С начала октября в Москве делались уже все приготовления для приема Пугачева для производства над ним следствия и суда. 3 октября прибыл в Первопрестольную столицу известный обер-секретарь Шешковский, и для содержания самозванца с его сообщниками отделывался особый дом на монетном дворе (в Охотном ряду).
Назначенный председателем суда, главнокомандующий в Москве князь М.Н. Волконский 8 октября отправил в распоряжение графа П.И. Панина Смоленский драгунский полк, а пять рот Нарвского пехотного полка расставил по станциям от Москвы до Мурома. Находясь в 60 верстах друг от друга, роты эти должны были конвоировать Пугачева и его сообщников при доставлении их в Москву.
«Я приметил, — писал князь Волконский Г.А. Потемкину1, — все что явно делается, то народ больше в вере, а ежели что скрытно, то выходят всякие глупые и вредные толки и лжи».
«Когда злодей Пугачев сюда привезен будет, — прибавлял московский главнокомандующий2, — то, по мнению моему, кажется, надо его через Москву везти публично и явно, так чтобы весь народ его видеть мог, по примеру как Петр I, взяв Азов и в нем изменника Якушку, велел ввозить в Москву следующим образом: сделана была особливая повозка, на которой поставлена виселица и к оной тот злодей прикован был, а вверху над ним большими литерами надпись была его злодействам. Не прикажете ли, всемилостивейшая государыня, и ныне так же сделать, на что буду ожидать высочайшего повеления».
Императрица не разделяла мнение главнокомандующего, приказала усилить конвой при въезде в город и ввезти самозванца днем, «но без всякой дальней аффектации и не показывая уважения к сему злодей и изменнику»3.
Пугачев с женой Софьей и сыном Трофимом 25 октября были отправлены из Симбирска и в девять часов утра 4 ноября, при огромном стечении народа, привезены были в Москву прямо на монетный двор.
«Народу в каретах и дам столько было у Воскресенских ворот, — писал князь Волконский4, — что проехать с нуждой было можно, только что глядят на палаты. Я думаю, что они ожидали, не подойдет ли злодей к окошку. Однако же зрители в сем обманулись, что его видеть никак невозможно».
Скованный по рукам и ногам, Пугачев, сверх того, был еще прикован и к стене, и потому не мог показаться любопытным зрителям5.
В десятом часу утра того же дня приехал на монетный двор князь Волконский и говорил с Пугачевым «исторически». Самозванец пал перед ним на колени и признавался в своем преступлении.
— Виноват, — говорил он, — перед Богом и перед государыней.
Князь Волконский укорял его в зверстве и в бесчеловечном предании многих смерти.
— Мой грех, — отвечал Пугачев, — подбили меня люди, да уже теперь я виноват. Я и сам был этому не рад, да яицкие казаки делали что хотели. Рад заслужить вины свои ее императорскому величеству.
Поручив надзор за Пугачевым капитану Галахову, князь Волконский приказал Шешковскому приступить немедленно к допросу.
Независимо от подробностей, относящихся до причин бунта, похождений самозванца и его деятельности, допрос должен был выяснить многие недоразумения, явившиеся вследствие ложных и разноречивых показаний его сообщников. Одним из таких наиболее важных недоразумений было обвинение казанского архиепископа Вениамина в сношениях с Пугачевым.
Вскоре после разорения Казани и именно 25 июля был пойман и доставлен в Нижний Новгород самозваный пугачевский полковник и дворянин Костромской губернии Илья Аристов6.
Не скрывая того, что находился в толпе самозванца, Аристов в первоначальном допросе показал, что в день прихода Пугачева под Казань рано утром прискакал к самозванцу семинарист и от имени архиепископа Вениамина передал ему вязаный кошелек с золотыми деньгами «по примечанию тысяч до трех», что Пугачев взял деньги, приказал благодарить архиерея, а привезшему их семинаристу поднес рюмку водки7.
Показание это озадачило присутствовавших, и нижегородский губернатор Ступишин нашел его настолько важным, что счел необходимым копию с показания Аристова представить императрице, а подлинное показание и самого Аристова отправил в Казань в секретную комиссию.
«Показание злодейского мнимого полковника Аристова, — отвечала Екатерина Ступишину8, — не малой суть важности; но надеясь на благость Всемогущего, что удачи злодею ни в чем не будет».
В секретной комиссии в Казани смотрели на показание Аристова, как на событие особой важности. «Из экстракта сего допроса, — писал Павел Потемкин9, — ваше императорское величество усмотреть изволите, какие ужасные дела происходят. Я не смею верить, чтоб сие подлинно было».
Действительно, как-то не верилось, чтобы показание Аристова было справедливо. «Кажется, на первом взгляде, — отвечала Екатерина10, — трудно себе представить, чтобы сей семидесятилетний старик, который сам своим подвигом изверга Пугачева, со всеми к нему пристающими, предал церковному проклятью, столь много позабыл сам себя и таковой опыт дал своему неверию, захотя чрез то несколько минут продолжить жизнь свою. Однако без исследования таковой поступок никак оставить не можно, и для того, если, по сообщению нижегородского губернатора, вы к сему еще не приступали, то сперва наведайтесь под рукой и старайтесь узнать и получить в своих руках семинариста, а потом дайте знать сюда; а к его преосвященству определите офицера, который при теперешних обстоятельствах ответствовал бы за все поступки из ума выжившего старика сего».
В тот день, когда императрица писала это письмо, П.С. Потемкин, несмотря на дворянское происхождение Аристова, бил его в Казани плетьми и требовал чистосердечного признания11.
Допрашиваемый представил присутствующим новую картину своих похождений. Он говорил, что был выпущен мятежниками из секретной комиссии вместе с женой Пугачева Софьей, с которой будто бы познакомился, когда был взят на Дону и содержался вместе с ней. Аристов уверял, что во время разорения Казани мятежниками он, но приказанию Пугачева, был посажен в одну телегу с Софьей и доставлен в лагерь самозванца, где и приказано ему находиться при ней безотлучно12.
