Бломштедт после встречи с Мариеттой и офицерами в страшном волнении поспешил в Зимний дворец. Хотя в последние дни очарование, которым окутала его Мариетта, начало слабеть, и хотя внутренний голос его сердца помимо его воли делал ему в душе упреки в измене Доре Элендсгейм, и хотя он не скрывал от себя также и того, что в будущем когда-либо расстанется с ней и что тогда ее красота привлечет к ее ногам и осчастливит других, но он всем своим существом возмущался при мысли о том, что она, выказывая ему любовь и преданность, вела в то же время ту же игру с другим, а может быть, с другими, что каждое слово, обращенное ею к нему, каждый ее взгляд, приводивший его в восторг, — в сущности просто-напросто эффектный трюк актрисы. В его груди бушевала ярость против Мариетты и Орлова, и она была вызвана столько же гордостью и самолюбием, присущим каждой душе человеческой. Кровь била в висках, когда он представлял себе, как смеялись над ним, доверчивым ротозеем, Орлов и Мариетта, как должны были они презирать его. И из-за этой-то несчастной женщины он негодовал на императора. Разве император не смел протянуть к ней руку, под влиянием минуты, подобно прочим?
Бломштедтом овладело чувство раскаяния за робость против своего милостивого повелителя, но более всего ему было тяжело от того, что он забыл свое торжественно данное императору обязательство: быть всегда и везде настороже и наблюдать повсюду ради его пользы. Когда случай выдал ему тайну сближения императрицы и Орлова, он в своем ревнивом озлоблении умолчал, какому поруганию подвергается его честь как супруга. Теперь же ему пришло на мысль, что, быть может, эта тайна имеет значение не только для чести... Петра Федоровича. Своим молчанием он нарушил долг, прикрыл человека, который, быть может, осмеивал своего государя в обществе легкомысленной, доступной всему миру танцовщицы и того ради лишь чтобы развеселить ее. Все это так взволновало Бломштедта, что он решил немедленно же, несмотря на поздний час, идти в покои государя, из которых до него доносились шум и смех, и рассказать обо всем.
Когда он вошел туда, то нашел все собравшееся там общество в состоянии последней степени опьянения, вероятно, вызванного влиянием огненного бургундского в сочетании с тяжелым английским пивом. Комната, в которой находился еще накрытый скатертью стол, наполненный разбитыми стаканами и бутылками, была переполнена табачным дымом. Петр Федорович сидел в расстегнутом мундире в кресле рядом с графиней Елизаветой Романовной и прижимался головой к ее плечу; кругом них в почтительных и отчасти дерзких позах стояли офицеры голштинской гвардии.
Мрачный взгляд Петра Федоровича остановился на Бломштедте, и он воскликнул глухим, неверным голосом:
— А, это вы! Вы заслуживаете наказания, но я не могу забыть, что вы мне — друг, совсем особенный друг, и потому я прощаю вас. Подойдите сюда! Романовна будет распределять знаки отличия тем, кто будет состоять при ее дворе, когда она станет императрицей и когда мне удастся найти предлог, чтобы удалить мою коварную Екатерину в Германию или заточить ее в монастырь... Посмотри на него, Романовна, не правда ли, он недурен? Тебе не найти себе лучшего обер-гофмейстера, если только, — продолжал он, дружески подмигивая молодому человеку, — я не предпочту удержать его для себя. Что мне в этих пустоголовых генералах? Я его самого сделаю генералом; он с радостью рядом со мной пойдет в поход на Шлезвиг, лучшую часть которого отняли у меня. Он поможет мне разбить этих бесстыжих датчан! Да, да, так и будет сделано... Я устрою это завтра же и дам ему пост, которым он останется доволен.
Лицо Бломштедта было так бледно, серьезно и мрачно, что Воронцова не выказала склонности поддерживать шутку далее, а Петр Федорович, вспомнив о своем намерении идти походом на Данию, настолько углубился в мысли об этом походе, что забыл и думать о будущих придворных штатах своей возлюбленной. Он горячо громил датского короля, строил всевозможные планы, чтобы атаковать своего злейшего врага и с суши, и с моря; при этом он пил кружку за кружкой английское пиво, так что спустя короткое время его мысли спутались и он без сознания опустился в объятия графини. Были позваны лакеи, и с их помощью император был перенесен в свою спальню и уложен на кровать, возле которой уселась на стуле Воронцова, с тем чтобы наблюдать за неспокойным сном своего повелителя.
Все бывшие в комнате разошлись.
Генерал Гудович подошел к Бломштедту.
— Мне кажется, вы любите вашего герцога, барон, — печально и серьезно проговорил он. — Что, по вашему мнению, можно сделать, чтобы уничтожить его несчастное пристрастие к вину и удержать его от более глубокого падения?
— По-моему, средство одно, — ответил Бломштедт, — это сказать ему правду и наблюдать, чтобы его враги не использовали для своих выгод его слабости.
— И вы готовы выполнить это? Хватит ли у вас мужества сказать ему правду? Я русский, — продолжал генерал, — и не люблю немцев, но я стану вашим другом навеки, если вы поможете мне поднять нашего несчастного монарха и сохранить его от гибели.
— Положитесь на меня, — торжественно произнес Бломштедт, — я скажу ему всю правду и предам в его руки врагов, кем бы эти враги ни были.
Русский и немец, которых соединила любовь к своему шатко стоявшему на высотах власти повелителю, пожали друг другу руки и молча с печальными лицами направились по квартирам.
Рано-рано утром следующего дня Бломштедт явился к императору. Последний, несмотря на вчерашнюю вакханалию, встал тоже рано и сидел теперь в своей комнате, правда, с бледным и напряженным лицом, но вполне одетый в свой голштинский мундир, с лентой Черного Орла на груди. Он склонился теперь с фельдмаршалом Минихом и генералом Гудовичем над огромной, разложенной пред ними на столе картой.
Гудович выдвигал все новые возражения против этой войны с Данией, фельдмаршал Миних тоже задумчиво качал головой, но император заявлял своим собеседникам, что этот вопрос уже им решен, и ничто не удержит его от мести Дании за нанесенное его чести оскорбление и что он не требует от них ничего, кроме веского слова — как привести в исполнение его планы. Фельдмаршал в ясных и точных выражениях доказывал, что в случае объявления войны сильная русская армия должна выступить против Дании из Голштинии, а русский флот должен угрожать берегам Дании, чтобы разделить таким путем датские силы. Гудович сурово молчал.
Петр Федорович сердечно приветствовал Бломштедта и пригласил и его принять участие в обсуждении предстоящей войны. Хотя молодой человек как голштинец родом тоже был полон ненависти к Дании, тем не менее оставаясь верным обещанию, данному генералу Гудовичу, он не упустил случая сказать императору на то неудовольствие, которое такая война возбудила бы в России.
Но Петр Федорович гневно воскликнул:
— Как только нужно указать мне на препятствия и неприятности, мне говорят о русском народе, но я знаю, что русский народ любит меня, и конечно, никогда не захочет пожертвовать честью своего императора ради этого ничтожного датского короля. Но я знаю, — продолжал он со все возрастающим волнением, — откуда идут все противодействия: это моя жена повсюду возбуждает противодействия моим планам, это она подсовывает мне врагов своими тайными, подлыми происками. Она хочет говорить о России? Что за дело до России ей, немке? Если бы она думала о своих обязанностях, она должна была бы считать мою честь своей собственной и, подобно мне, стремиться к освобождению немецких земель от владычества Дании. Ни слова больше! Продолжайте, граф Миних! Я не хочу слушать дальше ничего, кроме плана кампании, которая откроется через несколько недель.
— Этот план я уже изложил вам, ваше императорское величество, — произнес Миних, между тем как Бломштедт обменялся с Гудовичем грустным взглядом. — Но плана этого недостаточно. Ваше императорское величество! Вспомните слова Монтекукколи1: «Для войны необходимы три вещи: деньги, деньги и деньги». Мне кажется, финансы вашего императорского величества не в состоянии вынести такую войну, которая будет вестись на воде и на суше.
Петр Федорович засмеялся и с довольным видом потер себе руки:
— Дорогой фельдмаршал, вы величайший из моих генералов, и все-таки вы упомянули лишь сейчас про вещь, о которой я подумал уже давным-давно.
Миних удивленно поднял на него взор.
— Да, да, — гордо произнес Петр Федорович, — моя касса пуста, но в России есть еще другие кассы, переполненные до краев. Это кассы церквей и монастырей: попы и монахи на этот раз будут не только молиться за успех оружия своего императора, нет, они должны будут кормить и оплачивать мою армию и мой флот. Я слегка пощупаю их кассы, и думаю, что наверное найду в них тройное средство Монтекукколи для ведения войны.
Гудович испуганно вскочил со стула.
— Ради бога, ваше императорское величество, — воскликнул он, — что вы задумали? Заклинаю вас обдумать этот вопрос!
— Тут нечего обдумывать, — возразил император, — решение принято, удар нанесен! Да, все думают, что во мне нет и намека на дух и волю Великого императора, имя которого я ношу, но на этот раз я поступил по его примеру. Указ издан; я обделал это с одним Воронцовым, и в деньгах у нас недостатка не будет.
— Указ издан? — воскликнул Гудович, между тем как и Миних взглянул совсем перепуганный на императора. — Подумайте только, ваше императорское величество! Ведь он вызовет смертельную вражду к вам со стороны Церкви: местоблюститель2 запротестует.
— Он и протестовал уже, — со сверкающими глазами возразил Петр Федорович, — и я ответил ему так, как следует отвечать зазнавшемуся попу: я отправил его в Новгороду в данный момент он путешествует туда под конвоем кирасир.
— Боже мой, боже мой! — воскликнул Гудович. — Тогда все потеряно: войска недовольны походом в Данию; все священники поднимутся как один против вас, ваше императорское величество!.. Где же вы найдете поддержку своему трону?
— Поддержку трону? — удивленно переспросил Петр Федорович. — А народ? Тот народ, которому я оказывал лишь благодеяния?
— Народ? — переспросил Гудович. — Разве может народ принудить солдат слушаться вас? Разве народ не послушается священников, если они объявят вас, ваше императорское величество, врагом отечества и Церкви? О, ваше императорское величество, делайте все, что вам заблагорассудится, но только восстановите мир и согласие с Церковью! Если вы выступите против Дании во главе ропщущей армии и позади вас останется оскорбленная Церковь, тогда легко может случиться, что вы уже не найдете дороги в Россию на обратном пути и должны будете радоваться, если останетесь герцогом голштинским по милости датского короля!
Петр Федорович побледнел.
— Ты так думаешь, Федор Васильевич? — спросил он.
— Я уверен в этом, — возразил Гудович. — И хотя я и готов разделить при каких бы то ни было обстоятельствах вашу участь, я все-таки буду не в силах предотвратить то, о чем я только что говорил.
— А вы, граф Миних, и вы, господин фон Бломштедт, что вы скажете? — спросил Петр Федорович.
Бломштедт поддержал Гудовича, но Миних сказал:
— Если вы, ваше императорское величество, изволили решить этот поход в Данию, то я никогда не посоветовал бы вам удалиться вместе с армией лично из пределов России, прежде чем вы возложите на себя в Московском Кремле императорскую корону. Дело в том, что лишь после этой церемонии русский народ признает императора помазанником Бога, и тем самым его власть — священной.
— Странно! — удивленно заметил Петр Федорович. — То же самое пишет мне и прусский король.
— Этим его величество король, — подхватил Миних, — доказывает, что его острый ум умеет разбираться в вещах и людях и за границами своего государства. Но вы, ваше императорское величество, также не должны ни в коем случае покидать Россию, имея за своей спиной враждебное вам духовенство. Вот мое мнение; оно останется неизменным навсегда.
Петр Федорович встал с кресла и прошелся неверными шагами взад и вперед по комнате.
— Нет, — воскликнул он, — нет и нет! Я не могу отказаться от этой войны! Отомстить за все оскорбления, которыми датский король осыпал меня в то время, когда я был слаб и находился под башмаком моей тетки, — это стало мечтой всей моей жизни. Я не могу откладывать этот поход до совершения этой скучной и глупой московской церемонии. Я живо уничтожу датскую мощь, и тогда у меня останется еще достаточно времени, чтобы попы могли помазать мне миром голову, которое все равно не сделает моей власти крепче, чем она была до того.
— В таком случае, ваше императорское величество, — сказал Гудович, — восстановите, по крайней мере, мир с Церковью. Я убежден, что духовенство можно будет уговорить принять участие в военных расходах; силой же оно не даст взять у себя ничего, и что вы отнимете у него теперь, то потеряете в тысячекратной мере в сердце народа.
Петр Федорович еще мгновение колебался.
В эту минуту вошел дежурный камергер и доложил:
— Ее императорское величество государыня императрица только что уехала помолиться в собор Казанской Божьей Матери, она изволила приказать спросить, будет ли вашему императорскому величеству приятно, если она заедет к вам после своего возвращения.
Петр Федорович побледнел, его губы дрогнули.
— Я занят, — порывисто крикнул он хриплым голосом, — передайте императрице, что она может ехать в Петергоф. Камергер повернулся и вышел.
— Вот видите, видите, — горько смеясь, воскликнул Петр Федорович, — едва я успел нанести удар духовенству, как моя почтенная супруга уже бросается подластиться к нему. О, я уверен, что найду ее всегда там, где находятся мои враги.
— Тем более вам, ваше императорское величество, следует опасаться наживать себе без нужды новых врагов, — твердо произнес Гудович.
— Впрочем, — прибавил Миних, — возможно, что государыня императрица старается смягчить врагов своего супруга и исправить сделанные им ошибки.
Петр Федорович насмешливо засмеялся.
— Ей нет нужды исправлять мои ошибки и прикидываться пред попами святошей в то время, когда они проклинают меня! Вы оба правы, я не могу ссориться с духовенством. Я сделал ошибку, а моя жена имеет тонкое чутье на мои ошибки. Садись на коня, Федор Васильевич, и скачи по Новгородской дороге за митрополитом, верни его назад и лично привези в Александро-Невскую лавру. Скажи ему, что я погорячился и что поговорю еще с ним сам об этом деле.
— Благодарю вас, ваше императорское величество, благодарю! — воскликнул Гудович. — Мне никогда еще не приходилось выполнять приказания моего всемилостивейшего повелителя с большей радостью, и мой конь никогда еще не мчался так быстро, как понесется сегодня!
Он поцеловал руку императора и бросился к двери.
— А теперь, граф Миних, — сказал Петр Федорович, — уберите прочь эти карты и планы, мы продолжим наше совещание по возвращении Гудовича. Подумайте о том, как бы нам уничтожить Данию одним быстрым ударом, чтобы мне удалось вернуться в Москву поскорее для совершения этой комедии, которая сделает меня помазанником Божиим в глазах народа. Вы, фон Бломштедт, останьтесь. Вы проводите меня в Ораниенбаум; я хочу поглядеть, все ли там готово для того, чтобы я мог завтра же перенести туда свою резиденцию.
Фельдмаршал откланялся.
Император взялся за сонетку3, чтобы распорядиться насчет лошадей, но Бломштедт почтительно коснулся его руки, чтобы удержать его, и сказал:
— Прошу вас, ваше императорское величество, выслушайте меня.
— Ну? Что вам нужно от меня? — удивленно спросил Петр Федорович. — Лицо у вас такое, точно вы намерены сообщить мне о какой-либо неприятности.
— Я был бы рад, — возразил Бломштедт, — сообщать вам, ваше императорское величество, всегда лишь приятные новости, но я не могу говорить лишь правду, потому что вы, ваше императорское величество, приказали мне бодрствовать и наблюдать в вашу пользу.
— Да, да, я говорил вам это, — произнес Петр Федорович, дружелюбно похлопывая барона по плечу, — я знаю, что вы верны мне, и мне нужны глаза, которые смотрели бы для меня.
— В таком случае, ваше императорское величество, я видел... И о том, что я видел, я должен доложить вам, что бы это ни было и какие бы последствия оно ни вызвало. Но я заранее прошу вас, ваше императорское величество, использовать мои сообщения без гнева, с осторожностью и мудростью.
— К делу, к делу! — нетерпеливо вскрикнул Петр Федорович. — Вы приступаете так, как будто дело идет о заговоре против моей короны. Что вы видели?
— Ее императорское величество государыня императрица... — начал Бломштедт.
— Как? Снова моя жена? В чем дело?
Барон рассказал о ночной встрече в коридоре пред апартаментами императрицы во время своего возвращения.
Петр Федорович слушал его, то прохаживаясь взад и вперед по комнате, то останавливаясь пред ним с выражением напряженного внимания на лице, но в этом выражении не было ни чуточки гнева, которого ожидал и так боялся молодой человек; Петр Федорович, напротив, становился все радостнее и веселее.
— Возможно, — закончил барон, — что я и ошибся, освещение было неверное. Я прошу вас, ваше императорское величество, возможно осторожнее проследить... Я всей душой желаю, чтобы на деле оказалось это ошибкой.
— О, — воскликнул Петр Федорович с нотками почти восторженной радости в голосе, — вы первый приветствовали меня в сане императора — я отлично знал, что вы должны принести мне счастье. Теперь все великолепно! Моя свобода обеспечена. Я могу спокойно отправиться в Данию, так как мой злейший враг, который останется за моей спиной, находится теперь всецело в моих руках.
Он порывисто обнял молодого человека, смотревшего с крайним изумлением на неожиданный результат своих слов, а затем спросил:
— А кто этот офицер? Вы узнали его?
— Тогда я еще не знал его, — дрожащим голосом ответил Бломштедт, — но я видел его после. Это поручик Преображенского полка Орлов.
