Глава четвертая. Любовь

1

Стремление человека к счастью закономерно. Но верный правде жизни, Пушкин показывал трагическое разрешение любовной коллизии. Не смогли стать счастливыми герои романтических поэм. Роман «Евгений Онегин» раскрыл драму двух любящих и нужных друг другу людей, но навсегда разделенных. О гибели счастья Пушкин писал и в «Повестях Белкина», и в «Дубровском», и в «Медном всаднике», и в «Пиковой даме». В 1834 году в лирическом стихотворении поэт с горечью констатировал: «На свете счастья нет...»

В своем последнем романе Пушкин вновь вернулся к этой так волновавшей его проблеме. Любовь Гринева и Маши — это любовь юных, чистых, только еще вступающих в жизнь людей. Оттого она так естественна, искренна и человечна. И она разрушается вмешательством Гринева-отца. Деспотический родительский запрет выявлял нелепость идеалов общества, в котором отец, движимый заботой о благополучии единственного сына, не позволяет ему жениться на той, которую он любит.

Действие отца вызвало соответствующую реакцию сына: «Чтение сего письма возбудило во мне разные чувствования. Жестокие выражения, на которые батюшка не поскупился, глубоко оскорбили меня. Пренебрежение, с каким он упоминал о Марье Ивановне, казалось мне столь же непристойным, как и несправедливым».

Жизнь подсказала Пушкину еще один типичный случай крушения счастья. Но на этот раз Пушкин продолжил рассказ о судьбе любящих и о их любви после того, как жестокой родительской волей они были разлучены. Продолжение это носило эстетически новаторский характер: Пушкин подверг любовь Гринева и Маши Мироновой беспримерному испытанию — испытанию народной войной.

«Неожиданное происшествие» («пугачевщина») круто изменило судьбу героев. Бессобытийная, тихая жизнь внезапно кончилась. Беспрестанно менявшиеся обстоятельства жизни требовали мужества и стойкости, они проверяли убеждения и нравственные принципы героев романа. Обрушившееся на Машу горе — казнь родителей — не сломило ее: она оказалась способной проявить сопротивление домогательствам Швабрина.

Испытания нравственно закаляли, душевно обогащали и Гринева, и Машу Миронову. Сами того не замечая, они становились иными, — грозные события войны подрубали те устои, на которых держались их верования. Обстоятельства требовали от них сопротивления, отстаивания своих прав, своей независимости. Отправляясь в Бердскую станицу к Пугачеву с просьбой выручить из беды «сироту», Гринев на его вопрос: «...Какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает?» — естественно и честно отвечает: «Она невеста моя». Самое удивительное в этом ответе, что Гринев не замечает своего ослушания, что он преступил через родительский запрет.

Но Пушкин стремится сосредоточить на этом внимание читателя. Поэтому он показывает, как дальнейшие события и «перевоспитывают» героев, и обновляют их. Освободив Марью Ивановну из заточения, Пугачев, довольный, что сделал доброе дело, весело говорит Гриневу: «Выручили красную девицу! Как думаешь, не послать ли за попом, да не заставить ли его обвенчать племянницу? Пожалуй, я буду посаженым отцом...»

Гринев испугался этой милости самозванца: недостойно и неприлично для дворянина, чтоб на его свадьбе посаженым отцом был мужик и «злодей». Он попросил: «Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам бог путь укажет». Пугачев и на этот раз удовлетворил просьбу Гринева.

Этот эпизод открывает и Гриневу, и читателю удивительную человечность морали Пугачева. Узнав, что двое молодых людей любят друг друга, он стремится содействовать их счастью. Любите? Тогда соединяйтесь, женитесь, будьте счастливы: «Возьми себе свою красавицу; вези ее, куда хочешь, и дай вам бог любовь да совет!»

Первый раз в художественном мире Пушкина любящие отстояли свое счастье. Обстоятельства перестали быть им враждебными. Человек, от чьей воли они зависели, не помешал их женитьбе, не расстроил ее, но уничтожил все возникавшие на пути трудности и препятствия и благословил. И этими обстоятельствами оказалась народная война, а этим человеком — Пугачев. Не по обряду, а по самой сути он стал посаженым отцом Гринева и Маши Мироновой.

Гринев осознал, что именно Пугачев помог ему и Маше Мироновой преступить порог послушания. Оттого он объявляет Маше, что он считает ее своей женой — здесь же, в крепости Белогорской, где было получено запретное письмо отца. «Милая Марья Ивановна! — сказал я наконец. — Я почитаю тебя своею женою. Чудные обстоятельства соединили нас неразрывно: ничто на свете не может нас разлучить».

Но испытания любви Гринева и Маши продолжались и после их благословения Пугачевым. Гринев увозит нареченную жену из крепости, поручает Савельичу доставить Марью Ивановну к своим родителям, а сам остается в императорских войсках исполнять «долг чести». После нескольких месяцев борьбы восстание было жестоко подавлено. Гринев получил отпуск для поездки к родителям. «Вдруг неожиданная гроза меня поразила» — командир отряда получил секретный приказ арестовать Гринева и отправить в Казань в Следственную комиссию по делу Пугачева.

Суд был быстр и несправедлив — несправедлив потому, что Гринева приговорили к казни по обвинению в измене присяге и переходе на сторону Пугачева, то есть в преступлениях, которых он не совершал. Читатель отлично знает, что Гринев отказался присягать Пугачеву и не служил у него. «Позорная казнь» была заменена Екатериной II на ссылку «в отдаленный край Сибири на вечное поселение». Это известие едва не убило отца Петруши. Он был потрясен и оскорблен сыном: «Не казнь страшна... — говорил он. — Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..»

Гринев-отец поверил обвинениям, поверил приговору суда, поверил в возможность измены своего сына и потому примирился с судьбой. Он покорно принял известие о ссылке в Сибирь сына, обвиненного в измене.

В это тяжелое для семьи Гриневых время на авансцену романа выходит Маша Миронова. Воспитанная в покорности, унаследовавшая от отца образцовое послушание чужой воле, чужим приказам, чужим решениям, она сейчас отреклась от покорности и послушания. Уверенная в невиновности Гринева, она взбунтовалась против обвинения и приговора и твердо решила спасти любимого человека. При этом она вступала в борьбу не только за свое счастье, но и за справедливость. Приговор, подписанный Екатериной II, она считала несправедливым.

Последние страницы романа, его финал посвящены Марье Ивановне. Она едет в столицу добиваться правды у императрицы. Но, чтобы понять поступки и действия дочери капитана Миронова, нужно разобраться в том, зачем Пушкин вводит в роман Екатерину II, как ее изображает?

2

За многие десятилетия изучения «Капитанской дочки» на эти вопросы давались самые различные и часто противоречивые ответы. В конце XIX века, например, А.Д. Галахов объяснял введение сцены свидания Маши с Екатериной II простым «подражанием» Пушкина Вальтеру Скотту: «Дочь капитана Миронова поставлена в одинаковое положение с героиней «Эдинбургской темницы», героиня которой Дженни Динс «выпрашивает прощение» у королевы»¹.

Толковали изображение Пушкиным Екатерины II и с реакционных позиций, как стремление автора романа продемонстрировать глубокое уважение к самодержице всероссийской.

Советские пушкинисты долгое время объясняли и введение в роман императрицы, и особенности ее изображения цензурными обстоятельствами. В свое время Д.П. Якубович писал: «Попытавшись показать Екатерину «домашним образом», Пушкин в заключение вынужден был все же дать ее образ и в традиционно-официозном, почти лубочном тоне как образ милостивой царицы, видимый глазами героев-дворян. Этот образ находится в вопиющем противоречии с обычными резко отрицательными мнениями самого Пушкина о «развратной государыне»... Понятно, без условно-сусального лика Пушкин не мог бы и думать о проведении своего романа в печать»². В последующем мысль об отрицательном и сниженном изображении Екатерины в романе стала господствующей.

Несомненно, подобные трактовки изображения Пушкиным Екатерины II в силу своей противоречивости и прямолинейности не могли не вызвать протеста. Ю.М. Лотман справедливо писал, что «приходится решительно отказаться как от упрощения, от распространенного представления о том, что образ Екатерины II дан в повести как отрицательный и сознательно-сниженный».

Ю.М. Лотман не только отказывается от упрощения, но показывает, что не цензурными, а глубоко идейными соображениями руководствовался Пушкин, когда решил, наряду с фигурой самозванца, изобразить царствующую императрицу. Установив необходимость рассмотрения этих двух образов во взаимосвязи, исследователь так определяет смысл и характер этой связи: в «Капитанской дочке» Пушкина «Екатерина II помиловала Гринева, подобно тому как Пугачев — Машу и того же Гринева».

Основанием уравнения является слово «подобно» — это «подобное» заключается в торжестве человечности: «В основе авторской (пушкинской. — Г.М.) позиции лежит стремление к политике, возводящей человечность в государственный принцип, не заменяющей человеческие отношения политическими, а превращающей политику в человечность».

Исследователь, признавая утопический характер подобных убеждений Пушкина, настаивает на своей точке зрения, полагая, что именно она объяснит и смысл «Капитанской дочки», и причину введения в роман образа Екатерины II. «Во вторую половину 1830-х гг. для Пушкина характерны утопические попытки отделить личность царя от государственного аппарата. Отделив его — живого человека — от бездушной бюрократической машины, он надеялся, сам ощущая утопичность своих надежд... на помощь человека, стоящего во главе государства, в деле преобразования общества на человеческой основе, создания общества, превращающего человечность и доброту из личного свойства в государственный принцип»³.

В данной работе нет возможности подробно рассматривать предложенную Ю.М. Лотманом концепцию пушкинского творчества 1830-х годов. Укажу лишь на то, что конструирование ученым утопической системы убеждений Пушкина коренным образом противоречит и реальному содержанию написанных поэтом произведений, и, главное, его художественному методу. Потому остановлюсь лишь на том, как предложенная Ю.М. Лотманом концепция налагается на роман и как в соответствии с ней толкуется образ Екатерины II и его соотношение с образом Пугачева.

Введение образа Екатерины II в роман объясняется исследователем как желание Пушкина уравнять действия самозванца и царствующей императрицы по отношению к Гриневу и Марье Ивановне. «Подобность» действия состоит в том, что и Пугачев, и Екатерина II — каждый в сходной ситуации выступает не как правитель, а как человек. «Пушкину в эти годы глубоко свойственно представление о том, что человеческая простота составляет основу величия (ср., например, «Полководец»). Именно то, что в Екатерине II, по повести Пушкина, рядом с императрицей живет дама средних лет, гуляющая по парку с собачкой, позволило ей проявить человечность. «Императрица не может его простить», — говорит Екатерина II Маше Мироновой. Но в ней живет не только императрица, но и человек, и это спасает героя, а непредвзятому читателю не дает воспринять образ как односторонне отрицательный».

Итак, человечность Екатерины II в том, что она проявляет милость к Гриневу. Как же это доказывается? Гринева, пишет исследователь, суд осудил «с точки зрения формальной законности дворянского государства справедливо». (Запомним это.) Затем дело перешло к императрице. Судьба Гринева в ее руках, она «должна осуществить правосудие и, следовательно, осудить Гринева»⁴. (Обратим внимание на логику этого заявления.) И, наконец, вывод: в императрице торжествует человек, и она, проявляя милость, освобождает осужденного Гринева.

Как видим, утверждение, что Пушкин исповедовал утопическую идею о превращении политики в человечность, зиждется на толковании освобождения Гринева как милости Екатерины II, приравненной к милости Пугачева. С этим трудно согласиться. Как справедливо писал исследователь, «Капитанская дочка» «настолько общеизвестное произведение», что всякое отступление от текста или «грубое насилие над пушкинским текстом» легко обнаруживаются.

Разберемся в предложенных аргументах. Исследователь утверждает, что суд осудил Гринева справедливо. Обратимся к тексту романа. Исходное обвинение, послужившее поводом для ареста, было сформулировано членом Следственной комиссии так: «по какому случаю и в какое время вошел я в службу к Пугачеву и по каким поручениям был я им употреблен?» Естественная реакция Гринева: «Я отвечал с негодованием, что я, как офицер и дворянин, ни в какую службу к Пугачеву вступать и никаких поручений от него принять не мог». Негодование Гринева оправданно, и он отвечал суду искренне. Мы знаем, что обвинение это — вымысел, оно не соответствует фактам подлинного поведения Гринева.

Возможность измены Гринева как бы подсказывалась судьям странной судьбой Гринева: его не повесил Пугачев, был он на «пирушке» у «злодеев», принял «от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег».

Гринев разъяснил: «как началось мое знакомство с Пугачевым в степи во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил». Объяснение уже почти удовлетворило членов Следственной комиссии. Дальше необходимо было сообщить о цели поездки к Пугачеву — для освобождения Марьи Ивановны. Гринев из чувства такта не захотел, чтобы «комиссия потребовала ее к ответу», и потому замолчал.

«Судьи мои, начинавшие, казалось, выслушивать ответы мои с некоторою благосклонностию, были снова предубеждены противу меня при виде моего смущения. Гвардейский офицер потребовал, чтоб меня поставили на очную ставку с главным доносителем».

В этом сообщении важно то, что судьи были предубеждены против Гринева и что основой этой предубежденности явился донос Швабрина. Швабрин «повторил обвинения свои»: «по его словам, я отряжен был от Пугачева в Оренбург шпионом; ежедневно выезжал на перестрелки, дабы передавать письменные известия о всем, что делалось в городе; что наконец явно передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости в крепость, стараясь всячески губить своих товарищей-изменников, дабы занимать их места и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца».

Показания эти были откровенной ложью, грубым оговором. Пушкин сознательно подготовил читателя для восприятия их лживости. Да, Гринев из Оренбурга приезжал в мятежную слободу к Пугачеву, но он не служил у Пугачева, не был его шпионом. Более того, мы знаем, что на вопрос Пугачева о положении в Оренбурге он ответил неправду:

«— Теперь скажи, в каком состоянии ваш город.

— Слава богу, — отвечал я; — всё благополучно.

— Благополучно? — повторил Пугачев. — А народ мрет с голоду!

Самозванец говорил правду; но я по долгу присяги стал уверять, что все это пустые слухи и что в Оренбурге довольно всяких запасов». Соратники Пугачева уличили Гринева в обмане.

Да, Гринев выезжал из Оренбурга, чтобы «перестреливаться с пугачевскими наездниками», но он не передавал им никаких письменных известий для Пугачева. Правда, однажды он наехал на казака и «готов был уже ударить его своею турецкою саблею», да узнал в нем белогорского урядника Максимыча, передавшего ему письмо Марьи Ивановны, в котором она сообщала о притеснениях Швабрина.

Да, Гринев ездил с Пугачевым из Бердской слободы в Белогорскую крепость, но ездил для того, чтобы выручить дочь капитана Миронова.

Верный своему решению не впутывать в следствие Марью Ивановну, Гринев отказался давать объяснения, почему он ездил с Пугачевым в Белогорскую крепость. Он заявил, что держится «первого своего объяснения и ничего другого в оправдание себе сказать» не может.

На том следствие и суд кончились. Через несколько недель Гринев-отец получил из Петербурга письмо от своего родственника князя Б., который и сообщал о приговоре суда. Князь писал: «...Подозрения насчет участия моего в замыслах бунтовщиков, к несчастию, оказались слишком основательными, что примерная казнь должна была меня постигнуть...»

Итак, Гринева осудили по подозрению в измене, в «участии в замыслах» Пугачева, осудили на основании ложного доноса. Я подчеркиваю: формула приговора — «участие в замыслах бунтовщиков» — основана на показаниях Швабрина, что Гринев был у Пугачева шпионом, что он изменил присяге и служил самозванцу. Пушкин не только раскрывал глубокую несправедливость царского суда, но еще и связал воедино ложный донос Швабрина и действие судей; грубая клевета подлого человека и предателя оказалась облаченной в форму приговора суда. Как же можно заявлять, что суд осудил Гринева справедливо?

Несправедливость и неосновательность судейских подозрений Гринева оттенена Пушкиным в специально написанном эпизоде, в котором рассказывалось об отношении Гринева-отца к аресту своего сына. Военный, требовательный к себе человек и дворянин с развитым чувством чести, он, узнав об аресте, немедленно начал свое «следствие»: допросил свидетелей событий — Марью Ивановну и Савельича.

«Слух о моем аресте поразил всё мое семейство. Марья Ивановна так просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым, что оно не только не беспокоило их, но еще заставляло часто смеяться от чистого сердца. Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте, коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода. Он строго допросил Савельича. Дядька не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева и что-де злодей его таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он и не слыхивал. Старики успокоились и с нетерпением стали ждать благоприятных вестей».

Пушкин сознательно противопоставляет справедливое следствие, проведенное премьер-майором, несправедливому царскому суду. Не замечать этого противопоставления мы не имеем права. «Странное знакомство» своего сына с Пугачевым не обеспокоило строгого отца, «но еще и рассмешило». Приглашение на «пирушку» к Пугачеву — не преступление (угостил же Гринев Пугачева стаканом вина!). И это действительно так. Пушкин настойчиво подчеркивает мысль, что преступлением, заслуживающим наказания, является измена. Но «батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте». Не верил и был прав в своем доверии сыну — тот не служил Пугачеву.

Тем горше было полученное известие о приговоре суда. «Сей нежданный удар едва не убил отца моего. Он лишился обыкновенной своей твердости, и горесть его (обыкновенно немая) изливалась в горьких жалобах. «Как! — повторял он, выходя из себя. — Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче?»

Несправедливость решения суда Пушкин не только обосновал, но и наглядно это продемонстрировал. Оно противоречило фактам, опровергалось свидетелями Марьей Ивановной и Савельичем, невозможностью Гринева-отца поверить в измену своего сына и, наконец, его страданием, причиной которого был оговор сына.

Вот этот несправедливый приговор и попадает к Екатерине II. Вывод исследователя, — что «как глава дворянского государства Екатерина II должна осуществить правосудие и, следовательно (?! — Г.М.), осудить Гринева», — вызывает удивление. Почему это монарх, осуществляя правосудие, осуждает по доносу и оговору, а не пытается восстановить справедливость? Ответа на этот вопрос нет. Екатерина II действительно конфирмирует несправедливый приговор. В этом акте уже начало ответа на вопрос, зачем Пушкин ввел в роман образ Екатерины II: самодержавию по природе чужда справедливость. А в действиях Пугачева нет ничего подобного: Пугачев проявляет милость к Гриневу и сироте Маше Мироновой. И это было глубоко справедливым актом.

Однако ведь Екатерина II не только утверждает несправедливый приговор, она еще, по мнению многих исследователей, проявляет милость: из уважения к заслугам и преклонным летам Гринева-отца она отменяет казнь сына и отправляет его в Сибирь на вечное поселение. Какая же это милость — сослать в Сибирь безвинного человека? Но такова, по Пушкину, «милость» самодержцев, коренным образом отличающаяся от милости Пугачева, она противоречит справедливости и является на самом деле произволом монарха. Нужно ли напоминать, что Пушкин на своем личном опыте уже знал, к чему сводится милость Николая I. С полным основанием он писал о себе, что был «милостью окован». Естественно, нет в подобной милости человечности. Жаль, что об этой реальной «милости» Екатерины II исследователь «забывает» и не упоминает о ней в своей статье.

Соответствует подобной «милости» Екатерины II стилистика образа императрицы. Еще в 1937 году Виктором Шкловским было сделано тонкое наблюдение: «Пушкин дает Екатерину по портрету Боровиковского. Портрет относился к 1791 году, был обновлен в памяти гравюрой Уткина в 1827 году. Эта гравюра ко времени написания «Капитанской дочки» была у всех в памяти. На портрете Екатерина изображена в утреннем летнем платье, в ночном чепце; около ее ног собака; за Екатериной деревья и памятник Румянцеву. Лицо императрицы полно и румяно»⁵.

Тем, что Пушкин воссоздавал в романе черты императрицы, запечатленные Боровиковским, подчеркивалась официальная «версия» портрета. Более того, Пушкин демонстративно отказывался от своего личного восприятия императрицы и давал читателю копию с копии. Боровиковский рисовал с живой натуры. Пушкину было достаточно представить копию с высочайше одобренного портрета. Он изображал не живую модель, но мертвую натуру. Екатерина II в романе — не образ живого человека, а «цитата», как остроумно заметил Шкловский. От этой вторичности — холод, окружающий Екатерину в пушкинском романе. «Свежее дыхание осени» уже изменило лик природы — листы лип пожелтели, императрица, выйдя на прогулку, надела «душегрейку». «Холодно» лицо ее, — «полное и румяное», оно «выражало важность и спокойствие». С той же холодностью связано и «строгое выражение лица», появившееся во время чтения прошения Маши Мироновой. Это даже подчеркнуто авторской ремаркой: «Вы просите за Гринева? — сказала дама с холодным видом». Холодность и в поступках Екатерины: она затевает «игру» с Машей, выдавая себя за даму, близкую ко двору, — она играет, а не живет.

В таком изображении Екатерины II вскрывается намерение Пушкина противопоставить образу Пугачева, «мужицкого царя», образ правящей императрицы. Отсюда контрастность этих двух фигур. Милости Пугачева, основанной на справедливости, противопоставлена «милость» Екатерины, выражавшей произвол самодержавной власти.

Эту контрастность, как всегда, остро, художнически осознавала и воспринимала Марина Цветаева: «Контраст между чернотой Пугачева и ее (Екатерины II. — Г.М.) белизной, его живостью и ее важностью, его веселой добротой и ее снисходительной, его мужичеством и ее дамством не мог не отвратить от нее детского сердца, единолюбивого и уже приверженного "злодею"».

Цветаева не просто излагает свои впечатления, — она анализирует роман и тщательно аргументирует свой тезис о контрастности изображения Пугачева и Екатерины II и отношении Пушкина к этим антиподам: «На огневом фоне Пугачева — пожаров, грабежей, метелей, кибиток, пиров — эта в чепце и душегрейке, на скамейке, между всяких мостиков и листиков, представлялась мне огромной белой рыбой, белорыбицей и даже несоленой. (Основная черта Екатерины — удивительная пресность.)».

И далее: «Сравним Пугачева и Екатерину въяве: «Выходи, красная девица, дарую тебе волю. Я государь. (Пугачев, выводящий Марью Ивановну из темницы)». «Извините меня, — сказала она голосом еще более ласковым, — если я вмешиваюсь, но я бываю при дворе...»

Насколько царственнее в своих жестах мужик, именующий себя государем, чем государыня, выдающая себя за приживалку».

Ю.М. Лотман прав, когда возражает против грубо прямолинейного определения взгляда Пушкина на Екатерину II. Конечно, Пушкин не создавал отрицательного образа Екатерины, не прибегал к сатирическим краскам. Но противостояние Пугачева и Екатерины II нужно Пушкину, такая композиция позволяла ему обнажать важные истины о природе самодержавия. Особенности изображения Пугачева и Екатерины II позволяют понять, на чьей стороне симпатии Пушкина. «Любит ли Пушкин в «Капитанской дочке» Екатерину?» — спрашивала Цветаева. И отвечала: «Не знаю. Он к ней почтителен. Он знал, что все это: белизна, доброта, полнота — вещи почтенные. Вот и почтил»⁶.

Окончательный ответ на вопросы, зачем Пушкин ввел в роман образ Екатерины и как изобразил ее, дает последняя сцена — встреча Маши Мироновой с императрицей в Царскосельском саду. Здесь читатель узнает истинные причины, по которым Екатерина признала Гринева невиновным. Но сцена эта важна не только для понимания образа Екатерины: во время свидания окончательно раскрывается характер капитанской дочки и завершается любовная линия романа, поскольку именно Маша Миронова отстояла свое счастье.

3

Для понимания этой принципиально важной сцены нужно помнить, что она написана с расчетом на эффект присутствия читателя: Марья Ивановна, например, не знает, что беседует с императрицей, а читатель уже догадывается; «дама» обвиняет Гринева в измене, но читатель отлично знает, что обвинение это ни на чем не основано. Этот прием Пушкин счел нужным обнаружить: в решительный момент беседы он сообщает: Маша Миронова «с жаром рассказала всё, что уже известно (курсив мой. — Г.М.) моему читателю».

Итак, Марья Ивановна, отвечая на вопрос «дамы», сообщает ей о причине своего приезда в столицу. При этом благосклонность собеседницы к неизвестной девушке энергично мотивирована: «дама» узнает, что перед ней сирота капитана Миронова, верного императрице офицера. («Дама, казалось, была тронута».) В этом состоянии она и читает прошение Маши.

Пушкин создает еще одну чрезвычайную ситуацию, поручая Гриневу запротоколировать (со слов Маши Мироновой) все происходившее: «Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным; но вдруг лицо ее переменилось, — и Марья Ивановна, следовавшая глазами за всеми ее движениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному».

Пушкину очень важно подчеркнуть мысль, что, даже надев маску частного человека, Екатерина не оказывалась способной смирить в себе императрицу. «Вы просите за Гринева? — сказала дама с холодным видом. — Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй».

Отповедь «дамы» полностью подтверждает принципиально несправедливое правосудие императрицы. Утверждение приговора императрицей Екатериной II и безапелляционно оскорбительное объявление «дамой» (частным человеком) Гринева «вредным негодяем» находятся в одном ряду. Пушкин сознательно уравнивает действия императрицы и «человека».

Свидание Марьи Ивановны с Екатериной II достигает — после этой отповеди «дамы» — кульминации: капитанская дочка из робкой и смиренной просительницы превращается в отважную защитницу справедливости, беседа становится поединком.

«— Ах, неправда! — вскрикнула Марья Ивановна.

— Как неправда! — возразила дама, вся вспыхнув.

— Неправда, ей богу, неправда! Я знаю всё, я всё вам расскажу».

Горячо воскликнув: «Неправда!» — Маша «с жаром рассказала» все, что уже было известно читателю.

Знающий истину читатель не случайно здесь упомянут — он призван быть свидетелем, перед которым императрица оказалась принужденной держать ответ. Что ей оставалось делать? Настаивать на несправедливом своем приговоре? Но в создавшихся условиях это выглядело бы проявлением безрассудного деспотизма. Подобное изображение Екатерины противоречило бы правде истории. И Пушкин не мог пойти на это. Ему же важно было другое: показать сначала несправедливость осуждения Гринева и демагогического по существу помилования его Екатериной II, а потом — вынужденное исправление ею своей ошибки.

Марью Ивановну вызывают во дворец. «Дама», представшая уже в образе императрицы Екатерины II, сказала: «Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха». Заявление это примечательно. Сама Екатерина II признается, что она освобождает Гринева потому, что он невиновен. А его невиновность доказана Машей Мироновой, и эта истина подтверждена читателем. Поэтому исправление ошибки не есть милость. Милость Екатерине II приписали пушкинисты. В действительности честь освобождения невиновного Гринева принадлежит капитанской дочке. Она не согласилась не только с приговором суда, но и с решением Екатерины II, с ее «милостью». Она отважилась поехать в столицу, чтобы опровергнуть аргументы императрицы, осудившей Гринева. Наконец, она смело бросила «даме» дерзкое слово — «Неправда!»

Маша Миронова вступила в поединок и выиграла его. Приписывая «милость» Екатерине II, исследователи обедняют образ капитанской дочки, отнимая у нее главный в ее жизни поступок. Она в романе была «страдательным» лицом, верной дочерью своего отца, усвоившей его мораль покорности и послушания. «Чудные обстоятельства» не только подарили ей счастье соединения с любимым — они обновили ее душу, ее жизненные принципы.

Впервые у Пушкина появилась героиня, борющаяся за счастье. И борьба эта была лишена эгоистического начала, как у Дуни Выриной (предавшей своего отца) в «Станционном смотрителе». Потому Пушкин и назвал свой роман именем Маши Мироновой — «Капитанская дочка».

Несомненно, когда Пушкин исследовал «русский бунт», он думал и о недавнем восстании декабристов. Это восстание тоже закончилось трагически. Но дело декабристов воистину не пропало. Они не только завещали будущим поколениям борьбу с самодержавием и рабством. Своей героической жизнью они утвердили высокий идеал человека.

Борьба декабристов способствовала обновлению многих душ. Это обновление беспримерно проявилось в подвиге жен декабристов, который долгие годы будет служить примером истинно человеческого поведения в труднейших обстоятельствах. Пушкин высоко ценил отвагу слабых женщин, вступивших в поединок с Николаем I. Обобщение этого опыта помогло ему создать образ Капитанской дочки.