Форма и содержание документов дознания определялись законами крепостнического государства. Так, вторая глава Воинского устава 1716 г. — «Краткое изображение процессов или судебных тяжеб» законодательно закрепляла порядок производства расследования уголовных и гражданских дел: «Процесс разделяется на три части: 1-я начинается от повещания и продолжается до ответчикова ответу. 2-я часть продолжается до сентенции или приговору. 3-я от приговору даже до совершеннаго окончания процесса»1. В соответствии со сложившейся практикой дознаний основными документами политических и уголовных дел XVII—XVIII вв. были: инициативный документ (донос, челобитная, рапорт и др.); протоколы допросов обвиняемых и свидетелей; документальные улики; судебное определение — приговор; переписка о приведении приговора в исполнение2. Однако в таком полном составе судебно-следственные дела сохранились в немногих случаях, что было связано с утратой архивов сыскных учреждений. Особенностью ряда политических дел XVII—XVIII вв. было отсутствие инициативного документа, содержащего перечень обвинений и кладущего начало расследованию. Это относится к следствиям над предводителями Крестьянской войны 1773—1775 гг. Сведения о Е.И. Пугачеве и его ближайших сподвижниках собирали секретные комиссии, губернские и провинциальные канцелярии с самого начала восстания. Поэтому следствие начиналось с допросов. Так было и в процессе над Салаватом Юлаевым. Хотя основные документы, относящиеся к следствию, начатому подполковником Н.Я. Аршеневским в д. Калмыково, утеряны, о допросе Салавата мы знаем по переписке командиров карательных отрядов. Из этого же источника известно, что до встречи с Салаватом Аршеневский получил рапорт поручика В. Лесковского об аресте этого «главнейшего бунтовщика», но вряд ли стоит подобный документ рассматривать как донос, кладущий начало разбирательству.
Документом, открывающим судебно-следственное дело Салавата (под которым, в данном случае, подразумевается комплекс всех сохранившихся материалов процесса), является письмо генерала Ф.Ю. Фреймана к генералу А.Д. Скалону от 27 ноября 1774 г. с сообщением о захвате в плен Салавата Юлаева. Последний документ процесса — письмо губернатора И.А. Рейнсдорпа от 29 октября 1775 г. к генерал-прокурору А.А. Вяземскому о завершении дознания и наказании Салавата. В состав дела входят документы специальных органов сыска — Тайной экспедиции Сената и Казанской секретной комиссии; местных органов власти — губернских и провинциальных канцелярий; военно-походных канцелярий. Материалы делятся на основные документы следствия и суда и переписку об организации расследования, о конвоировании и содержании Салавата и т. п. Хотя все они (за исключением письма Салавата) являются документами правительственных учреждений, т. е. исходят из лагеря противников восстания, и враждебно-тенденциозны по отношению к повстанцам, можно все-таки выделить ряд таких документов, в которых события Крестьянской войны освещаются во многом с позиций ее участников. К числу таких источников принадлежат протоколы показаний Салавата и других пугачевцев. Большая часть документов (46 из 82) представлена подлинниками; 21 документ сохранился в виде отпусков, 14 в копиях, один документ является переводом с тюрки на русский язык.
Источниковедческому анализу материалы судебно-следственного процесса над Салаватом прежде не подвергались. Как известно, научная критика письменных источников заключается в изучении их происхождения, назначения, формы, содержания, степени полноты, достоверности и точности приводимых в них фактов. Исследование строится на основе изучения исторической обстановки, в которой возникли письменные источники.
Начальные стадии источниковедческой работы требуют решения вопросов об обстоятельствах, времени, месте, условиях, особенностях появления источников. В соответствии с этим первая глава работы была посвящена характеристике деятельности учреждений политического сыска, выяснению круга учреждений и лиц, принимавших участие в расследовании дела Салавата, освещению самого хода судебно-следственного разбирательства.
Следующая стадия изучения документов — их «внешняя» критика. В понятие «внешней» критики входит изучение формы и внутренней структуры документа, которая и определяет собой отличие одного вида источника от другого. Сюда относятся вопросы происхождения документа, его датировки, подлинности, выяснение дальнейшего значения документа и положения его в деле, а также работа над самим текстом с целью выявления вставок, исправлений и особенностей письма.3
Последовательное решение всех этих вопросов позволяет приступить к анализу содержания документа, т. е. задачам «внутренней» критики источника, которая рассматривается как завершающая стадия источниковедческого изучения, подводящая исследователя к решению вопроса о возможности использования данного источника в историческом построении.
В следственном деле Салавата представлено несколько видов документов. Материалы дела удобнее рассматривать, разбив их на три основные группы. В первую входят протоколы показаний Салавата, выписки из протоколов допросов других повстанцев, протоколы показаний свидетелей обвинения. Ко второй следует отнести судебные решения и документы об их исполнении, к третьей — официальную переписку, связанную с проведением дознания и суда. В основе такого деления лежит общность структуры или внутренней формы документов, что создает возможность применения к ним соответствующих методов источниковедческого анализа.
Значительными по своим информативным свойствам источниками, входящими в состав судебно-следственного дела Салавата, являются протоколы показаний повстанцев во время допросов в Тайной экспедиции Сената, в Казанской секретной комиссии и Уфимской провинциальной канцелярии. Эти источники свидетельствуют не только о характере карательной политики правительства, но и, что особенно важно для современного исследователя, — освещают события грандиозного народного движения. В показаниях повстанцев дается общая характеристика восстания (ход и размах движения, боевые действия восставших), приводятся интереснейшие конкретные факты (пересказ содержания пугачевских указов и манифестов, деятельность видных вожаков движения), сообщаются биографические сведения самого допрашиваемого, как о его участии в восстании, так и о его взглядах, нравственной позиции и т. п. В известном смысле показания эти следует рассматривать как автобиографические воспоминания повстанцев, записанные с их слов следователями. Однако при использовании источников, установлении степени достоверности сообщаемых ими фактов должна приниматься во внимание отмеченная выше «сыскная» специфика создания этих документов, оказывающая деформирующее воздействие на истинность их свидетельств.
Сыскные учреждения и в ходе дознания, и при вынесении приговора исключительно важное значение придавали протоколам показаний подследственных, как юридическим документам, определяющим исход дела. Именно поэтому допросы велись таким образом, чтобы добиться полного признания подследственного, это имело решающее значение и рассматривалось как оптимальное доказательство виновности и полное удостоверение всех обстоятельств дела. Ввиду такого значения признаний допрашиваемого, все усилия следствия и суда направлялись к тому, чтобы добиться соответствующих признаний. Отсюда та сознательно создаваемая во время допросов устрашающая обстановка психологического давления, а порой и телесных истязаний, с помощью которых и добивались признаний и раскаяния.
Рассказывая о своем участии в Пугачевском движении, подследственные самой обстановкой дознания, грубым нажимом следователей и страхом новых и более жестоких репрессий вынуждены были идти в ряде случаев на дачу показаний, не соответствующих истине. Умаляя собственную роль в событиях восстания, они пытались убедить следователей в том, что причиной их участия в восстании был страх перед расправой над ними самого Пугачева или его сподвижников. Они старались отвести обвинение от себя и своих товарищей и признавали, но, правда, с оговорками, лишь явно неопровержимые факты, а иногда, не выдержав истязаний и пыток, под напором следователей шли на сознательное искажение фактов, самооговоры и т. п.4 Допрашиваемые вступали как бы в «торг с правосудием, отдавая ему то, чего не отдать нельзя, и извращая то и умалчивая о том, о чем можно умолчать и что можно извратить»5. Все это наряду с достоверными показаниями фиксировалось в протоколах дознания и придавало им ту черту, которую В.Г. Короленко применительно к допросам Пугачева назвал «суздальской мазней застеночных протоколов».6 На содержании показаний сказалось и то, что следователи ставили перед допрашиваемыми ограниченный круг вопросов, касавшихся преимущественно личного их участия в восстании, и стремились добиться показаний об убийствах, грабежах и прочих уголовных преступлениях.
Другой особенностью, отразившейся на содержании этих источников и также обусловленной характером судопроизводства, было словесное ведение допроса, даже для тех, кто владел грамотой. Показания записывались не подследственными, а чиновниками или канцелярскими служителями, а потому, конечно, текст показаний нельзя рассматривать как буквальное воспроизведение живой речи подследственного. На содержании документа сказались, во-первых, прокрепостнические взгляды чиновников, составлявших особую бюрократическую касту, исправно проводивших в жизнь указания верховной власти7, за что и поставленных в «привилегированное положение перед народом»8. Все эти обстоятельства сказывались на содержании протоколов, в текст которых привносилась враждебная тенденциозность по отношению к повстанцам, их предводителям, народной войне в целом. Внешне как будто бы и вправду от имени повстанцев в протоколах их показаний записывали, что Пугачев и его сподвижники были «государственными преступниками, изменниками, злодеями и ворами», отряды пугачевцев именовались «толпами», чинившими «злодейства». Во-вторых, на содержании протоколов сказывалось то, что при фиксации показаний подследственных отдельные моменты записывались более точно, но кое-что ускользало от внимания следователей, не вносилось в текст. Не всегда полно передавались и индивидуальные особенности речи подследственного, тексты показаний загромождались избитыми и тяжеловесными канцелярскими оборотами и штампами. К тому же протокольные записи показаний приводились в лапидарно сухом изложении.
Еще более деформирующее влияние на полноту и точность записи показаний сказалось в тех случаях, когда следствие вынуждено было обращаться к посредничеству переводчиков. Здесь предстает как бы двойное искажение рассказа допрашиваемого, поскольку равноценное знание двух языков было в то время явлением редким, и подчас речь подследственного приводилась в недостаточно квалифицированном изложении переводчика, а затем и русского протоколиста. Таким образом, слова и мысли допрашиваемого облекались формой чужой речи. Нельзя также не учитывать возможности ошибочных (не связанных с тактикой защиты) заявлений допрашиваемых, вызванных неточным знанием отдельных обстоятельств дела, провалами памяти и т. п.
Отмеченные выше особенности протоколов показаний пленных пугачевцев, обусловленные их происхождением, характером допросов, наличие в источниках ряда недостоверных свидетельств о событиях (смещенных во времени, вымышленных и т. п.), явная тенденциозность, привнесенная следователями в речь подследственных, — все эти черты не могут умалить большого значения данных источников для воссоздания событий Крестьянской войны. Необходимой предпосылкой возможности использования этих документов в исторических построениях является применение научных методов их анализа.
Важнейшее методологическое значение в этой связи имеет указание В.И. Ленина о методе анализа и о возможности использования официальных правительственных и полицейских документов для изучения событий революционной борьбы. В статье «Новое побоище», посвященной героическому выступлению питерских рабочих в Обуховской обороне 7 мая 1901 г., В.И. Ленин писал: «...разберем полицейское сообщение о побоище 7-го мая. В последнее время мы уже немного приучены к правительственным (полицейским тож) сообщениям о стачках, демонстрациях, столкновениях с войсками; мы имеем уже теперь изрядный материал для суждения о степени достоверности таких сообщений, мы можем иногда по дыму полицейской лжи догадываться об огне народного возмущения».9
Критически рассматривая судебные документы по делу участников Обуховской обороны, В.И. Ленин указал на приемы фальсификации истины царскими властями. В статье «Каторжные правила и каторжный приговор» В.И. Ленин отмечал, что царские чиновники «судом прикрыли вторичный (после побоища) акт политической мести. И подло прикрыли: о политике упомянули для отягощения вины, но политической обстановки всего происшествия разъяснить не позволили. Судили как уголовных по 263 статье Уложения, т. е. за «явное против властей, правительством установленных, восстание» и притом восстание, учиненное людьми вооруженными (?). Обвинение было подтасовано: полиция приказала судьям разбирать лишь одну сторону дела»10.
Эти ленинские высказывания говорят о возможности использования правительственных и судебно-следственных документов царизма лишь после учета их социальной природы, после вскрытия покрова официозной фальсификации и демагогии, после критической проверки всех сообщений и свидетельств.
В следственном деле Салавата Юлаева собраны показания ста одного человека. Это показания самого Салавата, выписки из допросов тридцати одного повстанца из числа его соратников, а также свидетельства 69 человек, выступивших в роли изобличителей Салавата. Рассмотрим подробнее документы, зафиксировавшие содержание допросных речей указанных лиц. Все показания входят в состав 11 документов. Уже поэтому можно судить о сложности документов, включающих одновременно записи показаний нескольких лиц.
Протоколы показаний Салавата Юлаева 25 февраля на допросе в Тайной экспедиции Сената, 5 мая и 8 июня 1775 г. на допросах в Уфимской провинциальной канцелярии записаны вместе с показаниями Юлая Азналина и составляют три документа.11 Помимо этого, Салавата допрашивали 4 марта после выступлений свидетеля Кулыя Балтачева, на очной ставке с последним. Это показание не было оформлено отдельным документом, а внесено дополнением к протоколу показаний Кулыя.12 Показание Салавата относительно переправленного из тюрьмы письма, полученное уфимскими следователями 28 мая 1775 г., и его заявление на очной ставке с солдатом Я.Ф. Чудиновым в тот же день также не выделены в самостоятельные документы. Вместе с показаниями Чудинова они составили один протокол.13
При анализе внутренней формы письменных источников, т. е. их структуры и стилистических особенностей текстов, пользуются термином «формуляр»14. Он складывается из следующих элементов: обозначение вида документа и его содержания; указание автора, адресата и даты составления документа; собственно текст; отметка о характере документа (секретно, срочно и пр.); делопроизводственные пометы и т. п.15 Обратимся к рассмотрению формуляра протоколов дознания, находящихся в деле Салавата Юлаева. Протоколы допросов были документами с установленными законоположениями и письменной традицией формуляров. Они всегда открывались указаниями на время и место производства допросов и перечислением лиц, участвующих в допросе и в составлении протокола. Текст показаний допрашиваемого начинался с ответов на вопросы об имени, возрасте, сословном происхождении, местожительстве. Затем излагались ответы на вопросы, относящиеся к обстоятельствам дела. Заключался текст ответами о том, был ли допрашиваемый прежде под следствием и судом, во всем ли показал истину, не имеет ли он каких-либо дополнений и новых показаний. Протокол подписывался либо самим допрашиваемым, либо по его просьбе доверенным лицом из грамотных. Подписи давались в таком виде: «К сему допросу руку приложил (такой-то)». Производившие допрос также подписывали протокол, указывая свои фамилии и служебные звания. Показания записывались чаще всего без обозначения вопросов, которые задавались устно. Речь допрашиваемого воспроизводилась в третьем лице.
Также выглядит и формуляр протокола показаний Салавата в Тайной экспедиции. Он подписан Салаватом на языке тюрки16, но подписи обер-секретаря экспедиции и переводчика отсутствуют. Последующие протоколы показаний Салавата, опуская биографические данные о нем, начинались непосредственно с ответов на обвинения, выдвинутые следователями или свидетелями. Протоколы подписаны Салаватом17 и по листам скреплены фамилией переводчика. В соответствии с законами о форме суда записанный текст показаний читался вслух обвиняемому и всем присутствующим, а затем подписывался.18 Правда, как это происходило при допросах Салавата, выяснить невозможно. Читали ли ему русский текст или башкирский перевод? Сведений о том, что протокол переводился теперь уже с русского на башкирский язык, не обнаружено. Можно предположить, что Салават и его отец немного знали русский язык. С большей уверенностью это можно утверждать в отношении Юлая Азналина, участника двух дальних походов в Польшу и в казахские степи, где ему приходилось общаться с русскими казаками и солдатами. Свои знания русского языка он мог передать старшему сыну.19 Вполне вероятно, что они отказались давать показания на русском языке, не владея им свободно, но записанные по-русски показания могли понять и оценить.
Показания Салавата записывались на русский язык со слов переводчиков. В Москве это был уральский казачий сотник И. Гульчихин, из крещенных башкир, в Уфе — штатные переводчики провинциальной канцелярии — А. Васильев и Ф. Третьяков. Они, несомненно, оказывали влияние на содержание и язык документов, внося свои оценки в освещение событий и в характеристику упоминаемых лиц. Поэтому именно Пугачев неизменно именуется «злодеем», отряды повстанцев — «злодейскими толпами», «шайками», «зборищами сволочи» и т. п. Живая речь Салавата подменяется канцеляризмами, свойственными нормам языка и стиля делопроизводственных бумаг. Вместе с тем фактическая сторона событий изложена довольно отчетливо. Поэтому хотя протоколы показаний и не могут служить источником изучения особенностей языка Салавата, но они содержат богатый информационный материал для восстановления деятельности одного из предводителей Крестьянской войны, чему посвящена третья глава работы.
К следственному делу Салавата Юлаева приобщены выписки из протоколов показаний тридцати пугачевцев на допросах в Казанской секретной комиссии и в Уфимской провинциальной канцелярии. Все эти данные были сведены в три документа, фигурировавшие на следствии в качестве письменных доказательств вины Салавата.20 Два таких сводных документа, датируемые 4 марта и 6 апреля 1775 г., были составлены по материалам Казанской секретной комиссии, а третий документ составлен 5 мая 1775 г. в Уфимской провинциальной канцелярии. 15 протоколов показаний, из которых делались выписки в 1775 г., сохранились среди документов Казанской секретной комиссии.21 К сожалению, не обнаружены полные тексты протоколов показаний повстанцев Юртома Адылева, Ракая и Абдрешита Галеевых, Зайняша Сулейманова, захваченных в плен вместе с Салаватом. Утрачены девять протоколов показаний пугачевцев на допросах в канцелярии уфимского воеводы. Изложение показаний С. Шеметова, Абдуллы Токтарова и Абиля Байдашева (И. Иванова) в Уфимской канцелярии донесли до нас недавно выявленные черновые экстракты следственных дел Казанской секретной комиссии.22 Чтобы определить технику составления выписок, необходимо сравнить их с текстом полного протокола показаний. Возьмем для примера некоторые из них. Вот протокол допроса черносошного крестьянина д. Озерки Кунгурского уезда К.Н. Мамлыгина 18 июля 1774 г. в Казанской секретной комиссии.23 Выписав из этого протокола сведения о Салавате Юлаеве, чиновники секретной комиссии опустили большую часть биографических данных о Мамлыгине, его рассказ об участии в восстании до воссоединения с отрядом Салавата Юлаева. Они внесли в выписку лишь ту часть показаний, где говорилось о том, как допрашиваемый стал повстанцем. При сопоставлении извлечений с полным текстом протокола обнаруживается, что они не дословно воспроизводят оригинал, — это пересказ, близкий к тексту протокола. Но именно такое обращение с документом вело к искажению фактических данных. Так, например, Конон Мамлыгин рассказывал, что в конце февраля 1774 г. в деревню Озерки приезжали четверо казаков с целью мобилизации крестьян в повстанческий отряд. С ними Мамлыгин уехал в село Троицкое, отстоящее от его родной деревни в 30 верстах, где располагался отряд Салавата Юлаева и И.С. Кузнецова. В выписке место мобилизации Мамлыгина переносится из деревни Озерки в с. Троицкое, а атаман И.С. Кузнецов из табынских казаков переименован в некоего кузнеца.24
Из протокола допроса пугачевского полковника И.Н. Белобородова в выписку вошла та часть показаний, где сообщается о совместных действиях отрядов Салавата Юлаева и Белобородова (три сражения с войсками Михельсона, захват Красноуфимска, сражение с командой подполковника А.В. Папава под Кунгуром). Белобородов завершил свой рассказ о Салавате так: «...пошли под пригород Осу, и дорогою з заводов и жительств забирая людей, умножали толпу»25. В выписку эти слова не попали, но зато к словам «были под Осою» чиновники по своему разумению приписали «и пошли х Казане».26 Как известно из других источников, в том числе из показаний Салавата, он был ранен под Осой и вернулся в Башкирию, а к Казани с Пугачевым пошел Белобородов. В отдельных случаях выписки сделаны в точном соответствии с протоколами. Так, например, показания марийца Изибая Акбаева (Янбаева), башкира Шарыпа Шаркаева, удмурта Москова Якимова переданы в выписках без фактических ошибок.27
Краткие конспекты протоколов допросов, выполненные секретарем Уфимской провинциальной канцелярии И. Черкашениновым, отличаются от выписок чиновников Казанской секретной комиссии. Они вошли в состав «Экстракта, учиненного ис производимых в Уфимской провинциальной канцелярии секретных дел...», где выписки из протоколов показаний пугачевцев перемежались с выписками из доносов заводских приказчиков и сообщений командиров карательных отрядов. Это не могло не отразиться на изложении текста показаний. Под рукой у Черкашенинова был богатый и разнообразный материал о действиях Салавата Юлаева. При сопоставлении выписок с полным текстом протоколов, выясняется, что содержание первых шире записанных ранее показаний. Ясачный татарин Абдулла Токтаров, полковник в отрядах повстанцев, говорил во время допроса, что по повелению «Салавата Юлаева, собрав разных иноверцев со сто человек, содержал он около деревни Сотанихи бекет для того, чтоб воинские команды в их сторону пропущены не были».28 У Черкашенинова это признание обогащено дополнительными фактами: «Прошлого де 1774 году в майе месяце вор Салават Юлаев прислал к нему [Абдулле Токтарову] письмо, определяя, чтоб он, собрав команду, около деревни Сатанихи содержал бекеты, которые он потому и имел».29 Здесь приводится точная дата события и сообщается о письме Салавата, чего нет в полном тексте показаний. То же повторилось при конспектировании показаний елдякского казака Абиля Байдашева (И. Иванова). На допросе новокрещенный Иванов сказал, что выпросил у Салавата «письменное позволение, чтоб ему жить попрежнему в уезде, в деревне Кигазе, и содержать веру басурманскую».30 В экстракте это звучит так: «...ему дал Салаватка билет, именовав себя в нем бригадиром, а Юлайка под ним подписался главным атаманом, которым велели ему, Абилю, жить попрежнему и службу служить государю Петру Федоровичу, которого имя принял на себя известной государственной злодей Пугачев».31 Очевидно, что Черкашенинов использовал не столько показание И. Иванова, сколько перехваченное и хранившееся в делах канцелярии удостоверение, выданное Салаватом и его отцом.
Приведенные примеры показывают, что содержание выписок и кратких конспектов показаний пугачевцев в ряде случаев расходится с полным текстом показаний. В ходе выборки из текста протоколов допускались ошибки; иногда же выписки и конспекты дополнялись фактическим материалом, почерпнутым из других источников. Поэтому при определении достоверности сообщаемых в показаниях данных обязательна сверка выписок и конспектов с полными текстами протоколов допросов.
Следующую подгруппу документов следственного дела Салавата Юлаева составляют показания 69 свидетелей обвинения. Показания эти представлены в следственном деле пятью документами: 1) протоколом допроса Кулыя Балтачева в Москве 4 марта 1775 г.; 2) протоколом, объединившим показания Мухаммеда Кучюкова и Сагыра Утяшева в Уфе 28 мая 1775 г.; 3) протоколом показания Я.Ф. Чудинова от того же числа; 4) протоколом показаний 17 башкир Уфимского уезда 8 июня 1775 г. также в Уфе и 5) протоколом коллективных показаний 48 башкир Уфимского уезда.32 По своим формулярам тексты свидетельских показаний не отличаются от формуляров протокольных записей показаний Салавата Юлаева и других повстанцев. В начальной части протоколов свидетельских показаний указаны время и место допроса, краткие биографические данные свидетеля (имя, сословная принадлежность, местожительство), после чего излагаются факты, изобличающие Салавата Юлаева, текст скреплялся подписью свидетеля, а по листам проставлялись скрепы переводчиков. Лишь форма протокольной записи коллективных показаний 48 башкир не соответствует приведенному формуляру. Запись составлена переводчиком Уфимской провинциальной канцелярии Ф. Третьяковым, посланным по деревням Сибирской дороги для сбора материала, уличающего Салавата. Если действия этого канцеляриста (рассмотренные в предыдущей главе) характеризуют его как человека, преисполненного служебного рвения и ненависти к пугачевцам, то собственноручно составленный им протокол свидетельствует о том, что Третьяков был к тому же еще и малограмотным человеком. Он записал свидетельства 48 человек из разных деревень, не разделив текст на предложения; имена свидетелей и названия деревень перемежаются, к тому же почти все написаны с прописных букв. Третьяков не называет волостей, кроме одной — Кыр-Кудейской. С названия этой волости начинается текст протокола, и у неосведомленного читателя может сложиться ошибочное представление, что все перечисляемые ниже деревни входили в состав упомянутой волости. На самом деле, судя по названиям деревень, а также фамилиям старшин, показания были взяты у жителей и других волостей — Тырнаклинской, Шайтан-Кудейской, Мурзаларской, Кущинской, Сартской, входящих в состав Сибирской дороги.33 Третьяков не счел нужным заверить полученные показания подписями опрошенных. Он сам подписал этот документ и представил его воеводе при своем рапорте от 8 июня 1775 г.34 Все допрошенные Третьяковым лица, за исключением Кулыя Балтачева, были неграмотными и не знали русского языка. Запись показаний делалась переводчиками, подписями служили родовые тамги. Свои тамги поставили 19 из 69-ти свидетелей.35 Показания записаны очень кратко. Одни и те же факты участия Салавата Юлаева в Пугачевском восстании подтверждались одновременно несколькими свидетелями. Некоторые заявления записывались со ссылкой на то, что такой-то объявляет «сходно засвидетельствованию» такого-то. Содержание показаний определялось предвзятостью свидетелей, которых продуманно подбирали из числа башкир «доброго состояния», пострадавших от повстанцев, а также возможно и из тех, кто пошел на вынужденные показания, страшась репрессий за недавнюю свою поддержку восставших. Большую роль играла целенаправленность допроса свидетелей, от которых требовалось лишь подтверждение уже сложившегося мнения следователей. Составленные по протоколам показаний свидетелей обвинительные документы исполнены открыто враждебным отношением к Салавату. Но вместе с тем в этих документах можно найти и некоторую достоверную информацию об отдельных событиях Крестьянской войны. Однако, как и протоколы показаний повстанцев, записи показаний свидетелей нуждаются в тщательной проверке путем привлечения сопутствующих и корректирующих источников.
Специальной характеристики заслуживают судебные решения. Это наиболее важные — по их месту в судебно-следственном производстве — документы, без изучения которых невозможна правильная оценка позиции правительства и сыскных учреждений в подходе к делу Салавата Юлаева и понимание самого хода дознания. Наряду с данными такого рода в источниках этих содержатся существенно важные биографические сведения о подсудимых, отмечено их поведение в ходе следствия и суда, изложены основные моменты из показаний обвиняемых и свидетелей, из других следственных документов, освещающих участие Салавата Юлаева и его отца в Пугачевском восстании. В то же время судебные решения отражают, как отмечалось выше, правительственную концепцию, рассматривавшую народные выступления как противозаконные деяния и квалифицировавших повстанцев как воров и разбойников, чем извращались цели и намерения восставших, роль и значение деятельности предводителей повстанцев.
Существовавший в XVIII в. коллежский порядок составления документов, законодательно оформленный Генеральным регламентом 1720 г., определял по каждому рассматриваемому вопросу в последнем завершающем документе записывать «слово в слово или, по крайней мере, краткое содержание каждой предшествовавшей бумаги», затем помещать «соображения и заключение, с указанием в приличных местах на законы и даже с выпискою всех узаконений, относящихся к обсуждаемому вопросу».36 Эта система наиболее отчетливо проявилась в судебно-следственном производстве, в таком виде она просуществовала до середины XIX в.37
Основными документами, направляющими ход следствия и суда, содержащими приговор над Салаватом Юлаевым и результаты его исполнения, являются определения Тайной экспедиции Сената и местных властей. Слово «определение» было синонимом решения, постановления, приговора властей.38 Порядок полного соединения судебной власти с административной сказался и на документации: судебное решение не имело самостоятельного названия, оно именовалось определением, как и решения по другим вопросам. Всего в следственном деле Салавата Юлаева одиннадцать определений, три из них имеют силу судебных приговоров. В числе этих трех:
1) определение Тайной экспедиции Сената от 16 марта 1775 г.;
2) определение Уфимской провинциальной канцелярии от 6 июля и 3) определение оренбургского губернатора И.А. Рейнсдорпа от 15 июля того же года. Первое и третье являются по своему значению окончательными приговорами по делу Салавата. Судебное решение провинциальной канцелярии занимает промежуточное положение между ними, оно дублирует определение Тайной экспедиции и, исходя из него, выносит свое предварительное решение, подлежащее утверждению оренбургским губернатором. Объяснение этому следует искать в том, что по действовавшему тогда порядку заключение провинциального воеводы по делам осуждаемых на пожизненные каторжные работы или приговариваемых к смертной казни должно было утверждаться губернатором. Известно, что дело Салавата провинциальная канцелярия вела по специальному поручению Рейнсдорпа, а в подобных случаях окончательное решение принадлежало губернатору.
Определения как разновидность делопроизводственной документации имели свой установившийся формуляр. Текст определения включает несколько частей. В начальной части обозначается время составления документа (год, месяц, число), дается перечень учреждений или лиц, выступающих в роли судебной инстанции. В описательной части определения излагается суть решаемого дела. В резолютивной части выносится судебное постановление. Документ скрепляется подписями лиц, от имени которых выносится решение. Обозначение и назначение документов такого рода указывалось лишь на обложке служебных папок, в которые они складывались. Так, определение от 16 марта хранится в книге под названием «Именные высочайшие указы и определения по Тайной экспедиции» за 1762—1801 гг.,39 а определение Рейнсдорпа — в «Журнале определениям, учиненным в канцелярии его высокопревосходительства, 1775-го года».40 Подобных «журналов» с определениями Уфимской провинциальной канцелярии за 1773—1775 гг. не обнаружено, а вынесенные ею девять определений, относящихся к делу Салавата, находятся среди общей переписки канцелярии.41
Процедура подготовки судебного решения состояла из нескольких стадий: составление выписки или экстракта документов следствия и выписки из соответствующих делу законов; изучение этих документов учреждением, обладавшим судебными функциями; подготовка проекта судебного решения. Черновик определений, составленный секретарями канцелярий, редактировался ответственными чиновниками, затем текст отдавали для переписки набело копиистам. Беловик писали на специально разграфленных листах. Текст располагался внутри очерченной пером рамки. Вверху, посредине первой страницы проставлялась дата. Она отделялась от последующего текста чертой. Слева была графа, где указывался порядковый номер определения. Беловик постранично скреплялся подписью секретаря, указывавшего свою должность, имя и фамилию.
Судебные решения по делу Салавата Юлаева написаны в пол-лом соответствии с формуляром определений. В начальной части определения Тайной экспедиции указана дата документа и имена судей. Первым назван генерал-аншеф, сенатор князь М.Н. Волконский, вторым — занимавший несравненно более высокое положение в правительственном аппарате — генерал-прокурор Сената, действительный тайный советник князь А.А. Вяземский. В такой же последовательности шли подписи под документом. Объяснить это можно только тем, что расследование проходило в Московском отделении Тайной экспедиции, шефом которого был Волконский. Вслед за указанием судей названы имена и социальное положение подсудимых — Салавата и его отца.
В короткой описательной части изложены все собранные следствием материалы. Из протокола показаний Салавата был сделан такой вывод: Салават повинен в том, что находился в войске Пугачева и «на многих против верных войск сражениях, тако ж и в раззорении многих селений». О фигурирующих в следственном деле показаниях повстанцев, данных ими на допросах в Казанской секретной комиссии, заявлено, что те говорили «о многих чинимых им [Салаватом] в разных селениях злодействах».42 Но если сравнить эти утверждения с содержанием протоколов показаний, то можно без особого труда уличить судей в предвзятости, в полном отсутствии объективности. Салават не «винился... в раззорение многих селений», — он рассказывал об участии в сражениях против правительственных войск и признался лишь в сожжении одного Симского завода.43 А из десятерых допрошенных в Казани повстанцев только один сказал, что отряд Салавата «чинит раззорения».44 Даже пронизанные ненавистью к Салавату показания Кулыя Балтачева судьи сочли необходимым усилить, приписав тому слова о том, что Салават будто бы «чинил великие в жительствах... злодействы», хотя Кулый на самом деле говорил только о раззорениях некоторых селений.45 Так что, излагая документы следствия, Волконский и Вяземский сознательно отбирали такой материал, который позволял им выделить моменты, изображающие Салавата в виде уголовного преступника. Это должно было сыграть решающую роль в дискредитации подсудимого и назначении ему возможно более сурового наказания. Отсюда и многократно повторяющееся в описательной части понятие «злодейство», которым судьи квалифицировали действия Салавата. А поступки, определяемые словом «злодейство», по объяснению Сената, совершали «смертоубийцы, разбойники и тати, которые пойманы будут или с поличным приведены...»46.
Используя представленные следствием доказательства, Волконский и Вяземский определили те меры наказания, которые должны быть применены к Салавату Юлаеву и его отцу за их деяния. В резолютивной части первый параграф содержал предписание оренбургскому губернатору установить участие в Пугачевском восстании Юлая Азналина. Во втором параграфе была дана характеристика обвинений, выдвинутых против Салавата Юлаева и сообщен вынесенный ему приговор. Салават назван «клятвопреступником и бунтовщиком», губернатору было предложено «изследовать и обличить» Салавата в «безчеловечных убивствах», наказать его «как злодея» и сослать на пожизненную каторгу. Третий параграф определения содержал распоряжения об отправке обоих обвиняемых в Оренбург. Приговор был подписан судьями, скреплен по листам обер-секретарем С.И. Шешковским и утвержден императрицей.
Помимо беловика определения сохранилась и его копия.47 Черновик, видимо, был уничтожен, и проследить этапы работы над определением Тайной экспедиции не представляется возможным.
В архивном «Деле о пугачевском полковнике башкирце Салавате Юлаеве...» имеется еще один текст определения, подписанный Волконским, Вяземским и Шешковским.48 Его начало дословно повторяет определение от 16 марта, поэтому исследователи не обращали внимания на этот документ, считая его вторым экземпляром беловика.49 На самом деле это недатированный текст приговора, вынесенного Тайной экспедицией до его рассмотрения Екатериной II. Мы не можем утверждать, что все изменения, внесенные в окончательный текст судебного решения, были сделаны самой императрицей, но работа по переделке текста производилась, несомненно, по ее указаниям. Сравнение условно определяемого первым (архивным) и окончательного (опубликованного) вариантов приговора представляет значительный интерес не только для истории самого документа, но и для характеристики хода судебно-следственного процесса. В окончательный текст судебного решения вошла вся описательная часть и первый параграф резолютивной части, касающийся Юлая Азналина. Второй параграф, относящийся к Салавату Юлаеву, был полностью переработан и существенно дополнен. При подготовке окончательного текста полностью переписан раздел, содержащий выводы по результатам следствия. Опущено имеющееся в первом варианте категорическое заявление Салавата о том, что он «в чинимых им злодействах, а паче убивствах и не признаетца.., так и о том, что, будучи на сражениях, может быть кто им был и убит». В процессе переделки текста вновь были подняты следственные материалы. Видимо, не без повеления со стороны императрицы в тексте указали, что записка с показаниями колодников Казанской секретной комиссии была прислана ее доверенным лицом генерал-майором Потемкиным. Одновременно были исправлены ошибки первого варианта, где вместо десяти повстанцев указано двенадцать, а имя Салавата писалось как Соловат. Правда, авторы последнего варианта сами допустили неточность: свидетельство Кулыя о том, что Салават был «над пятью тысячами злодейской сволочи полковником»50, они приписали показаниям повстанцев, допрошенных в Казани.
Текст первого варианта решения подвергся такой переработке, что вполне можно говорить не о его редактировании, а зачастую о фактически новом изложении материала. Но главное расхождение между текстами заключалось во внесенных дополнениях, увеличивших размеры параграфа на одну треть. Первый вариант документа содержал откровенное решение о наказании Салавата Юлаева кнутом «во всех тех башкирских селениях, где от него злодействы и убивствы происходили», вырывании ноздрей, клеймении, а затем об отправлении его «в тяшкую каторжную работу вечно в Рогервик»51. Окончательному варианту приговора была придана фигура мнимой юридической «объективности». Дело отсылалось на дорасследование, со ссылками на правосудие, которое требует «прежде ...обличить, а потом уже судьбу его [подсудимого] решить».52 Но все это было пустой фразой, поскольку в начале параграфа было уже сказано, что признание Салаватом своего участия в сражениях против правительственных войск по государственным законам заслуживает смертной казни. Лицемерно было опущено упоминание о кнуте и прочих мерах истязания обвиняемого. Вместо них появился указ от 13 мая 1754 г., в соответствии с которым следовало наказать Салавата «как злодея», а затем отправить в. Рогервик. Не изменив общей направленности первого варианта приговора, авторы последнего текста определения преподнесли то же самое решение, но в завуалированной форме, рассыпав по тексту измышления об «объективности» рассмотрения дела Салавата Юлаева.
Определенный интерес представляет история текста второго судебного решения — определения Уфимской провинциальной канцелярии от 6 июля 1775 г. Сохранился черновик этого документа, составленный секретарем провинциальной канцелярии И. Черкашениновым.53 Черновик занимает семь с половиною страниц большого формата. Документ испещрен многочисленными перечеркиваниями, вставками в тексте и на полях. Как установлено нами, основная правка текста сделана рукой воеводы А.Н. Борисова, несколько слов написано другим почерком, видимо, рукою второго следователя — товарища воеводы С.И. Аничкова. В чем заключался смысл такого активного вмешательства воеводы в процесс создания документа? Тут нужно подчеркнуть, что это судебное решение не было рядовым определением провинциальных властей. Оно должно было лечь в основу отчета губернатору о выполнении порученного им важного дела — выискивания дополнительных фактов, подкрепляющих обвинение Салавата в уголовных преступлениях. Редактирование текста велось в нескольких направлениях: здесь и стилистическая правка, и дополнения различного рода, и уточнения отдельных фактов, и сокращения текста за счет вычеркивания всех ссылок на используемые законы. Приведем несколько примеров. В предложении Черкашенинова — «Салаватка же столько усердствовал в службе злодею Пугачеву» — слова «в службе» зачеркнуты и заменены словом «вышесказанному»; в следующей фразе о том, что Салават задания Пугачева «исполнял со отменною на зло стремительностью», слово «стремительность» воевода переправил на «охотою». Поскольку Салават был бригадиром, то, по мнению Черкашенинова, он при желании мог бы «весьма свободно было уйтить и явиться в верности...». Воевода согласился с таким суждением, но фразу дополнил словами — «и во всякое время». Салават отдавал приказы «подвластным ему» — было написано в черновике, а воевода редактирует: «сволоче своей». В тексте чернового определения, в той его части, где речь идет об обвинении Салавата в убийстве людей, воевода приписал от себя — «не щадя и малых детей». Воевода зачеркнул фразу: «Но он в том, будучи зло заражен, а не делает чистосердечнаго своего признания», — и записал более категорично: Салават «издавна на продерзости только уклоняться скор, а не признателен в истинности, то и в том не открылся, чтоб оное им зделано было» и т. п.
Из дополнительно внесенного в текст материала наиболее важными были данные о захвате Салавата в плен, причем воевода не забыл отметить, что это случилось «в бытность ево [Салавата] на злодействе», а Аничков приписал: «а сам не раскаясь, и от того никак не отставал, ежели бы таковому никогда не учювствовавшемуся продерзателю и злодею не препятствовала только поимка».54 Воевода исключил из определения сделанные Черкашениновым ссылки на манифест Екатерины II от 17 марта 1775 г. и указ Сената от 6 апреля того же года55, в соответствии с которыми участники Пугачевского восстания, приговоренные к смертной казни, отправлялись «в работу в Оренбург», а осужденные к телесному наказанию — на поселение в Тобольскую губернию.56 Они, естественно, не могли ослушаться утвержденного уже императрициной рукой приговора о телесном наказании Салавата и ссылке его в Рогервик. Уфимские чиновники правильно поняли истинное значение московского судебного решения. Черкашенинов дословно переписал часть этого решения о наказании Салавата. Следует отметить, что воевода, не проверяя содержания указа от 13 мая 1754 г., упоминаемого в тексте московского приговора, но на практике зная, как наказывают «злодеев», записал, что Салавата следует наказать кнутом, вырезать ноздри и поставить на лбу и щеках знаки. Таким образом, в уфимское определение вошло то, что было старательно вычеркнуто составителями окончательного варианта приговора Тайной экспедиции. На полях воевода добавил, что Салавата и его отца надо отправить в Рогервик, «дабы они, как немаловажные злодеи, будучи отсель так отдалены, к дезертацыи их каковым либо еще вредным замыслам способов не имели».57
Как видим, члены «присутствия» Уфимской провинциальной канцелярии основательно поработали над текстом документа, подводящего итоги ик расследования. Отредактированный черновик был переписан набело и стал резолютивной частью определения Уфимской провинциальной канцелярии от 6 июля 1775 г.58 Как документ, содержащий решение по делу государственной важности, он начинался формулой: «По указу ее императорскаго величества». Описательная часть содержала указание на документ, положенный в основу данного определения, а именно — экстракт следственных материалов, а далее излагала причины дополнительного расследования дела в Уфе. Затем были вписаны извлечения из московского приговора, касающиеся задания по дальнейшему ведению следствия. Завершалось определение решением сообщить о результатах следствия «на высшее разсмотрение и решимость» губернатора. Сравнение черновика документа с последней его стадией — беловиком позволяет проследить, как документ, составленный секретарем канцелярии, редактировался и дополнялся воеводой и товарищем воеводы с целью подчеркнуть уголовный характер действий Салавата и исключить мотивы социального порядка, руководствуясь которыми Салават примкнул к Пугачевскому движению.
Следующим судебным решением, содержащим окончательный приговор Салавату Юлаеву и Юлаю Азналину, было определение оренбургского губернатора И.А. Рейнсдорпа от 15 июля 1775 г.59 Основной текст документа, за исключением введения и последнего предложения резолютивной части, повторяет с небольшими изменениями «мнение» Уфимской провинциальной канцелярии, изложенное, видимо, в рапорте губернатору. Рапорт этот не сохранился, но при сличении текстов определений губернатора от 15 июля и Уфимской провинциальной канцелярии от 6 июля 1775 г. с уверенностью можно сказать, что губернатор располагал документом, дословно повторяющим текст подлинника уфимского определения. Итак, четыре пятых части решения Рейнсдорпа составил документ, подготовленный в Уфимской провинциальной канцелярии, и лишь одна пятая — самостоятельное творчество секретаря Оренбургской губернской канцелярии П.Н. Чучалова. Текст начинался традиционной формулой, присущей всем определениям губернатора: «По указу ея императорского величества...». Затем был назван предмет рассмотрения губернатора — экстракт документов следственного дела, присланный из Уфы. В описательную часть приговора Рейнсдорп поместил вначале резолютивную часть определения Уфимской провинциальной канцелярии, а затем описательную часть этого же определения. Если уфимское определение было построено вполне логично: сперва указывались задачи доследования, поставленные Тайной экспедицией Сената, а затем излагались результаты следствия в Уфе, то в своем приговоре губернатор счел уместным вначале показать успехи расследования дела своими подчиненными, а к ним присоединил сведения предыдущего разбирательства. Все категоричные суждения уфимского воеводы и товарища воеводы были приняты без изменений. Резолютивная часть оренбургского приговора была очень коротка. Сам приговор был изложен в описательной части, а заключительная часть содержала распоряжения губернатора относительно приведения приговора в исполнение, что было поручено тем же провинциальным властям.
Включенный в оренбургский приговор текст уфимского определения подвергся в Оренбурге некоторому редактированию, сводившемуся, в основном, к стилистической правке, дабы придать документу большую четкость в изложении материала. Например, обвинение Салавата в том, что он «не признателен в истинности», Рейнсдорп изложил так: «на признание упрям, в том, чтоб оное им зделано было, не открылся».60 Губернатор счел излишними рассуждения о принципах правосудия, взятые уфимским воеводой из московского приговора.
Судебные решения, вынесенные по делу Салавата Юлаева, генетически связаны между собой. Текст приговора Тайной экспедиции в определении Уфимской провинциальной канцелярии был пополнен новым конкретным материалом, а затем оба эти решения легли в основу приговора оренбургского губернатора. Эти документы связывает не только общая цель судебного разбирательства дела Салавата, они близки и по изложению — от цитирования решения вышестоящего учреждения до полного включения губернатором текста решения нижестоящего учреждения. Язык приговоров выразителен и лаконичен, и это было продиктовано тем, видимо, что они предназначались для объявления перед наказанием осужденных. В то же время содержание судебных решений выражает и общую антинародную направленность суда, его предвзятый подход к рассмотрению дел участников Крестьянской войны. Как уже отмечалось, верховная власть и сыскные учреждения рассматривали действия повстанцев как «злодейства и злодеяния». Князья Волконский и Вяземский опускались до брани, говоря в официальных бумагах о «мерском ...сердце» Салавата, предводительствовавшего пятью тысячами «злодейской сволочи». Уфимские власти писали имена Салавата и Юлая в уничижительном виде («Салаватка», «Юлайка») и т. п. В приговорах Салават Юлаев нарочно представлен как изверг, грабитель и убийца. Эта лживая характеристика — акт гнусной и мелочной мести к поверженным, направленный к тому, чтобы Салават Юлаев и верные его соратники были навсегда «в сердце башкирскаго народа казнены», как писал о том генерал П.И. Панин в одной из реляций Екатерине II.61
Судебные решения — сложные документы, написанные на основе цитирования или изложения всех документов следствия. В определениях Уфимской провинциальной канцелярии и оренбургского губернатора отмечено, что до вынесения решений они рассматривали экстракт следственных документов. Составление подобных экстрактов, представляющих собой изложение дела с приведением выдержек из документов, было широко распространено в делопроизводстве XVIII века. Их основное значение заключалось в том, что они в краткой форме передавали суть многочисленных документов, относящихся к определенному делу. Зачастую они являлись документами, на основании которых и решалось дело.
«Экстракт, учиненной в Уфимской провинциальной канцелярии, о винах бывших в злодействе старшины Юлая Азналина и сына ево башкирца Салавата»62 был подготовлен с целью избавить уфимских судей от перечитывания всех документов дела. Документ не датирован и не подписан. Написан он был до 6 июля 1775 г., до даты вынесения определения провинциальной канцелярии. Автором его скорее всего был секретарь канцелярии Черкашенинов. По неряшливости оформления (перепутаны графы на отдельных страницах и пр.) документ можно считать черновиком.
Экстракт написан на 21 странице, разграфленной вдоль на 3 части. В первой графе приводятся выдержки из письма Вяземского к Рейнсдорпу с текстом московского приговора; во второй — изложение следственных материалов, собранных Тайной экспедицией; в третьей — изложение всех других документов следствия. Здесь же приведены номера глав и статей Соборного уложения 1649 г., Воинского и Морского уставов, на основании которых предлагалось вынести приговор Салавату. Мы не знаем, были ли записаны в беловике экстракта, посланного губернатору, тексты статей законов, но справиться о их содержании он всегда мог в губернской канцелярии.
Вторым документом, который должен был помочь составлению приговора, является экстракт показаний Салавата, Юлая Азналина и Кулыя Балтачева на допросах в Москве.63 Документ не имеет заголовка и подписи. Датировать его можно приблизительно — не ранее 4 марта, т. е. по времени составления протокола показаний Кулыя. Автором был один из секретарей Московского отделения Тайной экспедиции. Как и в предыдущем экстракте, в этом документе дан не пересказ показаний, а старательно отобранный перечень «преступлений» обвиняемых. Если, например, уфимский экстракт содержал перечисление сражений, в которых участвовал Салават, то московский экстракт предлагал свои шесть доказательств вины Салавата.64 Оба экстракта носят вспомогательное значение для нужд следствия и суда. Они заключают в себе сведения о порядке рассмотрения дела и о всех «противозаконных» действиях обвиняемых, т. е. информацию, необходимую судьям, в частности, для вынесения приговора.
В состав следственного дела входит значительное число документов об исполнении судебных решений. В рассматриваемом деле они представлены несколькими определениями Уфимской провинциальной канцелярии, на которую, как известно, губернатор возложил исполнение задания Тайной экспедиции о дополнительном расследовании дела, а потом и приведение приговора в исполнение. В числе этих документов два определения канцелярии от 1-го и 5 мая 1775 г. — о производстве следствия в Уфе,65 три — о совершении экзекуции над осужденными (от 22 июля, 21 сентября и 20 октября)66. Эти документы показывают, как протекал процесс расследования в Уфе, помогают выяснить методы расправы с осужденными. Формуляр их лишь незначительно отличается от формуляра определений, содержащих судебные решения: во вводной части не обозначен автор документа; описательная часть не имеет традиционной формулы — «по указу ея императорского величества» она открывается указанием на документ, лежащий в основе предстоящего рассмотрения. Авторство устанавливается по содержанию и подписям. Особое значение имеет определение от 22 июля67, оно является как бы дополнением к приговору губернатора. Именно в нем впервые говорится о характере назначенного наказания и о порядке его исполнения. Описательная часть пересказывает, с приведением выдержек, резолютивную часть приговора Рейнсдорпа, а следующее за ней решение канцелярии содержит указание о выполнении повеления губернатора. Здесь же приведен и перечень населенных пунктов с указанием, в каком именно из них и сколько следовало нанести ударов кнутом, где вырвать ноздри и произвести клеймение. Определения от 1-го и 5 мая и 22 июля сохранились в подлинниках, они подписаны воеводой и его товарищем. Воевода писал свою фамилию и должность в строку с текстом определения, во избежание приписки дополнительных слов. Этому правилу следовало большинство авторов документов или лиц, их подписывающих. Свою подпись Черкашенинов ставил, как положено секретарю, в конце последней страницы. Определения, которые остались в виде копий, заверены подписью местных канцеляристов.
Растянувшееся на несколько месяцев рассмотрение дела Салавата Юлаева сопровождалось активной перепиской судебно-следственных и общеадминистративных учреждений. Она составляет две трети (57 документов) материалов следственного дела. Весь этот комплекс материалов освещает отдельные стороны подготовки расправы над Салаватом. Это единственные источники, из которых мы узнаем подробности ареста Салавата, о его первом допросе, об условиях содержания (кандалы на руках и ногах, приковывание цепью к тюремной стене, выдача денег на питание, сумма которых постепенно сокращалась с 5 коп. в день до 2 коп.), о составе конвойных команд и способах перевозки во время следствия и при исполнении телесных наказаний, об охране подследственного в Уфе (ежедневные рапорты командира караульной команды воеводе о состоянии Салавата и его отца).
Текущая переписка, как и внутренняя документация правительственных учреждений, освещает события восстания с позиций его противников. При определении достоверности фактического материала, передаваемого перепиской, как и в протоколах показаний, необходимо установить, в чем автор ошибался, где причины его неискренности, преднамеренности искажения событий. Требуют проверки и указания на законоположения, содержащиеся в документах.
В заключении характеристики материалов следственного дела Салавата Юлаева следует особо рассмотреть один из уникальнейших документов, сохранившихся в составе дела. Речь идет о личном письме Салавата, тайно посланном им из уфимского острога к своим родственникам и находящимся на свободе товарищам. В первой главе уже изложены были обстоятельства, сопутствующие появлению этого документа. Письмо было перехвачено караульным офицером и передано в Уфимскую провинциальную канцелярию. О том, что Салават был грамотен, знали и в Тайной экспедиции Сената, и в Уфимской провинциальной канцелярии, ибо им самим были подписаны протоколы показаний. Поэтому в Уфе не возникло никаких сомнений в том, что письмо написано Салаватом. Когда письмо было переведено и допрошены причастные к делу свидетели, следователи отклонили заявление Салавата, решительно отказывавшегося от авторства. После перевода письма с тюрки на русский язык оригинал не интересовал чиновников. Он мог быть либо уничтожен сразу, как было с сотнями других документов, исходящих от участников Крестьянской войны, либо был утерян впоследствии. Нам приходится рассматривать не подлинный документ, а перевод, т. е. его интерпретацию, предложенную переводчиком. О качестве перевода судить сложно. Можно лишь довериться опыту толмача провинциальной канцелярии Андрея Васильева, сделавшего ранее вполне квалифицированный перевод указа Е.И. Пугачева башкирам Оренбургской губернии от 1 октября 1773 г., а также переводы воззваний полковника Качкына Самарова68 и ряда рапортов, представленных в провинциальную канцелярию от верных властям старшин. К тому же Васильев как опытный переводчик мог усвоить манеру Салавата выражать свои мысли при переводе показания Салавата на допросе 5 мая 1775 г.69 Анализ содержания всех, ранее переводимых Васильевым документов позволяет сделать вывод о том, что переводы эти выполнены грамотно и к тому же не несут на себе печати той нарочитой тенденциозности, которая обычно привносилась следователями в показания допрашиваемых пугачевцев. Рассматриваемое письмо не подписано, не имеет даты, не указан и адресат. Знакомство с другими переводами Васильева, свидетельствующими о его познаниях в области оформления переводимых документов, позволяет сделать вывод о том, что указанные выше реквизиты письма опущены не переводчиком, а сознательно не были проставлены самим автором — Салаватом, понимавшим, какому риску он мог бы подвергнуть себя и успех того дела, ради которого и было отправлено это послание из тюрьмы, если бы он подписал его, проставил дату и назвал своего корреспондента. Текст перевода письма записан на одном листе с обеих сторон, над ним на лицевой стороне помечено: «Перевод с татарского письма», текст скреплен подписью переводчика. Авторство Салавата Юлаева, данные об адресате и о дате письма устанавливаются по содержанию самого письма и другим материалам следствия. Датировать письмо можно приблизительно 7 мая 1775 г. на основании показаний причастных к делу свидетелей Мухаммеда Кучюкова, Сагыра Утяшева и Я.Ф. Чудинова на их допросах 28 мая, где говорилось, что письмо было передано им из тюрьмы «назад тому недели с три».70 Письмо содержало просьбы не оказывать содействия властям в сборе улик против Салавата, уклоняться от дачи сведений, отягчающих его вину и, по возможности, защитить интересы его семьи. Подобное обращение могло быть адресовано к находящимся на свободе товарищам Салавата, недавним участникам народного движения, а также и к родственникам, на поддержку которых он возлагал большие надежды. Происхождение названного источника позволяет говорить о достоверности описанных в нем фактов. Это относится как к информации Салавата о тактике, занятой им на допросах, о положении его семьи, так и о принятом им решении повлиять на ход расследования путем подкупа чиновников, передачи дела из Уфы в губернскую канцелярию и т. п. Излагая известные ему факты, Салават предлагал близким людям план действий по облегчению своей участи и спасению семьи. Поэтому отображенные в источнике факты в достаточной степени должны соответствовать реальному состоянию дел.
Примечания
1. ПСЗ 1, т. 5, № 3006, с. 388.
2. Чистякова Е.В. Указ. соч., с. 91—98; Буганов В.И. Сыскные дела о Московском восстании 1662 г., с. 322—327; Голикова Н.Б. Политические процессы при Петре I. Изд-во МГУ, 1957; Крестьянская война в России в 1773—1775 годах. Восстание Пугачева, т. 3, с. 379—435; Бабкин Д.С. Процесс А.Н. Радищева, с. 39—59.
3. Источниковедение истории СССР XIX — начала XX в. Изд-во МГУ, 1970, с. 8—9; Пушкарев Л.Н. Классификация русских письменных источников по отечественной истории. М., 1975, с. 107—109, 120, 121; Веселовский С.Б. Труды по источниковедению и истории России периода феодализма. М., 1978, с. 288—289.
4. Овчинников Р.В. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым. — Вопросы истории, 1966, № 3, с. 124—125; Прокофьева Л.С. К вопросу о достоверности следственных показаний по делу Крестьянской войны в России в 1773—1775 гг., с. 41—43.
5. Кони А.Ф. Судебные речи (1868—1888). СПб., 1890, с. 158.
6. Короленко В.Г. Пугачевская легенда на Урале. — В кн.: Голос минувшего, 1922, № 2, с. 20—21.
7. Зайончковский П.А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М., 1978, с. 3, 24.
8. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 455.
9. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 16.
10. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 293.
11. Крестьянская война.., с. 300—304, 316—320, 329.
12. Там же, с. 307—308.
13. Там же, с. 324—325.
14. Каштанов С.М. Очерки русской дипломатики. М., 1970, с. 26—27.
15. Краткий словарь архивной терминологии. М.; Л., 1968, с. 55; Шепелев Л.Е. Проблемы дипломатического изучения делопроизводственных документов XIX — начала XX в. — Симпозиум по актуальным проблемам источниковедения: Материалы к обсуждению. Таллин — 1972. М., 1972, с. 12—13.
16. ЦГАДА, ф. 6, д. 427, л. 22.
17. Там же, д. 593, л. 330, 346, 351. Под показаниями Салават писал: «Ошбу дубуруска бән Салауат Юлай углы кулум куйдум» — в переводе на русский язык: «К сему допросу я, Салават, сын Юлая, руку приложил». В протоколах очных ставок формулировка подписи была иной: «Ошбу кара карты дубуруска бән Салауат Юлай углы кулум кушум» — «К сему очному допросу я, Салават, сын Юлая, руку приложил».
18. ПСЗ I, т. 7, № 4344, с. 149 — именной указ Петра I о форме суда.
19. Косвенным доказательством знания русского языка Салаватом служат его переговоры с солдатом Я. Чудиновым о передаче письма своему дяде.
20. Крестьянская война.., с. 305—307, 310—316.
21. ЦГАДА, ф. 507, ч. 4, л. 86—90, 218—222, 315, 550—555; ч. 5, л. 42, 117, 131, 139; д. 467, ч. 2, л. 187, 188; ч. 6, л. 156; ф. 349, д. 7248, л. 14—18, 27_-30, 32—33.
22. ЦГАДА, ф. 349, д. 7248, л. 14—18, 27—30, 30—33.
23. Там же, ф. 6, д. 467, ч. 2, л. 187—188.
24. Там же; Крестьянская война.., с. 305.
25. Пугачевщина, т. 2, с. 331—332.
26. Крестьянская война.., с. 305.
27. Полные тексты показаний указанных повстанцев и выписки опубликованы в сборнике документов: Крестьянская война.., с. 249—254, 306.
28. ЦГАДА, ф. 349, д. 7248, л. 32 об.
29. Крестьянская война.., с. 316.
30. ЦГАДА, ф. 349, д. 7248, л. 29 об.
31. Крестьянская война.., с. 315.
32. Там же, с. 307, 322—328.
33. Крестьянская война.., с. 285.
34. Там же, с. 325, 326; ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 339.
35. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 341—344, 348, 349.
36. Варадинов Н.В. Делопроизводство, или теоретическое и практическое руководство к гражданскому и уголовному, коллежскому и одноличному письмоводству и составлению всех правительственных и частных деловых бумаг и к ведению самих дел. СПб., 1857, с. 36—37.
37. Митяев К.Г. История и организация делопроизводства в СССР. М., 1959, с. 69.
38. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955, т. 2, с. 684.
39. ЦГАДА, ф. 7, д. 2043, ч. 14, л. 153—162.
40. ГАОО, ф. 3, д. 148, л. 71—74.
41. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 320, 321, 327, 352, 356—359, 379, 391—394; ЦГА БАССР, ф. 2, оп. 1, д. 7, л. 19—20.
42. Крестьянская война.., с. 308.
43. Там же, с. 300—302.
44. Там же, с. 306.
45. Там же, с. 307, 308.
46. Дмитриев Ф.М. История судебных инстанций и гражданского аппеляционного судопроизводства от Судебника до Учреждения о губерниях. М., 1859, с. 548.
47. Крестьянская война.., с. 308—310; ЦГАДА, ф. 6, д. 427, л. 32—36.
48. ЦГАДА, ф. 6, д. 427, л. 27—30.
49. Там же, л. 28 об. 29.
50. Крестьянская война.., с. 309.
51. ЦГАДА, ф. 6, д. 427, л. 29.
52. Крестьянская война.., с. 310.
53. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 371—374.
54. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 371—372.
55. Там же, л. 373.
56. ПСЗ I, т. 20, № 14275, с. 86; № 14294, с. 105—106.
57. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 374.
58. Крестьянская война.., с. 330—333.
59. ГАОО, ф. 3, д. 148, л. 71—74.
60. Крестьянская война.., с. 332; ГАОО, ф. 3, д. 148, л. 73.
61. Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте, с. 195.
62. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 361—370.
63. Там же, д. 427, л. 25—26, 31.
64. Там же, д. 593, л. 365 об.; д. 427, л. 25—26.
65. ЦГАДА, ф. 6, д. 593, л. 320—321, 327.
66. Там же, л. 391—392; Крестьянская война.., с. 333—334; ЦГА БАССР, ф. 2, оп. 1, д. 7, л. 19—20.
67. Крестьянская война.., с. 333—334.
68. Документы ставки Е.И. Пугачева.., с. 26—27, 120.
69. Крестьянская война.., с. 146—147, 156, 214—215, 316—320, 332—324.
70. Крестьянская война.., с. 322—325.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |