Глава пятая. Реализм романа

Символические образы

1

Родовым признаком реализма является его способность правдиво воспроизводить типические характеры в типических обстоятельствах. Реализм впервые в истории искусства стал объяснять человека условиями его жизни. К началу XIX века само понятие — «обстоятельств» — приобрело новое, конкретное и определенное, содержание. Оттого объяснять человека — значило показывать обусловленность характера обстоятельствами социального, национального и исторического бытия.

Историзм и социологизм мышления Пушкина-реалиста помогли ему, как мы видели, понять условность любовного сюжета в исторических романах Вальтера Скотта и обнаружить в изображаемой им эпохе народную борьбу как «главную двигательницу» событий (Н.Г. Чернышевский). Реализм делал возможным воссоздание эпохи во всей ее исторической истине.

В 1830-е годы Пушкин обогатил реализм новым фундаментальным открытием — диалектической взаимосвязью обстоятельств и человека: среда, утверждал он, не всемогуща, человек может противостоять ей. Иначе он станет жертвой обстоятельств, покорно и смиренно принимающей все удары судьбы. Это открытие подтверждал опыт истории: между угнетенными и угнетателями существуют антагонистические отношения, тяжесть порабощения неминуемо рождает бунт и протест.

Пушкин в эти годы, объясняя человека условиями его социальной жизни, стал показывать не только влияние среды на человека, но и его способность восставать против враждебных ему условий жизни. В протесте, в бунте осуществлялось воспитание человека. Мятежность делала его свободным в рабской стране, вселяла веру в собственные силы, «выпрямляла» личность, наполняла ее чувством собственного достоинства¹. Этот обновленный реализм проявил себя в «Капитанской дочке» в изображении народа, в создании образа Пугачева.

«Капитанская дочка» — не только исторический роман, написанный реалистом, это и роман психологический. Пушкинский психологизм аскетичен, но он играет важную роль в раскрытии характеров, в выявлении идейного богатства исторического повествования. Психологизм проявляется в сложных, противоречивых поступках героев, в диалогах, в гриневских описаниях поведения человека в определенных ситуациях, в прямых размышлениях мемуариста о своих чувствах и поступках.

В центре психологического исследования — Гринев и Пугачев.

Мемуарная форма романа позволяла Пушкину использовать самораскрытие героя. Мы узнаем о думах Гринева, о его тревоге по поводу противоречивости своего поведения — дворянин вступает в «странные приятельские» отношения с Пугачевым и даже испытывает к нему симпатию.

«Я думал также и о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба, и который по странному стечению обстоятельств таинственно был со мною связан. Я вспомнил об опрометчивой жестокости, о кровожадных привычках того, кто вызвался быть избавителем моей любезной». Размышления Гринева передают нам неосознаваемое им стремление найти оправдание Пугачеву, отсюда эти знаменательные слова — «опрометчивая жестокость».

Приведу еще пример. Гринев в конце романа описывает свое состояние, когда уже стало известно о полном разгроме Пугачева: «Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою; — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты от рук гнусного Швабрина».

Психологический анализ душевного состояния Гринева, вскрывая искренность и человечность мемуариста, укреплял доверие к его рассказу, увлекал читателя в открытый им мир духовной жизни мятежника, заставляя отказываться от официального представления о Пугачеве. Этот мир раскрывался прежде всего в психологически напряженных столкновениях Гринева и Пугачева.

Вспомним сцену помилования Гринева Пугачевым. Освобожденный от виселицы, Гринев должен присягнуть самозванцу. Создается драматическая ситуация. О своих переживаниях Гринев рассказал довольно подробно. Он не в состоянии поцеловать руку Пугачева. Но Пугачев терпеливо ждет исполнения обряда. Что думает самозванец? Гринев не сообщает об этом — Пушкин не допускает, чтобы Гринев говорил о том, чего он знать не может. Как же в данном случае поступает Пушкин?

Чаще всего он в жесте, в мимике, в движении, в поступке обнаруживает перед читателем скрытый мир внутренних чувств и переживаний героя. И в данном случае он как будто бы прибегает к своему приему. Описывается многозначительная пауза — Пугачев сидел с протянутой для поцелуя рукой, Гринев стоял перед ним на коленях...

Пугачев нарушил напряжение, разрядил грозную ситуацию — опустил руку, усмехнулся, сказал, чтобы Гринева подняли... Но Пушкин не ограничивается на этот раз изображением жестов и движений. Он открывает еще новую возможность проникновения в тайный мир сокровенных чувств — возможность угадывания читателем состояния героя. Для этого нужно создать условия, чтобы читатель мог догадаться, что думает, как переживает человек то или иное событие. И в данном случае эти условия созданы. Мы не можем не радоваться за исход столкновения двух воль, двух убеждений, не можем не чувствовать благодарности к Пугачеву за его поступок, ибо мы догадываемся о нравственном такте Пугачева, о его благородстве, уме и доброте.

Прием угадывания в остро конфликтных ситуациях используется на всем протяжении романа. Психологически интересен эпизод обнаружения Швабриным гриневского обмана. Обратившись к Пугачеву с просьбой спасти сироту, Гринев сознательно обманывает его, не говоря, что сирота — дочь повешенного капитана Миронова. Швабрин обличает Гринева в том, что он солгал Пугачеву. Вновь создается взрывоопасная ситуация.

«Пугачев устремил на меня огненные свои глаза. — Это что еще? — спросил он меня с недоумением.

— Швабрин сказал тебе правду, — отвечал я с твердостию.

— Ты мне этого не сказал, — заметил Пугачев, у коего лицо омрачилось.

— Сам ты рассуди, — отвечал я ему, — можно ли было при твоих людях объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы ее загрызли. Ничто ее бы не спасло!

— И то правда, — сказал, смеясь, Пугачев».

Нам не сообщается, что чувствовал Пугачев, узнав о лжи и обмане Гринева. Но диалог, но интонации говорящих, но внешние признаки переживания Пугачева так выразительны, что мы догадываемся о душевной буре самозванца. Пушкин обозначает три момента психологического состояния Пугачева: узнав о лжи Гринева, он устремил на него «огненные свои глаза...» Он гневен и ждет разъяснения. Гринев подтверждает — да, обманул, солгал. И у Пугачева «лицо омрачилось». Нельзя не догадаться, что чувствует оскорбленный Пугачев, — его грубо обманывает человек, которому он верит, которого полюбил, которому с открытым сердцем делал добро. Но Гринев объясняет свой обман страхом, что товарищи Пугачева не пощадили бы любимую им девушку. И умный, душевно деликатный Пугачев понимает справедливость его поступка — он засмеялся.

Создавая психологически острые конфликты, Пушкин принуждал читателя самого убеждаться в благородстве, доброте, человечности самозванца. Неожиданность открываемого духовного мира мятежника, обаяние его личности, невольная симпатия к делам, поступкам и думам Пугачева и рождали ту «чару», по словам Цветаевой, которая завораживает читателя.

Психологизм помогал Пушкину раскрывать природный ум обновленного в процессе восстания Пугачева. При этом Пушкин нередко прибегал к контрастному сопоставлению Пугачева и Гринева. В этом плане характерна беседа в кибитке по дороге в Белогорскую крепость. Пугачев, желая увлечь Гринева в иную жизнь, искренне и с «диким вдохновением» рассказывает калмыцкую сказку, завершив ее торжествующим восклицанием: «Какова калмыцкая сказка?»

Как же реагирует на это проявление душевной щедрости Гринев? Чем обернется для него это испытание? Что ответит? Предоставим слово Гриневу: «Затейлива, — отвечал я ему. — Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину». Читателя не может не поразить примитивность мышления Гринева, убийственная прозаичность его представлений о жизни, его неспособность понять глубокий поэтический смысл сказки, его невпопад и не ко времени высказанное нравоучение.

Произошло столкновение двух сознаний, двух характеров, двух уровней нравственности и возникла оглушающая читателя пауза. Пугачев замер, пораженный услышанным. Гринев записал его реакцию: «Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не отвечал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления. Татарин затянул унылую песню; Савельич, дремля, качался на облучке. Кибитка летела по гладкому зимнему пути...»

Читатель не мог не угадать скорбной мысли Пугачева — посмотрел же он «с удивлением» на Гринева. Читателя тоже удивляла подобная реакция (по замыслу Пушкина, читатель всегда «догадливее» мемуариста-рассказчика!) на поэтический рассказ Пугачева. Контрастность идеалов мятежника и дворянина, столкновение различных представлений о жизни требовали ответа: кто же прав? Пушкин заставлял читателя самостоятельно, обращаясь к калмыцкой сказке, решать, на чьей же стороне правда — орла или ворона, Пугачева или Гринева?

2

Историзм и реализм помогли Пушкину понять закономерность народной борьбы за свободу и открыть трагедию «русского бунта»: ни в прошлом, ни в настоящем он не приводил к победе и кончался страшным поражением восставших. Какова же судьба будущей революции? На этот вопрос ни история, ни современность ответа не давали. Но роман, художественно исследовавший самый крупный в русской истории «бунт», не мог проповедовать идею бессмысленности борьбы за свободу. История для Пушкина не была царством случайностей. Опыт французской революции свидетельствовал о поступательном ходе истории, о торжестве прогресса, о подрыве устоев того режима, который держался на открытом угнетении народа. Великая крестьянская война, возглавлявшаяся Пугачевым, — это исторически оправданная и важнейшая в истории России акция народа. Социальная активность народа должна быть понята и исторически справедливо оценена.

По другим причинам не смогло победить восстание декабристов, но и их дело не пропало. Пушкин верил в торжество свободы. Обращаясь к ссыльным декабристам, он писал: «Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут — и свобода Вас примет радостно у входа, И братья меч вам отдадут». В конце 1830-х годов эта вера еще более окрепла.

Утопизм был чужд реалистическому мышлению Пушкина. Споря с Полевым по насущным вопросам истории, он писал: «Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик; он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения...» Ум писателя-реалиста, его историческое мышление позволяли не только видеть, но и понимать общий ход вещей. Потому он мог делать такие «предположения», которые бы позволяли угадывать будущее.

Литература реалистическая, по словам Щедрина, провидит законы будущего. Оттого, указывал он, Пушкина отличает стремление «проникнуть в тайности современности»². Как же художественно, поэтически можно было осуществить это проникновение «в тайности современности», скрывающей семена будущего?

Динамизм развития — имманентная особенность пушкинского реализма; он существовал и проявлял себя в постоянном изменении и обновлении. Последним актом его обогащения явился роман «Капитанская дочка». Пушкин открыл способность и возможность реализма использовать фантастическое и символическое начало в исследовании действительности и в познании тенденций ее исторического развития.

Искусство прошлого наглядно свидетельствовало об огромной роли символических образов в познании жизни и раскрытии ее тайн. Символичны библейские образы — и Пушкин использовал их в своих произведениях. Еще в юности его воображение было покорено символикой сказки и народных поверий. Особенно волновала его народная вера в сны и разгадывание их пророческого смысла. Сон, с его символикой, использовал поэт в «Борисе Годунове» и романе «Евгений Онегин».

Но свойственно ли символическое начало реализму? Достоверность изображения жизни, точность в передаче чувств, мыслей, поведения, душевных переживаний реального, действительного человека, предметность и конкретность быта, сочетающиеся с раскрытием социальной, исторической и национальной обусловленности героя; и вдруг — символические образы? Не противоречат ли они самому художественному методу реализма, с его обнаружением поэзии и истины в самом действительном мире?

Пушкин был первым, кто не только ответил на этот вопрос положительно: не противоречит, — но и показал органичность символического (и фантастического) начала для реализма. Весь вопрос только в том, чтобы символические образы как бы прорастали из самой жизни.

Всякий художественный образ в известной мере символичен. Символическое начало расширяет познавательные потенции образа. Сохраняя предметность, опору на реальность, он в то же время обретает способность освещать неведомое. Символизм придает образу многозначность, глубину, возможность высветить скрытый важный, а иногда и тайный смысл явления. Символический образ как бы приоткрывает завесу, скрывающую от нас мир незнаемого.

Чем больше Пушкин размышлял о будущем России, о революции, о «русском бунте», о нарастающем отпоре насилию, тем больше испытывал нужду в символических образах, в постижении хотя бы контуров этого незнаемого мира. Символические образы мы обнаруживаем в поэме «Медный всадник» и повести «Пиковая дама». Огромна идейная роль символических образов и в реалистической структуре «Капитанской дочки».

Прежде всего следует подчеркнуть, что символическое начало Пушкин связывает только с образом Пугачева. Поэтическое в нем сливается с символическим. И то и другое нужно Пушкину для глубокого познания обновленной в жестокой борьбе личности простого казака, ставшего вождем крестьянской войны, крупным историческим деятелем, символом «русского бунта».

В «Историю Пугачева» Пушкин внес многозначительный ответ Пугачева на вопрос допрашивавшего его генерала Панина: «Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает». Ответ — поэтический, исполненный символического значения, в нем отразилась народная вера в неминуемость новых восстаний, которые не могут не победить. Познание Пугачева было одновременно и познанием революционности народа, познанием закономерности этой революционности и одновременно ее трагического характера.

Поэтическое и символическое в своей слитности выступают в романе при первом же появлении Пугачева, при первом знакомстве с ним читателя. Гринев едет в Оренбург. Зная, что в этих местах часто случаются опасные бураны (бывали случаи, когда метели заносили целые обозы), и, невзирая на приметы приближающейся метели, он приказывает ехать. Как и предвидел ямщик, их настигла беда: «В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем». Дорогу занесло снегом, кони, сбившиеся с пути, стали.

Все в этом будничном описании достоверно и конкретно. Так же реальна случайная встреча с появившимся из метели «добрым человеком». Естествен вопрос, заданный ему ямщиком: «Скажи, не знаешь ли где дорога?» Ответ знающего эти места прост: «Дорога-то здесь; я стою на твердой полосе...» «Дорожный» выручает из беды, выводит заблудившихся к жилью. Вся сцена выписана в строго реалистических тонах, действия и поступки ее участников мотивированы обстоятельствами.

И в то же время образ метели в этой сцене лишен однозначности, многое в нем символично. Многозначность не проявляется сразу, она не дана, но она способна появиться, сформироваться позже. Постижение символики всегда требует от читателя напряжения, усилий его воображения и мысли. В данном случае особый, тайный смысл символического образа метели выступит, станет очевидным и явным после того, как читатель познакомится со всем романом и, обогащенный знанием, мысленно вернется к этому образу. Так, написанный симпатическими (бесцветными) чернилами, текст проступает после его нагревания.

Метель — грозное проявление стихии природы — станет выражать и глубокий смысл могучей стихии народного мятежа, крестьянской войны за вольность. Пугачев, вышедший из метельной тьмы, не поверженный стихией (он не потерял дорогу), так же свободно будет жить и действовать в стихии восстания. Природная стихия как-то чудесно соотносится со стихией народного мятежа. Эта чудесная сила — символический образ.

В то же время просвечивает через этот образ и враждебный дворянству характер стихии — Гринев заблудился. В поэме «Медный всадник» показано буйство стихии наводнения. Наводнение соотнесено с бунтом Евгения и народным мятежом. Царя Александра Пушкин заставляет признать: «С божией стихией царям не совладать». Тот же смысл включает в себя и символический образ метели в «Капитанской дочке».

Пугачев вошел в роман поэтически — из «тайного места», из метели. Прозаический его разговор с ямщиком обретает вещий смысл. Неизвестный из метели оборачивается человеком, знающим дорогу, способным выручить из беды. Читатель еще не знает, что это Пугачев. А когда узнает — он вернется к этой сцене, и тогда-то откроется для него глубокое значение ночного разговора Гринева с Пугачевым.

Гринев вначале называет неизвестного «дорожным», «мужичком», ямщик — «добрым человеком». По приезде на постоялый двор Гринев спрашивает Савельича: «Где же вожатый?» При прощании Гринев, благодаря за оказанную помощь, называет своего спасителя «вожатым». Реальное содержание слова «вожатый» — однозначно: проводник. Намерение писателя придать Пугачеву символическое значение образа вожатого реализовано было в названии главы. В нем, как в фокусе, собирался тайный, глубокий смысл образов метели и человека, который знает дорогу. Заглавие подчеркивало возможность превращения однозначного слова в многозначный образ. Неизвестный был вожатым потому, что вывел Гринева из метели к жилью. Но неизвестный окажется Пугачевым, а обстоятельства сложатся так, что он станет вожатым того же Гринева в грозной метели восстания. Сквозь многозначный образ начинало просвечивать скрытое до времени, тайное и громадное значение человека, который может быть Вожатым с большой буквы.