— Орлов! — вскрикнул Петр Федорович. — Эге, да у нее есть, видно, вкус к гигантам. Впрочем, тот ли, другой — это совершенно безразлично. Теперь нужно только удержать нить, проследить их и поставить в такое положение, чтобы они не могли ускользнуть. О, Бломштедт, какой счастливый день! — воскликнул он, хлопая в ладоши. — Я искал в отдалении, я вызвал сюда Салтыкова4, чтобы получить от него улики против моей жены, — и вот нахожу под рукой все, что мне нужно.
— О, прошу, заклинаю вас, ваше императорское величество, не судить сгоряча, не проверив дела: ошибка всегда возможна. Даже если все виденное мною верно, подумайте о том, что ваше собственное достоинство требует осторожности, что императрица — мать вашего сына.
Петр Федорович громко рассмеялся.
— Именно потому, что это так, — дико крикнул он, — я должен еще строже наказать ее. Неужели я, по-вашему, должен ждать, чтобы мой собственный сын превратился в моего нового врага? Да и разве я знаю, мой ли сын — этот ребенок? Разве я могу быть уверен, что Екатерина уже и тогда не вела этой изменнической игры? Прочь ее, прочь! Я хочу быть свободным, хочу властвовать, не отогревая змеи на собственной моей груди!
— Ради бога, ваше императорское величество! — воскликнул Бломштедт. — Неужели вы намерены наказать великого князя за грехи матери? А если вы удалите прочь императрицу и поставите на ее место графиню Воронцову, то неужели вы думаете, что русский народ склонит голову пред императрицей — одной из ваших подданных?
— А супруга моего великого деда? Ведь она тоже была низкого происхождения! — заметил Петр Федорович. Он склонил на несколько мгновений голову, затем пристально и проницательно посмотрел на Бломштедта, после чего заговорил: — Да, вы — мой друг, вы доказали это сегодня, вам я могу довериться. Вам я скажу, чего не говорил еще никому. Приятно излить свои сокровеннейшие мысли верному и преданному человеку. Послушайте! — продолжал он еще тише. — Я обещал Романовне поднять ее до себя и я сделаю это, так как она поддерживает меня; она нравится мне и будет вполне в моих руках. Она никогда не станет мне опасна, как Екатерина, ее-то я смогу уничтожить в любой момент, не возбуждая гнева европейских дворов. Но сына от нее у меня не будет, я уверен в этом. А если бы он и родился, то он будет столько же наследником престола, сколько и это дитя, которое все называют великим князем, наследником и которое воспитывают лишь для того, чтобы сделать из него орудие против меня.
— И что же тогда? — спросил Бломштедт. — Что тогда станет с Россией. На чью же голову возложите вы корону?
— Вы увидите, — сказал Петр Федорович. — Я хотел ехать в Ораниенбаум, но ваше сообщение меняет все. Теперь нужно действовать быстро. Мы подготовим все, чтобы проследить их. О, все увидят, что я и сам умею устроить собственную полицию. Теперь вы последуете за мной, и то, что вы увидите, даст вам ответ на ваш вопрос. Вы убедитесь в том, что и я думаю о будущности своего государства.
Он позвонил и приказал подать экипаж, а также позвать к нему генерал-адъютанта барона Корфа5. Последнему было под пятьдесят лет, это был человек высокого роста, с приятным, добродушным лицом. Император отдал ему несколько приказаний на ухо, подал ему листок бумаги, предварительно что-то написав на нем у своего письменного стола, а затем отправился к экипажу в сопровождении Корфа и Бломштедта, сердце которого сильно билось в груди. Четверка лошадей рванула экипаж, и последний быстро покатился по дороге, ведшей к северо-востоку, по направлению к Шлиссельбургу.
Примечания
1. Монтекукколи Раймунд (1609—1680) — герцог, австрийский фельдмаршал и военный теоретик. Одержал ряд побед над шведскими и турецкими войсками. Сторонник постоянной хорошо обученной армии, сильной артиллерии и решительного напора.
2. Местоблюститель — иерарх, временно исполняющий высшую церковную должность, в России — патриарха, упраздненную при Петре I в 1721 г.
3. Сонетка — проволочный звонок.
4. Салтыков. — Речь идет о Сергее Васильевиче Салтыкове (1726—?), двоюродном брате Анны Иоанновны и фаворите Екатерины II еще в бытность ее великой княгиней. Елизавета в 1754 г. отправила его посланником в Гамбург, потом в Париж, Дрезден, больше он в Россию не допускался.
5. Корф Николай Андреевич (1710—1766) — барон, вторым браком был женат на двоюродной сестре Елизаветы Петровны — Екатерине Карловне Скавронской, выполнял ответственные поручения императрицы, в том числе и связанные с императором Иоанном Антоновичем, участник Семилетней войны (1756—1763), генерал-аншеф, директор над полициями.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |