Наутро братья Хвалынские должны были рано выехать в Азгар, но встали поздно, и кроме того, князь Данило поднялся сумрачный и около часу не говорил с братом, а молча ходил по горнице, изредка вскрикивая:
— Егор! Архипыч! Черт!
И зычно проносился его крик по дому. Архипыч летел на крик барина и, каждый раз обруганный скотиной или ослом, снова летел исполнять приказ.
Однажды, когда он не понял краткого вопроса князя: «скоро ль» к не знал, что отвечать, князь повернул его за плечи, и на этот раз старый Архипыч вылетел торчмя головой из комнаты.
Через час князь заговорил с братом.
— Ну что ж вчерашнее позорище... Перепились, я чаю, все да передрались.
Иван рассказал все и прибавил о приезде Городищева и о бунте татар и казаков.
— Ну, это пустое! Кто атаман шайки?
— Запамятовал, братец... Вот Паша придет, расскажет.
— Какой Паша? — нетерпеливо сказал Данило.
— Городищев, Павел, мой однокашник и приятель. Он сын покойного Павла Петровича, брата Марфы Петровны.
— Помню. Славный старик был. Настоящий старинный русский дворянин. Не чета нынешним татарским князьям да чухляндским баронам!
Через минуту князь Иван решился спросить брата об отъезде и об его угрозе относительно конфедерата.
— Я бы с вами пошел, братец, — сказал Иван. — Сам бы его отколотил.
— Ну его к черту! — выговорил Данило. — Руки марать.
— Так вы отложили? Ну жаль! Ей-ей!
Данило не отвечал и через минуту, проискав что-то в комнате, крикнул снова старика и прибавил: — Убью я этого пса! — Затем он начал одеваться и на вопрос Ивана о выезде молвил сурово:
— В вечерню выедем. А покуда я к Нефеду Иванычу съезжу... да к Брандту тож...
— И я тоже.
— К Кудрявцеву или к губернатору...
— Нету... Зачем... Я к Марфе Петровне. Проститься.
— Замирился! — усмехнулся Данило, но не добродушно. — Эх вы! Медовые люди! Ныне гневается... а заутра опять сахаром...
Иван слегка покраснел, но промолчал.
— Нет, я коли на мою невесту иль жену разгневаюсь — за дело, а не за безделье, вестимо, — то уж не замирюсь вовек. А у твоей вчера — конфедерат на жениховом месте был, а в кладовой про запас ты, князь Иван Родивоныч...
Через час оба брата разъехались в разные стороны.
Дом Уздальских стоял на пустыре, за которым напротив двора виднелись древние деревянные стены Казанского женского монастыря. Дом был невелик, на дворе с двумя флигелями по бокам, а за ним виднелся небольшой, но густо разросшийся сад, из которого открывался вид на город и кремль.
У крыльца Иван увидел карету комендантши Белокопытовой, и это удивило его, потому что комендантшу никогда не принимали прежде у Уздальских. Марфа Петровна говорила: «Не люблю я вдов. Что ни вдова, то гулящая. Знать, закон такой!..»
«Пока я был в Оренбурге, мало ль что на перемену пошло? — подумал, подъезжая, Иван. — Один Бжегинский чего стоит. Сегодня опрошу ее... Коль не люб я ей, пусть так и молвит... Не хочу я и впрямь сахаром быть», — вспомнил Иван слова брата и в то же время чувствовал всей душой, что если Параня скажет ему: «Ты мне не люб, мой любый Ян, а ты и не езди к нам!» — то он, Иван, не знает, что ему с собой и поделать. Хоть в монастырь иди!
Князь Иван встретил комендантшу на лестнице; она была взволнована, румяна и быстро спускалась по отлогим ступеням. Комендантша Белокопытова была вдова лет тридцати пяти, а на вид двадцати пяти, белая, румяная, с узкими черными глазами миндалиной под красивою бровью. Нос был немного вздернут и придавал всему лицу какое-то мило-дерзкое выражение. Одни губы, слегка толстые и разъезжавшиеся, когда она смеялась, портили ее лицо.
За вдовой многие ухаживали, но все знали, что ее избранник сорвиголова Ахлатский и что увиваться около комендантши небезопасно, потому что один заезжий, даже с ревизией из Питера, бригадир, чуть не вылетел в окно из дома Белокопытовой, а сама хозяйка была больно побита Ахлатским и даже, говорят, закаялась любезничать с кем-либо. Вдобавок ее собственный сын Разумник, малый девятнадцати лет, силач и дурак, был тайный надсмотрщик Ахлатского и доносчик всего, что делала мамаша, потому что боялся его как огня.
На вопрос Ахлатского под хмельком:
— Кого ты боишься пуще: меня или императрицы?
— Вестимо, вас, Сила Титыч! — не запинаясь, решал Разумник.
Белокопытова переделилась в Казань по смерти мужа из города. где он был комендантом, отдала сына во вновь открытую гимназию и, имея большой доход, жила порядочно, но все же не так широко, как могла бы жить, если бы не бесчисленные долги Силы Ахлатского, которые она поневоле уплачивала постоянно. Главный ее доход был с больших фруктовых садов в Самарской и Оренбургской губерниях. За то и прозвали ее казанцы «Груша Яблоковна». Но мужчины прибавили другое, более лестное прозвище.
— Пустила! — чаще других звал ее князь Черемисов.
— А зуб неймет — сила сомнет, — подшучивали приятели.
Иван поздоровался с Белокопытовой, помог ей сесть в карету и заметил как белые и пухлые руки ее дрожали от волнения.
— Что с ней такое? — подумал он и в то же время услыхал на верху лестницы голос Марфы Петровны.
— Уехала?.. Добро! И опять пускать не велю... Страмница... Груша Яблоковна... Помелом бы ее отсюда. Сваха поганая! Насмеяться приезжала.
Марфа Петровна вне себя от злости, увидав князя Ивана, так и накинулась на него.
— Видел Грушу-то? Видел разгонную вдову-то? С чем подъехала!
Иван напрасно расспрашивал, в чем дело. Марфа Петровна шла к себе в угловую горницу, где виднелся самовар, и, проходя весь дом, все бранилась, затем села и, как всегда, расплакалась о том, что она вдова с сиротой, что ее всякий может обидеть и некому заступиться, что жизнь ее самая горючая, что Господь от нее отвернулся и т. д.
Иван знал, что надо обождать, и молчал.
Он нашел в горнице маленького Артему и здорового парня, суконщика Самойлова, крестника Марфы Петровны, который, изредка навещая крестную мать-барыню, всегда выпивал несколько стаканов чаю и затем получал от нее рубль или два в подарок. Артема, не слушая бабушки, макал пальцем в недопитую чашку комендантши и рисовал круги по гладкому подносу. Самойлов, стоя у двери, пил свой первый стакан, налитый по отъезде гостьи.
Парани не было, и Артема объявил, что губернаторша увезла ее кататься... далеко... далеко; а с ними поехал и голубой. Артема звал голубым Яна Бжегинского за его синюю чамарку, которую он надевал чаще других.
Иван вздохнул при этом известки и задумался.
Марфа Петровна наконец наплакалась и ждала отвести душу, ждала, чтоб Иван спросил о причине ее горя.
Не дождавшись вопроса от задумавшегося малого, Марфа Петровна сама начала вопросами:
— И как ты полагаешь, Ванюша, по какому делу приехала Пастила-то ваша... Клюковна? (хотела сострить Марфа Петровна). Что она в мысли-то имела?.. А все ты же виноват! Да, ты, голубчик, ты! ты!
И Марфа Петровна рассказала, что комендантша приезжала сватать Паране Селима!! Татарина-то Нехристя...
— Что ж, Марфа Петровна, тут за обида! — сказал Иван. — Он родня князю Улус Андреичу и человек богатый. Я чаю, ведь с окрещеньем сватается.
— А тебе бы еще как? Параню в мечеть вести да в Мухоедову веру крестить. А?.. Да как она смела помыслить, что мой Парашок пойдет за новокрещенца? Что он за ней все бегает, так разве мало за ней бегают? Невидаль какая!
Иван стал уговаривать Марфу Петровну, что обиды, собственно, никакой тут не могло быть, что молодой татарин Мурза Селим Гайб-Улла своего дворянского рода, и коли перекрестится, то будет князем, что эдаких свадеб много было в городе и что сам князь Черемисов окрестился также. Марфа Петровна все это знала давно, но ведь это все бывало с другими, а ожидать того же для Парани...
— Самое холопье и ехидное размышление Груши этой Яблоковны. Прасковья Алексеевна Сокол-Уздальская за новокрещеного татарина! Да ведь Сокол-то Уздальские князьями величались в старое время при московских царях. Алексей-то Матвеич Царицыным гонцом за границу езжал... Далеко не отъехал, а все же... ездил!.. А все ты... А все вы с Парашком. Чего тянете да таитесь от всех? Объявились бы, да за свадебку.
Иван вскочил с места как ужаленный.
— Да разве я тяну-то, Марфа Петровна!
Потоком полилась речь Ивана и кончилась наступательным союзом его с Марфой Петровной против девушки.
Экипаж, загремевший на дворе, прервал их заговор действовать на Параню, не ожидая чина поручика для князя, взять отставку и сыграть свадьбу. За своего отца Иван ручался и за Данилу тоже.
— Ну ступай себе с Богом, — обратилась Марфа Петровна к крестнику. — Сколько выпил?
— Четыре-с, матушка! — свежим голосом выговорил Самойлов, отирая пот, катившийся с его круглого лица.
Марфа Петровна встала, сунула в руку крестнику денег и промолвила:
— Ну загляни опять когда. А дурь-то эту ты у меня из головы брось, слышишь!
— Слушаю-с! — отрезал Самойлов.
— Виданное ли дело? Срамота... Ты красавец парень, да еще пятьсот карбованцев я отсчитаю на свадьбу. Слышь-ко, Ванюша, что крестник-то мой надумал? Жениться! Да на бабе старой, моей ровеснице. Ух, глупая твоя башка! — постучала Марфа Петровна кулаком по лбу крестника.
Иван между тем видел, как из коляски выпустила Анна Ивановна Брандт Параню и конфедерата, сама же съехала со двора. А они все не являлись. Иван оставил Марфу Петровну убеждать крестника и пошел через все комнаты навстречу.
Приблизясь к прихожей, он услыхал на лестнице голоса и невольно, словно кто шепнул ему, осторожно и не стуча остановился близ дверей.
Параня смеялась и поддразнивала конфедерата, тот говорил с жаром и даже как будто сердясь, и оба стояли на верхних ступенях.
— Раз сказать, обещать — так надо сделать! Тшеба, пани. Это обман!
— А если я не хочу... сменила мысли! — посмеивалась Параня. — Что ж сделаешь, пане? А?
— Я сейчас вот... Силком расцелую! Не один, а сто раз.
— О-о? — отозвалась Параня. — Это так можно в земле польской. А меня... О! Нет...
Иван, слушая, то холодел, то горел, как на огне, и наконец ахнул, потому что Бжегинский сделал движение и вымолвил смеясь:
— Так вот...
Иван услыхал, как Параня отскочила ближе к дверям и тяжело дышала среди наступившего молчания. Наконец через несколько мгновений она вымолвила дрожащим от гнева, но сильным голосом:
— Когда я порешу, чему не быть, так уж тому вовеки не быть. Ступай, пан, уходи... Да и не наведывайся!
— Не любишь ты меня или любишь? — с отчаянием произнес Бжегинский. — Не пойму я ничего в тебе. Я пошутил, пани Уздальска. Но я чаял любви в тебе. Поясни же мне. Не любишь?
— Нет, — резко вымолвила Параня.
— А прежде... Вчера... Говорила...
— Вчера? Да!..
— Стало, разлюбила в едную ночь?
— Да.
— Как же так, пани? Смеешься, пани?
— Нет, ей-ей, нет! Сама не ведаю, а истинно так.
— Кого же ты любишь? Скажи... Ротозея Хвалынского?
Иван встрепенулся и ждал, но Параня молчала и затем произнесла тихо и умоляющим голосом:
— Не гневися. Вчера люб ты мне был, а ныне нет! Не гневися. Обида за обиду. Я обманула, а ты сейчас хотел обидеть меня... Прости. Бог с тобой. Бывай у нас. Хочешь, входи теперь.
— Нет. Прости.
Бжегинский быстро сбежал по лестнице, а Параня долго стояла на верхней ступени недвижимо, задумчиво и наконец, тяжело вздохнув, тихо побрела в комнаты. Иван бросился за шкаф и пропустил девушку, а когда она была у матери, пробежал на балкон и опустился на первый стул. Сердце его билось радостно, и он шептал:
— Слава тебе, Господи! Угодники Божии! Святой Иоанн! Она меня... Она его не любит...
Иван и молился, и говорил вслух, и совершенно запутался... Раздались шаги Парани, и он едва собрался с силами, чтобы не выдать себя. Параня вышла на балкон и, глянув на молодого человека, выговорила тотчас:
— Что ты, Иванушка? Словно тебя кто побил сейчас.
— Н-нет!.. — тихо и смущенно отозвался он.
— Скажи ты мне... У меня ныне четыре жениха. Так, вишь, и посыпались вдруг, как шишки еловые. Первый Иванушка-дурачок, красный колпачок, — засмеялась девушка, — второй пан Бжегинский, третий Селим... Мама тебе сказывала ведь... А четвертый вот уже две недели ко мне прямо сваху подсылает, знает, что мама на него губернатору жаловаться будет за обиду! — громко рассмеялась Параша. — Бывший острожный смотритель.
— Майор Колоштан! — вскрикнул Иван. — Да я его... Я сейчас пойду его застрелю! — кричал Иван. — Пьяница, вор! Из сдаточных, холопского рода! Что ж это за потеха такая? И Селим, и Колоштан... Я сейчас поеду к острожному псу... Я его...
— Полно, полно! Я надысь такой ответ указала свахе ему передать, что он вчера божился, что либо дом наш подожжет, либо меня на улице прибьет. Да ведь язык без костей... Ну, говори же, Иванушка, за кого мне замуж выходить. А ты по истине, по совести. На свою руку не гни.
— За того, кого любишь... Тебе лучше ведать.
— А коли я никого не люблю? — странно, как бы насильно усмехнулась девушка и задумалась. — Вот, ей-ей, никого. Ей-ей!
— Спасибо на правде, — вымолвил Иван. — Прощай! Домой... Брат ждет ехать в Азгар.
Иван стал бледен, как снег, но глубоко задумавшаяся вдруг Параня ничего не видала и не слыхала.
— Прощай же, Параня. В Азгар я...
— Да! Да! Прощай, прости! — рассеянно вымолвила она.
Иван стоял и переминался. Параня словно нарочно опустила глаза в землю и стояла как каменная, сложив руки, сморщив брови и приковав красивые глаза к решетке балкона. Иван повернулся вдруг и побежал вон из дома, не простясь и с Марфой Петровной. Слезы лились по его бледным щекам. Легкий ветерок напомнил Ивану, что он забыл свою шапку. Он хотел было вернуться, но отчаянно махнул рукой и без шапки влез в свой экипаж.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |