Выжидая разъяснения обстоятельств и прибытия войск, граф П.И. Панин только 17 августа выехал из Первопрестольной столицы и, предшествуемый войсками, подвигался вперед весьма медленно. Ему предстояло прежде всего истребить ближайшего врага, в лице шаек, наводнивших Нижегородскую и Воронежскую губернии, и только тогда уже направить свой удар против главных скопищ самозванца. Он не имел и не мог иметь никакого влияния на действия передовых отрядов и руководил только теми войсками, которые за несколько недель перед тем были высланы из Москвы. В авангарде этих сил шел отряд Древица, а позади его генерал-майор Чорба с Великолуцким пехотным, Владимирским драгунским и донским Краснощекова полками, при 8 орудиях, не считая полковых. Следом за главнокомандующим князь Волконский отправил 21 августа пять рот Нарвского полка, 64 гусара и 2 орудия и обещал отправить Ладожский пехотный полк, как только он прибудет.
В Москве оставались: Воронежский пехотный, лейб-кирасирский, два донских полка и остальные роты Нарвского полка1.
Сверх того из десяти пехотных рот, находившихся в Смоленске и Белоруссии, императрица Екатерина приказала восемь рот отправить в Вязьму, где и поступить им под начальство графа П. Панина2. Последний, все еще желая прикрывать Москву, поехал по рязанской дороге на Шацк, а войска шли на Коломну, Рязань, село Ухолово и Шацк. Чем ближе подвигались они к местам, зараженным бунтом, тем печальнее была обстановка, тем ужаснее казались беспорядки и всеобщее разорение. В Коломне граф Панин узнал о падеции Саратова и поголовном почти восстании крестьян против своих помещиков. «Сие пламя, — писал он, — прорывается уже по здешней стороне Волги, не только в одной Нижегородской, но в Воронежской и Московской губерниях; разнесшиеся от него искры в черни, конечно, везде, куда только оные достигнуть могли, совсем готовы воспламениться».
Более всего огорчало главнокомандующего то, что при «похищении» Саратова самозванцем оказалась измена не только казаков, но и от регулярных войск, как гарнизонных, так и полевой артиллерийской команды, «с некоторыми проклятыми их офицерами». Граф Панин выражал сожаление, что регулярные войска обольщаются самозванцем и не различают службы изменникам от службы против законных врагов3.
Начальники городов и крепостей терялись и робели при одном слухе о возможном приближении мятежников. Они рассылали повсюду гонцов, молили о помощи и, по словам Панина, желали, чтобы пехота по первому их зову «за 400 верст поспевала к их спасению». Комендант Новохоперской крепости, бригадир Аршеневский, растерялся при одном известии, что партии мятежников пробираются в ближайшие к Волге донские станицы. Аршеневский опасался не устоять против нападения казаков и крестьян, а на его беду, донской полковник Себряков, высланный войском Донским для охранения своих границ, оказался больным и просил позволение Аршеневского, в случае опасности, скрыться с своим семейством в Новохоперской крепости. Граф Панин стыдил Аршеневского, говоря, что казаки не могут овладеть и редутом, а у него крепость. «Военному человеку, — говорил главнокомандующий, — смерть с обороной вверенного ему поста есть одно только средство к соблюдению своей чести и репутации, не только для одного себя, но и относительно для всех их потомков».
Большинство начальников в то время не думали об этом, и потому шайки мятежных крестьян держали в страхе города. В окрестностях Пензы свирепствовал пугачевский полковник Иван Иванов, крестьянин села Каменки; под Карсунем и вблизи Симбирска бродил крестьянин Фирс Иванов, успешно дравшийся с правительственными войсками. Вышедший на поражение этой толпы симбирский комендант полковник Рычков был разбит 26 августа под Карсунем и сам поплатился жизнью4. Другие меньших размеров шайки бродили по разным направлениям в Нижегородской и Воронежской губерниях, грабили и разоряли дома помещиков.
Дела в Башкирии были также не в блестящем положении, и бездеятельность генерала Деколонга крайне беспокоила главнокомандующего. Он просил императрицу прислать в его распоряжение «надежного генерал-поручика», которому он мог бы поручить командование войсками в Башкирии, и писал князю Голицыну, чтобы тот приказал генерал-майору Фрейману не подчиняться Деколонгу, а исполнять только приказание князя Голицына, под тяжким в противном случае ответом. Императрица не нашла возможным исполнить просьбу главнокомандующего, так как в распоряжение его уже был отправлен генерал-поручик Суворов. Последний явился к графу Панину 24 августа, в селе Ухолове, и прискакал в «одном только кафтане, на открытой почтовой телеге». В тот же день и точно таким же образом Суворов, по просьбе главнокомандующего, поскакал далее для принятия начальства над самыми передовыми отрядами5.
Князь Голицын не был подчинен Суворову, и ему приказано командовать войсками на левом берегу Волги. Главнокомандующий писал ему, что он сам может понять, «сколь увеличился теперь камень на моем сердце и какое стесненное движение в душе моей производит ежеминутное ожидание» известий.
Получавшиеся же ежедневно донесение о буйстве крестьян, убийстве ими помещиков, дворян, бурмистров и о разграблении имений требовали энергических мер для восстановления спокойствия, и граф Панин решился обратиться к населению с следующим объявлением:
«Объявление ее императорского величества, всемилостивейшей государыни, Екатерины Второй, императрицы и самодержицы всероссийской, от генерала и кавалера графа Петра Панина, определенного и уполномоченного от ее императорского величества к пресечению мятежа.
Я, граф Петр Панин, всем жителям порученных мне губерний усердно желаю благоденственного и безмятежного жития, и по данному мне от ее императорского величества полномочию, силе и власти, объявляю тем, до кого сие принадлежать будет.
Всякий истинный христианин, всякий верный раб всемилоствейшей нашей государыни и всякий достойный сын отечества объемлется отвращением и ужасом, взирая на разорение, опустошение и убивство, производимые ныне лютым и богомерзким злодеем и извергом Емельяном Пугачевым и его отчасти простодушными, а отчасти злохитрыми и богопротивными сообщниками.
Но дабы более возгнушался всяк варварскими их делами, представим себе, кто есть сей адский человек, в которого, без сумнения, вселился злой дух, враждующий роду человеческому, и рассмотрим, каким невероятным коварством обольщает он людей простодушных.
Он есть бежавший из службы донской казак: знают его все донские казаки; многие из храброго войска нашего также его знают, ибо он служил с ними в Польше в начале турецкой войны, ныне прекратившейся; женат он на Дону на казачьей дочери, которая и с прижитыми с ним детьми, равно как и вся семья его, явились в Казань к покойному генералу Бибикову. Прежде нежели предал сей злодей совершенно душу свою диаволу и стал бунтовщиком против Бога и своей монархини, уже всякой из казаков, товарищей его, знал название Емельки Пугачева презрительным и позорным, по гнусному и безбожному его поведению.
Вот кто нарушил тишину народную; вот кто льет реки христианской крови; вот кто дерзает ругаться над матерью нашей святой церковию и терзает ее злодеяниями, несносными слуху верующих во Христа Спасителя. И все сие под таким предлогом производит, которого нелепость и невероятность всякому ощутительна, а именно: он принял на себя имя покойного императора Петра Третьего, который, тому уже двенадцать лет, скончался и при собрании целого города Санкт-Петербурга погребен всенародно в Невском монастыре. Кто не верит тому, что многие тысячи ныне живых людей видели своими глазами, тот должен быть подобен бессловесному животному; а кто, тому веря, утверждает, однако, первых в слепоте их рассудка, тот есть враг истины, враг отечества, возмутитель и достойный сопреступник Емельки Пугачева.
О благочестивые мои сограждане! Доколе видеть нам храмы Божии, где мы святое восприяли крещение, где телеса предков наших в Бозе почивают, — доколе сии храмы видеть нам оскверняемыми и превращаемыми в конюшни Емелькой Пугачевым и его нечестивыми сообщниками; священные сосуды, из коих приобщаются правоверные тела и крови Господа нашего, похищаемые злодеями и употребляемые на беспутное и мерзостное их пьянство; святые иконы, раскалываемые на дрова для приготовления пищи людям богомерзким; священников и церкви служителей, умерщвляемых лютой смертью? Доколе видеть нам смерть православных, смерть ближних наших, поругание жен и девиц и собственное бедствие от руки злодейской? Доколе видеть нам дома наши разоряемые? Словом, доколе влачить жизнь бедственную, мятежную и позорную и быть жертвой такого изверга, каков есть Емелька Пугачев и его злодейские сообщники?
Но уже настал конец долготерпению Всевышнего: святая десница Его подъемлется на казнь ей противоставших: уже меч правосудия помазанницы его великой Екатерины, матери отечества, обнажен на преступников, и по заключении ныне славного и полезного с турками мира обе армии входят спешно в пределы отечества и стекаются со всех сторон на погубление бунтовщиков, и я, предводитель христоименитых ее воинов, во имя Господа Отмстителя невинной крови, стремлюсь на истребление злочестивцев, мятежников и богопротивников.
При всем же том, внимая человеколюбию всемилостивейшей нашей государыни, и прежде нежели силой вверенного мне войска истребится память злодеев от лица земли, увещеваю здесь в последний раз совратившихся от пути истинного. Раскайтесь, преступники, сопричтитесь паки числу православных, внидите в повиновение Господу, монархине и властям, от них поставленным; беспримерное милосердие всемилостивейше! Матерь отечества отверзает вам сии многие пути ко спасению:
1) Находящиеся при нем, злодее Пугачеве, оставив его, да возвращаются с раскаянием к губернаторам и воеводам провинциальных и уездных городов, откуда они, получив письменные виды о своем прощении, могут идти в свои жилища.
2) Если кому Бог поможет, изловя самого злодея Пугачева, привести к ближнему воинскому или городовому начальнику живого, тому дается от меня в награждение 10 тысяч рублей; и если он не в подушном окладе, то получит при том от ее императорского величества и знатные отличности и выгоды как себе, так и всему своему роду, а если находится в подушном окладе, то как он сам, так и потомки его в роды родов свободны будут от всяких государственных податей, поборов и рекрутского набору. Если же кто может привезти хотя мертвое тело самого злодея Пугачева, тот получит денежное награждение 5 тысяч рублей.
3) Кто приведет живого или привезет мертвого одного, а еще и паче многих из его изменнических старшин или и рядовых бунтовщиков, тому также выдано будет денежное награждение.
4) В тех деревнях, где мятежники, забыв Слово Божие, в святом Евангелии изреченное: «Несть власти, яже не от Бога», подговорив крестьян и прочих людей к возмущению против помещиков, приказчиков и старост, содержат сих в оковах, или уже и отвезли в злодейские толпы, — если кто зачинщиков такого возмущения переловит и представит к военным или городским ближним начальникам, тот, хотя бы сам был прежде участником в мятеже, за сию услугу будет не только прощен, но и получит денежное награждение.
5) Убегающим от него, злодея, к помянутым командирам с известиями о его силе и о намерениях дано будет немалое также награждение, смотря по важности услуги.
6) При таком своем побеге подговорившие с собой многих из его толпы сугубо награждены будут.
7) Холопы и крестьяне, которые ослушались господ своих и которые хотя и держат их доныне у себя под караулом злодейским, ежели освободят их и придут к ближним командирам воинским или гражданским с повинной, получат прощение.
8) Кто таковых убийц или держателей у себя под караулом своих помещиков и других всяких своих начальников, освободив прежде сих несчастных из их рук, приведет к тем же командирам, то потому ж награждены и за верных детей отечества признаны будут.
Если же кто и за сим, самым последним моим увещанием, останется при нем, злодее Пугачеве, и ему в чем бы то ни было будет помогать, или же в селах и жилищах своих продолжать станет беспорядки и мятежи против помещиков, — то уже таковой враг Богу, церкви и государству никаким образом от лютейшей по законам смертной казни не избегнет.
Создатель всего мира Господь, видит сердце мое, да будет посредником между мной и внимающими сему последнему увещанию в том, что я, по данной мне от монархини моей полной мочи, власти, силе и уверенности, все объявляемое мной в народное известие непреложно, ненарушимо и свято сохраню и исполню, то есть пощада, помилование и награждение последуют с отстающими от злодея, и я первый буду ходатаем у монаршего престола о возвращении им прежней императорской милости, яко и ко всем ее верным подданным; но напротив того, неизбежная и лютая казнь не минет никоим образом ослушников сего увещания.
От архипастырей и всех духовных властей испрашиваю, чтоб повелели они священникам во всех епархиях своих сие увещание мое читать в церквах по окончании божественной литургии; а всяким воинским и гражданским командирам, какого бы звания и в каких местах ни были, предписываю, по данной мне от ее императорского величества власти, сие мое объявление везде по приличным местам прибить на прочтение и услышание всех и каждого».
Население мало или вовсе не обращало внимания на увещание, и до графа Панина дошли слухи, что народ говорит, будто он, как брат воспитателя наследника цесаревича Павла Петровича, едет встречать Пугачева с хлебом-солью.
«Такой дух бунтовщичей касательности, — доносил он6, — до непорочной души непреткновенной никогда в совершенной верности к вашему императорскому величеству и владеющим мной государям, принудил встрепетать все жилы во мне, на изъявление тотчас в здешнем краю жестоких казней».
Желая показать, с каким хлебом и солью едет он к Пугачеву, главнокомандующий объявил, что по государственным законам он приказал в городах и селах, всех изменников, убийц и предводителей шаек, «изготовя наперед по христианскому закону, казнить смертью отрублением сперва руки и ноги, а потом головы, и тела класть на колоды у проезжих дорог»7.
