§ 4. Следствие по делу Салавата Юлаева в Уфе. Вынесение приговора

10 апреля 1775 г. начался третий завершающий этап следствия по делу Салавата Юлаева.

Оренбургский губернатор И.А. Рейнсдорп принял секретное поручение генерал-прокурора Вяземского, возложенное на него от имени «ея императорского величества». 16 апреля, спустя неделю после доставки подследственных в Оренбург, Рейнсдорп сообщал Вяземскому, что начатое им расследование принесло заметные успехи: по его заданию были просмотрены дела губернской канцелярии за 1773—1775 гг., и теперь он мог доложить, что «по имеющимся здесь делам довольно известно» об участии Салавата в восстании до осени 1774 г. Губернатор заверял генерал-прокурора, что, в соответствии с повелением императрицы, он будет стремиться «в самую точность изследовать» деяния Салавата и его отца, и выполнит предписание о их наказании¹.

Исходя из этого сообщения, можно предположить, что губернатор должен был распорядиться о подготовке выписок или экстракта документов, свидетельствующих о действиях подследственных в дни Пугачевского восстания. Но никаких следов о подобных приказах в архивных делах не имеется. Сохранилась лишь справка губернской канцелярии об участии в восстании Юлая Азналина, составленная в эти дни по рапортам коллежского советника Тимашева². Вероятнее всего, других документов губернская канцелярия не готовила. Объяснить это можно тем, что сведения о Салавате были выявлены в документах, поступивших в Оренбург из Уфимской провинциальной канцелярии. Именно это определило решение губернатора не собирать улик в Оренбурге, а отправить Салавата и Юлая в Уфимскую провинциальную канцелярию, где в более полном объеме хранились документы, освещающие их деятельность, и где легче было найти свидетелей из башкирских волостей.

Тем временем на имя Рейнсдорпа поступила из Казани составленная по заданию Вяземского³ выписка из девяти протоколов показаний повстанцев на допросах в Казанской секретной комиссии. В восьми протоколах речь шла об участии в восстании Салавата, в одном — о действиях Кинзи Арсланова, отца Сляусина⁴.

Теперь у оренбургского губернатора оказались собранными материалы московского судебно-следственного процесса (протоколы показаний Салавата Юлаева, Юлая Азналина, Кулыя Балтачева, выписка из протоколов показаний повстанцев в Казанской секретной комиссии, текст определения Тайной экспедиции, полностью включенный в письмо Вяземского к Рейнсдорпу)⁵ и документы, дополнительно обнаруженные в делах Казанской и Оренбургской губернских канцелярий. Решив передать расследование дела Салавата в Уфимскую провинциальную канцелярию, Рейнсдорп распорядился изготовить копии девяти документов, полученных из Москвы и Казани, и копию справки Оренбургской губернской канцелярии о Юлае и отправил их в Уфу 23 апреля 1775 г.⁶ Объясняя свое решение, губернатор писал в ордере: «А как сие следствие произвести нахожу я способнее в Уфе, во-первых, по ближайшему жительства их, Юлая и Салавата, состоянию, а, во-вторых, по месту, где те их злодейства происходили, и где толь скоряе предписанное исполнить возможно». Он требовал «следствие предписанным порядком в самую точность изследовать и, облича, отобрать от них собственное их признание», обобщить результаты дознания и представить все дело к нему на окончательное рассмотрение⁷.

24 апреля Салават и Юлай были отправлены в Уфу в сопровождении конвойной команды, состоявшей из подпоручика оренбургской штатной роты Ф. Пушкарева и 4 солдат. Салават по-прежнему был закован в ручные и ножные кандалы; у Юлая сняли кандалы с рук, оставив только на ногах. 1 мая подпоручик представил провинциальным властям рапорт о «препровождении до сех мест немаловажных колодников»⁸. Этот день положил начало уфимскому периоду следствия над Салаватом и его отцом.

Старательно соблюдая законоположения, требовавшие начинать разбирательство в день доставки «воров и разбойников»⁹, Уфимская провинциальная канцелярия тотчас принялась за дело. 1 мая состоялось заседание «присутствия», членами которого были воевода коллежский советник А.Н. Борисов¹⁰ и товарищ воеводы, секунд-майор С.И. Аничков¹¹; здесь же, как обычно, находился секретарь канцелярии И. Черкашенинов¹², зачитывавший все документы. Было рассмотрено предложение губернатора о проведении расследований, оглашены присланные по делу документы. К полученным известиям члены «присутствия» могли добавить, что «в здешней провинции разного звания народа по производившимся делам о злодеяниях помянутых башкирцов, Юлая Азналина и сына ево. Салавата, довольно есть сведение», и вынесли определение, чтоб «по всем, производящимся секретным, касающимся до прешедших обстоятельств пугачевского злодейского содействия, делам о том, какие помянутыми башкирцами, Юлаем и сыном ево, Салаватом, чинены были злодейства и самыя смертныя убивства, учинить в Уфимской провинциальной канцелярии обстоятельную выправку и что окажется разсмотреть»¹³. Провинциальная канцелярия не только собирала документы — улики перед допросом Салавата Юлаева, но предусмотрела необходимость содержания заключенных «порознь под крепчайшим караулом», опасаясь возможного сговора в показаниях. Надзор был поручен роте под командованием прапорщика Колокольцева. Средства на содержание заключенных — «кормовые деньги» сокращались с 5 до 4 коп. в день каждому¹⁴.

Уфимский воевода настолько увлекся порученной работой, что лишь на третий день подписал рапорт губернатору о доставке в Уфу Салавата и Юлая и получении документов от губернатора¹⁵. 5 мая состоялось второе заседание «присутствия». Черкашенинов зачитал документ, составленный по выпискам из секретных дел канцелярии — из 11 протоколов допросов повстанцев и 7 сообщений заводских контор, подполковника Рылеева и ахуна Сибирской дороги Селеймана Юхшичерина¹⁶, по которому, как оценил подготовленный экстракт воевода, «значутся они [Салават и Юлай] обращавшимися во многих злодеяниях и смертных убивствах»¹⁷. Определение, принятое в этот день, было весьма обстоятельным и представляло собой, по существу, развернутый план расследования. Было решено допросить каждого из подследственных в отдельности, призвав для увещевания муллу. Заранее оговаривалось, что если Салават и Юлай вновь не сознаются во всех своих «преступлениях», то «злые их деяния» будут доказаны с помощью свидетелей. Следователи были уверены, что во время допросов в Москве Салават и Юлай далеко не все рассказали о своей деятельности в период народного движения. Основание для такого вывода дает пункт определения, предусматривающий командирование офицера по местам боевых действий подследственных для доставки в Уфу их «обличителей». Предполагалось последних «со обстоятельством» допросить, а затем с «Юлаем и Салаватом — для точнейшего их изобличения и извлечения из них собственного признания — дать очныя ставки»¹⁸. Следствие в Уфе, как и ранее в Москве, столкнулось с тем, что в документах не было точных сведений об аресте Салавата, поэтому канцелярия постановила обратиться к Фрейману с просьбой сообщить, кем и когда был схвачен Салават, и уточнить «после или прежде поимки злодея Пугачева пойман»¹⁹. В тот же день, 5 мая, чиновники приступили к реализации намеченной программы. Фрейману был вручен рапорт, подписанный воеводой Борисовым, а Салавата и Юлая привели в помещение провинциальной канцелярии для допросов.

В соответствии с определением Тайной экспедиции Сената от 16 марта 1775 г., уфимские следователи обратили главное внимание на розыск свидетельств, основываясь на которых можно было бы предъявить Салавату и Юлаю обвинения в преступлениях уголовного характера, в убийствах, захвате имущества и иных «злодеяниях».

Допросы Салавата и его отца в Уфе 5 мая 1775 г. производил воевода Борисов с помощью толмача провинциальной канцелярии А. Васильева. Цель допросов заключалась в том, чтобы заставить признаться во всех делах и поступках, о которых говорилось в выявленных документах провинциальной канцелярии. Сравнение протокола показаний Салавата с экстрактом документов канцелярии позволяет установить, что протокол состоит из последовательных ответов на каждое обвинение. Таким образом, можно попытаться реконструировать ход допроса: толмач переводил по очереди каждое из 16 свидетельств (2 из них относились к действиям отряда Юлая Азналина), а Салават говорил о своем отношении к ним; ответы переводились на русский язык и записывались в протоколе. Допрашивали Салавата, как записано в протоколе, «с довольным увещеванием»²⁰, что обычно означало как моральное давление, религиозное запугивание, так, возможно, и истязания.

Отвечая на выдвинутые обвинения, Салават половину из них: признал полностью или частично, от девяти отказался. Он подтвердил прежние показания на московском допросе о присвоении ему Пугачевым чина полковника, об участии во взятии Красноуфимска, осаде Кунгура, сражении против команды подполковника А.В. Папава, захвате и сожжении Симского завода. Сознался он и в некоторых новых фактах, в частности в отправке денежной казны, захваченной в Красноуфимске, к Пугачеву под Оренбург, в утверждении атаманом елдякских казаков Семена Шеметова, марийца Изибая Акбаева — полковником; в выдаче билета для свободного проезда елдякскому казаку Абилю Байдашеву. В тоже время Салават полностью отверг бесспорный факт своего участия в сражении под Елдяком против отрядов подполковника Рылеева. Отрицал он и факт отправления им туда команды в 200 чел. с сотником Арасланом Рангуловым. Он решил отказаться от обвинений в мобилизации местного населения в повстанческие отряды. Не принял Салават и обвинений в намерении повесить ахуна Сибирской дороги и в требовании им «под угрозой смерти» прибыть к нему приказчику Ангасякского завода. В своих показаниях Салават, как и в Москве, подчеркивал, что он никого сознательно не лишал жизни: «нарочито никому я, окроме что на сражениях, смертного убивства не чинивал и никого не вешивал»²¹. Как и предполагали чиновники провинциальной канцелярии, Салават продолжал сопротивляться и с его стороны не последовало признания в «убивствах и злодействах». Разуверившись в возможности убедить подследственных документальными уликами, следователи не стали предъявлять им выписку из протоколов показаний повстанцев в Казанской секретной комиссии, присланную Мещерским, хотя она содержала ряд важных сведений относительно роли Салавата в развертывании народного движения на северо-востоке Башкирии в 1773—1774 гг., о сражениях его отряда против корпуса Михельсона и др. Наряду с этим документом к следственному делу были приобщены сообщение Фреймана и рапорт Аршеневского от 6 мая 1775 г. об обстоятельствах ареста Салавата 25 ноября 1774 г.²² Из этих документов явствовало, что Салават был настигнут карателями два месяца спустя после того, как был взят в плен вождь Крестьянской войны Е.И. Пугачев, что Салават никогда не собирался сдаваться. Хотя Фреймана и Аршеневского не спрашивали о Юлае Азналине, поскольку они не имели никакого отношения к его захвату, Аршеневский счел своим долгом помочь следствию и сообщил, что Юлай ушел с отрядом из-под Катавских заводов, услыхав, что туда идут правительственные войска, а затем был доставлен к командиру карательного отряда Тимашеву.

В соответствии с намеченным 5 мая планом расследования уфимские власти с надеждой на большие успехи принялись за поиск «самоличных свидетелей» действий Салавата. 12 мая переводчику канцелярии коллежскому асессору Ф. Третьякову²³ была вручена инструкция провинциальной канцелярии, предписывающая ему объехать селения Сибирской и Осинской дорог и «от верных старшин и лутчих людей» узнать о Салавате, «какие подлинно и где от него злодеяния и самыя бесчеловечные смертные убивства происходили», а также привезти в Уфу нескольких человек из таких свидетелей. Одновременно Третьякову поручали сбор сведений о Юлае Азналине, который на допросе в Уфе к прежним показаниям добавил только признание в сожжении Усть-Катавского завода, отвергнув содержащиеся в экстракте документов канцелярии обвинения в убийстве заводских крестьян²⁴. Из документа в документ переписывались поставленные Тайной экспедицией Сената вопросы с целью выяснения «вины» Юлая. Вошли они и в инструкцию специальным пунктом: «не столько ль он напоен злом, как ево сын Салават, и не был ли он в злодеяниях ему соучастником, и сам ли собою к верным воинским командам явился?»²⁵

Но, не дожидаясь возвращения порученца, провинциальная канцелярия вынуждена была возобновить прерванное следствие. Это было вызвано тем, что властям удалось перехватить письмо, тайно переданное Салаватом из тюрьмы для отсылки своим родственникам в Шайтан-Кудейскую волость. Узнав о том, что Третьякова послали собирать сведения о нем, Салават предпринял попытку известить через своих родных некоторых из бывших соратников о том, что он не выдал их на допросах, и предупредить, чтобы и они, в свою очередь, «напрасно на нас не показывали». Обращаясь к родственникам, Салават просил позаботиться о его семье, захваченной карателями²⁶. Письмо не было доставлено по назначению. Из показаний башкира д. Мухамметево Тырнаклинской вол. Сибирской дороги Мухаммеда Кучюкова, башкирского сотника из д. Утяшево Бала-Китайской вол. Исетской провинции Сагыра Утяшева и солдата из тюремной охраны Я.Ф. Чудинова на допросах и очных ставках в провинциальной канцелярии²⁷ вырисовывается следующая картина. В первых числах мая в Уфу приехал один из самых близких родственников Салавата, его дядя Сагыр Утяшев. Из окошка здания магистрата, переоборудованного под тюрьму для «важного колодника», его и увидел Салават. Каким-то образом Салавату удалось достать чернила, перо, бумагу и написать письмо. Он переправил это письмо к дяде через солдата Чудинова. Сагыр Утяшев, конечно же, не случайно оказался тогда «подле магистрата». Сагыр не решился сам везти письмо в Шайтан-Кудейскую волость, а отдал его Мухаммеду Кучюкову, возвращавшемуся из Уфы домой, для вручения помощнику старшины Сартской волости Абдрешиту Алкееву (его волость располагалась рядом с Шайтан-Кудейской волостью). Сагыр Утяшев считал Абдрешита человеком весьма, видимо, надежным. Все складывалось удачно, но по пути в 20 верстах от Уфы в деревне Атово, где много месяцев стоял карательный отряд²⁸, Мухаммед вдруг вытащил письмо, спрятанное под подкладкой кушака жены сопровождавшего его башкира Истыбая Чагырова, и отдал командиру карательного отряда. По всей вероятности, это было сделано в предвидении обыска проезжих. Мухаммед был отослан в Уфу в штаб генерала Фреймана, а оттуда доставлен в провинциальную канцелярию. По его показаниям, взятым в канцелярии Фреймана, был разыскан Сагыр Утяшев. 28 мая с обоих были взяты показания на допросе в «присутствии». Мухаммед и Сагыр оправдывались тем, что не читали письма, а только лишь со слов солдата предполагали, что в письме содержится просьба о присылке белья и денег на питание. Сагыр Утяшев опознал среди солдат, стоявших на карауле у магистрата, Чудинова, и тот немедленно был допрошен. Солдат не отпирался, но объяснил поступок чисто по-крестьянски своей простотой и «глупостью». Вслед за ними вызвали на допрос Салавата. Приняв решение все отрицать, Салават заявил, что писем никаких не писал, а «реченной салдат показывает на меня напрасно». На очной ставке Салават и Чудинов «утвердились на первых их произведенных допросах, без всякой отмены»²⁹. Нет сомнений в том, что автором письма был Салават, отрицание им этого можно рассматривать как тактический ход, стремление уйти от опасности, поскольку письмо было серьезной уликой против него. Кроме того, он не хотел подводить караульного, поскольку признание повело бы к дальнейшим расспросам о том, как заключенному удалось написать и передать письмо. Мы не знаем, каким наказаниям был подвергнут Яков Чудинов, сознательно нарушивший присягу, как сложилась его судьба в дальнейшем. Но его поступок должны оценить как проявление сочувствия к повстанцам и человеческой жалости русского солдата к томящемуся в тюрьме одному из предводителей народного восстания — башкиру Салавату Юлаеву.

Тем временем переводчик Третьяков объездил деревни девяти башкирских волостей — Шайтан-Кудейской, Кыр-Кудейской, Тюбелясской, Тырнаклинской, Сартской, Кущинской, Айлинской, Мурзаларской, Дуванской — и 8 июня подал своему начальству рапорт о выполнении задания и доставке в Уфу семнадцати свидетелей³⁰. К рапорту был приложен протокол коллективного показания 48 башкир³¹. В тот же день провинциальная канцелярия расспросила явившихся свидетелей в присутствии Салавата и Юлая. Главным обвинителем стал башкир д. Алкеево Сартской вол. Аблязи Саккулов. Он рассказал о том, как Салават рассылал по всей Башкирии письма с призывами присоединяться к восставшим, угрожая истребить непокорных. Аблязи говорил о расправе Салавата с братьями Мухамметькильдой, Якшимбетем и Сюярымбетем Аптраковыми (из деревни Юлаево), отказавшимися примкнуть к его отряду; поведал о том, как по приказу будто бы Салавата повстанцы казнили крестьян деревни Лак, принесших повинную Михельсону; и наконец, он обвинил Салавата в том, что сего якобы ведома была совершена расправа над крестьянами Симского завода³².

В условиях массового стихийного движения случались всякого рода эксцессы, имели место расправы повстанцев не только над врагами восстания, но и над невинными людьми, в том числе над русскими и нерусскими крестьянами. В рядах восставших попадались люди, не понимавшие цели борьбы, они иногда не останавливались перед расправой над населением, перед самовольным захватом имущества и другими действиями, порочащими само движение. Но попытки отнести эти эксцессы на счет Салавата, говорить о том, что убийства, грабежи и другие преступления совершались с его ведома и по его приказам, — можно объяснить только преднамеренным стремлением представить Салавата не захваченным в плен военачальником, а главарем разбойничьих шаек. Именно к такой оценке, извращающей деятельность Салавата, стремились власти, проводя следствие над ним. Этой целью и руководствовался Третьяков, подбирая главного изобличителя. Создается впечатление, что показания Аблязи Саккулова были предварительно согласованы им с Третьяковым. Особенно в этом свете примечательно то, что на заседании в Уфе опрос Аблязи и других свидетелей вел тот же Третьяков, он же сам переводил их показания на русский язык и сам же писал протокол.

Остальные свидетели присоединились к показаниям Аблязи Саккулова. Башкиры д. Тяушево Кыр-Кудейской вол. Салават Субхангулов и д. Чуркеево Тюбелясской вол. Араслан Субхангулов дополнили показания Аблязи сообщениями о действиях отряда Юлая Азналина под Катав-Ивановским, Усть-Катавским и Юрюзанский заводами, и опять же говорили только об «убивствах». Так, Араслан Субхангулов представил данные о том, что будто бы по приказу Юлая башкиры убивали жителей Юрюзанского завода. Об этом же свидетельствовал башкир д. Карагулово Тюбелясской вол. Ишимбеть Исекеев³³.

Трудно сказать, какие именно причины заставили этих свидетелей (а некоторые из них сами в свое время были в рядах восставших) пойти на предательский оговор подследственных, своих земляков и единоверцев, которых они своими показаниями обрекли на жестокую расправу. Возможно, их соблазнили богатые посулы Третьякова, однако более вероятно, что они испугались угроз и страшились сами понести наказание за эпизодическое нахождение на стороне восставших.

Слушая свидетелей, Салават понимал, что их показания идут по руслу заранее отрепетированного сценария, главная цель которого изобразить его не кем иным, как убийцей и мародером. Отвечая свидетелям и следователям, он придерживался той же тактики отрицания подобных обвинений, которую использовал ранее, на допросе в Тайной экспедиции Сената. Салават повторил свои показания, сделанные во время первого допроса в провинциальной канцелярии, а, как отмечено в протоколе, «в представляемом от обличителей во всем учинил запирательство»³⁴. Он сказал, что знает о гибели братьев из д. Юлаево, но не он тому причина: Якщимбеть, Мухамметькильда и Сюярымбеть Аптраковы сами стреляли в него, Салавата, запершись в избе, которая и загорелась в ходе перестрелки, отчего погибли все трое. Не отрицал он и того, что был свидетелем казни крестьян в д. Лак, которых повесили по приказу пугачевского полковника Белобородова за то, что они изменили восставшим. На третье обвинение его в том, что будто бы по приказу его, Салавата, убивали крестьян Симского завода, он ответил, что при захвате завода он был одним из многих командиров и никаких общих приказов подобного рода не отдавал³⁵.

Юлай Азналин решительно отверг все обвинения уголовного характера в свой адрес, подтвердив лишь только то, что он действительно возглавлял отряд повстанцев при осаде Усть-Катавского завода³⁶.

После допросов Салавата и Юлая следователи через того же Третьякова обратились за разъяснением к «изобличителям», но те все «утвердились во всем на первых их допросах без всякой отмены» и вновь приложили к протоколу свои тамги³⁷.

Следствию не удалось сломить Салавата. Он признавался в. участии в боевых действиях против правительственных войск, в осаде и взятии крепостей и захвате заводов, но стойко сопротивлялся всем стараниям навязать ему признание в преднамеренном убийстве людей. Разъяренные таким поведением Салавата, следователи, записали в обвинительном заключении по его делу, что он «будучи издавна на продерзости только уклоняться скор, а не признателен в истинности»³⁸. «Истинность» же они нашли только лишь в показаниях свидетелей, представленных следствию Третьяковым. На этом дознание было завершено, и следователи принялись за обобщение собранных материалов.

Почти целый месяц ушел на составление экстракта следственных документов и определения Уфимской провинциальной канцелярии³⁹. 6 июля экстракт следственных документов и определение канцелярии, изложенное в рапорте губернатору, были отосланы в Оренбург⁴⁰. К 15 июля губернская канцелярия на их основе оформила окончательный приговор о наказании Салавата Юлаева и Юлая Азналина, который и был подписан губернатором. Самым тяжким их преступлением, по мнению губернатора, было то, что они «не только во время бывшаго народнаго мятежа, но и по отлучении из пределов Оренбургской губернии... Пугачева, имея послушных себе башкирцов большую толпу, злость свою с неудержанным злодейским стремлением продолжали, и при том многия убивства, грабежи имения, пожеги некоторых заводов и селений поделали»⁴¹.

Окончательный приговор о наказании Салавата и Юлая, вынесенный оренбургским губернатором, не отличался по существу от определения, вынесенного по их делу Тайной экспедицией Сената. Уфимские следователи также не добились нужных им признаний и раскаяния от подследственных. Но, так как «сторонния уездные люди, бывшие при действии злодеяней и самых смертных убивств, чинимых ими, Юлайкою и Салаваткою, ... точно в том их обличают, то, — решили уфимские власти, а вслед за ними и губернатор, — уже и не нужно извлекать из них то признание, которого они ... открыть нимало не хотят». Приговор был оформлен без каких-либо ссылок на действующие тогда законы. В судебных решениях уфимских властей и оренбургского губернатора лишь заявлялось о их согласии с законоположениями, подобранными по завершению следствия над Салаватом в Уфе и включенными в состав экстракта следственных документов. Беловик экстракта утерян, а сохранившийся его черновик содержит только список номеров 16 статей из Соборного уложения 1649 г., Воинского и Морского уставов⁴². Губернатор пошел на явное нарушение правил оформления приговора, отказавшись включить текст этих статей или цитаты из них в судебное решение. И только сейчас, собрав все эти 16 законоположений, мы можем дополнить ими текст приговора над Салаватом и его отцом.

Обращение к полному тексту указанных в черновике экстракта статей помогает выяснить, как расценивали преступления Салавата Юлаева и какой каре хотели бы подвергнуть его местные власти. Уфимские чиновники отобрали четыре главные статьи из второй главы Соборного уложения — «О государской чести и как его государское здоровье оберегать», включавшей законодательные постановления о политических преступлениях. Следует сказать, что в эпоху абсолютизма подобные преступления отождествлялись с посягательствами на власть монарха и охватывались общими понятиями «оскорбления величества», нарушения «государевой чести» и т. п.⁴³ Подобранные к делу Салавата статьи наказывали за предпринятое «на государское здоровье злое дело», за поддержку «государева недруга», стремившегося к узурпации царской власти, за участие в «скопе и заговоре» против царя⁴⁴. Следователи, несомненно, имели в виду участие Салавата в народном движении и поддержку им вождя Крестьянской войны Е.И. Пугачева, выступавшего от имени народного заступника «царя Петра III». Кстати, три из четырех статей Соборного уложения, определяющих «преступления» Салавата, первыми были указаны и в сентенции о смертной казни Е.И. Пугачева 10 января 1775 г.⁴⁵ К делам Пугачева, а затем и Салавата сочли применимым 19-й артикул Воинского устава, гласящий: «Если кто подданный войско вооружит или оружие предпримет против его величества, или умышлять будет помянутое величество полонить или убить, или учинит ему какое насильство, тогда имеют тот и все оные, которые в том вспомогали или совет свой подали, яко оскорбители величества, четвертованы быть, и их пожитки забраны...». По мнению следователей, поступки предводителя восставшего крестьянства подпадали под действие и 137-го артикула Воинского устава, где говорилось: «Всякой бунт, возмущении и упрямство без всякой милости имеет быть виселицею наказано»⁴⁶.

Все остальные артикулы Воинского устава, включенные в экстракт, несли смертные наказания за сочинение и распространение писем «о бунте и возмущении», за перехват правительственной почтовой корреспонденции и за вооруженные нападения с целью убийства и грабежа⁴⁷.

Уфимские чиновники проштудировали и весь Морской устав, подыскивая закон, на основании которого можно было доказать, что ссылки Салавата на пример пользующихся властью и авторитетом старшин, перешедших на сторону повстанцев, не являются оправданием его участия в Пугачевском движении. Это был 86-й артикул из главы XII: «Никому не ходить со своими офицерами, или с другими для каких изменничьих дел...»⁴⁸.

Выбранные из трех основных действующих кодексов Российской империи законы предлагали целый набор способов смертной казни — четвертование, виселица, отсечение головы, колесование⁴⁹. Но московский приговор ничего не говорил о необходимости смертной казни Салавату Юлаеву за политические преступления, а предлагал наказать его как «злодея», т. е. как заурядного уголовного преступника. Поэтому Рейнсдорп, хотя и заявил, что Салават достоин смертной казни, но здесь же, сославшись на «ко всем впадшим в вину... матернее милосердие» Екатерины II, принял решение о жестоком физическом наказании Салавата. В приговоре Рейнсдорпа повторялось предложение Тайной экспедиции о назначении меры наказания Салавату и одобренное губернатором мнение провинциальной канцелярии о равноценном наказании и Юлаю.

Надо сказать, что в текстах трех судебных решений по делу Салавата было единственное упоминание о законе при определении меры наказания. В определении Тайной экспедиции упомянут был указ Елизаветы Петровны от 13 мая 1754 г.⁵⁰ Отсюда эта ссылка перешла на страницы писем, рапортов, экстрактов и определений и, наконец, в приговор губернатора. Но даже этот единственный указ при обращении к нему оказался, как выяснено, примененным не к месту. Вставляя юридическое обоснование в текст определения, Вяземский, Волконский и Шешковский использовали часто упоминавшийся в практике судопроизводства указ, не потрудившись прежде перечитать его. Указ Елизаветы Петровны касался возвращения беглых крестьян их «владельцам и об ответственности держателей, приемщиков и укрывателей оных». К делу же Салавата мог быть применен другой документ елизаветинского времени — указ Сената от 30 сентября 1754 г. «О ревизии уголовных дел по разным ведомствам, и о подтверждении указа 1753 года июня 18 о заменении смертной казни политическою, с объяснением, что почитать сею казнию и что наказанием», предусматривавший наказание по месту расследования (кнут, вырезание ноздрей, проставление указных знаков) с последующей ссылкой в Рогервик⁵¹.

Своим определением от 15 июля 1775 г. Рейнсдорп предписал Уфимской провинциальной канцелярии провести экзекуцию над Салаватом и Юлаем, а по завершении отправить их на пожизненную каторгу в Рогервик⁵². Завершался текст строгим наставлением принять все меры предосторожности, чтобы во время наказания «не могли башкирцы и другия на дороге отбить» Салавата и Юлая. Эта тревога губернатора — свидетельство признания огромной популярности Салавата и Юлая у народов Башкирии и одновременно свидетельство продолжающегося там народного брожения⁵³.

На следующий день после подписания приговора Рейнсдорп отправил его «для точного исполнения» в Уфу. Он потребовал снять в Уфе копию определения, а подлинник возвратить в Оренбург⁵⁴.

22 июля было вынесено определение провинциальной канцелярии о порядке экзекуции, в котором перечислялись все населенные пункты, где Салавата и Юлая предписывалось наказать кнутом (по 175 ударов каждому), вырвать ноздри и поставить клейма на лице. Тогда же обратились к Фрейману с просьбой о выделении из его бригады конвойной команды⁵⁵. Для производства экзекуции воевода нарядил все того же переводчика Третьякова. 23 июля ему было вручено наставление с реестром селений, где должны были состояться казни, помимо того ему выдали копии определений губернатора от 15 июля и провинциальной канцелярии от 22 июля⁵⁶. Наставление требовало строго следить за «колодниками», чтобы они не могли убежать, «да и на дороге б их кто отбить не покусился»⁵⁷; Юлая с последнего места наказания, из д. Орловки, надлежало отправить в Уфу, а с Салаватом продолжить объезд указанных в реестре мест, а потом немедленно доставить в канцелярию.

Закованных в ручные и ножные кандалы Салавата и Юлая в сопровождении конвойной команды капитана Корчагина повезли на Симский завод. Из рук чиновников — «служителей правосудия», от их допросов «с пристрастием» они переходили в руки заплечных мастеров. На Симском заводе, построенном на родной их Шайтан-Кудейской земле, началась жестокая процедура наказания. Салавата и Юлая вывели на площадь, рядом с каменной церковью св. великомученика Димитрия, возведенной заводовладельцами в 1762 г. вскоре после пуска завода. Солдаты, окружив их цепью, охраняли от согнанной сюда толпы крестьян, более года тому назад отпущенных Салаватом и Юлаем в Кунгурский уезд, а теперь разысканных и вновь возвращенных сюда к тяжелым, изнурительным работам⁵⁸. Третьяков зачитал приговор губернатора и определение провинциальной канцелярии, как того требовала инструкция. После этого приступил к своим обязанностям штатный палач провинциальной канцелярии Мартын Суслов. Салавату было нанесено 25 ударов. К физическим мукам прибавлялись моральные: на спину отца в присутствии сына обрушилось чуть ли не вдвое больше ударов — 45. Эти пытки продолжались и далее. Салават вынужден был смотреть, как окровавленное тело отца содрогалось под ударами кнута на Усть-Катавском, Катав-Ивановском заводах, в д. Орловке. Здесь Юлай был подвергнут изувечивающим наказаниям — вырезанию ноздрей и наложению штемпельных знаков «З», «Б», «И» — злодей, бунтовщик, изменник⁵⁹. Больного Юлая Третьяков оставил на Катав-Ивановском заводе, в конце августа, возвратившись туда, увез его в Уфу⁶⁰.

Салавата истязали в деревнях Юлаево и Лак. Затем Третьяков в сопровождении конвойной команды секунд-майора Б. Домогацкого повез Салавата в Красноуфимск⁶¹, а потом в Кунгур, Осу, Елдякскую крепость. Неподалеку от Елдяка, у д. Норкино он был обезображен клеймением и вырезанием ноздрей. 16 сентября Третьяков отчитывался перед воеводой о выполнении поручения⁶².

Но этим не завершились жестокие истязания отца и сына. При осмотре их в провинциальной канцелярии чиновники вознегодовали, обнаружив «недоброкачественную работу» экзекуторов: раны на ноздрях уже заросли, а шрамы от клейм на лице Юлая Азналина были мало заметными. 21 сентября канцелярия вынесла определение о повторном вырезании ноздрей и клеймении «при народной публике», «дабы они, в случи иногда, паче чаяния, могущей быть утечки, всякому были [ведомы]»⁶³. Вновь, теперь уже на уфимской городской площади, Салават и Юлай были подвергнуты унизительной расправе. Заплечных дел мастер «из ссыльных» Мартын Суслов был высечен «наижесточайше плетьми», а Третьякову за то, что он плохо следил за исполнением наказаний в «присутствии» сделали «крепкое подтверждение»⁶⁴.

Исполнив поручение губернатора, уфимские власти торопились выпроводить Салавата и Юлая из пределов Башкирии, опасаясь попыток их освобождения. Генерал Фрейман предоставил для сопровождения «преступников» до Мензелинска команду под началом поручика И. Бушмана. Уфимская канцелярия снабдила его специальной инструкцией, где обращалось внимание на необходимость, неустанного «смотрения» и «неослабного караула» в пути, особенна ночью, чтобы не допустить нападения на конвой, побега или самоубийства. Бушману передавалась подорожная на две подводы (по 1 коп. за версту за каждую лошадь) и 80 коп. «кормовых» (по 2 коп. в день на человека, вдвое меньше, чем выделялось во время следствия)⁶⁵.

Получив инструкцию, деньги, пакет с донесением провинциальной канцелярии в Казанскую губернскую канцелярию, а также с описью примет Салавата и Юлая⁶⁶, Бушман принял узников, и 2 октября все выехали из Уфы. В тот же день Уфимская провинциальная канцелярия отправила рапорт об этом к Рейнсдорпу⁶⁷. Но через 16 дней в Уфе был получен ордер Рейнсдорпа, требовавший более подробных сведений о наказаниях Салавата и Юлая. Через два дня запрашиваемый документ был отправлен в Оренбург⁶⁸.

В конце октября Рейнсдорп доложил генерал-прокурору Вяземскому о завершении дополнительного расследования по делу Салавата Юлаева и Юлая Азналина в Оренбургской губернии (в соответствии с определением Тайной экспедиции) и о наказании осужденных⁶⁹. Губернатор, обладая правом гражданского и уголовного суда без всякого ограничения, правом вынесения окончательного решения даже по делам о государственных преступлениях, счел нужным отчитаться перед генерал-прокурором, поручившим ему дело Салавата Юлаева. А Салавата, прошедшего через семь с половиною месяцев следствия и полтора месяца наказаний, увезли вместе с отцом из родной Башкирии навсегда. Из Казани Салавата и Юлая отправили в Нижний Новгород, затем через Москву, Тверь, Новгород в Псков, в конце ноября их доставили в Ревель⁷⁰, а оттуда в находившееся поблизости место ссылки — Балтийский порт, где отбывали каторжные работы ранее присланные туда видные участники Крестьянской войны — И.Я. Почиталин, М.Д. Горшков, И.И. Ульянов, Канзафар Усаев, Д.К. Караваев, И.С. Аристов, Е.Н. Тюленев и А.Т. Долгополов.

Двадцать пять лет провел Салават Юлаев в каторжном каземате Балтийского порта, где он и скончался 26 сентября 1800 г.⁷¹ Незадолго до него там же умер Юлай Азналин (последнее документальное упоминание о нем относится к 1797 году).

* * *

Рассматривая судебно-следственный процесс по делу Салавата Юлаева, необходимо указать как на общие свойства, роднящие его с десятками дел других вожаков Крестьянской войны, так и на некоторые отличительные его особенности.

Материалы процесса Салавата, как и дела Пугачева и его ближайших сподвижников, свидетельствуют о том, что, производя дознание и судебное разбирательство, власти не стремились к установлению социальных причин грандиозного народного выступления. Вожаки восстания — эти, по мнению властей, «враги отечественного покоя», разбойники и душегубцы, действующие в своекорыстных интересах, использовали «глубокое невежество», темноту и необузданность народа, прельстили и подчинили его себе, отважились поднять его на мятеж против «извечных», «установленных свыше» порядков и законных властей. Действуя под этим углом зрения и руководствуясь нормами феодального правопорядка, чиновники екатерининской администрации рассматривали подследственных предводителей восстания как уголовных преступников, «злодеев и смертоубивцев», и потому все дознание сводилось, как правило, к установлению их участия в убийствах и грабежах. В проведении следствия и в судебных расправах над повстанцами ярко проявилась классовая природа феодального государства, классовая направленность органов дознания и суда. Не вникая в коренные социально-экономические причины массового народного движения и искажая истинные цели участников восстания, боровшихся против режима крепостнической эксплуатации народа, императрица и ее администрация рассматривали Крестьянскую войну как незаконное покушение на коренные основы государства и общества, как тягчайшее преступление против законов.

В связи с этим, проводя дознание над Пугачевым и его ближайшими сподвижниками, следователи, руководствуясь указаниями Екатерины II, много внимания уделили происхождению идей самозванчества предводителя восставших, принявшего на себя титул «императора Петра Третьего». С этим сюжетом несомненно было связано предложение генерал-аншефа П.И. Панина (в реляции к Екатерине II от 5 декабря 1774 г.) использовать процесс над Салаватом и его отцом главным образом для «спознания настоящей связи в минувшем бунте, как самого сего [башкирского] народа, так и онаго с киргис-кайсаками и с самим самозванцом»⁷². Его мысли не были поддержаны и развиты ни императрицей, ни другими организаторами следствия. Процесс велся в одном направлении — установлении «злодейств» Салавата.

Дела пугачевцев рассматривались без характерной для судебного производства XVIII века медлительности и волокиты. В борьбе с «бунтом черни» правительственный аппарат и воинские части проявили невиданные до того рвение и оперативность. Практика судопроизводства была пронизана систематическим нарушением законов. Требование Воинского устава выносить приговоры, руководствуясь тем, «яко в воинских артикулах, божественных и прочих правах утверждено»⁷³, было в какой-то степени принято во. внимание судьями лишь при составлении сентенции по делу Е.И. Пугачева и его сподвижников 10 января 1775 г.⁷⁴ Подавляющее большинство вынесенных решений, как и определения по делу Салавата Юлаева, не содержат никаких законодательных обоснований.

С другой стороны, организация судебно-следственного процесса над Салаватом Юлаевым имеет существенное отличие от подавляющего числа следственных дел видных пугачевцев. Дознание над Салаватом проводилось много позже других. Салавата допрашивали в Москве через полтора месяца после казни Пугачева. К тому же весной 1775 г. главные очаги восстания в основном были подавлены, правительство избавилось от опасности и укрепило свои позиции. Это определило спокойный и неторопливый ход процесса над Салаватом. Следствие началось, как известно, в конце ноября 1774 г. в походной канцелярии подполковника Аршеневского и завершилось вынесением приговора в Оренбурге через семь с половиной месяцев в июле 1775 г. Казнив Пугачева, расправившись с его сподвижниками, власти могли позволить себе заняться разбирательством более обстоятельно, чтобы изобличить «запирающегося» Салавата показаниями свидетелей.

Другая особенность дела Салавата — множество самых разнообразных документов, созданных в процессе следствия и суда над ним в различных учреждениях. К следствию и наказанию Салавата были причастны органы центрального и местного аппарата — Тайная экспедиция Сената, Казанская секретная комиссия, оренбургский и казанский губернаторы, Оренбургская губернская и Уфимская провинциальная канцелярии, воинские команды. Рассматриваемый процесс отличался интенсивной деловитостью чиновников и служителей канцелярий. Салавата привлекали к допросам много раз. Изучение сохранившихся источников позволяет указать на пять протоколов допросов и три протокола показаний на очных ставках. Можно предположить, что их было больше, так как не исключается возможность повторных допросов у Аршеневского (где Салават был около месяца), а также в Уфе в канцелярии Фреймана, в Казани у Мещерского. Помимо того в состав дела Салавата входят протоколы показаний свидетелей, выписки из документов следствия над другими пугачевцами, переписка, определения, различного рода инструкции, наставления, отчеты, расписки и другие материалы. Дело Салавата, по обилию и разнообразию представленных в нем документов, превосходит дела других видных предводителей восстания. Можно, впрочем, указать на единственное исключение подобного рода — на следственное дело самого Пугачева, в котором сохранились в полном комплексе протоколы его допросов и очных ставок, показания свидетелей, переписка и другие документы⁷⁵.

В деле Салавата Юлаева особенно наглядна зловещая роль Тайной экспедиции Сената, верховного органа сыска в аппарате феодально-абсолютистского государства, которому Екатерина II поручила ведение следствия над Салаватом и его отцом и решение которого было ею утверждено. Одобрение императрицей решения о наказании Салавата — еще одно свидетельство лицемерия Екатерины II. Создавая видимость милосердной монархини, она своим манифестом от 17 марта 1775 г. возвестила об отмене следствий над пугачевцами. Но это заявление осталось облеченной в патетическую форму фразой, весьма далекой от действительности.

Судебно-следственный процесс над Салаватом завершился самой продолжительной по времени процедурой физического наказания, предшествовавшей ссылке на пожизненную каторгу. Подобной расправе были подвергнуты многие пугачевцы, но ни одного из них, кроме Салавата Юлаева и Юлая Азналина, не возили сотни верст для публичного наказания в местах, где от них «самыя злейшия варварствы и убивствы происходили», чтобы самим видом претерпеваемых страданий запугивать народ, ибо, по мнению властей, страх был самым действенным средством предупреждения новых восстаний. Захваченные в плен последними «из главных предводителей минувшаго бунта» Салават Юлаев и его отец последними приняли месть феодально-крепостнического государства, испытали на себе карающую руку «всемилостивейшей» императрицы.

Примечания

1. Крестьянская война.., с. 313—314.

2. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 318.

3. Письмо Вяземского к казанскому губернатору П.С. Мещерскому от 17 марта 1775 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 427, л. 43.

4. Письмо Мещерского к Рейнсдорпу — до 6 апреля 1775 г. — Там же, д. 593, л. 314; Крестьянская война.., с. 310—313. Архив Казанской секретной комиссии был уже отправлен в Москву, а Мещерскому были оставлены протоколы допросов повстанцев, участь которых к тому времени еще не была решена.

5. Подлинник письма Вяземского от 17 марта 1775 г. и документы следствия (в копиях) находятся среди указов Сената и Военной коллегии, присланных Рейнсдорпу в 1775 г., они сохранились в составе фонда Оренбургской губернской канцелярии. — ГАОО, ф. 3, д. 145, л. 46—67.

6. Все перечисленные документы хранятся в «Деле № 3 Уфимской провинциальной канцелярии о Пугачевском бунте» — ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 303—318.

7. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 304.

8. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 319.

9. Именной указ Екатерины II о порядке производства уголовных дел по воровству, разбою и пристанодержательству от 10 февраля 1763 г. — ПСЗ I, т. 16, № 11750, с. 155, — и ряд указов (именных и Сената) об ускорении решения уголовных дел — т. 16, № 11992, с. 468, 469; № 12173, с. 785, 786; т. 17, № 12578, с. 588; № 12709, с. 870, 871; т. 18, № 12894, с. 127—129; № 13156, с. 711, 712; № 13216, с. 785, 786; т. 19, № 14092, с. 886, 887.

10. Борисов А.Н., уфимский воевода в 1772—1776 гг. — Новиков В.А. Сборник материалов для истории уфимского дворянства. Уфа, 1879, с. 20.

11. Аничков С.И., депутат Уложенной комиссии 1767 г. от уфимского дворянства; 13 декабря 1773 г. был определен Сенатом воеводским товарищем а Уфимской провинции; один из авторов прошения дворян Уфимского у. к генерал-аншефу П.И. Панину от 15 марта 1775 г. с просьбой содействовать возмещению убытков, понесенных уфимским дворянством во время Пугачевского восстания. (Известия о роде дворян Аничковых. — Научный архив. БФАН СССР, ф. 3, оп. 12, д. 116, л. 149 об.; Памятная книжка Уфимской губернии, Уфа, 1873, ч. 2, л. 99—100).

12. Черкашенинов И., 42 г., из дворян, коллежский регистратор, имел во владении 5 душ м. п., которые считались пропавшими (из реестра поданных в 1775 г. губернатору доношений об имуществе, расхищенном повстанцами. — ЦГАДА, ф. 1100, д. 12, л. 31).

13. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 320—321.

14. Указ Уфимской провинциальной канцелярии от 1 мая 1775 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 593 л. 337—338.

15. Там же, л. 323.

16. Крестьянская война.., с. 314—316.

17. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 327.

18. Там же.

19. Там же, л. 324.

20. Крестьянская война.., с. 316.

21. Там же, с. 318—320.

22. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 331; Крестьянская война.., с. 320—321.

23. Третьяков Ф., 43 г., из дворян, пострадал от расхищения имущества повстанцами в 1773—1774 гг. (из реестра поданных губернатору в 1775 г. доношений об имуществе, разграбленном повстанцами. — ЦГАДА, ф. 1100, д. 12, л. 32).

24. Крестьянская война.., с. 316—318.

25. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 333—334.

26. Подлинник письма не сохранился, письмо известно в переводе толмача А. Васильева. — В кн.: Крестьянская война.., с. 321—322.

27. Там же, с. 322—324.

28. По сохранившимся сведениям, деревня использовалась под зимние квартиры отрядом подполковника Н.Я. Аршеневского (письмо Фреймана генерал-поручику Скалону не позднее 19 декабря 1774 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 627, ч. 12, л. 317; указ Уфимской провинциальной канцелярии старшине Ишмухаммету Сулейманову — ЦГВИА, ф. 41, оп. 1/199, д. 284, л. 135). Атово (Атаевка) — помещичья деревня, расположенная у ключа, впадающего в реку Юрмаш (левый приток реки Уфы). Через нее проходил от Уфы Сибирский этапный тракт. — Рычков П.И. Лексикон или словарь топографический Оренбургской губернии (рукопись). — ГБЛ ОР, ф. 313, М-2931, л. 24; Список населенных мест по сведениям 1870 года, т. XLV. Уфимская губерния. СПб., 1877, с. 20.

29. Крестьянская война.., с. 324—325.

30. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 339.

31. Крестьянская война.., с. 325—326.

32. Там же, с. 326—327.

33. Крестьянская война.., с. 327—328.

34. Там же, с. 329.

35. Там же.

36. Крестьянская война.., с 329.

37. Там же, с. 329—330, 477—481.

38. Там же, с. 332.

39. Там же, с. 330—333. Сохранились следы ее трудов в виде черновых набросков экстракта. — ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 361—370.

40. Там же, л. 360.

41. ГАОО, ф. 3, д. 148, л. 71.

42. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 362.

43. Тельберг Г.Г. Очерки политического суда и политических преступлений в Московском государстве XVII века. М., 1912, с. 1, 2.

44. ПСЗ I, т. 1, № 1, с. 3—5.

45. Там же, т. 20, № 14233, с. 5—6.

46. ПСЗ I. т. 5, № 3006, с. 325, 360.

47. Там же, с. 358, 359, 362, 363, 375, 376, 380.

48. Там же, т. 6, № 3480, с. 73.

49. При подготовке приговора А.Н. Радищеву в Петербургской палате уголовного суда в июле 1790 г. была составлена выписка из законов, по которым собирались судить выдающегося писателя. Десять из шестнадцати статей, включенных в экстракт материалов следственного дела Салавата Юлаева, были отобраны и следователями по делу Радищева. В определение Сената от 8 августа 1790 г., содержащее смертный приговор Радищеву, вошли полные тексты четырех из этих законоположений — 20-й, 135-й, 137-й и 149-й артикулы Воинского устава. Общими для Салавата Юлаева и А.Н. Радищева были обвинения в призывах к возмущению народа «словом» и «письмами». — В кн.: Бабкин Д.С. Процесс А.Н. Радищева, с. 227—231, 272—274.

50. ПСЗ I, т. 14, № 10233, с. 75—85.

51. ПСЗ I, т. 14, № 10306, с. 235—236.

52. Здесь еще одна ошибка судей, т. к. именным указом Екатерины II от 20 августа 1762 г. Рогервик был переименован в Балтийский порт. — ПСЗ I, т. 16, № 11648, с. 57.

53. В середине 1775 г. положение в Башкирии оставалось неспокойным. Распространялись слухи о возможном новом подъеме восстания. Так, в июле 1775 г. Рейнсдорп занимался делом присланных от Фреймана и из Уфимской провинциальной канцелярии башкир, распространявших слухи, что будто бы Пугачев жив и стоит под Черным Яром (определение Рейнсдорпа от 24 июля 1775 г. — ГАОО, ф. 3, д. 148, л. 75). К этому времени относятся дошедшие до Петербурга слухи о переговорах башкир с казахами, которые утверждали, что Пугачев якобы снова прибыл под Оренбург (указ Военной коллегии Рейнсдорпу от 6 октября 1775 г. — Там же, д. 145, л. 183—184). По заданию Рейнсдорпа Уфимская провинциальная канцелярия разослала по волостям конфидентов-сыщиков для выяснения настроения среди населения и связей башкир с казахами (рапорт Уфимской провинциальной канцелярии Рейнсдорпу от 5 августа 1775 г. — Там же, д. 151, л. 21—22).

54. Ордер Рейнсдорпа Уфимской провинциальной канцелярии от 16 июля 1775 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 375. Беловик был возвращен в Оренбург вместе с рапортом канцелярии 22 июля. — Там же, л. 380.

55. Там же, л. 381.

56. ЦГАДА, ф. 6, д. 593 л. 383—384, 388.

57. Там же, л. 384 об.

58. Заводские крестьяне присоединились к восстанию в ноябре 1773 г.; завод был остановлен, сильно пострадал во время захвата его отрядом под предводительством Салавата Юлаева и Юлая Азналина в мае 1774 г. (разгромлены и сожжены все заводские строения; подсчитанные заводовладельцами Твердышевым и Мясниковым убытки равнялись 162 624 руб.) — Кашинцев Д. Горнозаводская промышленность Урала и Крестьянская война 1773—1774 годов. — Историк-марксист, 1936, кн. 1 (53), с. 137—138, 160—161; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири, с. 330—331, 336.

59. Клейма на лбу и щеках проставлялись путем сильного удара медными дощечками с литерами из стальных иголок. Чтобы знаки оставались навсегда, место нанесения клейма натиралось порохом или краской (из индиго и туши). Калмыков П.Д. Учебник уголовного права. СПб., 1866, с. 330—337; Студенкин Г.И. Заплечные мастера. — Русская старина, 1873, т. 8, с. 217—218.

60. Рапорт Третьякова Уфимской провинциальной канцелярии от 26 августа 1775 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 388.

61. Рапорт Третьякова Уфимской провинциальной канцелярии от 7 августа 1775 г. — Там же, л. 386—387.

62. Крестьянская война.., с. 335.

63. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 391—392.

64. Там же.

65. Там же, л. 398—400.

66. Документ был составлен в соответствии с указом Сената от 12 октября 1754 г., где указывалось: «...впредь откуда таковые злодеи в Рогервик или в другие места отправляться будут, рост их и природные или наложенные на: них знаки на каждом описывать и в списках, с которыми они посланы будут, означивать...» — ПСЗ I, т. 14, № 10316, с. 248; Крестьянская война.., с. 335—336.

67. Рапорт Уфимской провинциальной канцелярии Рейнсдорпу от 2 октября 1775 г. — ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 335.

68. ЦГА БАССР, ф. 2, оп. 1, д. 7, л. 18; Крестьянская война.., с. 337—338.

69. ЦГАДА, ф. 6, д. 427, л. 49—50.

70. ЦГАДА, ф. 259, оп. 113, д. 308, л. 8, 9; Носенкова Г.В. Документы о пребывании в Эстонии участников Крестьянской войны 1773—1775 годов в России. — Советские архивы, 1973, № 3, с. 67.

71. Рапорт майора К.И. Дитмара в Эстляндское губернское правление от 28 сентября 1800 г. — В кн.: Крестьянская война.., с. 341. Подробнее о годах ссылки Салавата см.: Сидоров В.В. О судьбе последних пугачевцев-башкир. — Вопросы истории, 1974. № 1, с. 212—214.

72. Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте, с. 195.

73. ПСЗ I, т. 5, № 3006, с. 407.

74. Там же, т. 20, № 14233, с. 5—6.

75. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым. — Вопросы истории, 1966, № 3—5, 7, 9.