V. От планов повести о Шванвиче к «Капитанской дочке»

Работа над повестью о Шванвиче не пошла дальше начальных наметок плана, ибо изучение архивных материалов о пугачевщине, доступ к которым Пушкин получил 25 февраля 1833 г., настолько его увлекло, что вместо повести он сразу же принялся за «Историю Пугачева». Реализация этой книги шла небывало быстрыми темпами. 25 марта 1833 г., то есть ровно через месяц, завершена была черновая редакция первой главы монографии, а еще через два месяца, судя по дате последней ее главы («22 мая 1833 г.»), «История Пугачева», в самой сжатой, местами еще даже полуконспективной форме, доведена была до конца¹.

Однако ошибочно было бы думать, что «История Пугачева» означала отказ Пушкина от работы над повестью. Об определенном параллелизме в эту пору художественных и исследовательских интересов Пушкина свидетельствуют не только некоторые творческие документы его архива, но и общеизвестное автопризнание. Так, готовясь к поездке в Казань и Оренбург для ознакомления с районом восстания, а также для собирания дополнительных архивных и фольклорных материалов о нем, Пушкин, на официальный запрос от имени Николая I о целях его путешествия, отвечал 30 июля 1833 г. управляющему III Отделением: «Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии» (XV, 70). Это глухое упоминание о начатом романе нельзя толковать как простую отписку, имевшую целью только прикрыть основную мотивировку поездки — необходимость доработки «Истории Пугачева». Через пять дней после приведенного письма Пушкин набрасывает проект художественного введения к роману, генетически связанного с повестью о Шванвиче, но с весьма существенными изменениями не только его персонажных характеристик, но и некоторых линий развития самой фабулы.

Вместо Шванвича, служившего Пугачеву «со всеусердием» и на ответственных командных постах, в новых вариантах плана повести о дворянине-пугачевце появляется уже Башарин, личность также историческая, но существенной роли в событиях 1773—1774 гг. не игравшая. Эта смена героев очень симптоматична. От Шванвича, измена которого была осмыслена политически, который пусть и не надолго, но сознательно соединяет свою судьбу с судьбами крестьянской революции, Пушкин переходит к Башарину, не союзнику, а пленнику Пугачева, помилованному по просьбе его солдат, но скоро вновь оказавшемуся в рядах правительственных войск.

Архивные материалы о занятии пугачевцами 29 ноября 1773 г. крепости Ильинской позволили Пушкину восстановить в «Истории Пугачева» следующую сцену суда и расправы Пугачева²:

«Ему представили капитана Камешкова и прапорщика Воронова. История должна сохранить сии смиренные имена. «Зачем вы шли на меня, на вашего государя?» — опросил победитель. — «Ты нам не государь, — отвечали пленники: — у нас в России государыня императрица Екатерина Алексеевна и государь цесаревич Павел Петрович, а ты вор и самозванец». Они тут же были повешены. — Потом привели капитана Башарина. Пугачев, не сказав уже ему ни слова, велел было вешать и его, но взятые в плен солдаты стали за него просить. «Коли он был до вас добр, — сказал самозванец, — то я его прощаю». — И велел его, так же как и солдат, остричь по-казацки, а раненых отвезти в крепость» (IX, ч. 1, 35—36).

Эта сцена, впоследствии широко развернутая в седьмой главе «Капитанской дочки», позволяет уяснить и источник сведений Пушкина о Башарине — показания о нем фурьера Иванова в бумагах архива Главного штаба, доставленных поэту по распоряжению графа Чернышева между 25 февраля и 29 марта 1833 г. (XV, 51, 54, 57).

Таким образом, никак не раньше марта—апреля 1833 г. мог сложиться и тот новый вариант плана повести о дворянине-пугачевце, который первоначально связан был в литературных замыслах Пушкина с фактами биографии поручика Шванвича. Мы должны особенно подчеркнуть именно эту последовательность планов повести и их хронологию, ибо до получения материалов из архива Главного штаба о капитане Башарине, пощаженном Пугачевым при взятии крепости Ильинской 29 ноября 1773 г., Пушкин никакими данными об этом событии не располагал. Имя капитана Башарина не встречалось ни в одном из печатных источников, во-первых, и не принадлежало к числу имен, известных людям из окружения Пушкина, во-вторых. Тем не менее в академическом издании полного собрания сочинений Пушкина планы исторических повестей о Шванвиче и Башарине опубликованы были в 1940 г. в иной последовательности (VIII, ч. 2, 928—930), исходящей из предположения о том, что наиболее ранним вариантом повести о дворянине-пугачевце является недатированная запись «Башарин отцом своим привезен в Петербург» и пр., а не план «Шванвич за буйство сослан в гарнизон», относящийся к 31 января 1833 г.³

Это ничем не мотивированное смещение хронологии двух замыслов, сделанное вопреки их внутренней связи, логике фактов и традиции, опиралось, видимо, лишь на место этих планов в рабочей тетради Пушкина (тетрадь № 2374, по старой нумерации Отдела рукописей Румянцевского музея). План повести о Башарине набросан был в этой тетради на обороте листа четвертого, а запись «Шванвич сослан в гарнизон» сделана была в этой же тетради на листе пятом. Тетрадь № 2374, занятая, в основном, черновиками поэмы об Езерском (первый вариант будущего «Медного всадника»), заполнялась Пушкиным вовсе не лист за листом, а в самом произвольном порядке и притом в разное время. Использовав 31 января 1833 г. один из чистых начальных листов тетради для плана повести о Шванвиче, Пушкин через некоторое время вернулся к этому плану и, перечитав его, в порядке частичного корректирования старого замысла, набросал там же, на обороте соседнего чистого листа, новый вариант фабулы волновавшей его повести о дворянине-пугачевце. Приводим эту запись (VIII, ч. 2, 928—929) полностью:

«Башарин отцом своим привезен в П<етер>б<ург> и записан в гвардию. За шалость сослан в гарнизон^*. Пощажен Пугач<евым> при взятии крепости, [произведен им в капитаны и отряжен] с отдельной партией в Симбирск под начальством одного из полковников Пугач<ева>. Он спасает отца своего, который его не узнает. Является к Михельсону, который принимает его к себе; отличается против Пугач<ева>. — Принят опять в гвардию. Является к отцу в Москву — идет с ним к Пугач<еву>.

[Старый коменд<ант> отправляет свою дочь в ближнюю крепость].

[Пуг<ачев> взяв одну, подступает к другой — Башарин первый на приступе].

[Требует в награду]»⁴.

К этому же плану относятся несколько строк, намечающих новую мотивировку узлового момента повести — появления героя в стане Пугачева:

«Башарин дорогою во время бурана спасает башкирца (le mutilé). Башкирец спасает его по взятии крепости — Пугачев щадит его, сказав башкирцу — Ты своею головою отвечаешь за него. — Башкирец убит — etc.» (VIII, ч. 2. 929).

Дата этих дополнительных строк⁵, видимо, та же, что и плана в целом, так как до своего изъятия из тетради № 2374 листок с этой записью следовал за основным планом.

Из проекта введения к повести о Башарине, относящегося к 5 августа 1833 г., мы можем установить, что строилась эта повесть как записки ее героя, то есть — точно так, как развивалось повествование в «Капитанской дочке», построенной как рассказ Петра Андреевича Гринева. Политическая дидактика прикрывалась в этом предисловии якобы совершенно бесхитростным обращением автора к своему внуку: «Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением, что признания мок послужат к пользе твоей. Ты знаешь, что несмотря на твои проказы, я все полагаю, что в тебе прок будет, и главным тому доказательством почитаю сходство твоей молодости с моею <...> Ты увидишь, что завлеченный пылкостию моих страстей во многие заблуждения, находясь несколько раз в самых затруднительных обстоятельствах, я выплыл наконец и, слава богу, дожил до старости, заслужив и почтение моих ближних и добрых знакомых. — То же пророчу и тебе, любезный Петруша, если сохранишь в сердце твоем два прекрасные качества, мною в тебе замеченные: доброту и благородство» (VIII, ч. 2, 927).

По своей тональности это «введение» настолько близко «Капитанской дочке», что если бы мы не знали его даты, то никак не могли бы ассоциировать его с планом повести о Башарине. Этот же план, несмотря на наличие в нем некоторых деталей, близких «Капитанской дочке», в своих основных линиях гораздо более тесно связан с начальным замыслом Пушкина, когда в центре эпопеи стоял не Гринев, а Шванвич. В наметках повести о Башарине вновь воскресли петербургские сцены, известные нам по варианту «Шванвич — Перфильев» (см. выше, стр. 14—15).

Башарин — гвардеец, высланный «за шалость» из столицы в окраинный крепостной гарнизон, как будущий Швабрин в Белогорскую крепость. Он и возвращается в гвардию, побывав в войсках и Пугачева и его усмирителя Михельсона. В черновых заметках, развивающих и дополняющих начальный план, появляются первые контуры образов отца и дочери Мироновых — «старый комендант» и «комендантская дочка». Пушкин, правда, перечеркивает эти строчки, но мы не можем не учесть, что Башарин, подобно будущему Гриневу, не только уже связан с «комендантской дочкой», но даже спасает ее от пугачевцев, в рядах которых действует и он сам. Башарин честно служит Пугачеву. Он даже «первый на приступе» и после взятия крепости, в которой скрывается любимая им девушка, «требует в награду» за свой подвиг именно ее, дочь убитого коменданта.

С этой мелодраматической фабульной линией корреспондирует в новом варианте повести и другой романтический штамп — Башарин «спасает отца своего, который его не узнает». Как далеки еще эти надуманные эффекты от «нагой простоты» типических ситуаций того же плана в «Пропущенной главе» будущей «Капитанской дочки»!

Приближает этот план к «Капитанской дочке» и новый вариант мотивировки пощады Башарина Пугачевым («Башарин дорогой во время бурана спасает башкирца»). Возвращаясь в наметках этой сцены к одному из планов повести о Шванвиче, Пушкин рассчитывает свести своего героя уже не с самим Пугачевым, а с одним из изувеченных в процессе следствия и суда деятелей башкирского восстания 1741 г. От этого замысла Пушкин скоро отказался — вместо «старого башкирца» в последнем плане «Капитанской дочки» появляется опять Пугачев. Но образ изувеченного башкирца («le mutilé») настолько прочно утвердился в памяти поэта, что именно с этим башкирцем, у которого вырезаны язык, уши и нос, — мы встречаемся в «Капитанской дочке» (сцена допроса его в главе шестой и его же образ в главе седьмой, когда изувеченный старик сам распоряжается у виселицы в качестве палача — VIII, ч. 1, 318 и 324).

К зиме 1834—1835 гг. относится последний из известных нам планов новой перестройки некоторых частей повести о Шванвиче (VIII, ч. 2, 930). Мы говорим только о «перестройке», и притом не всей повести, а лишь некоторых ее глав, так как в новом варианте плана нет ни начальных сцен произведения (завязка отношений между ее героем и Пугачевым во время бурана), ни его концовки (судьба Валуева — Гринева после получения им в Оренбурге письма от Марьи Ивановны и роль последней в его спасении). В новом варианте плана характерен, в отличие от всех предшествующих, упор не на политическую линию Шванвича — Пугачева, а на локальный историко-бытовой материал (семья Горисовых, то есть будущих Мироновых, и роман Валуева — Гринева с Марьей Ивановной на фоне Белогорской идиллии, разрушаемой в огне и буре гражданской войны). Снижение героя продолжается — Валуев не Шванвич и даже не Башарин, но все же образ его не расщеплен еще, как в окончательной редакции романа, на Швабрина и на Гринева, — поэтому в новом варианте нет и поединка (будущей главы IV), а ранение героя происходит не на дуэли, а во время осады крепости:

«Валуев приезжает в креп<ость>.

Муж и жена Горисовы. Оба душа в душу — Маша, их балованная дочь—(барышня Марья Горисова). Он влюбляется тихо и мирно. —

Получают известие и Капитан советуется с женою. Казак, привезший письмо, подговаривает крепость — Капитан укрепляется, готовится к обороне [а дочь отсылает], подступает (?).

Крепость осаждена — приступ отражен — Валуев ранен — в доме коменданта — второй приступ. Крепость взята — Сцена виселицы — Валуев взят во стан Пуг<ачева>. От него отпущен в Оренб<ург>.

* * *

Валуев в Оренб<урге> — Совет — Комендант — Губернатор — Тамож<енный> См<отритель> — Прокурор — Получает письмо от М<арьи> Ив<ановны>»⁶.

Начало реализации плана повести о Валуеве, исключительно близкой VI, VII, VIII, IX и X главам будущей «Капитанской дочки», не может быть датировано раньше осени 1835 г., о чем свидетельствует, во-первых, отсутствие каких бы то ни было данных об этом в более ранних бумагах Пушкина и, во-вторых, письмо его к Плетневу от начала октября 1835 г. из Михайловского: «Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, — через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен» (XVI, 56).

Роман задерживался, однако, не только отсутствием «сердечного спокойствия», необходимого для работы. Неуспехом «Истории Пугачева» и отдельного издания «Повестей» 1834 г., запрещением «Медного всадника» и отказом самого автора от окончания «Дубровского» создавалось положение, при котором Пушкин не мог идти на риск провала в цензуре своей новой большой вещи. Роман приходилось путем сложнейших литературно-тактических ухищрений и перестроек приспособлять к жестким рамкам «дозволяемого к печати». Художественной и политической ответственностью этой неблагодарной работы и были прежде всего обусловлены медленные темпы ее осуществления.

Дошедшие до нас планы романа особенно ярко, как это было показано уже выше, демонстрируют процесс постепенного политического и интеллектуального снижения его героя. Вместо Шванвича, выходца из кругов петербургской гвардейской оппозиции, активного союзника Пугачева, в четвертом варианте плана повести появляется капитан Башарин — пленник Пугачева, пощаженный по просьбе любивших его солдат, но скоро вновь оказавшийся в рядах правительственных войск. В шестом варианте плана исторический Башарин, которого Пушкин предполагал связать с Пугачевым случайным эпизодом «спасения башкирца» во время бурана (фабульное зерно, давшее в последней редакции «Капитанской дочки» заячий тулупчик), заменяется безличным Валуевым, но и этот невольный пугачевец, фигура почти нейтральная, в силу именно своей нейтральности в разгар крестьянской войны, не мог, разумеется, с точки зрения охранительного аппарата дворянской монархии, функционировать в качестве положительного героя в исторической эпопее. Для закрепления в «Капитанской дочке» даже скромных позиций Валуева — Гринева приходилось противопоставить ему резко отрицательный образ пугачевца из дворян, что и было осуществлено Пушкиным в последней редакции романа путем расщепления единого прежде героя-пугачевца на двух персонажей, один из которых (Швабрин), трактуемый как злодей и предатель, являлся громоотводом, обеспечивавшим от цензурно-полицейской грозы положительный образ другого (Гринева).

Самое имя Гринева (в черновой редакции романа он еще назывался Буланиным) выбрано было не случайно⁷. В правительственной информации от 10 января 1775 г. об окончании процесса Пугачева имя подпоручика А.М. Гринева значилось в ряду тех, кои «находились под караулом, будучи сначала подозреваемы в сообщении с злодеями, но по следствию оказались невинными» (IX, ч. 2, 191).

Ломка романа не ограничилась, конечно, отказом от его начального плана и изменением характера и функцией его героев. Дошедшие до нас фрагменты черновых и беловых рукописей «Капитанской дочки», относящиеся к 1836 г., позволяют установить, что Пушкину даже в процессе переписки романа приходилось исключать из него ряд сцен, образов и положений, социально-политическая значимость и острота которых была неприемлема для подцензурной печати тридцатых годов.

В первую очередь из повести изъята была глава, в которой Пушкин дал несколько ярких бытовых зарисовок крестьянского бунта в крепостной усадьбе отца Гринева. Эта глава (Гринев назывался в ней Буланиным, а Зурин — Гриневым) намечена была еще в одном из самых ранних планов повести о Шванвиче («Последняя сцена — Мужики отца его бунтуют, он идет на помощь»). Изымая эту главу (как явно не отвечающую цензурным условиям) из последней рукописной редакции «Капитанской дочки», Пушкин сам назвал ее «пропущенной главой и сохранил ее в своих бумагах, не в пример другим частям этой редакции повести⁸. Впрочем, до нас дошел еще один ее фрагмент — черновой набросок заключения «Капитанской дочки» (от слов «Здесь прекращаются записки П.А. Буланина»), с подписью «А. Пушкин» и с датою «23 июня» (бумага с водяным знаком «А. Гончаров. 1830»). Мы относим эти части повести к 1836 г., ибо не имеем никаких оснований для приурочения «пропущенной главы» ни к более раннему времени (когда герой ее еще не был расщеплен на Гринева и Швабрина), ни к более позднему, когда Пушкин заменил имя Буланина на Гринева. От последней рукописной редакции «Капитанской дочки», сохранившейся в архиве Пушкина (VIII, ч. 2, 858—905), «пропущенную главу» отделяют и палеографические признаки бумаги, на которой она была написана (водяной знак этих листов «А. Гончаров. 1829», в то время как все прочие главы повести писаны на бумаге с водяными знаками «1833», «1834» и «1836»).

Итак, закончив 23 июня 1836 г. первую рукописную редакцию «Капитанской дочки», Пушкин занялся ее перепиской⁹, и 27 сентября представил цензору П.А. Корсакову «первую половину» романа; 19 октября рукопись переписана была до конца (VIII, ч. 1, 374) и около 24 октября дополнительно сдана для подписи к печати¹⁰. В обоих обращениях в цензуру Пушкин настойчиво просил сохранить «тайну» своего имени, предполагая выпустить роман в свет анонимно. Какие-то мелкие изменения пришлось Пушкину внести по требованию цензора в первые главы романа, а по поводу заключительной его части он же должен был письменно разрешить недоуменный вопрос своего официального рецензента: «Существовала ли девица Миронова и действительно ли была у покойной императрицы?» (XVI, 177).

«Имя девицы Мироновой, — отвечал Пушкин 25 октября 1836 г. П.А. Корсакову, — вымышлено. Роман мой основан на предании, некогда слышанном мною, будто бы один из офицеров, изменивших своему долгу и перешедших в шайки пугачевские, был помилован императрицей по просьбе престарелого отца, кинувшегося ей в ноги. Роман, как изволите видеть, ушел далеко от истины» (XVI, 177—178).

Исторические черты дворянина-пугачевца, еще очень четкие в начальных планах задуманной Пушкиным повести о поручике Шванвиче, постепенно нейтрализуясь и стушевываясь в линии поведения Башарина, Валуева и Буланина, в окончательной редакции «Капитанской дочки» раздваиваются в образах Швабрина и Гринева. Если этот разлом прежде единого персонажа и был обусловлен в конечном счете соображениями цензурно-тактического, а не художественного порядка (повесть о дворянине, сознательно переходящем на сторону крестьянской революции, не могла рассчитывать на печать), то нет все же никаких оснований для признания вольного или невольного пугачевца Шванвича политическим рупором Пушкина даже в тех вариантах фабулы повести о событиях 1773—1774 гг., которые предшествовали «Капитанской дочке»¹¹.

Примечания

*. К этому месту плана относилась вставка, сделанная карандашом на полях в верхней части листа. Вставка эта от времени уже совершенно стерлась и читается с большим трудом. Условная ее расшифровка: Он отправился из страха отцовского гнева (VIII, ч. 2, 928).

1. Дата окончания работы Пушкина над первой редакцией «Истории Пугачева» отмечена была нами впервые в рецензии на однотомник «Сочинения А. Пушкина. Редакция, биографический очерк и примечания Б. Томашевского», Л., 1935 («Пушкин. Временник Пушкинской комиссии», кн. 2, М.—Л., 1936, стр. 412). Б.В. Томашевский, утверждая, что «шесть глав «Истории Пугачева» были написаны 22 мая (помета в рукописи)», повторял ошибочную справку академического комментатора «Истории пугачевского бунта» Н.Н. Фирсова, удостоверявшего, что шестая глава этой работы самим автором датирована в рукописи 22 мая 1833 г. («Соч. Пушкина», т. XI, 1914, примеч., стр. 41). Однако в результате специального исследования рукописей «Истории Пугачева» нами было установлено, что дата «22 мая 1833» относилась не к переделанной шестой главе, а к черновому наброску заключительных строк главы восьмой, — именно к описанию отправки пленного Пугачева в Москву и его казни. Эта черновая запись занимает в автографе частичку двойного листа плотной белой бумаги, который несколько месяцев спустя был использован Пушкиным для обложки шестой главы, что и ввело в заблуждение как Н.Н. Фирсова, так и всех позднейших комментаторов «Истории Пугачева». Устанавливая наличие в портфеле Пушкина уже мая 1833 г. не только шестой главы, но и черновой редакции всей «Истории Пугачева», мы с полным вниманием должны отнестись к давно известному, но считавшемуся не заслуживающим доверия сообщению Гоголя в письме от 8 мая 1833 г. о том, что Пушкин «уже почти кончил «Историю Пугачева» («Письма Н.В. Гоголя». Редакция В.И. Шенрока, т. 1, стр. 250). Эта начальная редакция «Истории Пугачева», конечно, самым существенным образом в течение всего 1833 г. и начала 1834 г. дополнялась, исправлялась и перестраивалась на основании получаемых Пушкиным новых документальных и мемуарных данных, но как некая цельная, хотя еще и сугубо предварительная схема, охватывающая всю историю восстания 1773—1774 гг., она уже существовала в мае 1833 г.

2. Сцены, относящиеся к суду и расправе Пугачева в крепости Ильинской (обстоятельства казни капитана Камешкова и прапорщика Воронова, помилование капитана Башарина и т. п.), исключительно близки в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке» подробнейшим показаниям об этом эпизоде фурьера Иванова, допрошенного 3 декабря 1773 г. Эти же показания, копия которых сохранилась в бумагах Пушкина (IX, ч. 2, 1940, стр. 698—701), легли в основание и данных о взятии крепости Ильинской и судьбе ее защитников в книге Н.Ф. Дубровина «Пугачев и его сообщники», т. II. СПб., 1884.

3. Это же произвольное решение вопроса о хронологии дошедших до нас планов повести о Шванвиче повторено было в «Полн. собр. соч. А.С. Пушкина в десяти томах», т. VI, 1949, стр. 761—762. Во втором издании десятитомника (т. IV вышел в свет в 1957 г.) Б.В. Томашевский отказался от этого предположения, слишком поспешно, к сожалению, усвоенного в работе Н.И. Фокина «К истории создания «Капитанской дочки» («Учен. Зап. Уральского Пединститута», 1957, стр. 104—124). Никакой критики не выдерживают и предположения Н. И Фокина о возможности датировки первых записей Пушкина о Шванвиче 1830—1832 гг.

4. Печатается по автографу Пушкинского Дома, тетрадь № 2374 (по старой нумерации Румянцевского музея), л. 4, об. Впервые опубликовано П.И. Бартеневым в «Русском архиве», 1881, кн. 1, стр. 448, без вставной строки, представлявшей собою приписку вверху листа. При перепечатке этого плана в примечаниях к второму изданию десятитомного «Полн. собр. соч. А.С. Пушкина» Б.В. Томашевский предложил новое чтение строки «Башарин отцом своим привезен в Петербург», поместив после фамилии «Башарин» дату «в 1772 г.» (т. VI. 1957, стр. 783). Это уточнение текста представляется сомнительным.

5. Печатается по автографу Пушкинского Дома, тетрадь № 2375 (по старой нумерации), л. 32. Листок с этим планом вырезан был Пушкиным из предыдущей тетради и вшит в тетрадь № 2375 после его смерти. Впервые опубликовано В.Е. Якушкиным в «Русской старине» 1884, № 9, стр. 653; чтение записи уточнено Д.П. Якубовичем в сб. «Работа классиков над прозой», Л., 1929, стр. 11. Тонкий анализ строк об «изувеченном башкирце» в этом варианте плана, перешедших в окончательную редакцию романа, см. в «Заметках о прозе Пушкина» В.Б. Шкловского, М., 1937, стр. 107—111. Как правильно замечает исследователь, Пушкин, «делая исполнителем казни коменданта пытанного им башкирца, изменяет значение казни, превращая ее в возмездие».

6. Печатается по автографу Пушкинского Дома (писано на листке, занятом стихами А. Боде. Дата стихов: 28 октября 1834 г.). Впервые опубликовано (вместе с факсимиле) М.А. Цявловским в «Трудах Публичной Библиотеки им. Ленина», т. III, М., 1934, стр. 24; более точно — Д.П. Якубовичем в «Полн. собр. соч. А.С. Пушкина», т. VIII, ч. 2, 1940, стр. 930. Следует отметить живые черты прототипов героев повести, которыми Пушкин пользуется в этом варианте плана, согласно обычной технике своего прозаического письма: «Валуев» — это Петр Александрович Валуев (1815—1890), девятнадцатилетний жених (а с 22 мая 1836 г. муж) дочери П.А. Вяземского, впоследствии министр. Маша Борисова — это, видимо, Марья Васильевна Борисова, молодая девушка, сирота, жившая в доме П.И. Вульфа, о которой Пушкин шутливо писал 27 октября 1828 г. из Малинников, что «намерен на днях в нее влюбиться» (XIV, 33). Характерен зачеркнутый вариант фамилии Валуева — Швабрин, впоследствии использованный в «Капитанской дочке». Знак вопроса (в скобках), заменяющий фамилию пугачевского атамана, подступающего к крепости, свидетельствует о том, что Пушкин еще не решил, сам ли Пугачев будет показан в повести или кто-либо из его соратников.

7. О двух Гриневых, один из которых был подпоручиком и привлекался к дознанию о сообщниках Пугачева, а другой — подполковником, принимавшим деятельное участие в борьбе с самозванцем (имя его не раз встречается в пятой главе «Истории Пугачева») см. в работе Н.И. Черняева «Капитанская дочка» Пушкина», М., 1897, стр. 64 и 200.

8. «Пропущенная глава» впервые опубликована была П.И. Бартеневым в «Русском архиве», 1880, т. III, стр. 218—227, под названием «Новая глава из «Капитанской дочки». Пушкин сам назвал эту главу «пропущенной» и сделал соответствующую надпись на ее обложке после того, как все прочие части этой редакции «Капитанской дочки» были им уничтожены. В окончательной редакции романа месту «пропущенной главы» соответствовали те страницы XIII главы, которые предшествовали абзацу: «Не стану описывать нашего похода и окончания войны» (VIII, ч. 1, 364). Сводку данных об этой главе в дореволюционной критической литературе о Пушкине см. в статье А. Незеленова «Кем и почему пропущена одна глава из повести «Капитанская дочка» («Новое время» от 5 января 1881 г.; перепечатано в сб. А.И. Незеленова «Шесть статей о Пушкине». СПб., 1892, стр. 96—103), а также в очерке Н.И. Черняева «Капитанская дочка» Пушкина», М., 1897, стр. 76—78 и 202—203. С наибольшею полнотою материалы для текстологического и историко-литературного комментария к «Пропущенной главе» объединены были в наших пояснениях к заметке И.С. Тургенева, предшествовавшей переводу этой главы на французский язык в 1881 г. («Une épisode de guerre civile en Russie. Chapitre inédit de «La Fille du capitaine». См. «Соч. И.С. Тургенева», т. XII, 1933, стр. 612—615).

В самом тексте «Пропущенной главы» нами впервые установлено было правильное чтение нескольких черновых строк, в числе которых оказалось описание пловучей виселицы, на которой Гринев увидел трех казненных пугачевцев: «Один из них был старый чуваш, другой [заводский] русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет 20-ти. Но взглянув на третьего, я сильно был поражен и не мог удержаться от жалобного восклицания: это был Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший к Пугачеву» («Полн. собр. соч. Пушкина», прилож. к журналу «Красная нива» на 1930 г., т. IV, вып. 9, стр. 579. Ср. VIII, ч. 1, 376). Зачеркнутый эпитет «заводский» позволял уточнить символическое значение трех основных социально-политических сил восстания, объединенных казаком Пугачевым — угнетенные национальные меньшинства Поволжья, заводские рабочие Урала и крепостное крестьянство. См. об этом в статье Д.П. Якубовича «Разработка литературного наследия и биографии Пушкина после Октября. Издания текстов художественной прозы» («Литературное наследство», т. 16—18, 1934, стр. 1122).

9. В процессе последней переписки романа Пушкин внес существенные исправления только в текст XI главы. В первоначальной ее редакции, как установил Б.В. Томашевский, Гринев, получив отказ генерала Рейнсдорпа помочь ему в спасении Марьи Ивановны, решает обратиться за помощью к главе другого лагеря — Пугачеву: «В этот лагерь гнали его беспомощное бессилие и трусость оренбургской администрации. Вся картина развала в правительственном лагере должна была подготовить решение Гринева уйти из него. «Страшная мысль», мелькнувшая в его голове, состояла в том, что он обратится за помощью к самому Пугачеву. После того уже, как следующая, XI, глава, была переделана, Пушкин приспособил конец X главы самым простым образом — вычеркнул слово «странная». Но какая же мысль мелькнула в голове Гринева согласно с окончательной редакцией? В начале следующей главы в окончательном тексте она дана словами самого Гринева: «Я еду в Белогорскую крепость». Но что же думал делать Гринев в этой крепости один против гарнизона, во главе которого стоял его враг Швабрин? Пушкин этого не разъясняет и не может разъяснить, так как по ходу романа Гринев попадает не в крепость, а в Берду к Пугачеву. Приступая к XI главе, Пушкин сочиняет эпиграф, приписанный им А. Сумарокову:

В ту пору лев был сыт, хоть сроду он свиреп.
«За чем пожаловать изволил в мой вертеп?» —
Спросил он ласково.

Этот эпиграф гармонирует именно с первоначальным замыслом: Гринев — гость Пугачева, а не пленник, и как гостя ласково принял его Пугачев» («Пушкин, Временник Пушкинской Комиссии, кн. 4—3. 1939, стр. 12).

10. 1 ноября 1836 г. Пушкин читал свой роман на вечере у П.А. Вяземского («Остафьевский архив», т. III, стр. 347), замечания которого дошли до нас в письменной форме (XVI, 183) и частично были учтены Пушкиным — например, им уничтожен был в восьмой главе анахронизм в словах Пугачева «Ступай ко мне в службу — и я пожалую тебя в князья Потемкины» (в эту пору Потемкин еще не был всесильным временщиком), а в первой главе слово «абшит» заменено на «пашпорт». Исключительно интересны впечатления и критические оценки, получившие отражение в статье Вяземского «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина» (1847). Эта статья, своевременно не опубликованная, напечатана была лишь после смерти автора. Вот, например, как характеризовал Вяземский особенности стиля «Истории пугачевского бунта»: «Рассказ везде живой, но обдуманный и спокойный, может быть, слишком спокойный. Сдается, что Пушкин будто сторожил себя; наложенною на себя трезвостью он будто силился отклонить от себя и малейшее подозрение в употреблении поэтического напитка. Прозаик крепко накрепко запер себя в прозе, так, чтобы поэт не мог и заглянуть к нему. Впрочем такое хладнокровие, такая мерность были естественными свойствами дарования его, особенно когда выражалось оно прозою. Он не любил бить на эффект, des phrases, des mots à effet, как говорят и делают французы. Может быть, доводил это правило почти до педантизма». И далее: «В «Капитанской дочке» история пугачевского бунта или подробности о нем как-то живее, нежели в самой истории. В этой повести коротко знакомишься с положением России в эту странную и страшную годину. Сам Пугачев обрисован метко и впечатлительно. Его видишь, его слышишь. Может быть, в некоторых чертах автор несколько идеализировал его. В его — странно сказать, а иначе сказать нельзя — простодушии, которое в нем по временам показывается, в его искренности относительно Гринева, пред которым он готов не выдаваться за Петра III, есть что-то напоминающее очерк Дмитрия Самозванца, начертанный тем же Пушкиным. Но если некоторые подробности встречаешь с недоумением, то основа целого и басня, на ней изложенная, верны. Скажем опять: если оно было и не так, то могло так быть. О крепости Белогорской вплоть до Царского Села картина сжатая, но полная и мастерски воспроизведенная. Императрица Екатерина также удачно и верно схвачена кистью мастера, как и комендантша Василиса Егоровна. А что за прелесть Мария! Как бы ни было, она принадлежит Русской былине о Пугачеве. Она воплотилась с нею, и отсвечивается на ней отрадным и светлым оттенком. Она другая Татьяна того же поэта» («Полн. собр. соч. кн. П.А. Вяземского», т. II. СПб., 1879, стр. 375—377).

Очень близки были этим заключениям Вяземского впечатления А. И, Тургенева, которыми он поделился в письме из Петербурга от 9 января 1837 г. к К.Я. Булгакову: «Повесть Пушкина «Капитанская дочка» так здесь прославилась, что Барант предлагал автору при мне перевести ее на французский с его помощью: но как он выразит оригинальность этого слога, этой эпохи, этих характеров старорусских и этой девичьей русской прелести — кои набросаны во всей повести? Главная прелесть в рассказе, а рассказ перерассказывать на другом языке — трудно» («Московский пушкинист», М., 127, стр. 34—35).

11. В.Б. Шкловский, опираясь на материал первого варианта нашего исследования о планах «Капитанской дочки» («Литературное наследство», т. 16—18, 1934, стр. 443—466) и принимая большую часть наших наблюдений и выводов, резко возражал, однако, против тезиса о том, что политические установки Пушкина «в процессе всех переработок начального замысла повести о Шванвиче оставались неизменными» и что «союз Шванвича с Пугачевым мог по-разному мотивироваться, но никогда не оправдывался». В этой своей редакции наша формулировка давала, конечно, материал для возражении. Однако она вовсе не снималась той концепцией работы Пушкина над «Капитанской дочкой», которую выдвигал В.Б. Шкловский, утверждая, что «реальный ход работы Пушкина над планами «Капитанской дочки» состоит не в том, что он, не изменяя отношения к восстанию, делает своего героя-дворянина все менее ответственным за восстание, а в том, что он заменяет первый конфликт, основанный на борьбе дворянских группировок, показом самого Пугачева и конфликтом между ним и дворянином-недорослем, симпатичным, но недалеким». Как полагает исследователь, «разрешение личного конфликта Гринева» дается в последних вариантах повести «уже не в плане сговора представителен когда-то поссорившихся родов, а на обнаруживании его невиновности. Личная судьба Гринева разрешена поездкой Маши в Петербург, но здесь разрешена фабульная, а не сюжетная линия повести Орловы, которые в «Дубровском» назывались Троекуровыми, удалены из повести начисто. Москва и Петербург, которые занимали сравнительно много места в планах, почти не даны в повести. Пугачев сделался из эпизодического героя — главным. Его кивок головой перед самой казнью — последний сюжетный штрих произведения» (В. Шкловский, Заметки о прозе Пушкина, М., 1937, стр. 103). Одни из этих утверждений бесспорны, но наличествовали и в нашей работе, другие оригинальны, но вовсе не убедительны. Более значимы, на наш взгляд, наблюдения В.Б. Шкловского в области работы Пушкина над эпиграфами «Капитанской дочки» (стр. 103—106 и 112—121), много дающие для правильного понимания образа Пугачева и отношения к нему самого Пушкина. Исключительно интересны и соображения исследователя об условности традиционных черт образа Екатерины II, восходящих в «Капитанской дочке» к ее портрету, писанному Боровиковским в 1791 г. (стр. 126—128).