Всем начальникам отрядов приказано было, придя в селение, принимавшее участие в восстании, требовать выдачи зачинщиков, под угрозой в противном случае повесить каждого третьего из жителей по жеребью. Если бы жители и при этих условиях отказались указать на предводителя, то сотого по жеребью казнить, а всех остальных, принимавших участие в убийстве своих господ, пересечь плетьми под виселицами наижесточайшим образом. В каждом таком селении поставить виселицу, колесо и глаголь для вешания за ребро, объявляя при этом, что если впредь кто в том селении дерзнет бунтовать, или не только признавать, но и произносить самозванца именем покойного императора Петра III, или, наконец, кто не задержит и не представит начальству таких произносителей, «то таковых селений все без изъятия возрастные мужики, холопы барские и всякого звания люди будут присланными от меня командами беспощадно переказнены мучительнейшими смертями, а жены и дети их отосланы в тягчайшие работы»8.
Разграбленное и расхищенное имущество, как казенное, так и частное, должно быть немедленно возвращено с тем, что если у кого оно найдено будет впоследствии, тот будет повешен.
Объявляя населению о таком распоряжении главнокомандующего, начальники отрядов должны были заставлять население целовать крест и Евангелие в залог того, что оно останется в «ненарушимой верности» императрице, и требовать, чтобы поставленные в селении орудия казни, впредь до указа, «отнюдь никем истреблены не были».
«Если бы, паче чаяния, — присовокуплял граф Панин, — чего до сих пор еще не произошло и ожидать почти невозможно, чтоб нашлись заслужившие, по вышеписанному предложению, наказание смертной казни или телесные наказания, дворяне или имеющие офицерские и выше чины, также и духовного рукоположения, таковых по изобличении содержать прикованными к стенам на хлебе и воде и о действительном их наказании представлять через нарочного».
Вслед за тем главнокомандующий писал Суворову:
«Дворянских несчастных девиц и женщин, кои от злодея отбиты, воспособствуйте, ваше превосходительство, сколь возможно облегчительнейшим образом и со снабжением к непретерпению бедности в дороге пристойно возвратить по тем местам, откуда они похищены. Ежели же у которых все их фамилии истреблены, то оных [прислать] в Пензу к моему дальнейшему о них попечению. Употребленные на вспоможения им без довольного излишества деньги уверен я всеконечно, что наша милосердая и великодушная монархиня всемилостивейше принять прикажет на счет экстраординарной здешней суммы, на которой оные и извольте хотя займом где употребить, а меня лишь для возвращения уведомить.
Последнее и самоконечно заботливейшее по моему соображению вашему превосходительству предстоит теперь распоряжения о шести тысячах, а может быть, теперь уже и более или менее полученных в плен злодействующих наших единоплеменников. Все они, конечно, сущие изменники, что не только в жилах [т. е. в домах], но вышли столь уже далеко с ним на самую степь, разграбив по всей своей дороге собственное отечество, с бесчеловечными убийствами, следовательно, все они по государственным законам справедливо и достойны смерти. Но как оное может быть сообразно с человеколюбием и нежностью сердца нашей августейшей государыни? и каким же образом толикое число людей задлить под караулом от столь малого числа теперь состоящего в краю вашем войска? Как прокормить их, не оголодав войско? Как разослать по домам с конвоями при недостатке оных? без конвоев, чтоб, идучи дорогой, не стали они производить по-прежнему шаек, под именем самозванца, или обыкновенных только разбоев и грабительств, под прикрытием недостатка на проходе довольного хлеба, ни одежды от наступившего холода? Как кого из них за такое ужасное злодеяние отпустить без наказания и как же 6000 единовременно поспешно, чтоб войска ваши не задержались от других употреблений наказать и кем?
При всех тех затруднениях не избрал я удобнейшего и справедливого средства как сего: всеми разными устрашениями извольте принудить сих пленных объявить между собой: 1) всех таковых, которые с самого начатия самозванца были при нем; 2) тех, которые наперсниками у него состояли; 3) которые имели какие начальственные чины и должности, а не рядовыми только были; 4) кто между ими предавшиеся из военнослужителей и других чиновников ее величества службы; 5) кто из дворян; 6) кто из беглых дворовых господских людей и 7) кто, наконец, из пахарей.
Пять вышеприведенных сортов извольте собственно собой расспросить не офицеров и дворян под телесным истязанием, а оных [офицеров и дворян] всякими ужаснейшими угрозами и убеждениями».