— Увидя, что я скован, — продолжал Аристов, — самозванец велел идти к кузнице и расковаться. Идучи к кузнице, нашел [нагнал] я содержащегося в секретной комиссии, в одной со мной казарме, казанского купца Александра Огородникова, который также был еще в оковах, и, обще с ним пришед в кузницу, расковались. А как Огородников имел нужду в пище, то я, зная, что у злодеевой жены во всем будет изобилие, позвал его с собой. Около полудня приехал к ставке [самозванца] верхом человек молодой, как бы церковник или семинарист какой. Как же он подъехал близко ставки и сошел с лошади, то бывший в то время у злодея один только, называемый полковником, яицкий казак, вышед из ставки, вопросил его: «Что ты за человек и зачем сюда приехал?» Приезжий отвечал ему на ухо, и полковник в ту же минуту ввел его к злодею. А я, любопытствуя знать, что это за человек был и зачем приехал, примечали с Огородниковым, что будет делать, и видели, что незнакомец, вошед в ставку, стал перед злодеями на колени и держал в руках кошелек, вязанный из желтого шелка с серебром, наполненный деньгами. Злодей приказал ему с коленей встать, и он, встав на ноги, разговаривал с ним тихо, а держанный им кошелек подал злодей, который приказал вошедшей в ставку наложнице своей Дуньке подать тарелку. Она подала серебряную вызолоченную, и из кошелька высыпали деньги на оную. Тут увидели мы, что в кошельке были все золотые полуимпериалы, империалы и червонцы, очень и очень много, так тысячи с три. Злодей, обрадовавшись, приказал вручителю их поднести чарку водки, и когда откланивался, то злодей вслед ему кричал: «Хорошо, благодари, благодари». Незнакомец, вышед из ставки, сев на лошадь, уехал. Я же между тем спрашивал у Огородникова, что бы это за человек приезжал. Он мне отвечал: «Это певчий архиерейский из Воскресенского [монастыря]». Как же певчий поехал, то злодей, вышед из ставки, приказал мне подать ножницы и нитки; я, взяв у наложницы девки Машки, принес ему. Злодей приказал наложницам своим, Марфутке и Дуньке, подпороть подкладку у своего бешмета и, раскладя сии золотые, простягать таким образом: империалы и полуимпериалы около груди, а червонцы около подола. Как же оное исполнено, то злодей оный бешмет надел на себя и всегда в нем ездил.
Как ни точны были, по-видимому, эти показания Аристова, но они противоречили с теми, которые были даны им в Нижнем Новгороде. Там он говорил, что посланный приезжал к самозванцу утром, а здесь показал, что это было в полдень. В Нижнем он скрыл нахождение свое в Казанской секретной комиссии и показал, что находился в толпе мятежников при приближении их к Казани, а здесь — сделать этого не мог. Несмотря на указанные противоречия, Аристов стоял на своем и уверял, что деньги были привезены Пугачеву ни от кого другого, как от архиепископа Вениамина. Чтобы узнать, кто именно привозил эти деньги, П.С. Потемкин приказал расковать Аристова и свести в церковь, когда Вениамин служил церемониально и при нем находилась вся его свита; но Аристов не указал ни на одного из семинаристов. «Я намерен был, — доносил Потемкин13, — под другим видом призвать в секретную комиссию всех семинаристов, но злодей Аристов сделался отчаянно болен, и потому опасаюсь я, чтобы смерть его не скрыла зло, которое надлежит вывести наружу. Ибо хотя не имея больше подозрения толь высокого степени духовного, которому бы надлежало лучше, в обличении при крайности злодеев во грехах их, погибнуть и принять через то вечную ангельскую и бессмертную славу, нежели толь подло думать о продолжении жизни, которая и без того кратковременна. Однако, соображая все дела, нашел я некоторую причину к сомнению, о чем вашему императорскому величеству изустно податель всеподданнейшего моего донесения донесет».
Продолжая тщательные розыски, П. Потемкин успел найти в числе пойманных мятежников и купца Александра Огородникова, который сначала говорил, что ничего не видал и не слыхал, но 17 сентября, на очной ставке с Аристовым, подтвердил слова последнего. Огородников сказал, что приезжавший был певчий, по фамилии Лебединский, и что он помнит его «прозвание потому, что оный певчий сам сказывал в питейном доме, что мое-де прозвание по нашему селу, где отец мой живет»14.
— Имени того певчего я вспомнить не могу, — говорил Огородников, — ибо я его года с полтора не видал.
Лебединских оказалось два брата: один, Герасим, семинарист, а другой дьякон Иван, находившийся при архиерее в певческой должности. Семинарист был немедленно потребован в секретную комиссию, где член ее, Горчаков, показал ему пакет, будто бы адресованный на имя его брата, и спросил, где брат его жительство имеет?
— Брата моего в городе нет, — отвечал спрошенный, — месяца с полтора тому назад он послан от преосвященного на рыбные ватаги, отсюда восемьдесят верст за Камой находящиеся.
Семинарист был отпущен, а Горчаков, обратившись к находившимся в той же комнате Аристову и Огородникову, спросил, не он ли привозил деньги к самозванцу?
— Нет, не он, — отвечали они, — но похожий на него; у того волосы порусее и нос пошире.
Подозревая, что это должен быть брат семинариста, секретная комиссия отправила на рыбные ватаги нарочного за дьяконом, который 1 октября и был доставлен в Казань, но ни Аристов, ни Огородников не признали его тем лицом, которого искали. Тогда члены комиссии приказали Аристову, в присутствии дьякона Лебединского, рассказать приметы приезжавшего.
— Это был человек молодой, — говорил Аристов, — ростом высоковат и тонок, лицом чист, востронос, глаза серые, волосы светло-русые; платье на себе имел кафтан длинный василькового цвета, подпоясанный каламянковым пестрым кушаком, и волосы завязаны были пучком.
— Кто бы из семинаристов походил на эти приметы? — спрашивали Лебединского.
— С сими приметами, — отвечал Лебединский, подумавши, — схож выпущенный из семинарии и находящийся теперь в Воскресенском, при доме преосвященного, в должности библиотекаря и экзаменатора ставленников, поповский сын Степан Федоров, по прозванию Львов.
В тот же день Львов, пьяный, с пирушки, был взят в секретную комиссию. Когда он немного проспался, тогда стали его допрашивать.
— Какая поручена была тебе комиссия, — спрашивали присутствовавшие члены, — во время прихода под Казань злодея?
— Ах, боже мой! — отвечал Львов. — Никакой, и я ничего знать не знаю.
— Знаешь ли ты, в каком месте теперь находишься?
— Знаю, в секретной комиссии.
— А когда знаешь, так должен сказать всю правду; не питай себя никакой надеждой и не возлагай ни на кого своего упования.
— О, существо! Да о чем мне сказывать правду; я ничего не знаю; на кого мне надеяться — я человек беззаступный.
«А как при сем случае примечено, — сказано в постановлении комиссии, — что еще не весь чад из головы его вышел, то оставлено ему время на размышление до другого дня».
На следующее утро Львов снова был призван в секретную комиссию.
— Где ты находился, — спрашивали его, — когда злодей Пугачев под Казань подступил с своей злодейской сволочью?
— В кремле, в архиерейском доме, — отвечал Львов.
— Не поверено ли тебе было какой комиссии от архиерея?
— Мне поверено экзаменовать кандидатов в священники и дьяконы.
— Не о том мы тебя спрашиваем: не посылай ли ты был куда и с чем-нибудь тогда, когда злодей взял форштадт?
— Нет. Я ниже на четверть шага из кремля не выступал. Извольте спросить у всех, кои здесь были: у певчих, монахов и духовника нашего. Я до тех пор был в кремле, пока дозволен стал выход. В то самое время, когда злодей усиливался, я в кремле, в церкви Трех Святителей, с певчим Марковским и музыкантом Седмиезерским, был на исповеди у отца Евлагия.
— Ты нам не говори этого и не надейся ни на кого, ибо здесь такое место, что никто не может тебя заступить.
Подпоручик Горчаков отворил соседнюю дверь и вызвал к себе Аристова и Огородникова, которые заявили, что Львов тот самый человек, который был у самозванца.
— Ну, вот, ты запираешься, а видишь, что двое на тебя представляют.
— Помилуйте, — отвечал Львов, — объясните мне, что они на меня доносят, ибо я, ей-ей, ничего худого за собой не знаю.
— Как тебе не знать! Ты послан был от архиерея к злодею с деньгами.
— Бог мой душу, кроме всякого покаяния, в сие мгновение ока, на сем месте ужасно да извергнет из меня, если я не только отвозил к злодею от архиерея деньги, но ежели хотя знал или во сне, когда мне об этом пригрезилось. Перед сущим Богом [говорю]: я знать не знаю. Извольте спросить у всех, кои здесь были в то время из знающих меня.
— Вот ужо скажешь, как жилы тянуть станем, с брюха и со спины кожу сдерем. В застенок мошенника, плута, злодея; небось скажешь всю правду.
— Правосудные! Ей-ей, знать ничего не знаю.
Львова отвели в соседнюю комнату, советовали одуматься и признаться во всем чистосердечно. Спустя несколько часов он был опять приведен к допросу и встретил в той же комнате Аристова и Огородникова.
— Ну что, одумался? — спросили Львова члены секретной комиссии.
— Да чего мне одумываться, — отвечал он, — я, ей-ей, ничего не знаю.
— Как тебе не знать, — заметил Аристов, — разве я не видел, как ты изволил разъезжать по полю. Я бы человек восемьдесят свидетелей представил, да не знаю здешних жителей.
— Расскажи, — сказал Горчаков, обращаясь к Аристову, — как все дело было.
Аристов повторил свое показание, но Львов не признавался.
— Братцы, — заговорил он, — посмотрите хорошенько, я ли полно был, не ошиблись ли вы.
— Мне нельзя в тебе ошибиться, — заметил Огородников, — ведь мы бывали иногда с тобой в одном месте, и ты сам меня знаешь.
— Я не спорю, что мы с тобой знакомы, но не знаю, с чего вы на меня об этом показываете; я не приезжал в стан злодейский, да и где мне взять деньги.
— Полно, сердечный, не доводи себя до худого, признайся лучше, ведь мы не лжем на тебя, сам ты знаешь.
Львов клялся, что из кремля никуда не выходил, просил допросить свидетелей, но судьи его не слушали.
— Нет, друг, не отбожишься, — говорил Аристов, — ведь трудно терпеть три вечерни [пытки] — скажешь небось!
— Да, вот посмотри-ка! — сказал секретарь Зряхов, указывая на Огородникова, у которого вся рубашка была в крови. — Спроси-ка у него, каково?
— Довольно я терпел за тебя, — говорил Огородников с упреком, — теперь хотя голову на плаху, а мы точно тебя видели приезжавшего.
— Эх, брат Огородников, побойся Бога, — умолял его Львов, — вспомни Страшный суд.
— Чего нам напрасно говорить, — заметил Аристов, — к нам многих уже приводили на показ, а напрасно на них мы ведь не говорили.
Аристова и Огородникова приказано было вывести из присутственной комнаты.
— Ну что, все еще не хочешь сказать? — спрашивали члены комиссии.
Львов молчал.
— Он дюж, хочет потерпеть, — говорил секретарь Зряхов, улыбаясь.
— Напрасно ты себя приводишь к побоям, — заметил Горчаков, — подумай сам: Огородников тебе знаком и ему нельзя в лице твоем ошибиться.
— Правда, он знает меня, — отвечал Львов, — только не понимаю, для чего он ложно на меня говорит.
Видя, что допрашиваемый не соглашается раскрыть истину и не подтверждает слов Аристова и Огородникова, члены комиссии приказали принести доску с кольцами, раздеть обвиняемого и «распетлить» в кольца.
— Батюшки! — кричал Львов. — Справьтесь Христа ради с другими!
— Вот я те ужо, — кричал Горчаков, — как тебе не знать!
— Полно, — заметил Зряхов, — бросим, справимся еще, и если тогда не скажет, то не пеняй на нас.
Обвиняемый был избавлен от пытки и отведен в тюрьму. Спустя несколько часов Львову опять была дана очная ставка с его обвинителями.
— Батюшки, — говорил он со слезами, — посмотрите пристальнее, я ли был?
— Чего смотреть, — отвечал Аристов, — мы знаем и видим, что точно ты приезжал, ведь не обман был на твою рожу.
Львов был в отчаянии. Члены секретной комиссии грозили ему пыткой, обещали тянуть жилы, если не скажет. Допрашиваемый удвоил клятвы, но Горчаков, не слушая их, ударил подсудимого два раза по лицу. «И так, — показывал Львов, — я с роду почти на себе лозочки не видал и, природно будучи робок, трусил, не зная, что далее со мной сделают»15.
— Не бейте, ваше благородие, — сказал он, — я вам все скажу, только дайте мне времени немного.
Присутствовавшие согласились, и в тот же день, 2 октября, записали следующее показание Львова.
— Июля 12-го числа, — говорил он, — поутру, в пять часов, злодей пришел к Казани, против которого городовые войска и обыватели имели сражения. Но, будучи осилены, как зачали от злодея ретироваться, то я с прочими находился в сие время на соборной колокольне, и, приметя ретираду городских жителей, убоялись оставаться долее на колокольне и, сбежав с оной, намерены были каждый искать своего спасения. Как шел я двором, пробираясь к своей келье, то на крыльце стоял тогда живущий в кремле, при доме преосвященного, в должности собственного его казначея и любимец его, Казанского девичьего монастыря дьякон Алексей Ионин, который, увидя меня, закричал: «Львов, поди сюда». Я подошел к нему, а он, приказав мне за собой идти и введши в проходную келью, привел напоследок из оной наверх под крышу и, держа меня повыше локтя за руку, говорил: «Слушай, Львов, потрудись, пожалуйста, ты не будешь оставлен; поди ты в Спасский монастырь, спустись со стены да беги как можно скорее тайным образом через Успенский мост, пока злодеи по всему городу не рассыпались, в Воскресенский монастырь и, взяв там лошадь, скачи оттуда в стан злодейский и отдай вот этот кошелек самому Пугачеву и говори так: «Кланяется-де сим вашему величеству его преосвященство архиепископ Казанский и просит покорнейше освободить от разорения загородный его Воскресенский монастырь». Да смотри же, брат, исправь сие скрытнейшим образом, чтобы никто об этом не знал и не увидел, и никому не сказывай, а буде по дороге тебя кто спросит, куда бежишь, то скажи, что ищешь от злодеев своего спасения». Выслушав сие, я стал было отговариваться тем, что страшно попасть в руки злодеев. Но дьякон говорил: «Пустое, брат, чего тебе бояться? Думать надобно, что злодеи будут стремиться все к кремлю, так ты свободно можешь пробраться в Воскресенское. Пожалуйста, Степанушко, постарайся, право, не будешь оставлен, будь только скромен». Не смея более отговариваться, ибо я думал тогда, что сие возлагал он на меня с повеления архиерейского, принял золотом наполненный кошелек и, спустясь из Спасского монастыря, через городовую стену, пробрался мимо Успения, Владимирской и далее через плетни. Прибежав же в Воскресенский монастырь прямо на конюшню, взял лошадь, поехал в стан злодейский, стоявший тогда близ деревни Савиновой, верстах в десяти от монастыря. Как же в оный я приехал, то злодея Пугачева нашел тут; разбойник был тогда в ставке своей, к которой пришед я просил первого попавшегося мне казака, называемого дежурным, чтоб доложил обо мне злодею, придав ему титул императора, сказав о себе, что прислан из Воскресенского монастыря. А как сей казак стал меня выспрашивать, зачем я прислан, то сказал ему, что имею тайность. Почему казак, входя к злодею и вышед оттуда, позвал меня. Я вошел и, держа в руках означенный кошелек, в пояс поклонился злодею и потом, подавая кошелек в руки, говорил сии слова: «Кланяется сим вашему величеству его преосвященство архиепископ Казанский». Злодей принял от меня оный и, держа в руках, потряс, а потом отдал случившейся при том какой-то женщине, а сия тотчас высыпала из кошелька на позолоченную тарелку. Тут мог я приметить, что число червонных немалое было, ибо тарелка, будучи глубока, почти под край наполнена была. Пугачев приказал оному казаку поднести мне чарку вина, которую я и выпил. Помянутый, называющийся дежурным, казак, положа руку на мое плечо, дал знак, чтобы я стал на колени, что я и сделал, а злодей, оборотясь ко мне, сказал: «Хорошо, поблагодари». Я встал и, поклоняся ему, вышел из ставки и поехал обратно в Воскресенский монастырь, в котором жил я два дня, ибо уже не можно было мне проехать в кремль. Как же потом злодейская сволочь, войсками командуемыми полковником Михельсоном, рассыпана и прогнана, то я приехал в кремль, где помянутый дьякон [Ионин], увидев меня в сенях дома архиерейского, спрашивал наедине: «Был ли ты там?» Был, отвечал я, и отдал; приказал он благодарить. А дьякон сказал мне: «Смотри же, никому не сказывай, так не будешь оставлен». Почему я и обещался молчать и для сего самого, что боялся и архиерейского гнева.
Показание это еще более убеждало в действительности сношений архиепископа Вениамина с самозванцем, и потому члены секретной комиссии торопились захватить в свои руки дьякона Ионина. В восемь часов утра, 3 октября, был послан к дьякону человек полковника князя Одоевского попросить Ионина к своему господину для некоторых объяснений. Дьякон явился в квартиру князя, а ожидавший его прихода член секретной комиссии Горчаков взял и привел его в присутствие. Указав дьякону на важность места, где он находится, члены комиссии объявили, что он должен показать всю правду, о чем будет спрашивать, до какой бы особы она ни касалась.
— Я знаю важность сего места, — отвечал Ионин, — и конечно, сказал бы всю правду, если бы что знал, но я ничего ни за собой, ни за другими не знаю и не понимаю, по какому делу сюда призван.
На это ему объявлено, «чтобы выкинул из головы своей такие мысли», и знал, что он призван в комиссию по таким обстоятельствам, которые могут его обличить в случае запирательства.
— Воля ваша, — отвечал дьякон, — для меня это непонятно, я ничего не знаю.
— Неправда, ты знаешь, да не хочешь сказать; боишься, может статься, той персоны, от которой была поручена тебе комиссия. Это место такое, что ты не должен никого опасаться, кто бы он ни был.
— Кого мне бояться и что за комиссия, я не знаю.
— Как не знаешь: тебе поручена была комиссия во время нашествия на здешний город злодеев. Разве забыл ты кошелек?
— Что значит кошелек? — спрашивал дьякон. — Я ничего не знаю, — говорил он в смущении.
В ответ на это было прочитано показание Львова.
— Знать не знаю, — говорил Ионин, — денег от преосвященного не принимал и никому их не отдавал.
— Если тот человек, которому ты деньги давал, тебя изобличит, — говорил Зряхов, — то тебе помилование уже не будет; с тобой поступлено будет иначе.
— Знать ничего не знаю, — повторял дьякон.
— Тебе этого говорить нельзя; есть точные доказатели, которые при том были.
В присутствие ввели Степана Львова.
— Когда я тебе давал такие деньги? — спросил Ионин.
— Да, ты подлинно мне деньги отдал, — отвечал Львов.
Дьякон с удивлением смотрел на всех присутствовавших.
Львов повторил свое показание, но и после того Ионин отпирался; тогда приказано было сковать дьякона, отвести в заключение, и дан ему срок подумать до следующего дня, а затем объяснить все обстоятельства дела.
— Ну что, подумал? — спрашивали судьи Ионина на следующее утро.
— Я ничего не знаю, — отвечал спрошенный, — все это напрасно.
— Вот тебе еще три часа сроку, — сказал Горчаков, — а потом если не повинишься, то будем сечь немилосердно.
Часу в пятом после обеда Ионин был опять приведен в судейскую.
— Говори, в последний раз тебя спрашиваем.
— Ничего не знаю, — отвечал дьякон.
В комнату внесли доску с кольцами; Нонину приказали разоблачиться. Он заплакал.
— Как мне сказать, — произнес он, — я совсем пропаду и буду вечно несчастлив.
— Чего тебе бояться правды; верь, что никто тебе ничего не сделает.
— Виноват, — проговорил Ионин, кланяясь в ноги членам комиссии.
— Каким образом все происходило?
— Помилуйте, — говорил дьякон, — чем я могу доказать, когда он [Вениамин] запрется; ведь я тогда должен буду пропасть.
— Ты не должен в этом сомневаться, лишь бы сказанное тобой было правда.
— Июля 12-го числа, — говорил дьякон, — когда злодей с разбойнической своей сволочью пришел под Казань, то преосвященный Вениамин в соборе приносил мольбы Всевышнему о поражении злодеев, но потом, как городовые войска, не в силах будучи отразить злодеев, зачали к крепости ретироваться, то преосвященный, вышед из собора и войдя в крестовую, благословлял бывших в оной людей. Выйдя из крестовой в свою спальню, позвал меня за собой и, взяв со стола приготовленный кошелек, наполненный золотой монетой, и отдавая оный мне в руки, говорил дрожащим голосом: «Возьми этот кошелек да сыщи человека проворного и надежного, отдай ему оный и вели бежать скорее в Воскресенский монастырь и там, взяв лошадь, скакал бы в стан злодейский и отдал бы этот кошелек в руки самому Пугачеву и сказал, что преосвященный от загородного своего дома кланяется сим хлебом. Я боюсь, чтобы злодеи не разорили и не сожгли загородного моего дома, так и того, что буде они, от чего Боже сохрани, ворвутся в крепость, то первого меня умертвят». И таким образом, отдав мне сей кошелек, сам пошел в собор служить молебен.
Показание дьякона Ионина16 не оставляло уже никакого сомнения в том, что преосвященный Вениамин имел сношение с Пугачевым, и следственная комиссия была в крайнем затруднении, как поступать ей далее. «Дерзаю, всемилостивейшая государыня, — писал Павел Потемкин17, — всеподданнейше просить монаршего вашего повеления, каким образом поступить мне со впадшим в преступление, не допуская до соблазна, употребляя всевозможные меры, чтобы скрыть сие от народа, дабы явно не был вмешан человек толь высокого сана в дела разбойника».
Воспользовавшись тем, что 13 октября преосвященный Вениамин должен был переехать из села Савинова, где он жил, в Казань для расстрижения саранского архимандрита Александра, П.С. Потемкин просил архиепископа повидаться с ним. Он предложил Вениамину остаться в городе, поселиться в Спасском монастыре и прочитал ему предложения секретной комиссии, которая требовала разъяснения взведенных на него обвинений18.
«Секретная комиссия, — сказано было в предложении19, — производя дела, касающиеся до нее по причине бывшего мятежа, должностью имеет по высочайшему соизволению следовать и находить все источники, произведшие толикое зло в возлюбленном отечестве нашем. Вашему высокопреосвященству известно, что каждый сын отечества, каждый раб ее величества, в силу клятвы, данной перед всемогущим Богом возлюбленной Его помазаннице, августейшей государыне и самодержице нашей императрице Екатерине Алексеевне, первым долгом в жизни своей поставляет ни малейшего в ней не пропускать, который [что?] до целости общего спокойствия и наблюдение высочайших прав ее величества относится. То наипаче сия комиссия, будучи учреждена точно на основании том, что все касающееся к исследованию начала причин бывшего зла и разбирательству всех происшествий оных, обязана исполнить по существу долга своего все то, что до нее принадлежать имеет.
Сим приступает секретная комиссия предложить в священном имени ее императорского величества вашему преосвященству следующее:
Показано на ваше преосвященство, якобы вы в тот день, когда приключение с казанским форштадтом последовали и бунтовщики в оный ворвались, посылали самозванцу кошелек, наполненный золотыми деньгами, по виду до 3000 рублей.
Присутствующие в секретной комиссии, с крайним прискорбием внимая сей поступок, невероятный от высокого сана вашего, почли на первый раз за клевету; но дабы ничего не упустить по должности, исканы были от комиссии те свидетели, которые могли бы как утвердить показателя, так и обличить семинариста, который, якобы от имени вашего, приезжал с дарами к злодею. Все сие найдено. Хотя показатель считал сего посланного семинаристом, но сей — библиотекарь вашего преосвященства, по многом запирательстве признался, что он погрешил перед Богом и перед ее величеством и, повинуясь слепо вашей власти, отвез оные деньги от имени вашего, по приказу дьякона Алексея Ионина. Сей дьякон, будучи тверже первого в непризнании истины, видно, что сердце его ощущало угрызения совести, наконец равно признался, что он точно принял деньги от вашего преосвященства и послал оные с показанным библиотекарем, яко надежным в верности толь горестной для пользы общества, к самозванцу и именем вашим просил избавление от разорения вашего загородного дома.
Допросы каждому из них читаны в присутствии, на них утвердились они клятвой и подписались своеручно.
По таковым доказательствам не могла обойтись секретная комиссия, чтобы не вопросить изъяснение вашего преосвященства о сем, предлагая, если показание сие справедливо (чего без содрогания сердца невозможно представить), чтоб вы благоволили открыть всю истину, не утаивая в сердце своем, каких ради причин посылали вы подарки к бунтовщику и самозванцу? А чтобы доказать яснее вашему преосвященству основательные причины, побудившие комиссию приступить к сему, определила комиссия прочесть прежде вашему преосвященству допрос дьякона, бывшего наперсника вашего.
Не надлежало бы комиссии предлагать вашему преосвященству, яко первосвященнику просвещенному, нагбенному под бременем многих лет, имеющему многие познания, многие испытания и знающему всю цену священного благоговения, каковое должно иметь к помазаннице Божией, но должность есть комиссии предложить вашему преосвященству, чтоб вы, чем более знаете важность всего почтения и верности к монархам, тем менее по просвещению своему делали укрывательство в погрешении, понеже комиссия, если бы не имела ясных доказательств, к сему не приступила бы.
Но ежели душа ваша чиста и непорочна, обличите клевету показателей на вас равными ясными доказательствами, к лицу наперсника вашего, который долго колебался открыть вину свою, но признался в оной. И для того комиссия просит ваше преосвященство, чтоб вы соизволили ответ свой написать на сие предложение, дабы во всем могла она ответствовать перед престолом ее величества. А Потом, если вы не откроете истины, представлен будет показанный дьякон перед лицо ваше ко объяснению дела».
С удивлением и огорчением прочел маститый старец предложения Потемкина. Какие доказательства, и притом ясные, мог привести он в свое оправдание? Вениамин отвечал, что не только не давал никому денег 3 тысячи руб., но и в мыслях этого не имел; что Воскресенский свой монастырь он оставил за шесть дней до прихода Пугачева; что из кремля никуда не выходил; что во время штурма все время служил молебны и дьякон Ионин был безотлучно при нем и «стало быть, то на меня показание совсем невероятное, и он, дьякон, как меня, так и себя оболгал напрасно. Сие я показую по самой чистой совести, так как перед престолом Божиим, и заклинаю себя в том небом и землей»20.
Вениамин просил Потемкина привести к нему дьякона или дать им очную ставку, но последний не согласился на эту просьбу по следующим причинам: «Первое, — писал он21, — что без высочайшей воли вашей не дерзаю приступить к убеждению его таковым образом, и второе, что после проведать бы могли сличение между архипастыря и дьякона, к унижению славы и почтение первому. А сверх того дьякон, привыкнув к почтению сана преосвященного, легко может при лице его от робости запереться. В самом деле видимо, что исполнено сие от единого страху смерти, которого преодолеть его преосвященство не был в состоянии». Представляя императрице показания Аристова, Огородникова, Львова, Ионина и ответ преосвященного и желая до времени прекратить сношение Вениамина с посторонними лицами, П.С. Потемкин определил для постоянного пребывания при архиепископе подпоручика Горчакова и сенатского секретаря Чередина. Первый должен был отвечать за все поступки Вениамина, а второй вести журнал всему происходящему в келье22. Вместе с тем в Воскресенском монастыре было запечатано все, что можно: музей, кладовые и жилые комнаты; книги и рукописи были взяты в секретную комиссию, но в них ничего не найдено.
«Впрочем, всемилостивейшая государыня, — писал Потемкин, — употребляю я все меры скрыть сие от народа, дабы не подать ни малейшего подозрения». Скрыть этого было невозможно. В Казани давно уже знали об аресте Львова и дьякона Ионина; знали, что их допрашивали и содержат в оковах. «У нас вер объяты страхом, — писал Платон Любарский Бантыш-Каменскому23, — в том числе и я; неизвестно, когда наступит конец такому тревожному состоянию».
«Сколько преступлений совершает секретная комиссия, — писал он же несколько дней спустя24, — и днем и ночью, об этом ни говорить, ни писать нельзя. Никого не выпускают и не впускают в город, в том числе я и некоторые другие должны оставаться в городе. Сколько несправедливостей, печалей и бесславия на всю Европу! Сколько невинной крови может пролиться! Прошу тебя, ради Бога, это и прочие мои письма не показывай никому. Положи печать на уста свои, чтобы через разглашение не подвергнуть и меня и себя несчастью».
Между тем полученное в Петербурге донесение Павла Потемкина наделало много шума, и, чтобы прекратить все разговоры, Екатерина признала необходимым удалить Вениамина от управления епархией. «Приложенное дело, — писала императрица Г.А. Потемкину25, — прошу сегодня вручить преосвященному петербургскому для его собственного известия, и понеже сомнения нету (хотя казанский архиерей и отпирается) о его непростительной с злодеями пересылке, и для того желаю я, чтобы преосвященный петербургский написал бы письмо к казанскому архиерею с тем, дабы сей из ума выживший старик просился бы немедленно на обещанье, и если сие сделает архиерей казанский, то в рассуждении сана уже далее следствие производить не велю, ибо желаю утушить и слух сего дела».
Такое решение императрицы было сообщено и Павлу Потемкину, причем Екатерина, посылая ему копию с письма преосвященного петербургского к Вениамину, поручала объявить последнему, чтобы он просился на обещание куда хочет, кроме Москвы и Казани26.
Тем не менее, не желая оставаться в подозрении, преосвященный Вениамин старался оправдаться, но все усилия его оставались долгое время тщетны. Прошел почти месяц со дня его заключения. Пугачев и все главнейшие его сообщники были взяты и доставлены в Москву; туда же отправлены и все обвинители казанского архиерея. Вениамин просил дать ему очную ставку с клеветниками, но ему отказывали; он писал письмо графу П.И. Панину27, прося его спросить самого Пугачева, получил ли он какой-либо подарок во время его пребывания под Казанью, но и эта просьба долгое время оставалась неисполненной. Тогда Вениамин успел отправить через чиновника своей канцелярии Петра Васильева донесение Святейшему Синоду, в котором просил, чтобы «я по старости своей в безвинном заключении не окончил жизнь свою, ибо я имеюсь от того в несносной печали и болезни, доложить ее императорскому величеству и испросить, чтобы повелено было для принесения оправдания явиться мне хотя с предписанным дьяконом перед лицо ее величества, понеже я справедливого рассмотрения и решения, той напрасно взнесенной на меня клеветы, кроме сердцеведца Бога и ее императорского величества от реченной комиссии [секретной] быть не уповаю»28.
Синод исполнил просьбу старца, доложил императрице, и донесение Вениамина было отправлено в Москву, в Тайную экспедицию. Там 3 января 1775 года снова допрашивали Илью Аристова, который показал, что никакого посланного к Пугачеву не видал; «что на учиненном ему в нижегородской губернской канцелярии допросе» не утверждается, затем, что объявленное от него показание произошло от нестерпимости побоев, что его, раздетого, били в три палки, принимаясь два раза жестоко, причем его спрашивали, не был ли кто у злодея с подарками и не подсылал ли казанский архиерей Пугачеву денег? На что он, Аристов, хотя и показывал, что того не знает, но после, как его стали о том выспрашивать под битьем палками, то, не стерпя оного наказания, и показал напрасно»29.
Привели в Тайную экспедицию Огородникова, о котором преосвященный Вениамин, задолго до разорения Казани мятежниками, три раза представлял секретной комиссии, как о раскольнике и человеке крайне подозрительном и имевшем тайные сношения с мятежниками. На вопрос, видел ли он кого из приезжавших к Пугачеву во время штурма Казани, Огородников отвечал, что никого не видал. При этом он заявил, что и на очной ставке с Аристовым в казанской секретной комиссии также показывал, что никого не видал, «но как потом его стали сечь и секли жестоко в кольцах плетьми, то он по нестерпимости того наказания и подтвердил показание Аристова».
Спрошенный Степан Львов также говорил, что все его показание ложно и вымышлено.
— На дьякона Алексея Ионина показал я не по причине злобы или ссоры какой, но думая, что ежели точно архиерей посылал к злодею деньги, то нельзя ему не знать (ибо он архиереем безмерно любим). И так, может быть поступая при допросе праводушно, скажет он [Ионин] истинно, кто был послан к злодею, а тогда и я оправдаюсь. Но что его превосходительству П.С. Потемкину не открылся я в истине, когда он, вызвав меня, спрашивал, тому причиной, что когда дьякона Ионина допрашивали, то между прочим подпоручик Николай Иванов [Горчаков] говорил: вот ужо Павел Сергеевич приедет, он даст тебе не знаю; то я тут записал в памяти, что, конечно, генерал страшнее допрашивает, что он им грозит.
На вопрос, сделанный в Тайной экспедиции Ионину, зачем он показал небылицу и взвел обвинение на себя и на архиерея, дьякон отвечал, что сделал это «со страху, побоясь жестоких побоев».
На очной ставке Пугачева с С. Львовым самозванец заявил, что его не знает, что под Казанью от архиерея в кошельке денег никто ему не привозил и с позолотой тарелки «во все время его злодейства» у него не было. Казаки Перфильев, Чумаков и дворецкий самозванца казак Фофанов подтвердили показание Пугачева. Невинность архиепископа Вениамина была очевидна, и положение П.С. Потемкина было крайне неприятно. Допросам казанской секретной комиссии не стали верить и многих обвиняемых переспрашивали вновь, а между тем время проходило, и наступил уже четвертый месяц, с тех пор как Вениамин был арестован в своей келье. Императрица Екатерина спешила исправить неуместную ретивость уполномоченного ей председателя секретной комиссии.
«Дознав твердо, — писала она Синоду30, — невиновность преосвященного Вениамина, архиепископа Казанского, по делам о мятеже тамошнего края, где он нагло обнесен был бездельником Аристовым, в награждение его добродетелей, удовлетворяя тем и самое правосудие, всемилостивейше повелеваем мы именоваться ему отныне митрополитом казанским и носить, по обычаю, белый клобук».
«Покройте почтенную главу вашу, — писала императрица в тот же день Вениамину31, — сим отличным знаком чести [клобуком]; да будет он для всякого всегдашним напоминанием торжествующей добродетели вашей; позабудьте прискорбие и печаль, кои вас уязвляли; припишите сие судьбе Божией, благоволившей вас прославить, по несчастных и смутных обстоятельствах того края».
Только в начале февраля письмо императрицы дошло до Вениамина. Маститый старец в тот же день благодарил Екатерину за то, что она воскресила его от гроба, возвратила ему жизнь, посвященную в течение 53-летней службы непоколебимой преданности престолу и пользе отечества. Покрывая главу свою белым клобуком, Вениамин писал императрице32, что «до последнего моего издыхания Вышнего молить не престану день и ночь, да сохранит дражайшую жизнь вашу за столь сердобольное сохранение моей, до позднейших человеку возможных лет, да ниспошлет с высоты святые своей, на венценосную главу вашу вся благословение, коими древле ублагословлен был Соломон. Крепкая десница Господа сил да отвращает во вся дни живота от пре-вожделенного здравия вашего недуги, от неусыпных трудов — утомление, от возрастающей и процветающей славы — зависть и злобу; да будет дом, держава и престол ваш, яко дние неба»33.
Виновник клеветы на архиерея Илья Аристов бит кнутом в Москве и отправлен в Казань для вторичного наказания и затем назначен в Рогервик в каторжную работу. Огородников записан в солдаты, а Львов и Ионин освобождены и возвращены к своим должностям.
Отправляя Аристова в Казань, генерал-прокурор князь Вяземский писал казанскому губернатору, князю П.С. Мещерскому34: «Ее императорское величество, из природного своего человеколюбия, высочайше повелеть мне соизволила к вам секретнейше отписать, чтобы вы, как получите об учинении объявленного наказание Аристову, сказали о том, как бы от себя самого, казанскому митрополиту, что-де оного Аристова ее величество наказать повелела большей частью за ложную на него клевету, а инаково бы он, по другим его продерзостям, до такого злого жребия не дошел. Итак, остается в воле его великодушно спасти сего пасквильника от такого наказания. Буде на сие оный митрополит скажет вам, что он погрешение оного Аристова ему прощает и просить вас будет, чтобы Аристова не наказывать, то вы в таком случае можете у него взять письменное на имя ваше объявление, оного Аристова от наказания избавьте, а пошлите его в назначенное место в ссылку. Буде же митрополит прощение ему не сделает, то в таком случае и объявленное наказание учинить прикажите, однако с умеренным человеколюбием и что по сему сделано будет, прошу меня, как наискорее уведомить».
Нечего и говорить о том, что Вениамин простил своего клеветника, и Аристов, без наказания в Казани, был отправлен в Рогервик35.
Примечания
1. От 5 октября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 503.
2. Во всеподданнейшем донесении от 5 октября 1774 г. // Там же.
3. Рескрипт Екатерины II князю Волконскому от 12 октября 1774 г. // Восемнадцатый век, кн. I, с. 131.
4. В письме императрице от 4 ноября 1774 г. // Там же, с. 133.
5. А.С. Пушкин рисует другую картину, не соответствующую той обстановке, в которую был поставлен Пугачев (см.: Соч. Пушкина, изд. 1881 г., т. VI, с. 88).
6. Письмо нижегородского губернатора Ступишина князю Волконскому от 26 июля 1774 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 47, кн. IV.
7. Показания Аристова 25 июля 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.
8. В рескрипте от 4 августа 1774 г. // Северная пчела, 1833, № 3.
9. Императрице в донесении от 2 августа 1774 года // Гос. архив, VI, д. № 489.
10. Павлу Потемкину от 4 августа 1774 г. // Русская старина, 1875, т. XIII, с. 121.
11. Владелец шести душ крестьян в сельце Белой реки Илья Аристов в 1746 г. был взят в службу и зачислен в Бутырский пехотный полк. Переведенный потом в Московский полк, Аристов в 1762 г. был уволен от службы сержантом. Возвратившись домой, он занимался тайно винокурением и за это был взят опять в солдаты и назначен на службу в Томский полк. В марте 1770 г., согласившись с несколькими товарищами, Аристов бежал с ними из Моздока, где находился полк, и пробрался сначала в свое село, а потом, спасаясь от преследования своих соседей-помещиков, бежал в Москву. Там он познакомился с таким же беглым солдатом Великолуцкого полка Андреем Козьминым и в начале 1774 г. решил отправиться в Таганрог, к родному брату Аристова, поручику Василию Аристову, служившему в тамошнем гарнизонном батальоне. Аристов принял на себя звание сержанта, которому будто бы было приказано от обер-комендантской канцелярии доставить в Таганрог беглого солдата Андрея Козьмина. Сочинив инструкцию и подписав ее вымышленным именем, они отправились в путь и благополучно добрались до Донского войска. Проезжая вниз по реке Медведице и остановившись в Илецкой станице, Аристов и Козьмин рассказывали простому народу, что император Петр III жив и стоит недалеко от Казани, имеет большое войско, жалованье дает великое и деньги от него идут: на монете портрет с бородою, которая немного подстрижена, что государь изображен в казачьем платье, на плечах у него: на правом звезда, а на левом птица. По словам проезжающих, хотя и прислан был в Казань генерал Бибиков, но он, «как узнал, что там подлинно государь, [то] теперь замолк и объявил дворянству, чтобы не слуг своих посылали, а все бы сами к нему, государю, ехали. Здесь Пугачева разбойником называют, а там-де указы о нем прибиты, что он уже сиятельный князь». Полковник Себряков приказал задержать рассказчиков, и 25 марта 1774 г. Аристов и Козьмин были отправлены за караулом в Воронежскую губернскую канцелярию, а оттуда оба колодника были доставлены в Казань, в секретную комиссию, и освобождены мятежниками во время разорения города.
12. Показания Аристова 4 августа 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.
13. Императрице от 17 августа 1774 г. // Русская старина, 1870, т. II, с. 407.
14. Показания Огородникова 17 сентября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.
15. Показания Львова // Гос. архив, VI, д. № 468.
16. От 4 октября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.
17. В донесении от 8 октября 1774 г. // Русская старина, 1870, т. II, с. 411; См. также: Гос. архив, VI, д. № 489.
18. Всеподданнейшее донесение П.С. Потемкина 16 октября 1774 года // Там же; Казанские губернские ведомости, 1844, № 36.
19. От 14 октября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.
20. Объяснение Вениамина 14 октября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.
21. Во всеподданнейшем донесении от 16 октября 1774 г. // Там же, д. № 489.
22. Основываясь на письме Вениамина к графу П.И. Панину, Д. Анучин говорит (Русский вестник, 1869, № 6, с. 370), будто к келье преосвященного был приставлен крепкий караул, но это неверно.
23. В письме от 9 октября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 527.
24. В письме Н.Н. Бантыш-Каменскому от 16 октября 1774 г. // Там же.
25. В записке без числа и месяца // Там же, V, д. № 85. Записка эта напечатана П.С. Лебедевым в его книге «Графы Н. и П. Панины» (изд. 1863 г., с. 321).
26. Письмо Екатерины П. Потемкину от 12 ноября 1774 г. // Русская старина, 1875, т. XIII, с. 125.
27. От 7 ноября 1774 г. // Там же, 1870, т. II, с. 413.
28. Донесение Вениамина Святейшему Синоду 15 ноября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.
29. Показания Аристова 3 января 1775 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.
30. В указе от 26 января 1775 г. // См. Сборник древностей Казанской епархии, с. 110.
31. В рескрипте от 26 января 1775 г.
32. В письме от 6 февраля 1775 г.
33. Из приведенного видно, насколько прежние описания этого события не полны или неверны. Г.Р. Державин в своих записках назвал Вениамина хитрым пастырем и, по свойственной ему поспешности и пристрастию в приговорах, оставил Вениамина в подозрении человека, ловко вывернувшегося из беды. П.С. Лебедев в своей книге («графы Панины») по попавшимся ему в руки двум письмам сделал заключение, но ложное, об этом историческом факте. Так поступали и многие другие авторы.
34. В письме от 6 февраля 1775 г. // Гос. архив, VI, д. № 468.
35. Письмо князя Платона Степановича Мещерского князю А.А. Вяземскому от 24 февраля 1775 г. // Там же.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |