за рекой березняк, крутой склон горы, холмистые дали с лесами и речными долинами. Да, родные места Кинзи тоже красивы. Живописны берега Назы и Торы. Да и Нугуш не так далек. Ничего нет особенного в том, что все вокруг покуда кажется чужим. Это в своем доме каждый кустик родной. А здесь предстоит все обживать, ко всему привыкать. Глядишь, со временем тоже сделаются близкими сердцу и лес, и речка, и каждый камушек на ее берегу.

Примечания

1. Яикбаш — будущий Верхнеуральск.

2. Мадхия — ода, восхваляющая живого человека, в противоположность марсие — элегии, посвященной памяти умершего.

3. Тюбэ, аймак — родовые подразделения.

4. Адрас — бухарская полушелковая кустарная ткань с узорами.

5. Кунгур-буга — Бурый бык, созвездие Тельца. Так называлась историческая дорога башкир.

6. Дал — в арабском алфавите обозначение буквы «Д».

7. Мечетли — ныне деревня Кутаново.

8. Кара-кеше — Черный человек. Сейчас Пугачевская гора.

9. Птичий путь — Млечный путь.

10. Карындык — брюшина, которой затягивали окно вместо стекла.

11. Иншалла — если будет угодно аллаху; дай бог.

12. Аксак — хромой. У Кинзи получается игра слов.

13. Кезэ — веревка, которой при дойке подтягивают заднюю ногу кобылы к ее шее.

14. Аим — красота, совершенство.

15. Кайнага — старший брат жены или мужа; Каенбика — старшая свояченица.

16. Тургай — воробей, тойгон — белый кречет.

17. Камка — старинная шелковая узорчатая ткань.

18. Таяные мал — гостинец для опоры, обычно какая-нибудь живность.

19. Корагасэ — тот, кто во время трапезы наливает кумыс из корага — бочонка; тамада.

20. Аяксы — подносчик кумыса гостям.

21. Кашмау — старинный головной убор замужних женщин.