Предоставляя Суворову всех пугачевских чиновников казнить смертью по своему усмотрению, Панин ограничивал число их 50, а если их будет более, говорил он, «то тех из них, кто ближе к самому злодею по своему званию или долее в своих злодеяниях был, а остальных вместить в нижеписанный жеребий».
«Военнослужащих и дворян оставить под караулом и допросы представить; священников — лишить сана, а всех остальных с жеребья повесить с 300 человек по одному.
Затем оставшихся всех без изъятия пересечь жестоко плетьми, и у пахарей, негодных в военную службу, на всегдашнюю память злодейского их преступления, урезать по нескольку у одного уха; потом всех пахарей, наказанных на теле, утвердить целованием креста и Евангелия в возвращении себя в должную верность и безмолвное повиновение законной своей государыни и в послушании учрежденным от е. в. начальникам и собственным помещикам, распуская оных с паспортами уездов их в канцелярии, прописывая, чтоб они их по домам разослали; а отправлять партиями на канатах гораздо небольшими, снабжая оные на проход до педальных мест в натуре хлебом, а до дальних мест деньгами, с письменным требованием от уездных канцелярий, чтобы деньги с их жилищ в казну возвращены были. При тех партиях отправлять по самому малому числу в конвой казаков, с повелением при преступниках самих, если они хотя малое беззаконие возобновлять станут, то б, как недостойных уже совсем жить, кололи».
Холопов барских и дворовых людей наказать, как и пахарей, но «яко не привязанных землей к собственным домам», разослать по крепостям, для каторжных работ, с зачетом их в рекруты; но если помещики пожелают их возвратить к себе, то должны прислать для их приема.
«Определенным к смертной казни оную произвесть, изготовя наперед по должности закона, при Царицыне, и проклятые их тела положить по всем проезжим дорогам; а тем из них, которым можно по близости, без дальнего отягощение команд, то учинить оное по дорогам в их уездах»...
Все эти распоряжения значительно превышали власть, предоставленную графу Панину, и он заранее просил прощения императрицы, «приемля с радостью пролитие проклятой крови таких государственных злодеев на себя и на чад моих»9.
«Хотя чувствия сердца моего, — отвечала на это Екатерина10, — весьма отдалены не только от употребления суровых казней, но и самой строгости, однако, признаюсь вам, что в теперешнем случае казнь нужна, по несчастью, для блага Империи; а только единственно предписываю вам везде, колико можно, сходственно всегдашнему моему человеколюбию и милосердию, поступать с самыми злодеями при самой казни и иметь всегда в памяти вашей, что я при сем случае, не инако как мать, обливающаяся слезами, при нужном наказании детей своих непослушных».
Последних было громадное число; они бродили шайками по разным направлениям, грабили и разоряли край, неистовствуя над помещиками и дворянами. Граф Панин принужден был прежде всего уничтожить эти шайки, чтобы не допустить в тылу своем развитие мятежа, а затем уже думать о действиях против главных скопищ самозванца. Таким образом, удаленный на огромное расстояние от передовых отрядов и разобщенный с ними восставшим населением, главнокомандующий не мог иметь никакого влияния на действия войск, а тем более не мог управлять ими. Получая донесение как частный человек, о фактах уже совершившихся, граф Панин был в самом мрачном настроении.
В Шацке он получил донесение полковника Михельсона о неудачном сражении на реке Пролейке и считал положение свое «в самом высшем кризисе» и «в самом предосудительном для нас состоянии».
«Ежели не сделается вскоре тому лучшей перемены, — писал он Д.И. фон Визину11, — то я не могу желать никому, из усердных ко мне, вступать к теперешнему моему делу. Надобно больше всего одной Высшей Деснице вывесть меня из оного с той честью, чтоб я нашелся в состоянии обнадежить себя, что могу уже с верностью управлять моими распоряжениями, и что следствия их должны зависеть только от моих предусмотрений или от ошибок, которые теперь еще, по своему существу, в единой Божеской, а не человеческой зависимости. Самых безделиц недостает: людей, денег, пропитания и известности еще — откуда, что и в каких местах заготовлять в средине огня воспламеняющегося и в средине предательств и не в ожидаемых местах. Моя решимость теперь еще, дорогой приятель, в том только, чтобы умереть с честью».
Такое мрачное настроение графа Панина несколько изменилось, когда он получил второе донесение Михельсона об отбитии самозванца от Царицына. Объявив об этом, главнокомандующий приказал сжечь публично под виселицей манифесты Пугачева, присланные Михельсоном, и сам отправился в город Керенск. Там он принужден был остаться на несколько дней, так как, по его словам, вся окрестность верстах в пятистах «была приведена всей почти без изъятия чернию в наивеличайшее возмущение»12.
Керенск оказался центром возмутившегося населения, и вокруг него бродили значительные шайки мятежников. Главнокомандующий разослал по разным направлениям отряды и приказал им преследовать инсургентов. 30 августа капитан Гезилевский с небольшим отрядом из авангарда Древица разбил толпу более 500 человек, бывшую под начальством приобревшего себе громкую известность в крае пугачевского полковника Ивана Иванова. Сам предводитель был убит, более ста человек пали на месте сражения, 13 пушек и 17 человек пленных остались в руках победителей. Вслед за тем капитан Лунин, после четырехчасового боя, выгнал мятежников из Наровчата; подполковник Архаров очистил от мятежников Краснослободск и Троицк, а полковник Древиц и подполковник Бедряга разогнали настигнутые ими две партии13.
«Все оные бунтовщичьи шайки составляются каждая в несколько тысяч человек и предводятся под именем самозванца». Разбитие и рассеяние их не было еще залогом для успокоения края, и граф Панин находил, что крутые меры необходимы. «Принужден открыться, — писал он, — что содрогается сердце и всякое человечество, слыша и видя, какое ужасное злодеи делали разорение и убийство почти всем без изъятия здешней окрестности дворянским домам и какой общий во всей здешней черни бунтовщичий дух поселен, который никак нельзя иным пресечь, как страхом жестокой казни, и без оной мне обойтись совсем невозможно».
Получивши это донесение, императрица на этот раз согласилась с мнением главнокомандующего, и 16 сентября князь А. Вяземский объявил Сенату высочайшее повеление, чтобы все распоряжения, сделанные графом Паниным относительно усмирения бунтующей черни, были оставлены в полной силе впредь до указа и чтобы Сенат поручил всем присутственным местам при определении наказаний за всякие преступления поступать «по точной силе вышеупомянутых учреждений графа Петра Ивановича Панина»14.
В Керенске главнокомандующий получил донесение полковника Михельсона о разбитии им мятежников у Сальникова завода, причем он выражал надежду захватить скоро самого Пугачева живым или мертвым. Это известие очень ободрило главнокомандующего и, доносил он, «особливо подкрепляет меня упование на счастье вашего императорского величества и на Десницу Вышнюю, благословляющую всегда все деяния ваши15.
Вслед за тем пришло донесение, что Пугачев переправился через Волгу и бросился в степь. Не зная близко характера театра действий, граф Панин прежде очень опасался этого, ибо полагал, что войскам преследовать самозванца по степи было почти невозможно за недостатком продовольствия. Но теперь, когда Михельсон разъяснил ему, что Пугачев бежал с самым небольшим числом сообщников и что он сам должен испытывать лишение во всем необходимом, тогда граф Панин изменил свое мнение и был очень рад, что самозванец пошел по этому, а не по другому направлению. «Изгнанием его совсем из империи вашей на степь, — доносил главнокомандующий императрице16, — и низложением всей его укрепившейся было уже силы, освободилось государство от опасности главнейших своих повреждений и доставило мне способы и время удобнее разделять свои команды», как на истребление шаек, коснувшихся уже донских селений, так и на принятие мер к недопущению Пугачева повернуть обратно в места населенные. Все внимание графа Панина сосредоточилось теперь на скорейшем восстановлении тишины и покоя, и он надеялся достигнуть этого строгим наказанием виновных и награждением остававшихся верными правительству. Главнейших виновников и предводителей шаек, нападавших на Керенск, главнокомандующий казнил; остальных захваченных в плен он привел к присяге в церкви «со всенародным молебствием» о здравии императрицы. Всех же отличившихся при обороне Керенска он произвел в следующие чины, а пленным туркам приказал выдать в награду по рублю17.
Императрица утвердила все эти награды, произвела всех гражданских чиновников в следующие чины, приказала пленным туркам сверх рубля выдать по кармазинному кафтану, а керенским дворянам и всем горожанам выразила особым манифестом «свое благоволение, милость и похвалу»18.
Задержанный на несколько дней в Керенске, граф Панин только 10 сентября прибыл в Нижний Ломов и остановился в монастыре Казанской Богоматери. Едва только вступил он в монастырь, как архимандрит Исаакий пал перед главнокомандующим на колени и, сняв панагию и камилавку, подал их графу Панину. Раскаиваясь в своем преступлении, он добровольно лишал себя сана и просил помилование от дальнейшего наказания. Главнокомандующий приказал ему донести подробно о действиях мятежников19 и именем императрицы объявил им помилование, но только от смертной казни и телесного наказания, а относительно лишения священства представил Святейшему Синоду. В то же время он приказал читать во всех церквах только что полученные объявления Синода от 20 августа, обращенные к населению и духовенству20.
«Принужден, к сожалению, признаться, — доносил граф Панин императрице21, — что во всей здешней стороне, где я теперь обращаюсь, чин церковный погружен в самом вышнем невежестве и грубиянстве столько, что особливой и диковинной быть поставляется, когда между многими из них увидится один с настоящим чувствованием познание должности пастыря, а не только что исправителя служения церковного, частью уже наизусть выученного. Всеконечно, премудрая монархиня, сей чин заслуживает к исправлению своему вашего прозорливого о лучшем научении и воспитании в его молодости милосердого внимания; если бы он, хотя мало инаков был, нежели как есть, то бы, конечно, теперешняя вредность государства до такой степени возрасти не могла».
Виновные в соучастии с мятежниками были преданы суду, и зачинщики были казнены в присутствии главнокомандующего. Воеводский товарищ Овсянников был отправлен в Казанскую секретную комиссию, а секунд-майор Лукин и канцелярист Лев Юрьев были именем императрицы произведены в следующие чины. Уезжая в Пензу, граф Панин, в посрамление жителей Нижнего Ломова, приказал по всем выездам из города поставить виселицы, колеса и глаголи, на которых, по словам Лукина, тела казненных «значились долгое время».
При въезде главнокомандующего в Пензу глазам зрителей представилась ужасная, вопиющая картина: перед его экипажем пало на землю «неожидаемое число дворянских вдов с младенцами и возрастными девушками, осиротевшими злодейским убийством отцов и мужей их». Все они с воплем и рыданиями просили помощи; все они были в рубищах, «извлекающих слезы из самых свирепейших сердец». Тут же стояли и многие помещики, ограбленные дочиста и не имевшие теперь дневного пропитания. Граф Панин выдал им денежное пособие, не превышавшее, впрочем, в общем 2 тысяч рублей, и просил милосердого на них воззрения императрицы22.
На следующий день жители Пензы были свидетелями не менее потрясающей картины — казни преступников. Казнь эта совершалась публично и в присутствии населения, нарочно для того собранного из ближайших к городу селений. Наиболее виновные из захваченных мятежников были расставлены под виселицами, колесами и глаголями. По приезде главнокомандующего начались казни: одних вешали, других секли кнутом. По произведении казни и наказания граф Панин обратился к собравшимся с особой речью.
— Все вы, — сказал он, — без изъятия достойны тех казней и наказаний, которые пред глазами вашими совершались. Я имею на то полную мочь от ее величества, и совесть моя не убеждает ни грехом, ни справедливостью приказать оное над всеми вами исполнить, но знаю милосердое и человеколюбивое сердце государыни, поражающееся крайним сожалением о пролитии крови и самых преступников...
Народ пал на землю и «произнес стон», которым заглушил последние слова главнокомандующего. Граф Панин объявил, что, видя чистосердечное раскаяние, именем императрицы освобождает раскаявшихся от наказания. Чинов инвалидной команды приказал покрыть знаменами, но духовенство, в силу указа Святейшего Синода, оставил лишенным священнодействия.
«Великое невежество духовного чина, — отвечала Екатерина23, — примеченное в тех местах, где находитесь, конечно, ничем поправить нельзя, окромя воспитанием и поучением, и из первых моих попечений будет, после прекращения всех нынешних хлопот, учреждение школ, где только возможно; но тогда родится другой вопрос об определении священству сходственного содержания с воспитанием... Описание, которое вы делаете в письме вашем, горестного состояние вдов, сирот и младенцев, вас при въезде вашем в Пензе с воплем встретивших, возбудило меня не токмо принять бесповоротно на себя издержанные вами для снабжения их пропитанием и одеждой, но сверх сих издержанных денег возьмите из казны в тамошнем краю на счет моего кабинета 10 тысяч рублей, кои вы раздадите в милостыню, по вашему усмотрению, нужду терпящим и от нынешнего случая разоренным людям. А когда сия сумма изойдет, то отпишите снова ко мне. Пензенских жителей раскаяние при строгости и при увещании вашем, принимаю я как знак, что более их преступление должно приписать глупости и слабости градоначальников их, кои сами, не знав свою должность, не умели простонародье оберегать и ободрять ко времени, нежели иным каким причинам».
В Пензе граф П.И. Панин получил 18 сентября известие о поимке Пугачева и в тот же день отправил в Петербург с донесением своего внука князя Лобанова, исправлявшего при нем должность адъютанта.