3

Совершенно особую роль в романе играет сон Гринева, который он видит сразу же после первой встречи с вожатым-Пугачевым. Неизученность реализма Пушкина 1830-х годов приводит к тому, что символическое начало в нем игнорируется, не принимается в расчет при анализе произведений, в частности «Капитанской дочки». Введение сна Гринева объясняется как предваряющая события информация: Пушкин-де предупреждает читателя, что будет с Гриневым дальше, как сложатся его отношения с Пугачевым.

Подобное толкование противоречит самому принципу повествования Пушкина — с его краткостью и лаконизмом, динамически развивающимся сюжетом. Да и зачем, спрашивается, дважды повторять одно и то же: сначала во сне, а потом в реальной жизни? Правда, сон в известной мере наделен и функцией предсказывания последующих событий. Но это «предсказывание» нужно совершенно для особых целей: Пушкину необходимо заставить читателя при встрече как бы со знакомыми фактами возвращаться к сцене сна. Об этой особой роли возвращений будет сказано позже. Важно помнить при этом, что увиденный сон — вещий, пророческий: об этом предупреждает читателя сам Гринев: «Мне приснился сои, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни». Давний сон свой Гринев помнил всю жизнь. И читатель должен был его помнить все время так же, как Гринев, «соображать» с ним все случившееся с мемуаристом во время восстания.

Подобное восприятие символического смысла сна обусловливается многовековой народной традицией. Исследователь сновидений в народных верованиях справедливо писал: «С самых древних времен человеческий ум видел в сновидениях одно из наиболее действительных средств для того, чтобы приподнять таинственную завесу будущего». Вещие, пророческие сны, пишет тот же исследователь, опираясь на богатейший материал наблюдений, «никогда не забываются человеком до тех пор пока не сбудутся»³. Пушкин знал эти верования. Оттого Гринев и не забывал свой вещий сон. Не должен был его забывать и читатель.

Какой же сон видел Гринев?

Ему снилось, что он вернулся домой: «...Матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. «Тише, — говорит она мне, — отец болен при смерти и желает с тобою проститься». — Пораженный страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постеле; матушка приподымает полог и говорит: «Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его». Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: «Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?» — «Всё равно, Петрушка, — отвечала мне матушка, — это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит»...»

Обратим внимание на подчеркнутую реальность событий сна и действующих лиц — все буднично, ничего символического в описанной картине нет. Она скорее нелепа и фантастична, как это часто и происходит в снах: в отцовской постели лежит мужик, у которого надо просить благословения и «поцеловать ручку»... Символическое в ней будет проступать по мере знакомства читателя с сюжетным развитием романа — тогда родится догадка, что мужик с черной бородой похож на Пугачева, что Пугачев так же ласков был с Гриневым, что это он устроил его счастье с Машей Мироновой... Чем больше узнавал читатель о восстании и Пугачеве, тем стремительнее росла многогранность образа мужика из сна, все отчетливее выступала его символическая природа.

Это становится особенно наглядным в заключительной сцене сна. Гринев не хочет исполнить просьбу матери — подойти под благословение мужика. «Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать... и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах... Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: "Не бойсь, подойди под мое благословение..."»

Мужик с топором, мертвые тела в комнате и кровавые лужи — все это уже открыто символично. Но символическая многозначность проявляется от нашего знания о жертвах восстания Пугачева, о многих мертвых телах и лужах крови, которые увидел Гринев позже — уже не во сне, а наяву.

Колоссальный образ чернобородого мужика с топором — это обобщенный поэтический образ могучего народного характера. Обобщенный — хотя он и дан в начале романа, до нашего знакомства с Пугачевым. Объясняется это особой природой символического образа — он лишен статики, Пушкин наделил его способностью «самостоятельно» жить во времени, развиваться, представать в своей многозначности. Знаменательно, что роман завершался кровавой сценой, написанной уже самим Пушкиным — издателем мемуаров Гринева. Опираясь на «семейственные предания», он писал, что Гринев «присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу».

Реальная сцена казни Пугачева не может не вызвать в памяти образа чернобородого мужика с топором. И, странное дело, казнь не воспринимается как возмездие, наоборот, она наполняет особым волнующим смыслом образ из гриновского сна — этому помогает калмыцкая сказка! Пугачев знал, что ждет его, и шел безбоязненно по избранной дороге. Соотнесенность с Пугачевым объясняет появление пронзительного по своей идейной неожиданности оксюморона — ласковый мужик с топором! Читатель наполняет этот образ содержанием, приобретенным в процессе знакомства с Пугачевым. «Ласковость» Пугачева к Гриневу и Маше Мироновой создает ему особый ореол. Оттого «ласковость» мужика с топором не кажется читателю страшной и странной.

И, наконец, это слово мужика — «Не бойсь!..», поражающее сначала своей как бы абсурдностью: ну как же не бояться человека с топором, которым он машет, наполняя комнату трупами? Нельзя не бояться такого мужика! Но возвращение читателя к сцене сна во всеоружии знания Пугачева кардинально обновляет смысл этого слова. Ведь все отношения Пугачева с Гриневым и строятся на том, что он ласково убеждал его не бояться восстания — затем и калмыцкую сказку рассказывал, и уговаривал перейти к нему («послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья...»).

Вещие сны человек помнит всю жизнь, и особенно остра память в период ожидания исполнения этого сна. Притягательная, гипнотизирующая сила символического сна такова, что читатель не может забыть его. Образ мужика с топором, сливаясь с поэтическим образом Пугачева, становится глубоко содержательным символом романа — в нем, как в накрепко сжатой пружине, сконцентрирован идейный смысл «Капитанской дочки».

Народу принадлежит огромная роль в истории. Даже когда он «безмолвствует», видна зреющая в нем энергия будущих мятежей. Восстание высвобождает и развивает громадные и грозные силы. Но стихия бунта неуправляема и в то же время закономерна. Жестоко подавленный в одном случае и в одном месте, бунт вспыхивает вновь и вновь — Ворон мятежа летает, не зная устали... Нельзя без народа решать судьбу России. И мужик с топором в пушкинском романе выражал надежды и представления этого народа.

Мы видим — символика образа многозначна. И одно из значений помогает поэтическому преодолению трагедии русского бунта. Борьба народа за свободу справедлива, она беспощадна, но не бессмысленна и не бесполезна. Мужик с топором кличет Гринева — «подойди под мое благословение...» Гринев не подошел: «Ужас и недоумение овладели мною», признается он читателю. Нет, еще не скоро осознается истина, открытая Пушкиным. Возможность решения рокового конфликта таится в будущем.

Символично и слово ласкового мужика с топором — «Не бойсь!..» Зная роман, мы понимаем парадоксальную справедливость этого призыва: Гриневу действительно нечего было бояться Пугачева — он делал ему только добро. Но есть и другой, более глубокий смысл в этом призыве: революция — это не только кровь, жертвы и жестокость, но и торжество человечности. Читателю трудно не поверить мужику — ведь он сам видел проявление этой человечности в ходе восстания. И мы понимаем, зачем выбрал это слово мужик, как оно содержательно, какая устремленность в будущее ему свойственна.

«Капитанская дочка» оказалась завещанием Пушкина. Открывая читателю свою выстраданную правду о русском народе и русском бунте, писатель как бы призывал задуматься над коренными вопросами социального развития России, будущей революции и будущей судьбы народа.

Политические убеждения Пушкина обусловлены временем, и потому он не мог принять идеи крестьянской революции. Но художественные произведения Пушкина никогда не были иллюстрацией его политических взглядов. Пушкин-художник глубже понимал и прошлое и будущее родины. Об этом в свое время хорошо писал Б.В. Томашевский. «Замечательно, что сочувствие крестьянской революции не вытекало непосредственно из системы политического мышления Пушкина, который был либеральным последователем Монтескье, Вольтера, Бенжамена Констана и Сталь и сам неоднократно высказывался за умеренную конституцию английского типа.

Но с его программными взглядами боролись глубокое историческое чутье и инстинкт художника, проникавшие в истинный смысл "судьбы народа"»⁴.

Примечания

1. Об этом подробнее см. в кн.: Макогоненко Г.П. Творчество А.С. Пушкина в 1830-е годы. Л., 1974, с. 241—313.

2. Щедрин Н. (М.Е. Салтыков). Полн. собр. соч., т. 14. М., 1937, с. 460.

3. Балов А. Сон и сновидения в народных верованиях, — «Живая старица», 1891, вып. 4, с. 208, 211.

4. Томашевский Б. Пушкин. Книга вторая. Материалы к монографии (1824—1837). М.—Л., 1961, с. 150.