Вернуться к Ю.Г. Оксман. Пушкин в работе над «Историей Пугачева» и повестью «Капитанская дочка»

VI. Рассказы И.А. Крылова о событиях 1773—1774 гг. в записях и литературной обработке Пушкина

25 февраля и 8 марта 1833 г. Пушкин получил из архива военного министерства первые партии секретной переписки о восстании Пугачева и о действиях правительственных войск по его ликвидации. В числе документов, с которыми познакомился поэт, были и материалы об осаде пугачевцами Яицкого городка, одним из наиболее энергичных защитников которого являлся капитан Андрей Прохорович Крылов, отец баснописца1. Понятно, что в числе первых живых свидетелей гражданской войны в Оренбургских степях, опрошенных Пушкиным, был Иван Андреевич Крылов.

Крылов принадлежал к числу тех немногих русских писателей конца XVIII и начала XIX столетия, роль которых в литературном воспитании Пушкина, в его движении к реализму была особенно велика2.

В своей статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова» (1825 г.) Пушкин характеризовал знаменитого баснописца как «представителя духа» русского народа (XI, 34); в полемических заметках 1830 г. он называл Крылова «во всех отношениях самым народным нашим поэтом — le plus national et le plus populaire» (XI, 154), стихами Крылова постоянно уснащал свои статьи и письма, а за недооценку его басен (дискуссия о них закончилась не раньше середины двадцатых годов) горячо упрекал Вяземского (XIII, 89, 238, 240).

Поэтический опыт Крылова, как одного из величайших мастеров художественного слова, его опера на русскую сатирическую традицию, на просторечие и фольклор, его неразрывная связь с национально-демократической культурой, его ориентация на массового читателя, противостоявшая действительным и мнимым достижениям Карамзина и его школы как «литературе для немногих», обусловили тягу в «Беседу любителей русского слова», а не в «Арзамас» наиболее передовых писателей-декабристов, вместе со всеми их учениками и попутчиками.

Характеризуя кризис поэтики Карамзина и развал «Арзамаса», Ю.Н. Тынянов в своей замечательной работе о Пушкине и его литературном окружении конца десятых и начала двадцатых годов почему-то вовсе не уделил внимания ни Крылову, ни Гнедичу и их определяющей роли в литературно-политической борьбе периода «Арзамаса» и «Беседы»3. А между тем учителями и вдохновителями писателей-декабристов, группировавшихся вокруг «Беседы», были, конечно, не престарелый Державин и не мракобес Шишков, не эпигоны классицизма вроде Боброва, Хвостова, Ширинского-Шихматова, а именно Крылов и Гнедич. Их школу прошли Катенин, Грибоедов, Кюхельбекер. В.Ф. Раевский, А.И. Одоевский и даже Рылеев. На Крылова и Гнедича ориентировался и молодой Пушкин, разрывая с традициями «Арзамаса» и создавая, с одной стороны, «Вольность» и «Деревню», а с другой, «Сказки» («Noel»), «Руслана и Людмилу» и весь цикл политических и сатирико-бытовых посланий и эпиграмм 1818—1820 годов.

С исключительной выразительностью о роли Крылова в становлении национально-демократической литературы десятых и двадцатых годов писал Кюхельбекер: «Сегодня ночью — читаем мы в его дневнике от 27 мая 1843 г. — я видел во сне Крылова и Пушкина. Крылову я говорил, что он первый поэт России и никак этого не понимает. Потом я доказывал преважно ту же тему Пушкину. Грибоедова, самого Пушкина, себя — я называл учениками Крылова... Теперь не во сне скажу, что мы, т. е. Грибоедов и я, и даже Пушкин точно обязаны своим слогом Крылову»4. Это было мнением не только соратника и современника Пушкина. Белинский во второй своей статье о «Сочинениях Александра Пушкина» утверждал в том же 1843 г., что только «ограниченность рода поэзии, избранного Крыловым», помешала ему быть тем, чем стал Пушкин — «главою и представителем целого периода литературы»5.

Но и в ту пору, когда величайшие из творческих достижений Пушкина во всех видах и родах поэзии и прозы отодвинули уже в далекое прошлое вопрос о новаторской функции произведений Крылова, великий баснописец продолжал оставаться живым связующим звеном между русскими просветителями конца XVIII в. и Пушкиным. Крылов хорошо помнил цензурно-полицейский террор, которым правительство Екатерины II ответило на выход в свет «Путешествия из Петербурга в Москву». Он же был единственным русским писателем тридцатых годов, которому пришлось слышать и гром пушек Пугачева во время осады восставшими мужиками Яицкого городка.

Нам известны две встречи Пушкина и Крылова, относящиеся к началу 1833 г., — одна из них произошла на заседании Российской Академии 4 февраля6, а другая через два дня, на похоронах Н.И. Гнедича7. Возможно, что в эти дни Пушкин и поделился впервые с Крыловым своими планами повести о Пугачеве (первые варианты нового замысла относились к январю 1833 г.) и тогда же условился о встрече с ним для беседы о событиях 1773—1774 годов. Встреча эта, состоявшаяся 11 апреля 1833 г. в Петербурге, дала Пушкину материал для интереснейшей записи нескольких рассказов Крылова о делах и людях занимавшей его исторической эпохи.

Рассказы Крылова, тщательно учтенные и в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке», до сих пор ни разу, однако, не привлекали к себе внимания ни издателей, ни биографов и комментаторов Пушкина. Приводим запись Пушкина, опубликованную нами впервые в 1936 г., по беловому автографу, хранящемуся ныне в Пушкинском Доме8:

«Отец Крылова (капитан) был при Симонове в Яицк<ом> гор<одке>. Его твердость и благоразумие имели большое влияние на [тогдашн.] тамошние дела и сильно помогли Симонову, который в начале было струсил. Ив<ан> Андр<еевич> находился тогда с матерью в Орен<бурге>. На их двор упало несколько ядер, он помнит голод и то, что за куль муки заплачено было его матерью (и то тихонько) 25 р.! Так как чин капитана в Яицк<ой> креп<ости> был заметен, то найдено было в бумагах Пугачева в росписании, кого на какой улице повесить, и имя Крыловой с ее сыном.

Рейнсдорп был человек очень глупый. Во время осады вздумал он было ловить казаков капканами, чем и насмешил весь город, хотя было и не до смеху. После бунта, Ив. Крылов возвратился в Яицк<ий> г<ородок>, где завелась игра в пугачевщину. Дети разделились на две стороны: городовую и бунтовскую, и драки были значительные. Кр<ылов>, как сын капитанский, был предводителем одной стороны. Они выдумали, разменивая пленных, лишних сечь, отчего произошло в ребятах, между коими были и взрослые, такое остервенение, что принуждены были игру запретить. Жертвой оной чуть не сделался некто Анчапов (живой доныне). Мертваго, поймав его, в одной экспедиции, повесил его кушаком на дереве — Его отцепил прохожий солдат9.

11 апр. 1833 г.».

Пушкин широко использовал свои записи рассказов Крылова в «Истории Пугачева». Так, на основании данных Крылова о некоторых подробностях осады Яицкого городка, не получивших отражения в официальных источниках, Пушкин значительно выдвинул фигуру скромного армейского капитана А.П. Крылова, как фактического руководителя защиты крепости, и несколько иронически отнесся к действиям полковника И.Д. Симонова, номинального начальника крепостного гарнизона10. Напомним, например, описание в главе четвертой штурма Яицкого городка пугачевцами 31 декабря 1773 г.: «Симонов оробел; к счастию, в крепости находился капитан Крылов, человек решительный и благоразумный. Он в первую минуту беспорядка принял начальство над гарнизоном и сделал нужные распоряжения» (IX, ч. 1, 37).

Внимательно учтены были Пушкиным и характерные Историко-бытовые детали воспоминаний Крылова. Прежде всего мы имеем здесь в виду данные о голоде в осажденном Оренбурге: «Положение Оренбурга становилось ужасным. У жителей отобрали крупу и муку, и стали им производить ежедневную раздачу. Лошадей давно уже кормили хворостом. Большая часть их пала и употреблена была в пищу. Куль муки продавался (и то самым тайным образом) за двадцать пять рублей» (IX, ч. 1, 37—38).

Если точная справка о ценах на муку в голодающей крепости взята была Пушкиным из воспоминаний Крылова как красочная историческая деталь, то в презрительную характеристику действий Оренбургской администрации из записи от 11 апреля 1833 г. перекочевала беглая заметка Крылова о генерале Рейнсдорпе: «Вздумал он, Рейнсдорп, по совету Тимашева, расставить капканы около вала и, как волков, ловить мятежников, разъезжающих ночью близ города. Сами осажденные смеялись над сею военной хитростию, хотя им было не до смеха» (IX, ч. 1, 36).

Воспоминания Крылова легли в основание и концовки рассказа Пушкина о безуспешной попытке захвата пугачевцами Яицкого городка 20 января 1774 г.: «Пугачев скрежетал. Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и все семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом обречен был смерти и четырехлетний ребенок, впоследствии славный Крылов» (IX, ч. 1, 45).

Отметим, наконец, перенос из «Истории Пугачева» в «Капитанскую дочку» следующей ситуации: «Двести казаков при капитане Крылове отряжены были вперед. К ним выехал навстречу казак, держа над головою возмутительное письмо от самозванца. Казаки потребовали, чтоб письмо было им прочтено. Крылов тому противился. Произошел мятеж» и пр. (IX, ч. 1, 16). В главе седьмой романа действиям капитана Миронова перед вылазкой предшествовала следующая сцена появления казаков-пугачевцев: «В это время из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости, показались новые конные толпы... Мы в них узнали своих изменников. Один из них держал под шапкою лист бумаги... «Вот я вас! — закричал Иван Кузмич. — Ребята! Стреляй!»... Между тем мятежники видимо приготовлялись к действию» (VIII, ч. 1, 322—323).

Опираясь на рассказы И.А. Крылова об его отце, герое осады Яицкой крепости, полунищем боевом офицере, выслужившемся из солдат, Пушкин создал в «Капитанской дочке» образ капитана Миронова, тоже выдвиженца из низов, дворянина только по своему чину, пасынка крепостнического государства, но принадлежащего к той славной когорте простых русских людей, которые, служа своей родине, никогда не щадили, по крылатому слову Радищева, «ради отечества ни здравия своего, ни крови, возлюбляя даже смерть ради славы государства»11.

В такой же мере, как образ «капитанской дочки» в печатной редакции романа нейтрализовал, с цензурной точки зрения, противоречия образа Гринева, введение в повествование капитана Миронова и поручика Ивана Игнатьевича, отсутствовавших в начальных планах, обеспечивало Пушкину возможность объективного показа исторически-правдивых черт и их антагонистов — самого Пугачева и его соратников, и при том не только в специальном научном труде, как он это сделал уже в 1834 г., но и в романе, рассчитанном на массового читателя.

Из всех дошедших до нас вариантов повести о дворянине-пугачевце только последний ее план («Валуев приезжает в крепость. — Муж и жена Горисовы. — Оба душа в душу. — Маша, их балованная дочь» и пр.) свидетельствует о том, что композиция будущей «Капитанской дочки» уже определилась в своих основных контурах. Новые наметки сцен и характеров позволяют установить, с одной стороны, все большее и большее снижение в замыслах Пушкина образа дворянина-интеллигента, оказавшегося вольным или невольным соратником Пугачева, а с другой, выдвижение на авансцену новых персонажей, функцию которых в повествовании Гоголь с предельной точностью и остротою впоследствии определил как «простое величие простых людей».

В первых вариантах своих планов Пушкин опирался на предания о Шванвиче, в следующих — на документы о Башарине. Когда же «Капитанская дочка» была уже закончена и готовилась к печати, Пушкин в нескольких строках начатого им предисловия к повести (VIII, ч. 2, 928) глухо упомянул еще об одном источнике своего произведения:

«Анекдот, служащий основанием повести, нами издаваемой, известен в Оренбургском краю.

Читателю легко будет распознать нить истинного происшествия, проведенную сквозь вымыслы романические. А для нас это было бы излишним трудом. Мы решились написать сие предисловие с совсем другим намерением.

Несколько лет тому назад в одном из наших Альманахов напечатан был»12.

Что же именно имел в виду Пушкин, ссылаясь в наброске своего предисловия на какой-то «оренбургский анекдот» и переходя затем от этого «анекдота» к его альманашной публикации? Нам представляется, что недописанное Пушкиным предисловие имело непосредственное отношение к фактам использования в некоторых сценах «Капитанской дочки» мемуарных материалов, опубликованных в «Невском альманахе на 1832 год», под названием «Рассказ моей бабушки», за подписью А.К. (инициалы эти принадлежали оренбургскому литератору краеведу А.П. Крюкову)13.

В основе этого рассказа лежала бесхитростная исповедь его героини, дочери коменданта Нижне-Озерной крепости капитана Шпагина, о тех злоключениях, которые выпали на ее долю после взятия крепости войсками Пугачева. Укрывшись после гибели отца в избе мельничихи, которая выдает капитанскую дочку за свою племянницу и тем спасает от домогательств Хлопуши, Настя Шпагина остается верна своему жениху, молодому офицеру Бравину, находящемуся в Оренбурге; с ним она и соединяется после освобождения Нижне-Озерной правительственными войсками14.

Нет никаких сомнений, что введение в новую редакцию повести семьи капитана Миронова, равно как и многих конкретных деталей быта степной окраинной крепости, обусловлено было знакомством Пушкина, во-первых, с «Рассказом моей бабушки», опубликованным в «Невском альманахе на 1832 год», а, во-вторых, с рассказами И.А. Крылова, частично записанными им еще в начале апреля 1833 г. Именно эти материалы и позволили Пушкину найти новое и, на этот раз, уже окончательное решение тех больших задач, которые стояли перед ним как автором романа на самую рискованную в условиях николаевской реакции тему — о крестьянской революции.

Примечания

1. Биографические материалы о капитане А.П. Крылове см. в «Библиографических и исторических примечаниях к басням Крылова». Составил В. Кеневич, изд. 2-е. СПб., 1878, стр. 299—300. О действиях А.П. Крылова 18 сентября 1773 г. см. данные «Записки подполковника Пекарского о бунтах яицких казаков» («Москвитянин», 1841, ч. III, стр. 441—442). Список с рукописи Пекарского, сохранившийся в бумагах Пушкина (IX, ч. II, 598—616), учтен в «Истории Пугачева» (IX, ч. I, 16). В архиве Пушкина сохранились выписки и конспекты из «журналов» полковника И.Д. Симонова об осаде Яицкого городка (IX, ч. 2, 501—504). Новейшую сводку данных о капитане А.П. Крылове (к сожалению, далеко не полную) см. в статье А.В. Десницкого «Из биографических материалов о родителях И.А. Крылова» («Ученые записки Ленинградского гос. педагогического института им. А.И. Герцена», т. 120, 1955, стр. 231—240).

2. Крылов, лично знакомый с Пушкиным еще, видимо, с конца десятых годов (см. М.А. Цявловский, Летопись жизни и творчества Пушкина, 1951, стр. 138), вскоре после высылки поэта из Петербурга печатно выступил против критиков «Руслана и Людмилы» в своей известной эпиграмме «Напрасно говорят, что критика легка» («Сын отечества», 1820, т. 64, № 38, стр. 233). Воспоминания кн. П.А. Вяземского свидетельствуют о дружеской встрече Крылова с Пушкиным вскоре после возвращения поэта из ссылки на чтении «Бориса Годунова» в квартире А.А. Перовского («Полн. собр. соч. П.А. Вяземского», т. 1. СПб., 1878, стр. 184). С начала тридцатых годов, после переезда Пушкина на постоянное жительство в Петербург; учащаются и его встречи с Крыловым (прежде всего на вечерах v Жуковского и Оленина). 8 января 1830 г. А.А. Шаховской писал С.Т. Аксакову: «Вчера провел вечер у Жуковского с Крыловым, Пушкиным, Гнедичем» («Русский архив», 1873, № 4, стр. 472). Известен эпизод на обеде 19 февраля 1832 г. у А.Ф. Смирдина по случаю его «новоселья», когда Крылов, сразу же после окончания официальных тостов, пытался провозгласить «здоровье Пушкина», но был остановлен М.Е. Лобановым, указавшим на необходимость прежде почтить Жуковского («Пушкин и его современники», вып. XXXI—XXXII, 1927, стр. 114). Вместе с Крыловым, Гнедичем и Жуковским Пушкин позирует 15 апреля 1832 г. для известной картины Г.Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле» («Нива», 1914, № 25, стр. 494. О встречах Пушкина с Крыловым 4 и 6 февраля 1833 г. см. выше, стр. 38). 14 июля 1833 г. Пушкин встретился с Крыловым на чествовании И.И. Дмитриева (см. об этом выше, стр. 54). Со слов Крылова Пушкин записывает 22 декабря 1834 г. в своем дневнике несколько забавных сентенций по поводу запрещения стихов В. Гюго «Красавице» в переводе Деларю (XII, 335). Несколько позже Пушкин вносит характернейший анекдот о Крылове в «Table-talk»: «У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина» и пр. (XII, 170). Около середины июня 1836 г. Пушкин встретился с Крыловым на вечере у П.А. Вяземского по случаю приезда в Петербург французского литератора Леве-Веймара («Литературное наследство», т. 16—18, 1934, стр. 808). Наконец, воспоминания А.П. Савельевой свидетельствуют о посещении Пушкиным Крылова за день или за два до дуэли» («Русский архив», 1877, кн. III, стр. 402).

3. Ю.Н. Тынянов, Архаисты и Пушкин (в сборнике статей Ю.Н. Тынянова «Архаисты и новаторы», «Прибой», 1929, стр. 87—227). Отмечаемые нами проблемы не получили надлежащего освещения и в книге Н.Л. Степанова «И.А. Крылов. Жизнь и творчество», ГИХЛ, 1949, в которой находим мы, однако, немало интереснейших данных об особой позиции Крылова в «Беседе любителей русского слова» в период борьбы ее с «Арзамасом» (стр. 94—95 и 138—143).

4. Дневник В.К. Кюхельбекера. Предисловие Ю.Н. Тынянова. Редакция, введение и примечания В.Н. Орлова и С.И. Хмельницкого. Л., 1929, стр. 303—304. Курсив Кюхельбекера. В письме от 29 июня 1839 г. из Баргузина к Н.Г. Глинке Кюхельбекер отмечал: «Легко статься может, что «Капитанская дочь» и «Пиковая дама» лучше всего, что когда-нибудь написано Пушкиным» («Летописи Гос. Литературного музея. Декабристы». Ред. Н.П. Чулкова. М., 1938, стр. 182).

5. В.Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, 1955, стр. 140. В 1845 г., развивая эти же положения в статье «Иван Андреевич Крылов», великий критик утверждал, что «поэзия Крылова и в эстетическом и в национальном смысле должна относиться к поэзии Пушкина, как река, пусть даже самая огромная, относится к морю, принимающему в свое необъятное лоно тысячи рек, и больших и малых. В поэзии Пушкина отразилась вся Русь, со всеми ее субстанциальными стихиями, все разнообразие, вся многосторонность ее национального духа. Крылов выразил и, надо сказать, выразил широко и полно одну только сторону русского духа — его здравый, практический смысл, его опытную житейскую мудрость, его простодушную и злую иронию. Многие в Крылове хотят видеть непременно баснописца; мы видим в нем нечто большее» (там же, т. VIII, 1955, стр. 571).

6. М.И. Сухомлинов, История Российской Академии, вып. VII. СПб., 1895.

7. «Пушкин и его современники», вып. XXIX—XXX, 1918, стр. 35.

8. Записи рассказов Крылова печатаются по беловому автографу ПД (собрание Л.Н. Майкова). Записи сделаны чернилами на полулисте бумаги обычного канцелярского формата (без водяных знаков), сложенном вдвое. Размер рукописи 180×219 мм. Жандармская помета отсутствует. На бумаге след оттиснутого овального штемпеля с орлом. Дата записи «11» переправлена самим Пушкиным из первоначально поставленной: 12 апр. 1833. При жизни Пушкина запись рассказов Крылова входила, очевидно, в обложку, обнаруженную нами в 1933 г. в неописанной пачке бумаг Пушкина в Государственной Публичной библиотеке им. В.И. Ленина («Материалы для «Истории пугачевского бунта», на 269 листах. По описи Румянцевского музея, № 2391. Ныне эти бумаги переданы в Пушкинский Дом). Рукою Пушкина обложка озаглавлена: «Журнал Симонова и показания Крылова (поэта)». Запись рассказов Крылова изъята была из этой обложки еще, вероятно, в середине пятидесятых годов П.В. Анненковым, от наследников которого автограф впоследствии перешел к Л.Н. Майкову. См. опись В.И. Срезневского «Пушкинская коллекция, принесенная в дар библиотеке Академии наук А.А. Майковой» («Пушкин и его современники», вып. IV, 1906, стр. 31).

9. Последний из рассказов Крылова очень близок эпизоду из времен восстания Пугачева, отмеченному в «Автобиографических записках» сенатора Д.Б. Мертваго, опубликованных много лет спустя после смерти и Пушкина, и Крылова. Эпизод этот в записках Д.Б. Мертваго приурочен к лету 1774 г., когда он сам жил в занятом пугачевцами г. Алатыре (Симбирской губернии): «Все умы заняты были тогдашними суровыми происшествиями. Беспрерывные слухи о сражениях и убийствах и почти ежедневное зрелище смертной казни завели и у нас тому подобные игры. Мы разделились на две партии, из которых одной я был предводителем, и играли в войну. Однажды собралось мало мальчиков моей партии, и я, видя невозможность защищаться на открытом месте и напасть, как прежде бывало, на неприятеля, засел в пустых срубах сгоревших изб. Предводитель неприятельской партии, сын ямщика, не зная, где мы скрывались, послал из партии своей лазутчиком мальчика-дворянина ровесника мне, и так же, как я, чудесным образом спасшегося от смерти, поручив ему разведать, откуда удобнее на нас напасть. Этот мальчик, маленький ростом, разделся и, прикрыв спину рогожею, пополз на животе исполнить данное ему поручение. Неприятель наш не знал, что для надзора за его движениями я поставил в скрытых местах несколько часовых, которые поймали и привели ко мне лазутчика. Я собрал начальников моей партии, нарядил суд, который решил виновного повесить, и как не любил я этого мальчика, но привел в исполнение приговор суда. К счастью нашему, петля, сделанная из той рогожи, которая покрывала лазутчика, слабо скрученная, была мягка и не сильно захватила горло; однако он переставал уже дышать, когда гарнизонный солдат, шедший по пустырю, увидев наши проделки, прибежал и во время снял повешенного, который долго лежал без чувства. Мы стали дышать ему в рот и качать, — и кое-как оживили. Не могу передать, как сильно я почувствовал важность моего преступления. Я сознался во всем пред солдатом, просил его отвести меня, как убийцу, к воеводе, говоря, что я достоин строгого наказания, что согрешил я пред богом и пред людьми и не должен более жить на свете. Когда мальчик ожил и солдат, только пожурив меня, отпустил, я сильно обрадовался, тотчас помирился с лазутчиком и, отыскав его платье, помог ему одеться, и как все мальчики разбежались, видя беду, то и мы воротились домой; с этих пор я дал себе слово не заводить вперед подобной забавы и играл только в козлы и чушки» («Автобиографические записки Д.Б. Мертваго», М., 1867, стр. 28—29).

10. Некритическое отношение к официальным документам, игнорирующее специфику их происхождения и назначения, обусловило неудачную попытку историка Н.Ф. Дубровина выступить в защиту И.Д. Симонова от нареканий Пушкина: «А.С. Пушкин обвиняет Симонова в робости, но это едва ли справедливо. Осторожность не есть робость, а между тем ни в одном из многочисленных показаний мы не встретили ни одного намека в подтверждение этого факта, да и сам капитан Крылов, считавший себя недостаточно награжденным, изложил свои заслуги в письме к П.С. Потемкину, но не упомянул, что он распоряжался вместо Симонова» (Н. Дубровин, Пугачев и его сообщники. СПб., 1884, т. II, стр. 269).

11. В несколько ином плане наши положения о функции образа капитана Миронова в «Капитанской дочке» и о связи этого образа с его историческим прототипом — капитаном Крыловым развиты были Г.А. Гуковским, утверждавшим, что в последнем романе Пушкина получило «явственное выражение» его одинаково положительное отношение и к Пугачеву и к капитану Миронову: «Индивидуально — они в разных лагерях, но в каждом из них говорит некая народная правда; и эта народная правда оценивается Пушкиным высоко, тогда как личные пути каждого из этих людей Пушкин отказывается судить» (Г.А. Гуковский, Пушкин и проблемы реалистического стиля, М., 1957, стр. 374).

12. Печатается по автографу Пушкинского Дома в тетради Пушкина № 2385 (по нумерации бывш. Румянцевского музея), л. 16. Впервые опубликовано, с существенными неточностями, В.Е. Якушкиным в «Русской старине», 1884, № 7, стр. 530.

Н.И. Черняев, автор первой специальной историко-литературной работы, посвященной «Капитанской дочке», разбирая проект недописанного предисловия к ней, не сомневался в том, что «анекдот, о котором в нем <в этом предисловии> говорится, едва ли будет когда-нибудь узнан со всеми его подробностями» (Н.И. Черняев, «Капитанская дочка» Пушкина. Историко-критический этюд, М., 1897» стр. 81) Расшифровка строк Пушкина об «одном из наших альманахов», как указания на «Рассказ моей бабушки» в «Невском альманахе», впервые предложена была нами в комментариях к «Капитанской дочке» в «Полн. собр. соч. Пушкина в шести томах», «Academia», т. IV, 1936, стр. 753. Этой расшифровке, в настоящее время уже общепринятой, предшествовала наша же гипотеза о том, что Пушкин имел в виду в наброске своего предисловия альманах М.А. Максимовича «Денница на 1834 г.», в котором опубликован был очерк С.Т. Аксакова «Буран», широко использованный Пушкиным, как известно, при описании бурана во второй главе «Капитанской дочки» (А.С. Поляков, Картина бурана у Пушкина и С.Т. Аксакова. Сб. «Пушкин в мировой литературе», Л., 1926, стр. 287—288. Ср. Ю.Г. Оксман. К истории библиотеки Пушкина, «Сборник статей, посвященных академику А.С. Орлову», Л., 1934, стр. 445—446).

13. Впервые связь некоторых фабульных деталей «Рассказа моей бабушки» с повестью Пушкина «Капитанская дочка» отмечена была Н.О. Лернером в его специальном докладе об этом, прочитанном в Пушкинском Доме АН СССР осенью 1933 г. Доклад Н.О. Лернера остался ненапечатанным, но факты, им установленные, были популяризированы в комментариях к «Полному собранию сочинений Пушкина в шести томах», изд. «Academia» (т. IV, 1936, стр. 753), и в статье В.Г. Гуляева «К вопросу об источниках «Капитанской дочки» («Пушкин». Временник Пушкинской комиссии, т. IV—V, 1939, стр. 198—211). В этой же статье инициалы «А.К.», которыми была подписана публикация «Рассказа моей бабушки» в «Невском альманахе», ошибочно раскрыты были как «А. Корнилович». Об А. Крюкове как авторе «Рассказа моей бабушки» см. в автореферате кандидатской диссертации Н.И. Фокина «Роман А.С. Пушкина «Капитанская дочка» (Л., 1955, стр. 8) и в брошюре: Peter Brang, «Puschkin und A. Kriukow». Berlin, 1957.

14. Комендантом Нижне-Озерной крепости был не капитан Шпагин, как указывалось в «Рассказе моей бабушки», а майор Харлов, молодая жена которого после его гибели стала наложницей Пугачева (XI, ч. I, 27—28). Возможно, конечно, что Настя в «Рассказе моей бабушки» была дочерью Харлова от первого брака, а подлинную фамилию коменданта не позволяли сохранить в рассказе, предназначенном для печати, бытовые и литературные условности.

О близости образа капитана Миронова его прототипу в «Рассказе моей бабушки» свидетельствуют следующие строки последнего: «Покойный мой батюшка (получивший капитанский чин еще при блаженной памяти императрице Елизавете Петровне) командовал отставными солдатами, казаками и разночинцами <...> Батюшка мой (помяни господи душу его в царстве небесном) был человеком старого века <...>. Он или учил своих любезных солдат (видно, что солдатской-то науке надобно учиться целый свой век) — или читал священные книги, хотя был учен по-старинному — и сам бывало говаривал в шутку, что грамота ему не далась, как турку пехотная служба. Зато уж он был великий хозяин <...>. Каждый почти вечер собирались в нашу приемную горницу: старик порутчик, казачий старшина, отец Власий и еще кое-какие жители крепости» («Невский альманах на 1832 год», стр. 263—264).