«Имею счастье поздравить ваше императорское величество, — писал главнокомандующий24, — с избавлением империи от язвительного ее врага Пугачева».
Через четыре дня прибыл в Пензу посланный генерал-поручиком Суворовым Великолуцкого полка поручик Ермолаев, который и был отправлен в Петербург с вторичным донесением главнокомандующего.
1 октября в столице было получено первое известие о поимке Пугачева и доставлении его в Яицкий городок. Оно произвело радостное впечатление, и многие поздравляли друг друга с окончанием бедствий.
Императрица Екатерина с восторгом узнала о пленении Пугачева и щедро наградила привезших это известие25.
«Богу воздаю благодарение, — писала она графу П.И. Панину26, — что мерзкая сия история, славу империи повреждающая, тем самым пресеклась, коя, не упоминая об ужасном внутреннем разорении, расстройстве и бесчисленных той шайки суровости и бесчеловечия, нас отсылала во мнении всей Европы к варварским временам от двух до трехсот лет назад к крайнему моему сожалению и увеличиванию наиглубочайшему сердца моего оскорблению о народном страдании».
Императрица приказала доставить Пугачева в Москву, под самым строгим караулом, чтобы он не мог никак уйти.
Письмо это застало графа Панина уже в Симбирске, куда он торопился уехать и куда приказал привезти Пугачева.
Примечания
1. Письмо князя М.Н. Волконского П.С. Потемкину от 22 августа 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 489.
2. Собственноручное письмо императрицы графу Панину от 21 августа 1774 года // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 112.
3. Всеподданнейшего донесение графа Панина от 19 августа 1774 г. // Там же, с. 114.
4. По показанию каптенармуса Ивана Саврасова, при первом столкновении с мятежниками все офицеры ускакали назад, а остались только полковник Рычков и капитан Крыжин, которые и были убиты (Гос. архив, VI, д. № 467).
5. Всеподданнейшее донесение графа Панина от 25 августа 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 117.
6. Императрице от 25 августа 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 116. Донесение это ошибочно напечатано от 5 августа.
7. Циркуляр графа Панина от 25 августа 1774 г. // Державин. Сочинения, изд. Я.К. Грота, т. V, с. 288.
8. Ордер графа П. Панина князю Голицыну от 24 августа 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 490.
9. Всеподданнейшее донесение графа Панина от 25 августа 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 117.
10. В рескрипте графу Панину от 2 сентября // Там же, с. 120.
11. В письме от 29 августа 1874 г. // Русская старина, 1773, т. VIII, с. 909.
12. Всеподданнейшее донесение графа Панина от 2 сентября 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 130.
13. Всеподданнейшее донесение графа Панина от 2 сентября 1774 г. // Там же, с. 132.
14. Записка князя Вяземского Сенату от 16 сентября 1774 г. // Архив Сената, именные указы 1774 г., кн. № 136.
15. Всеподданнейшее донесение графа Панина от 2 сентября 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, 130.
16. От 6 сентября 1774 г. Там же, с. 132.
17. «На сие поступить, — доносил он, — принял я смелость тем особливо, что никто из произведенных не поступил выше премьер-майора, а все ниже, и они как все отставные и штатной только команды, то и не могли никому своим повышением нанести обиды из состоящих в настоящей военной службе, а выдача денег не простиралась более как девяносто рублей и что к оному не имел я ничего в своем побуждении, кроме единственной истинной моей верности к вашему императорскому величеству и усердия, как лучшим образом привлечь верность сердец к своей законной монархине и как возбудить соревнование, на оборону и защиту городов, а омерзение на малодушие и робость».
18. Собственноручное письмо императрицы графу Панину 16 сентября 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 136; Манифест 29 октября 1774 г. // Архив Сената, высочайшие повеления, кн. № 10.
19. Донесением этим мы пользовались при описании нападения мятежников на Нижний Ломов.
20. См. гл. 18, с. 319—321.
21. От 10 сентября, за № 14 // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 140.
22. Всеподданнейшее донесение графа Панина от 17 сентября 1774 г. // Там же, с. 146.
23. Панину в собственноручном письме от 28 сентября 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 150.
24. Во всеподданнейшем донесении от 18 сентября 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 149.
25. За доставление известий о поимке Пугачева князь Лобанов был переведен в л.-гв. Измайловский полк, а Ермолаев произведен в капитаны (см. Исходящий журнал князя Потемкина // Московский архив Главного штаба).
26. От 3 октября 1774 г. // Сборник Императорского русского исторического общества, т. VI, с. 154.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |