День десятый

Судил тут граф Панин вора Пугачева:
— Скажи, скажи, Пугаченька, Емельян Иванович,
Много ль перевешал князей да боярей?
— Перевешал я вашей братии семьсот семи тысяч!

Из народной песни

Емельян ты наш, родной батюшка,
На кого ты нас покинул?
Красно солнышко закатилося,
Как остались мы, сироты горемычные,
Некому за нас заступитися.

Из песни

Десятый день идут плоты,
И тени длинные ложатся
На косогоры и кусты,
На лица всех российских наций.

Расскажет взрытая земля
Про сатанинский конский топот,
Опустошенные поля —
Про обагренный кровью опыт.
...Царице кажется, погашен
Пожар, но вспыхнул он опять.
Идут от городов и пашен,
Чтоб рядом с Пугачевым встать!
Разбили Пугача в Казани,
Он, задыхаясь, отступил.
Мечтается: конец восстанью,
Емелька выбился из сил!
Ан нет!
За день какой-то снова
Народа тысячи опять
Идут крушить за Пугачевым
Екатерининскую рать!
Их побивают. И опять
Приходят новые под знамя —
Святое дело продолжать.
Растет, растет пожаров пламя!
Во всех селениях свои
Являться стали Пугачевы,
И всюду жаркие бои,
И все дворянам мстить готовы!

Царем Петром себя явил
Холоп бежавший Евстигнеев.
Кого он саблей не крестил,
От власти собственной зверея.
— ...Эй ты, Хавронья, почему-то
Вдруг покосилась на меня?
Веревка сиротеет тута! —
И погибай, судьбу кляня...
Он вешал на деревьях всех,
Кто насолил ему когда-то.
Тупого кроволитья¹ вех
Оставил много, бесноватый!
И все на пугачевский счет
Записывали воеводы.
Конечно он, Емелька-черт,
Толпе разнузданной в угоду!

Когда невинных кровь польется
И вопли детские слышны,
Погибла слава полководца,
Померкла честь его страны!
Но никогда еще невинный
Не оставался неотмщен.
Глядишь, и сам убийца сгинул.
Так повелося испокон.

...Поплыли слухи над Россией
О том, что Пугачев — палач!
Не в правде власть его, а в силе.
Не царь — дикарь, в злобе горяч!

И войск к нему не прибывало,
А уходили казаки,
Которым лишь бы грабить — мало:
«Нам честь такая не с руки!»

...И вот, копыт раздался стук:
— А ну, ответствуй, Евстигнеев.
Пришла пора расчесться, друг,
За все, что за меня содеял!
И покатилась голова.
Отлились муки неповинных.
Раздалась мокрая трава,
Сомкнулась сызнова у тына...

Двором последний козырь брошен,
Чтоб с пугачевщиной покончить.
Войска, что воевали в Польше,
К Уралу шли и днем и ночью,
А ведь совсем еще недавно,
Услышав, что Казань сдалась,
Средь городов сей град заглавный —
И признает злодея власть,
Узнав, что сокрушен Саратов,
Саранск, и Пенза, и Петровск,
До стольного недолго града
(Ох, самозванец сей не прост!)
Идет невиданная сила.
Противиться не можно ей, —
Екатерина снарядила
Карету и борзых коней, —
Чтоб в страшный час Россию кинуть!

Но тут пришла иная весть:
У Пугачева половина
Осталась войска. Сбита спесь!

Слыхали? На поимку вора
Отозван с фронта, едет сам
Лександр Васильевич Суворов!
...Смеется полководец:
— Срам!
Не разгромить сего бродягу,
Дворянской крови упыря?!
Жаль, умер Бибиков-бедняга.
Он проучил бы лже-царя!

...От самой западной границы
Везде запружены дороги.
Под сапогами пыль клубится,
О передышке молят ноги.
Идут без роздыха, привала.
Наверно, поджимают сроки?

Таких походов не бывало,
Бой ожидается жестокий!
Грязь налипает на кафтаны,
Они становятся рогожей.
И дни, и ночи неустанно
Идут. На что это похоже?!
Обозов стон в болотах вязких.
Застрянут где: «Эй, братцы, ухнем!» —
Сухарики в руках солдатских,
Моченные в болотах тухлых.

Вернулись на родную землю!
Солдаты запевают песню...
В чехлах еще знамена дремлют,
А с кем сразятся, неизвестно!

С турецкой двигались границы
К Уралу русские войска.
Им также надо торопиться.
Жизнь — от броска и до броска!
Отменно обтесали этих
Набеги злобных янычар.
Не страшно ничего на свете:
Штыка разгул, ножа удар.
С позиций снялись потихоньку,
Не догадался бы султан,
На Русь не двинулся б, поскольку
Нет у границы россиян!
А что, коль Турция и Польша
Удобный не пропустят час?
Шаг государыни оплошен!

— О, господи, помилуй нас! —
Молилась гордая царица,
В своих палатах запершись.—
Ужель с престолом мне проститься
И под топор подставить жизнь?..
В кольцо зажали пугачевцев
Штыки правительственных войск.
Емелька как и чем придется
Бежавших от господских розг
Вооружал... Дубины, вилы
И особливо топоры
Для притеснителей постылых
Сгодились: ловки и остры!
Но даже в них была нехватка.
Конечно же и храбрость в счет.
И, все-таки, в тяжелых схватках
Заметно пятился народ...

Увидев, что Пугач отпрянул,
Ободрился верховный штаб:
Не удержаться Емельяну,
Уже не тот, не тот. Ослаб...

Как лодки северными льдами
Теснит и давит на пути,
Так Пугача с его войсками
Теперь сумели потрясти.
Катился к югу он. В Поволжье
Сподвижники, что похитрей,
Почуяв: в плен попасться можно, —
Подались прочь, к сохе своей.
Другие за спиной роптали:
«Подвел нас Емельян, подвел,
Не избежать теперь печали:
Не пара гаубицам кол,
Что рвем мы из плетней для битвы,
Кулачкам не под стать война!
И сабельки у них как бритвы,
И сами — грозная стена!

А наши перед ними мелки
И гнутся, не закалены!
(Опять же виноват Емелька,
Заглавный сеятель войны!)
Пока царица обещает
Деньгу за голову его,
Нас, заблудившихся, прощает,
Чего мы мешкаем? Чего?!
Скрутить разумно Пугачева
И в стольный Питер отвезти...»

Но снова на врага рванется,
Чтоб дело правое спасти,
Сподвижники несутся следом,
И замолкают шептуны.
А проиграет вновь победу —
Возропщут, сукины сыны!
И снова четко делят роли —
Кому и как его вязать,
В шатре или на бранном поле,
Чтоб мог и ворог увидать?!

Плохи дела, когда согласье
Внезапно рушится в семье,
Потоки слов, ушаты грязи
Льют на беду самим себе.
Один другому рвется в горло
Вцепиться, разругавшись в дым.
Семья кончается позорно...
Что ж? В назидание другим!
Но в войске пострашней разлады.
Оно хиреет изнутри,
И это для врагов отрада:
Руками голыми бери!

Из тысяч воинов осталось
Десятка три у Пугача.
Осталось, как вначале, малость
Могутных у его плеча.
Неслись в Поволжье, отступая
В густые дебри камыша.

Велит коллегия штабная
Поджечь их, чтобы ни душа
Не уцелела. Сгинут мрази,
От дыма задохнутся пусть,
И кончат так, как кончил Разин, —
Анафеме предаст их Русь!

Трещит камыш остервенело.
От жара накалилась даль.
В таком огне вскипает сталь,
Но живо человечье тело!

...Все ж из огня Емелька вышел,
И, как ни трудно, не один:
Сейчас лежит и рядом дышит
Трофимка, повзрослевший сын!
А ночью костерки повсюду
Зажег разбитый Емельян,
Как знак: собраться вместе люду.
Но... Пустовал казачий стан!

...Вот и окончена работа.
Осталась горсточка друзей.
Им путь — чрез топи и болота
Подале от страны своей.
То не Отчизна, что готовит
Тебе стальные кандалы,
Твоей, как ворон, жаждет крови,
Хоть долы отчие милы...
...Ушли 6 за ним!
Да все маячил
Перед глазами царский кус!
...В дом ворвались сыны собачьи,
И каждый — крадучись, как трус.
Не выхватил в ответ оружья,
Измену чуя, Емельян.
— Я знал, ничтожные вы души,
Что вам важней всего карман!
Казна немало отвалила?
Или помиловала? Так...
Да, вы пригодны лишь на мыло! —
Он встал, дверной задев косяк.
И заговорщики в испуге
Назад попятились, назад...
— Эх, закадычные вы други!
Не с вами ль вместе хлад и глад... —
И руки протянул:
— Вяжите! —
Связали. К графу повели.
— Молитесь, — граф промолвил свите, —
Конец мучениям земли!..
Ну что, попался, гадкий ворон?

— Я — вороненок, ворон — там!
Граф Панин понял, хоть не скоро,
Воздевши очи к небесам,
Сказал:
— Ах, так ты, окаянный,
Пророчишь силу посильней?! —
Хлобысть в лицо со словом бранным!
...Кровь побежала из ноздрей!
Но этого казалось мало.
Граф вырвал клок из бороды...

Грудь у Трофимки закричала,
Запричитал на все лады:
— Не бейте! Что же вы, да как же!
Ведь это батя мой родной!

Ощерился граф Панин:
— Скажешь!
Никак царенок ты, герой!

От смеха покатилась свита.

— ...Лупите связанного, ну!
Ты видишь, кто из нас бандиты? —
Сынишке Пугачев кивнул.—
Трофимка, это их бессилье
Пред нашей силой. Ты не плачь! —
Поднять старался бодрость в сыне...
— Ребенка убери, палач! —
Шепнул тем временем он графу,
И взгляд такой был у отца,
Что Панин помертвел от страха,
Слиняла розовость лица!

...Везли через Россию клетку.
В цепях надежных Пугачев!
Подобные картины редки.
За много-много дней еще
По обе стороны селенья
Не спали: будут провозить
Того, от чьей бежали тени
Владыки гордые Руси!
Везли через Россию клетку.
Сидел в ней хмурый Пугачев.
И матери шептали деткам:
— Его вы вспомните еще.
Когда-то скажете: «Видали
Мы Пугачева самого!» —
А сами жалостно рыдали,
Не пряча горя своего!
По сторонам полки тянулись,
Собою оттесняя люд.

Средь городских булыжных улиц
Вели зеваки пересуд.
А кто-то голышом в решетку,
А кто — протухшее яйцо
Метнуть торопится в охотку,
И — прямо Пугачу в лицо.
Плевками клетку доставали:
«Убивец! Вор! Чума! Смутьян!»
Глазами, полными печали,
Лишь озирался Емельян.
«Другой ты участи, Расея,
Видать, не стоишь. Продолжай
Тереть ярмом худую шею,
Надеясь на загробный рай!»
И вдруг с настойчивостью редкой
Мальчонка меж солдатских ног
Пробрался к пугачевской клетке,
Приник, и слезы льют со щек.
Просунул в клетку он ручонку,
Медовый пряник подарил!

Глазами обогрел мальчонку
Плененный.
...Выбившись из сил,
Спешит к ребенку молодая,
В кокошнике расшитом, мать.
— Ну надо ж, бестия какая,
Я покажу, как убегать!
Но долго Емельян Иваныч
Глядел тому мальчонке вслед.
...Грачи уселись в гнезда на ночь.
Сочился предвечерний свет...

В деревне, что вблизи Самары,
Обоз устроился на сон.
Вдруг осветилась ночь пожаром,
Изба горит со всех сторон!
Как видно, тщились Емельяна
Похитить в панике огня...
Но бдительной была охрана!
...Ушли, подковами звеня!

Тут легкий на ногу Суворов
Из предвечерней тьмы возник.
У клетки встал и острым взором
Как будто пленного казнил.

Был разговор. Какой? Не знаю
(Страшусь я бойкости пера!)
Но мирно, поначалу злая,
Беседа до утра текла.

Любовь лишь длится до рассвета
Или мужской горячий спор...
Суворов, в легкий плащ одетый,
Рукой об руку зябко тер.

Была ли общности частица?
Кто знает? Может, и была,
Но нерушимою границей
Меж ними клетка пролегла.

...— Земля совсем закаленела,
Не простудитесь, генерал!
Из-за меня хворать — не дело! —
Прощаясь, Пугачев сказал.

На небе в мрачном беспорядке
Предутренний струился холод.
Торчали острые лопатки
У генерала. Худ. Немолод.
Поднявши воротник повыше,
Собрался уходить Суворов.
Тут кто-то из охраны вышел:
— Пора!
И в путь-дорогу скоро.

...Десятый день плоты, качаясь,
Плывут-плывут, и Каспий вот,
За их бессмертие ручаясь,
Их вдаль, за горизонт несет.
Земле не преданы остались,
В сердцах навек оставив след.
...Горит малиновый багрянец,
Дарит волнам кровавый свет.

* * *

Вы слышите голос набата?
На трон с обнаженным мечом
Голодный, худой, бородатый,
Взошел Емельян Пугачев.
Раздались дворцовые стены
От гулких мужицких сапог,
Упали к ногам гобелены,
В окладе поморщился бог.
Указы, указы, указы:
«Рубите имущим башки.
Хрустальные тонкие вазы
К чертям, под ночные горшки!

Дарю вам и землю, и воду,
Дарю вам глухие леса.
Народу! Народу! Народу! —
Указов гремят голоса. —
Повстанцам — тяжелая бронза,
Кухаркам — меха и цветы».
И кажется, щедрое солнце
Сияет для всей бедноты.

Но вечна, незыблема смена
То ночи, то яркого дня,
И кто-то потом непременно,
Озябнув в степи без огня,
Тулупчик худой Емельяна,
Гляди, да начнет примерять,
Чтоб двинуть на новых тиранов
За землю, за волю опять!

1977—1978

Примечания

1. Кроволитье — кровопролитие (устаревш.).