Через несколько дней после приезда генерала Кара князь Черемисов давал большой обед в его честь и звал к себе власти и весь крупный чиновный и дворянский люд. Уздальские были приглашены, но Параня не любила званых обедов и отговорила мать ехать.
— Диковинный завод — сзывать людей есть вместе! — говорила она.
У князя собралось все то же общество, что было у Бранта, и только недоставало Ахмет-Измаила, который отговорился от обеда и обещался приехать ввечеру. Большинство конфедератов тоже собиралось быть на обеде, но губернатор известил князя, что генералу будет неприятно встретить у него Потоцкого и других конфедератов, которых он мог знать по войне с Польшей. Черемисов послал Ахлатского к ним с предуведомлением и извинениями.
Записка Потоцкого, в которой он от лица всех отказывался от обеда, обещаясь быть также ввечеру, повстречалась с Ахлатским. Один Казимир Бжегинский был налицо, но его Кар не знал и мог не заметить его маленькой молчаливой фигуры.
На обед были приглашены и огурчики, т. е. Штейндорф с женой, чистенькие, беленькие и свеженькие, как всегда. От фрау Амалии Вильгельмовны несло на сажень кругом какими-то кислыми духами.
— Фу-ты, — зажал нос Ахлатский при встрече с ней. — Зараза! Заживо дух из себя пущать стала.
Гостей было много. Все толпились в зале, тихо разговаривая и прислушиваясь к улице. Хозяин хлопотал и бегал к подъезду. Лакеи тоже, как будто оробев, толкались и кидались без смысла.
В углу залы сидел преосвященный Вениамин со своими вечными собеседниками, стариками, в числе которых был и полуслепой генерал-майор Нефед Кудрявцев.
— Что ж Кар? — говорил архиерей. — Эка птица! Тоже, чай, из немцев! В Польше-то? Да он там ничего замечательного не произвел. Князь Репнин там, Бибиков — генерал-аншеф. Вот тамошние дельцы.
— То истинные вожди и полководцы! — вступился старик Кудрявцев. — У нас в глуши почитание всякому, кто из столицы. Важного генерала не пошлют киселя есть, чтоб донского беглого казака ловить. Да и срам тоже: шайка воров осаждает большой город. Эдакое при моем императоре великом не бывало. Начальство срамное там. Вот что!
— Генерала Рейнсдорпа и баба старая завоюет! — заметил кто-то.
Наконец послышался шум и беготня людей в передней. Черемисов бросился навстречу. Через минуту генерал Кар медленно, вяло, немного согнувшись, словно больной или еще усталый от пути из столицы, вошел в залу в сопровождении губернатора и хозяина.
Кар, накануне познакомившись у Бранта с некоторыми из властей, раскланялся мешковато, будто конфузясь от всеобщего внимания и любопытства. Поздоровавшись с Кудрявцевым и с Вениамином, он прошел в диванную. Там были дамы и между ними Бартыкаева в оранжевом атласном платье. Она поднялась, опираясь на свой костыль, развязно раскланялась и, подсев к Кару, заговорила без умолку об его долгом пути, о своей петербургской и московской родне, об имениях своих и, наконец, о воре и душегубе.
— Мы вас все поджидали, ваше превосходительство. Избавьте нас от вредного и убийственного бездельника Пугачева, — начала она просить Кара, как если бы он никогда еще и не слыхал о самозванце, а отчасти как о личном себе одолжении. — Ведь он дерзает давить дворян и офицеров. Подлинно известно сие. Ей-ей, не лгу, ваше превосходительство. Ну и опричь того, возымел он дерзостное и неприличное предприятие назваться именем...
— Да. Да... Как же!.. Знаю! — перебил Кар, оглядываясь.
Думал ли он, что для Казани еще тайна, как в Москве, или просто наскучило слушать сотый раз то же самое.
— Вы будьте спокойны, — зашептала Бартыкаева, наклоняясь к нему. — Я хотя и удостоена губернатором сведаться о сей государственной тайне, но во всеведение молвить о сем не дерзала. Упаси меня Боже! — ломалась Бартыкаева ради зрителей и нарочно нагнулась и шептала. Пусть все видят, что у нее с московским генералом даже до тайн дошла беседа, тогда как жены губернатора, товарища его и разных председателей разных палат все глядели «буками» на столичного гостя.
— Гляди! Лукерья-то наша! — показывал Ахлатский Уздальскому. — Что тебе банный лист?.. Так с ней и на Пугачева поедет... Не отдерет!..
В зале заиграла музыка, и хозяин спас гостя от приставшей к нему Бартыкаевой. Выводя Кара и Бранта в залу, князь Черемисов вспыхнул от досады. Ахлатский, пропустив рюмочку, закусывал пирогом, не дождавшись генералов. Он думал, что успеет, и запоздал. Однако никто этого не заметил, потому что Ахлатский, быстро отодвинувшись от стола, руки по швам и, проглотив неразжеванный кусок, едва не подавился. Лицо его налилось кровью и от удушья, и от смеха, который он едва сдерживал.
— Свинья же!.. — тихо шепнул ему на ухо Черемисов, когда генералы, закусывая, застучали приборами.
— Князь!.. — с сыгранным достоинством тихо отозвался Ахлатский. — Не ругайся — обидеть можешь! — И он залился снова сиплым, внутренним смехом.
— А пошел ты! — рассердился Черемисов, отходя к гостям.
— Трудно ловить, — говорил Кар Вениамину. — В степи трудно. А на битву не вызовешь! Ну да постараемся. Через месяц авось выеду восвояси!
Сели за стол... Обед был тяжел, длинен и молчалив. Кар подавал пример. Он молчал и морщился, морщился и молчал.
— Он какой-то хворый, — думали многие гости.
Вскоре после обеда, когда Кар сидел, окруженный всеми, в диванной и лениво, сонно тянул слова, толкуя о войне России с Турцией, ему принесли пакет... Он отошел к окну и стал читать... Брант болтал в углу горницы с другом своим Штейндорфом и с его женой.
— Непременно! — говорил он по-немецки. — И очень умно придумали вы. Я вам это обещаю...
— Густав уж раз ездил в Оренбург и вернулся. Теперь можно еще раз! — говорила Амалия Вильгельмовна, двигая своими длинными зубами.
— А теперь надо бы его послать с более важными депешами, — говорил Готлиб Христианович. — Надо пользоваться беспорядками, чтобы выслужиться. Другого такого случая, пожалуй, никогда не дождешься в нашем крае.
— Если нет только опасности! — прибавила мать. — Жизнь дороже наград. О! дороже, дороже!
— Можно степью пробраться! — сказал Брант. — Я сегодня же в Оренбург пошлю Густава с указом государыни о присылке генерала Кара... А вернется, мы уж в Петербург отправим его к императрице с хорошими вестями. Вот и наградят!
«Огурчики» просияли и стали благодарить, не стесняясь гостями, ибо по-немецки, кроме Казимира, никто не понимал.
Кар позвал Бранта к окну и тихо сообщил ему полученную бумагу. Это было донесение симбирского коменданта Чернышева о том, что он уже выслал в Бугульму степью 170 гренадер, а сам выступает вслед за ними, напрямки под Оренбург, с полуторатысячным отрядом и с артиллерией.
— Это неразумно! — сказал тихо Кар. — Надо было здесь сбор войску чинить и отсюда купно ловить бездельника.
— А генерала Фреймана все нет, — сказал Брант.
— Нет! Авось подоспеет и он. Да и этих довольно, право.
Гости косились на генералов и старались угадать по их лицам в чем дело... Один только человек, сидевший в углу, усиленно прислушивался и расслышал весь шепот — Казимир Бжегинский.
Через минуту Кар отблагодарил Черемисова, раскланялся и уехал с Брантом.
Общество повеселело и заговорило громче.
— Ну, с ним животиков от смеху не надорвешь! — заметил Ахлатский про Кара. — Отец игумен, а не полководец! Ей-Богу.
— И то правда, на монаха сбивает, да еще на хворого, — прибавил Черемисов.
— Ну, огурчики вы мои, — привязалась Бартыкаева к Штейндорфам. — И вам домой пора. Ведь вы за губернатором что куры за петухом.
Штейндорфы, покорно ухмыляясь старухе, которая их всегда поедом ела, собрались тоже и исчезли. Карманы Амалии были полнехоньки конфет и фруктов для дюжины ее деток.
Одни уезжали, другие подъезжали. Явились конфедераты, полу-жид Деталь, Ахмет-Измаил и бывший острожный смотритель, майор Колоштан. Приехал и Разумник Белокопытов, но, раскланиваясь, обошел Бартыкаеву.
— А со мной, стало, не надо! — заметила старуха.
— Мамаша не приказала! — угрюмо отозвался Разумник. — Вы меня тыквой обругали 18-го числа.
— Врет она! Буфетчиком назвала, а не тыквой! — сказала Бартыкаева. — А буфетчик тот был красавец. Много краше... вот хоть бы на-приклад возьмем... Силы Титыча, — подмигнула старуха, и кой-кто усмехнулся.
За отъездом Кара главною темой толков и пересудов был разбойник и душегуб донской казак. Шутки Черемисова самые злые валились на Емельку. Генеральша Сельцева, всегда молчаливая, решилась сообщить тайну, прося не рассказывать.
— Это персидский хан войной на Россию идет! — объявила она.
Все оторопели и изумились открытию.
— Зачем же ему не сказываться и именование Российского государя присвоить! — тихо урезонивал Сельцову Уздальский, сидевший к ней ближе.
— Как зачем, отцы мои, чтобы все это под спудом содержано было. Тихонько, чтоб в Питере ничего не спозналось. Вот он нет-нет да и ахнет на нас со своими персидами!
— Персиды? — отозвалась Бартыкаева из своего угла. — Персиды-то — вот они! Свои! Кровные!
И она указала на Ахлатского и на краснолицего и курносого Колоштана, который, недавно выйдя в отставку, втерся теперь в общество и был уже под покровительством Черемисова. У майора была цель — познакомиться ближе с Параней.
Он был неизвестного и сомнительного происхождения, приехал в Казань уже в чине капитан-поручика и касательно своего прошлого упорно молчал. Хотя неглупый, но грубый и урод собой, он воображал, что может понравиться Паране, т. е. богатой приданнице.
Ахлатский стал подумывать, как казнить Емельку. Генерал Сельцев предложил четвертовать.
— Эка надумали, — отозвался Ахлатский. — Нету!.. Потребно бы такую казнь выискать, чтобы не сразу, а помаленьку бы изводить. Чуть-чуть плох, не дышит, отпусти, дай духу. А там опять нагинай, опять тащи из него душу-то! Чуть вытащил — опять отпусти.
— Мучить — грех! — заметил на это старик Кудрявцев. — Достоин смерти, обезглавь, а не мучь!
— Да ведь при допросе на дыбки подымают же. Рвут клещами ноздри и клеймы раскаленным железом ставят!
— Я бы с удовольствием поглядел на это! — сказал Деталь соседу поляку.
— Что ж тут гожего. Изуверство! — сказал кто-то.
— Так, по-вашему, и пытать не след! — ахнул Колоштан.
Одни рассмеялись, кой-кто отошел, не ожидая смысла от беседы.
— Стало, Емельку теперь словят — ему, не пытавши, и рубить башку? — спросил Ахлатский с удивлением.
— А вы, панове, не спеши... Еще треба словить, а там и придумывай, как казнить! — заметил, смеясь, Ян Бжегинский.
— Истинно есть! И словят. Прислала царица Кара, и будет Емельке кара! — сострил Черемисов.
Между тем приготовили несколько карточных столов, и гости окружили их. Генерала Сельцева при колоде карт всегда судорога корчила от нетерпения. Он хромал по зале и волновался...
Черемисов приказал достать новую партию вина из погреба, потому что все уже было выпито.
Игроки рассаживались. Один Колоштан еще любезничал с Бартыкаевой и спрашивал, отчего Уздальских нет налицо. Майор ожидал встретить Параню и даже готовился к встрече.
— Они не умеют взяться! — думал он про молодежь. — Она «верченая» да без призора. Я ее так поведу, что сама станет просить: женися!.. Свахе отказали, да еще насмехались... Вот погоди, как я тебя сверну!
— Антиох Егорыч! Душа! Чего ж иночествуешь! Иди! — раздался голос князя из залы.
Колоштан прекратил «сладости», которые напевал богатой и себе на уме старухе Бартыкаевой, и пошел в залу, где шумели игроки.
Ян Бжегинский, Потоцкий и еще несколько поляков решили играть вместе.
— Ладно. Князь, давай вместе сговоримся панов щипать! Война! Я настоящей-то не отведывал, ну а в этой спуску конфедератам не дам. Желаешь вместе?
— Добро. Мои деньги, а твои труды!
— Не бойся! Деньги есть... Чего попрекать-то, а еще князь.
— К слову, к слову, не ломайся. Ну начинай! Жги!
Игра началась... Князь Черемисов хозяйничал и угощал. Затем занялся исключительно внезапной мыслью, как бы Разумника допоить до чертиков и свести к матери, настроив его на какую-нибудь штуку. Изредка подходил он к Ахлатскому, окруженному молодежью, и говорил шутя:
— Жги! Чего на них глядеть! Ляхи они! Москву с Гришкой Отрепьевым у нас отымали. Жги!
Через час игра оживилась. Все, разгоряченные вином и картами, громко кричали, шумели, спорили.
— La Russie est flambée! Vivat Pospolita! — кричал Деталь.
— Ну что Россия? Как? — полюбопытствовал Черемисов, придя из диванной.
— А ты, Россия, вот что!.. Тащи еще. Все... сожрали. С сатаной стакнулись паны! Ничего не можно. Гляди, загребли гору какую... — отвечал слегка опьяневший Ахлатский.
— Виват Польска! — кричал изредка кто-то из конфедератов.
Скоро Россия проигралась в пух и прах.
В числе прочих играл майор Колоштан, изредка заменявший конфедерата Туровского, и особенно обыгрывал Ахлатского; этот багровел от злости каждый раз и все косился на майора. В диванной между тем вокруг стола с фруктами и орехами, печеньями и вареньями, водицами и наливками сидели барыни и занимались...
— Будь ты не вдовый муж, будь ты с женой, не сумела бы жена твоя так радушничать, как ты сие смыслишь, — хвалила пришедшего Черемисова Лукерья Кузьминишна.
Поодаль от стола сидел Уздальский и перешептывался с Дашей Сельцевой. Девушка, маленькая и полненькая, с добрыми серыми глазенками и с желтеньким бисером веснушек на щеках, загорелых еще от прошлого лета, весело слушала болтовню Уздальского. Старухи заметили наконец молодежь.
— Полно, Дарья, заряды-то тратить на чужого жениха. Прогони! — вмешалась Бартыкаева.
— Я, Лукерья Кузьминишна, коль к слову пришлось, ныне уже не жених Кречетовой! — высказал Уздальский в первый раз свою тайну.
Все встрепенулись. Бартыкаева оперлась на костыль и собралась точно встать от удивления. Прошла минута молчания.
— Врет! — отрезала старуха, обращаясь ко всем, и успокоилась.
Уздальский объяснился. Все слушали с изумлением, тем более что самолюбивый малый не решился сознаться в настоящем отказе Милуши и свалил разрыв на нечто такое, чего он рассказывать пока не может!
— Ну, а я хоть только по слухам знаю ее и в жисть не видала, а всегда сказывала, — заметила Бартыкаева, — беспутная девка! Ведь один шельма Кустов читать учил ее; такие книги они читали, сказывал мне один человек, что с первой, говорит, страницы, Лукерья Кузьминишна, дух захватывает... Ну вот тебе и обучил! — закончила старуха, показывая глазами на Уздальского, как будто тот рассказал про Милушу что-нибудь ужасное.
Уздальскому стало больно и стыдно от этого суда. Он чувствовал, что оклеветал еще недавно обожаемую Милушу. Оклеветал, не сказав о ней ни слова дурного, а умолчав из-за себялюбия.
Через пять минут одна из гостей встала и простилась.
«Ну, пойдет трезвон по городу», — подумал Андрей, догадываясь, что барыня спешит развести новость по Казани. Однако, не прибавив ни слова, которое могло бы очистить Милушу, Андрей снова стал любезничать с Дашей.
На этот раз генеральша изредка поглядывала на девушку и словно приободряла ее взглядами.
— Почем знать — где найдешь, где потеряешь! — думалось матери. — Этот почище новокрещенца Селима.
В зале поднялся шум и крики, потом стук по столу.
— Убью! Безмозглые! — кричал хрипливо Ахлатский.
Барыни бросились к дверям залы. У стола шла сумятица.
Ахлатского держали за руки и за платье. Он лез на майора, который, опустя глаза и побледнев, вертел в руках колоду и, заикаясь, объяснял что-то налезавшему и пьяному Ахлатскому. Со сдвинутого стола упал шандал с горевшей свечой и несколько стаканов с вином. Куча ассигнаций, битое стекло и золото рассыпались по полу. Потоцкий и Ян Бжегинский отошли прочь; первый что-то холодно объяснял, второй пожимал плечами. Черемисов уговаривал и мирил.
— Опять за драку! Вот они, говорю, персиды-то! — качала головой Бартыкаева, стоя в дверях. — Ох, я бы их! — И она подняла свой костыль. — Экий озорник! Персид! Убить готов!
В эту минуту среди шума, говора и ругательства Ахлатского подошел из кабинета к столу, молча, сурово и не подымая глаз, Казимир Бжегинский. Все обернулись к нему. Он сгреб горстями рассыпанное по полу золото и, подойдя к большой отворенной форточке, выбросил все в окно.
— Молодца! — крикнул Ахлатский и полез обнимать Бжегинского. — Взаправду — черт с ними! Антиох все ж таки плут.
Несколько холопов бросились из залы и с гулом неслись наперегонки по лестнице и по двору в сад, куда выходило окно. Там произошла на снегу драка, но разнимать было некому, и чахоточного Архипку вынесли из сада уже замертво и снесли в людскую.
Общество и барыни разъехались. Оставшиеся бросили карты и занялись Разумником, который, уже пьяный, прилег на диван и тяжело сопел. Его растормошили, окружили, дали еще выпить. Он, дико озираясь кругом себя, шатался и молчал.
— Разумник! Ты уже ночуй у меня! Увидит тебя такого мать, отзвонит... — сказал Черемисов.
— Не боюсь... Сам отзвоню... — просопел Разумник.
— Ну молодец! Давай еще!
— От-зво-ню! — заорал снова гимназист на всю залу, но совершенно бессознательно и не шевелясь. Однако через полчаса Разумник вдруг расходился под шутки и хохот пьяных гостей. Его как-то дергало. Изредка он начинал хохотать или взвизгивал и вскрикивал без смысла.
— Давай качать Разумника!
Все бросились на новую затею... Разумник дико кричал и рвался, но его только выше взбрасывали. Он молчал. Когда его при дружном хохоте и общей устали поставили на ноги, 20-летний сильный малый зарыдал и, скрежеща зубами, бросился на всех с кулаками. Первый попавшийся Деталь растянулся под его кулаком, не пикнув. Ахлатский тоже клюнул землю. Пошла сумятица. Все с хохотом бегали от Разумника по зале, только упавший бельгиец сидел среди пола, отуманенный сильным ударом. Ахмет-Измаил ушел и спрятался в кабинет князя. Черемисову здорово досталось в спину, и он ткнулся об шкаф.
— Ах, сатана! — вскрикнул он от боли. — Эй, люди! Люди! Лови! Вяжи!
Люди бросились под сыпавшиеся удары. Раскидав троих, как мячей, Разумник осовел и начал тихо рыдать, безумно озираясь на всех. Его облили водой. Вышло еще хуже. Малый дрожал всем телом и стал реветь, как бык.
— Ишь что вышло! Пошел кто-нибудь на конюшню, — приказал Черемисов. — Дослать конного к Осипу Кесарычу. Просить ко мне. Живо!
Гости захотели дождаться доктора и разлеглись по всем горницам по диванам. Джули приехал среди ночи, оглядел полусонного больного, заметил признаки начинавшейся горячки и уговорил тихо и ласково ехать домой. Голос Джули успокоил малого, и он повиновался наполовину бессознательно. Медик увез его к матери, которая решила наутро послать лакея благодарить Черемисова, обещаясь отплатить.
Гости и хозяин, разумеется, не проснулись при посещении Джули и увозе Разумника; только один Измаил-бей встал ночью с дивана в кабинете Черемисова и вздумал собраться домой. Но пробродив ночью по темному дому между крепко спящими гостями и лакеями и убедись из окна, что все экипажи гостей отправлены, верно, по домам, он поневоле вернулся и, охая, лег опять. Ахмет-Измаил чувствовал себя дурно.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |