Золотой караван из Екатеринбурга, прибытие которого с таким нетерпением ожидалось в обезденежевшей Москве, два раза выступал из Екатеринбурга и два раза поспешно возвращался в город под защиту тамошнего гарнизона.
В первый раз, едва огромный обоз отошел верст на сто от Екатеринбурга, пришла весть, что в окрестностях Уфы начался большой бунт тамошних башкир и многотысячные толпы степняков захватили весь край между Уфой, Казанью и Самарой.
Слух этот в известной степени соответствовал действительности: восстание, и восстание кровавое, имело место. Поводом послужило появление среди суеверных башкир сгинувшего впоследствии без вести казанского татарина Мусы, фанатика и, по всем признакам, помешанного. Муса, в молодости пробравшийся из Казани в Астрахань, оттуда — в Самарканд, вернулся в Россию за год до начала пугачевского движения и скоро приобрел известность святого, обладающего даром исцелять больных и пророчествовать. Почти накануне восстания Пугачева Муса выступил в одной из казанских мечетей с пророчеством о близком падении русского владычества и о восстановлении славного Казанского царства под властью одного из прямых потомков Чингис-хана. Из-за проповеди Мусы татары заволновались. Казанские власти проведали об этом, Муса был схвачен и предан суду. Покуда шло следствие, Муса сидел в местном остроге, а его слава пророка усилилась славой страдающего от гяуров за святое и правое дело. По-видимому, богатые казанские татары подкупили тюремную стражу, и Муса бежал. Где он после этого скитался, что делал — история не знает, но вслед за падением Казани Муса вынырнул и еще настойчивее повел пропаганду в пользу восстановления Казанского царства и объединения всех мусульман под властью династии Чингис-хана. В него уверовал башкирский князек Нафтулла Юсуфов и дал ему приют у себя, когда «анпираторский воевода» Казани хотел учинить с новоявленным пророком короткую расправу. Трудно сказать, что вышло бы из проповеди Мусы, если бы ему не помогло одно обстоятельство. Поставленный править огромным уфимским краем человек неведомого происхождения, называвший себя Яковом Безродным, буян, злой пьяница и хищник, задумал поживиться у башкир и распустил слух, что им получен из Москвы приказ окрестить всех башкир. Хитрец Яшка, правда, соглашался дать башкирам отсрочку, но с условием уплаты ему порядочной мзды «с кибитки». Башкиры, выдав Яшке «гостинец», тайком отправили в Москву депутацию с жалобой. Яшка изловил депутатов, выпорол до полусмерти и прогнал по домам с предписанием внести немедленно «за непредание смертной казни» новый большой побор. Из-за этого и сыр-бор загорелся. Башкиры поднялись, как один человек, и начался короткий, но кровавый башкирский бунт. Сам Яшка, отправившийся усмирять башкир с несколькими сотнями казаков, был разбит, попал в руки башкир, и по приказанию Мусы башкиры содрали с него кожу. Но потом сами поддались беспричинной панике, кинулись в степи по направлению к Оренбургу.
Вот на этот-то башкирский бунт и наткнулся было екатеринбургский «золотой караван», после чего вернулся в Екатеринбург. Когда башкиры ушли в степи и дорога очистилась, караван снова отправился в путь, но попал в жестокую метель, чуть не погубившую его, и вернулся в тот же Екатеринбург. Два дня спустя из Москвы в Екатеринбург прибыл маленький отряд из недавно сформированного Белгородского казачьего полка. Старшими в отряде были два офицера: хорунжий Васьков и войсковой старшина Матюхов. Белгородцы предъявили коменданту Екатеринбурга, старому таежному волку Пороховщикову, строжайший приказ от «генералиссимуса» графа Панина, то есть Хлопуши, ни перед чем не останавливаясь, немедленно отправить «золотой караван» на Уфу под конвоем в четыреста надежных человек с соответствующим количеством пушек. Пороховщиков не осмелился задерживать караван и, отобрав у местного гарнизона почти всех коней и сани, отправил огромный обоз, тем более разросшийся, что к нему присоединились и многие обитатели Екатеринбурга, стремившиеся в Уфу или в заволжские провинции. Между прочим, с тем же обозом пошел и недавно прибывший из сибирских областей ясак в виде песцовых, лисьих, бобровых и собольих мехов, стоимостью свыше миллиона рублей золотом. Опасаясь застрять в снегах и порезать коней, на каждые сани был допущен груз не выше двадцати пяти пудов. Начальником обоза был ехавший в Москву новый управляющий екатеринбургского монетного двора Фрол Ипатьев, из рабочих местной гранильной фабрики, а конвоем командовал старый пугачевский соратник Шелудяков, теперь называвший себя «князем» и еще — неведомо почему — «адмиралом». Саней, везших только казенный груз, числилось в обозе 417, кроме того, 200 саней принадлежали простым обывателям да под конвоем шло сто двадцать саней. Считая возчиков, конвой и присоединившихся к каравану разных лиц, среди которых было много женщин, людской состав определился без малого в полторы тысячи человек. Маленький отряд белгородских казаков всего в пятнадцать человек с тремя взятыми под багаж и продовольствие почтовыми тройками сопровождал обоз. Все белгородцы были отлично вымуштрованы, а сивоусый сероглазый подхорунжий, хорунжий и войсковой старшина производили впечатление лихих рубак. Было только несколько странно видеть среди рядовых двух совсем белогубых подростков, из которых один больше смахивал на красивую девку, переряженную казаком. Белгородцы, люди общительные, охочие поболтать, посмеяться, пошутить, очень быстро задружили со своими товарищами по путешествию. Как выходцев с юга, их занимало все в незнакомой им обстановке, и они обо всем расспрашивали. Особенно их внимание привлекала партия человек в двадцать, в сопровождении конвоя. Это были арестованные Пороховщиковым в Екатеринбурге дворяне и бывшие чиновники магистрата и берг-коллегии, среди которых находился бывший директор екатеринбургской гранильной фабрики Иоганн Ульрих, саксонец, воспитанник фрейбургского горного училища.
— Так, задарма, тащим кабана немецкого с собой! — пренебрежительно скашивая глаза в сторону саксонца, говорил Фрол Ипатьев. — Самой что ни есть вредной человек! Одно слово — немчура! Он за Катьку всегда горой стоял. Его бы давно пришить надо было, да, вишь, заступники нашлись! А он и храбрится, перец: ты ему слово, а он тебе — десять! И все каркает и каркает. Ваша, грит, собачья свадьба скоро капут, потому что, грит, у вас на чердаках заместо мозгов — глина! И ругается здорово! Так и чешет, так и кроет! Почище любого русского, пес!
— А вы бы в ответ его матерщиной обложили! — посоветовал, смеясь, Матюхов.
— Да у нас никто по-немецкому не может, — сокрушенно признался Ипатьев. — Только то и знаем, что, мол, «дыр тафиль» да «фирфлюхтырь». Рази его, толстокожего, проймешь?
— Да неужто никто по-немецки так и не понимает? — полюбопытствовал Матюхов. — Что же вы за народец такой?
— А нюжли в вашей дыре, в Белгороде, лутче? — оскорбился Фрол.
— Лучше не лучше, а многие по-немецкому здорово чешут. А я так любого немца запарить могу! Побывавши в ихней Саксонии в плену навострился... Вот я вашего борова немецкого сейчас разделаю под орех!
Хохоча, он подъехал к саням, в которых лежали связанные арестанты и с грозным видом принялся выкрикивать что-то по-немецки. Окружающие улавливали только знакомые им слова «тейфель» да «ферфлюхтер», но были довольны впечатлением, какое производили грозные выкрики Матюхова на немца. При первых же словах Матюхова Ульрих сначала побледнел, потом побагровел, глаза его выпучились, губы затряслись.
— Так его! Шпарь! — подзадоривал Матюхова Ипатьев. — Ишь, корежит его, катькиного прихвостня! Подопри, подопри ему бока! Ха-ха-ха!
Громко хохотали и другие, особенно когда немец на очередное ругательство Матюхова стал, задыхаясь, отвечать по-немецки и два или три раза тоже упомянул и «тейфель» и «ферфлюхтен». Матюхов два раза замахивался на Ульриха нагайкой, но потом отъехал, заявив:
— Не стоит руки марать!
А немец после обмена ругательствами с дошлым белгородцем лег, закрылся с головой, долго плакал и почему-то шептал:
— Gott sei dank! Aber... aber, das ist wunderbar!
Время от времени Матюхов слезал с коня и, присаживаясь к ехавшему в удобных санях Ипатьеву, угощал того хорошей водкой из походной фляжки. Порой к ним присоединялся и Шелудяков, который, нажив на сытых хлебах толстое брюхо, норовил как можно меньше оставаться в седле. Как-то сам собой разговор всегда сворачивал на общий ход дел. Шелудяков держался бодро, уверял, что все идет к лучшему, вот только бы зиму пережить, а там и совсем хорошо пойдет. Ипатьев довольно осторожно возражал ему, жаловался на беспорядки, на разруху, указывал на недовольство крестьян, упоминал, кстати, и о волнующих население слухах, что в самой Москве не все благополучно и что «анпиратору» никак не удается сбить крепкую и послушную армию. Впрочем, он прошедшей переменой был в общем доволен и указывал причину своего довольства:
— Я кто был? — говорил он. — Не только что рабочий, значит, раб, и все такое, но и из рабочих-то чуть не распоследний! До седых волос дожил, а иначе как Фролкой никто не называл. А теперя я кто? Из истопников да отходников в дилехтуры попал! То, бывало, чтобы косушку раздобыть, последнее хоботье в кабак прешь, гол, как сокол, по морозу пляшешь, а теперя на мне шуба медвежья да с енотовым воротником! Да! Прислуги и себе десять человек взял! Так и выходит, что из последних да попал в первые и безо всякой науки. Как был неграмотный, так и остался. А которые пановали, так самыми распоследними изделались. А благодаря кого? Анпиратор изделал! Да я за него кажному горло перервать готов!
— То-то ты, Фролка, своего же брата, рабочего, теперь в бараний рог гнешь! — поддразнивал Ипатьева Шелудяков. — На смерть засекаешь, чуть что.
— А чего им в зубы глядеть? Стоют того, — и деру! На то они рабочие, одно слово — рабы... Я, брат, такой! Я никому потачки не дам! А наши рабочие — они каки таки люди есть? Одно слово, проломлены головы! Опять же вор на воре сидит да вором погоняет. Только не догляди, так они у тебя подметки срежут!
— А на тебе шуба-то медвежья чья? — осведомился насмешливо Шелудяков.
— Пал Прохорыча... Счетовода нашего!
— Дорого дал?
— Шесть аршин веревки да кусочек мыльца! — захохотал Ипатьев. — За супротивность анпиратору взял да и повесил. А шубу себе взял. Мертвому разе шуба нужна?
— А люди бают, всей-то его супротивности и было, что он шубы тебе даром отдавать не хотел!
— А хоша бы так, рази грех? Ну, поносил он шубу, попользовался и будет с него. Теперя мой черед!
— Ой, смотри, Фролка! — шутливо предостерег его Шелудяков. — Изловит тебя Михельсонов, так он не только что тебя из шубы вытряхнет, да еще душу твою из тела вышибет!
— Очень я их боюсь?! — огрызнулся Ипатьев. — Михельсонов примерз в Перми, а Голицин в Оренбурге застрял. Да они на нас и напасть не посмеют! У наших возчиков кулаки — пуд не пуд, сорок фунтов тут! А их чуть не тыща. Да твое варначье... Да твои пушки! Пущай кто сунется — сам не рад будет.
— Пушки-то есть, да велика ль с них честь? — Смеялся Шелудяков. — Тяжелы, проклятущие! По такому глубокому снегу их бы на полозьях волоком тащить, а не на колесном ходу. А мы из-за них как проклятые ползем. А случись что, как-то еще из них палить будем? Пушкари-то наши в белый свет, как в копейку, жарят. Воронье путать здоровы. Еще в городе закурили, да должно быть на всю дорогу угару хватит. Два раза я их обыскивал — ничего нету, а отошел — пьют.
— Хитер наш брат, мастеровой! — обрадовался Ипатьев. — Ежели водки касаемо, так они самого черта околпачат!
Первые четыре дня путешествия не было никаких происшествий. Обоз, растянувшийся на огромное расстояние, медленно, туго, но все же двигался. Данный для его охраны конвой держался Шелудяковым в порядке, и все время, покуда обоз полз по сугробам, конники рыскали по сторонам, заезжали вперед, возвращались, а по ночам держали караул. По дороге попадались проезжие, опрос которых удостоверял, что кругом все обстоит благополучно. Некоторые из проезжих оповестили, что видели три отдельных отряда конников, направлявшихся на юг. По описанию это были белгородские казаки. Старшина Матюхов подтвердил предположение, заявив, что Часть Белгородского казачьего полка выслана из Уфы на поиски башкир из-за слухов о появлении Мусы и его сторонников. В самом деле, утром пятого дня прискакал разъезд из пяти белгородцев, и командовавший этим патрулем молодой человек с красивыми усиками доложил Матюхову, что вся ближайшая местность обшаривается белгородцами в надежде изловить Мусу. Тот же патруль сообщил, что всего в нескольких верстах белгородцы вынуждены были оставить в овражке у переправы через степную речку Шагалку отбитый ими у шайки грабивших население башкир обоз с несколькими десятками бочонков спирта.
— Дюже жалко было! — расписывал докладчик, разводя руками. — То есть такой спирт, ну, чистый огонь!
— Пробовали пить, что ли? — засмеялся Матюхов.
— Оченно просто! Разбили нечаянно один бочонок, а от него дух... Ну, только тем и попользовались, командир погнал за башкирятами. Пришлось оставить. Не надеемся, что подобрать сумеем добро. А уж и крепок, а уж и духовит! Такая жалость!
Матюхов обратился к Шелудякову с вопросом: нельзя ли что сделать? Ведь и впрямь, добро пропадет. Лучше бы подобрать бочки да представить начальству. Можно награду получить.
— Какая там награда?! — вмешался Фрол Ипатьев. — Приказные уворуют, вот и все. Ежели, скажем, самим попользоваться, то дело верное. У начальства водки и без того хватает.
— Я бы забрал, да... Да как бы наша сволота не перепилась! — заколебался Шелудяков.
— Ну, сволоте можно дать бочонок-другой да и будет с нее. А для охраны остального стражу выставим.
— Посмотрим, там видно будет, — ответил уклончиво Шелудяков, что-то соображая.
Уже начинало смеркаться, когда огромный обоз дополз, наконец, до берегов извилистой Шагалки. Выскочившие вперед конники легко нашли склад спирта в десятиведерных бочонках-пузанках. Склад охранялся тремя белгородскими казаками.
До ближайшего поселка, почти совершенно разрушенного при недавнем башкирском восстании, оставалось еще добрых двенадцать верст. Поэтому Ипатьев и Шелудяков решили остановиться на ночлег тут же, отправив часть конников за фуражом в ближайшие хутора по Шагалке. Как всегда, из саней был составлен круг, внутри которого разместились люди и кони. Из собранного по берегу сухого камыша развели много костров. Шелудяков великодушно уступил белгородцам два бочонка, пять отдал возчикам, а остальные забрал себе и отдал под охрану своих казаков и пушкарей.
Возчики мгновенно расхватали водку из пяти бочонков, и это только раззадорило жадность сильно перезябших людей. Белгородцы оказались сущими ротозеями и допустили, что шустрые пушкари у них на глазах скрали два бочонка. Тут же в стане зашушукались:
— Белгородцы думали схитрить да зарыли в снегу еще то ли десять, то ли двадцать бочонков, а кто-то из них возьми да и проболтайся Прошке Штанкову, пушкарю, да Мишке Любавчику, казаку. А Прошка да Мишка других оповестили.
Любители выпить на даровщинку потянулись к открытому Прошкой и Мишкой месту. Так как нести спирт с собой в лагерь грозило встречей с Шелудяковым, то пили на месте, сколько могли, и старались выпить, как можно больше. Когда Шелудяков, тоже находившийся в сильном подпитии, обратил внимание на подозрительное шатание из стана в стан и нагрянул туда, где лежали припрятанные опростоволосившимися белгородцами бочонки, от их содержимого оставалось уже очень мало. Скорый на расправу Шелудяков собственноручно избил в кровь двух застигнутых на месте пушкарей, как раз опоздавших к дележу неожиданной добычи. А покуда он шумел и дрался, кто-то спрятал несколько бочонков и из охранявшегося стражей запаса. Шелудяков растерялся и махнул рукой.
О том, что произошло дальше, довольно подробно рассказывает в напечатанных в 1789 году в Риге «Воспоминаниях» бергмейстер Иоганн Ульрих.
«Когда нас вывезли из Екатеринбурга, все мы были в глубоком отчаянии. Единственный человек, который не терял бодрости и надежды, был наш уважаемый пастор, господин Карл Винтергальтер, почтенный старец и ученый теолог. Он всю дорогу утешал нас своими речами, в которых советовал верить в милость божью, и подавал нам пример своим презрением к тягостям зимнего пути.
Мятежники обращались с нами чрезвычайно грубо, проявляя невероятное жестокосердие. Многие из них забавлялись тем, что подходили к нашим саням, вытаскивали из-за голенищ кривые ножи и делали вид, что собираются нас резать. Злодей Шелудяков много раз грозил нас расстрелять, и когда мы ему говорили, что он за сие подвергнется ответственности, он смеялся и говорил: «Донесу, что вы подняли бунт и пытались бежать, почему мне и пришлось с вами покончить! Еще награду получу!»
Другой злодей, рабочий Фрол Ипатьев, руки которого были обагрены кровью многих невинных жертв, без всякого повода бил плетью семидесятилетнюю вдову екатеринбургского протопопа Анфису Успенскую, бил кулаками по лицу больного Арсеньева, человека достойного и всеми уважаемого, грозил всех перевешать и несколько раз изливал неудобоназываемую жидкость собственной фабрикации на сирот бывшего екатеринбургского вальдмейстера Шишкина.
Я персонально был так измучен всем пережитым за сии ужасные месяцы господства подлой черни, что мечтал о смерти как об избавлении, и посему проявлял дерзновение к нашим палачам, полагая, что грубостями своими выведу их из себя и они покончат со мной. Однако бог судил иначе. Случай сей весьма достопримечателен и поучителен, и я хочу сохранить память о нем для потомства.
Из Екатеринбурга с нами шли белгородские казаки. Их начальник, именовавший себя старшиной Карпом Матюховым, на одном из перегонов подъехал к саням, на коих лежали мы с почтенным пастором, сделал зверское лицо, заскрежетал зубами, замахал нагайкой, а потом, к нашему несказанному удивлению, пересыпая свои слова грязной русской бранью, а также и скверными немецкими словами, прокричал нам на правильном немецком языке: «Сделайте испуганные лица и отвечайте мне ругательствами. Я не тот, за кого вы меня считаете. Ругайтесь же, черт бы вас побрал, а то меня заподозрят. Мужайтесь, час освобождения близок!» Он еще раз замахнулся на меня нагайкой и отъехал. Глядя на сие, злодеи смеялись и благодарили его за то, что он якобы нас «ошпарил». Мы же воистину были в крайнем смущении. Мы желали верить его обещанию, но верить было весьма трудно! Даже полагая, что он и его товарищи белгородцы почему-либо хотели нам помочь, разве имелась для того возможность? Рядом были полторы тысячи мятежников. Белгородцев же, как мы сосчитали, едва набралось пятнадцать человек. Все случившееся представлялось нам неким сном, и мы много раз переспрашивали друг друга, не почудилось ли нам сие. Так, переходя от надежды к отчаянию, мы прожили несколько дней. Лишь один раз упомянутый выше человек снова подъезжал к нашим саням и опять, будто осыпая нас проклятьями, подтвердил, что спасет нас.
Когда мы расположились станом на берегу реки Шагалки, мятежники обнаружили в камышах и в снегу много бочонков с водкой и предались пьянству. Наша стража из бывших рабочих подавала пример другим. Старшина Матюхов вел себя нарочито странно. Так, он избил нагайкой двух наших сторожей за недостаточно бдительный присмотр за нами, а потом притащил самого Шелудякова к нашим саням и настоял на усилении надзора за нами, на что Шелудяков ответил с превеликим раздражением: «Эти скоты все перепились. Не мне же самому сторожить арестантов! Небось, не убегут!» — «Я пришлю своих людей сторожить их», — ответил Матюхов. И в самом деле, к нам были приставлены новые часовые из белгородских казаков, в том числе один женоподобный юноша. Нам казалось, что они обманывали доверие своего строгого начальника: раздобыв неведомо откуда водки, они щедро угощали наших едва державшихся на ногах сторожей. Женоподобный юноша, видимо, лишь притворявшийся пьяным, присел возле меня и шепнул: «Будьте спокойны. Не спите. Готовьтесь». По звуку голоса я понял, что это молодая женщина в мужской одежде.
После полуночи, когда весь захмелевший стан спал крепким сном, та же женщина и с ней казачок разрезали наши веревки, дали нам надеть тулупы и треухи и вывели из стана. Часовые не задержали: они были тоже белгородцы и участвовали в заговоре. Нас провели по глубокому снегу на другой берег реки и указали убежище в густых камышах. Там уже были несколько человек, освобожденных белгородцами раньше нас, и среди них до крайности испуганные бедные сиротки вальдмейстера Шишкина. Здесь же мы увидели пожилого офицера в полковничьем мундире, который сказал нам: «Я полковник, а ныне генерал Обернибесов. Мы пришли из Перми, и сейчас начнется расправа с мятежниками. Вам же бояться нечего: мы их собьем и погоним в другую сторону».
Глубоко взволнованные, мы пали на колени и стали молиться всевышнему, еще не веря в свое спасение. В это время раздался ужасный крик, подобный вою стаи голодных волков, загремели пушечные выстрелы и по льду мимо нас, подобно черным демонам с пиками наперевес, пробежали люди на лыжах. Через несколько мгновений в стане мятежников грянул взрыв. Как мы узнали после, был взорван зарядный ящик, стоявший у кибитки начальника нашего конвоя, злодея Шелудякова. Памятуя, что в лагере мятежников имеется значительная артиллерия, мы со страхом и трепетом ждали, когда она вступит в действие. Но когда пушки действительно заговорили, один из оставшихся при нас воинов Обернибесова сказал: «Кончено дело! Наши завладели пушками и обстреливают пугачевцев!»
Из нашего убежища в камышах нам почти ничего не было видно, тем более, что луна пряталась за тучами. Таким образом, мы могли лишь догадываться о том, что творилось в самом стане мятежников. Видели же мы, как люди скатывались с берега на лед и пытались бежать в степь, отряды конницы настигали их и истребляли. Потом все смолкло. Внезапно где-то заиграли трубачи, исполняя марш Преображенского полка и раздалось громовое «ура!» Скоро наступил рассвет. Мы были спасены.
Нас отвезли в город Пермь. По дороге нас нагнал обоз с ранеными из армии знаменитого генерала Михельсона, и мы узнали ошеломившую нас новость, что в ночь, когда Обернибесов завладел «золотым караваном», главная армия генерала Михельсона внезапно вторглась в Екатеринбург и после недолгих и жестоких боев овладела городом».
В официальном докладе Военной коллегии, сделанном позже самим генералом Михельсоном, говорится следующее: «Пользуясь тем обстоятельством, что самозванец или, вернее сказать, военный министр Хлопуша оповестил власти Уфы и Екатеринбурга о предстоящем прибытии для подкрепления городских гарнизонов сформированного Белгородского казачьего полка, который сильно запоздал вследствие плохого конского состава и бескормицы, я коротким ударом у Гниловодской прорвал слабые линии мятежников и выбросил далеко на юг мою конницу с новой артиллерией и несколькими батальонами егерей на лыжах. В местностях, куда сии части проникли, они выдавали себя за белгородских казаков и московских егерей, присланных, якобы, для усмирения башкирского восстания и поимки Мусы. Партизан ротмистр Константин Левшин с помощниками Петром Кургановым и Юрием Лихачевым под видом белгородских казаков проник в Екатеринбург с подложным приказом о немедленном отправлении «золотого обоза», а по выходе обоза сопровождал его пять суток, покуда не подставил мятежников под удар дожидавшегося в заранее избранной местности у реки Шагалки генерала Обернибесова. Ночное нападение на стан мятежников оказалось весьма удачным. С незначительными потерями в людях и в конском составе Обернибесов завладел станом у Шагалки, освободил заложников, которых везли в Уфу и в Москву, в том числе бергмейстера Ульриха и пастора Винтергальтера, и уничтожил скопище пугачевцев, выполняя приказ не обременять себя пленными. Единственное исключение было сделано для главарей мятежников в количестве девяти человек, кои были привезены в Пермь, судимы военно-полевым судом и повешены. Среди них были один из старейших соратников самозванца Шелудяков, именовавший себя «адмиралом», и бывший истопник гранильной фабрики в Екатеринбурге Фрол Ипатьев, именовавший себя «бергмейстером» и директором монетного двора.
В это время я с моими главными силами прошел форсированным маршем к Екатеринбургу. Застигнуть врасплох гарнизон Екатеринбурга мне помешала одна из тех случайностей, кои трудно предусмотреть. Я говорю о непонятной измене и побеге дотоле доблестно и усердно выполнявшего свой долг гвардии сержанта из дворян Смоленской губернии Ивана Ракитина. Я был встречен артиллерийским огнем. Действиями артиллерии руководил пугачевский комендант Пороховщиков, закоренелый злодей, бежавший с каторги. Тут я в первый раз применил имевшиеся у меня в изобилии «шуваловки». Их несомненное преимущество перед тяжелыми и неповоротливыми пушками гарнизона сказалось прежде всего в том, что мы могли передвигать свои батареи с одной позиции на другую, едва неприятель успевал пристреляться, и тем избегали потерь. Появление высланных мной в обход города егерей на лыжах с несколькими «шуваловками», расположенными на простых деревенских розвальнях, вызвало в городе смятение. Тогда я пошел на приступ и ворвался в город. Мною была обещана награда в три тысячи рублей за Пороховщикова и в тысячу за изменника Ракитина, предупредившего пугачевцев о нашем приближении. К превеликому моему сожалению, Пороховщиков успел бежать, что же до упомянутою Ракитина, то он был найден застрелившимся. Здесь я приказал застигнутых с оружием в руках в плен не брать. Овладев городом, из числа поставленных самозванцем гражданских властей я признал заслуживающими снисхождения лишь тех, кои были вынуждены служить мятежникам против воли. Все же остальные были казнены. Отобрав из местных рабочих соответствующее число заложников, я приказал нагрузить сто саней трупами казненных и отправить их четырьмя обозами в ближайшие города Сибири, назначив в качестве возчиков екатеринбургских рабочих. Им я поручил оповестить поставленные самозванцем власти о моей расправе с екатеринбургскими мятежниками и сообщить о скором моем прибытии. Вследствие моего поступка сторонники самозванца пришли в великое уныние, потеряли весь свой кураж и почти поголовно бежали вглубь Сибири. Смущение овладело и гнездившимися на уральских заводах мятежниками. Они стали разбегаться, не дожидаясь нападения с моей стороны. В короткое время пути между Сибирью и остальной Россией оказались в моем распоряжении. Утвердившись от Вятки до Оренбурга, соединив под своим началом все находившиеся поблизости военные силы и восстановив повсюду законный порядок, я получил возможность произвести и другие операции, прежде всего овладеть Уфой. Здесь до меня в первый раз дошли слухи о великом и радостном событии в Ракшанах. Вскоре же было получено и подтверждение того, что казалось всем нам столь желанным, но и столь же маловероятным».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |