Глава XV

У Марфы Петровны, сверх чаяния, диванная была полна гостей. Хромой генерал Сельцев, самый отчаянный игрок в фараон и в свиньи, но за деньги, и вообще картежник, менявшийся в лице при виде карт и даже при упоминании об них, приехал с женой, дочерью и племянником, недавно прибывшим из Пензы. Бартыкаева, приехавшая еще засветло, сидела на средине большого дивана и учила Дарью Сельцеву новому рукоделью, привезенному кем-то из Питера, которое называлось глазong и было нечто вроде вязанья тамбурным крючком. Генерал Сельцев со своим же племянником играл в фараон вдвоем. Молодой Сельцев заглядывался на Параню, а дяденька пользовался и брал ставку за ставкой, каждая в рубль ассигнациями. Андрей подсел к ним. Марфа Петровна, с своим вечным чулком, сидела у окна и пересмеивалась с новым другом, молодым Селимом, разным шуткам Парани, которая была в этот вечер особенно в духе. А в духе была она от известия, верного, что генерал Кар уезжает из Казани чрез два дня. Она уже неделю была занята исключительно одним московским генералом и его отъездом. Десять раз на день посылала она узнавать, когда генерал Кар выедет.

— И что тут застрял! — сердилась она. — Пожалуй, провозится здесь еще неделю да неделю целую проловит самозванца. Когда же мы-то попадем в Оренбург.

Параня от скуки в городе за все последнее время надумала это путешествие, первое в жизни, и горела теперь от нетерпения. Разумеется, не Оренбург, а еще менее князь Иван манили ее, а тот огонь, который жег ее, понуждал девушку на что-нибудь особенное. Марфа Петровна, видя, какую перемену произвело в Паране ее согласие на это путешествие, даже рада была длинному пути по татарским и калмыцким деревням и уметам.

— Парашок мой живет, Христос с ней! — надумала она и об одном только беспокоилась. — Сказывают, — говорила она, — что в Оренбурге тараканы кусаются насмерть. Да ведь Иванушка же жив и невредим, живет там который год. Бог милостив, и нас не закусают!

Марфа Петровна рада была еще потому уехать, что у нее около самого сада раздавалась теперь постоянная пальба.

— Это солдат на монастырском пустыре обучают, — сказала ей Параня. Доложили то же самое и люди по приказу барышни, которой повиновались больше, чем самой барыне.

А между тем эти солдаты и обученье их была выдумка Парани. Еще до мысли о путешествии, не зная что надумать с тоски, и вдобавок что-нибудь такое, от чего сердце замирало бы, Параня придумала учиться стрелять из маленького пистолета. Оружие достал ей и сам заряжал, присутствуя всегда при стрельбе. Селим, новый ее фаворит. бывавший теперь так часто, как прежде бывал Ян.

Внимание Парани к Селиму повлияло на судьбу молодого татарина. Он был уже с неделю перекрещенец, бросил татарский халат с ермолкой, расшитые шелками, немного развернулся и стал смелее. Он носил уже имя Дмитрия Селимова.

Молодой и красивый и с порядочным состоянием, Селим сразу попал в выгодные женихи и начал ухаживать за Дашей Сельцевой — для виду, — но сам чаще и чаще бывал у Уздальских. Влюбленный более чем когда-либо в Параню, он втайне надеялся на успех, несмотря на прежнее неудачное сватовство чрез Белокопытову. Параня была с ним любезнее, чем с кем-либо, и теперь училась и начала немного говорить по-татарски и любила все татарское, как прошлым летом любила все польское. На мысль учиться по-татарски ее навели слухи, что Казимир Бжегинский усердно учится тоже у одного муллы, и не только по-татарски, но по-калмыцки и по-мордовски. Учитель ее Селим, робкий с ней до трусости, нравился ей после бойкого, почти дерзкого Яна. Внимание, которое обратила Параня на Селима, началось с целью отомстить пану за его всем уже известную серьезную привязанность к Шерфе, которая жила у него и обожала нового хозяина, доброго, не бившего ее, как часто случалось с Андреем под пьяную руку.

Понемногу Параня забыла и Яна, и месть, а к Селиму привыкла, и он ей стал даже необходим для новой затеи, т. е. стрельбы в цель. Мать видела только, что Селим был у дочери на побегушках и в разгоне, как выражалась она. Марфа Петровна замечала только ухаживанье Селима за Сельцевой и даже хлопотала в заговоре с генеральшей о том, чтобы женить Селима на Даше. Бартыкаева, бывавшая часто у Уздальских и сдружившаяся с Марфой Петровной, сначала старалась об этом же и часто звала к себе Сельцевых и Селима, но скоро заметила, в кого влюблен новокрещенец.

Узнав в этот вечер, что в городе готовится прощальный обед Кару и что он едет, Параня целый час пропрыгала по всему дому и только теперь, при гостях, переменила одну затею на другую.

Девушка, несмотря на присутствие этих гостей и даже одного нового знакомого, т. е. молодого Сельцева, сидела, поджав ноги, на полу.

Пред ней ходила, сидела и служила на задних лапах привезенная ей Селимом на вечер простая дворная собака. Параня не отрывалась от нового лохматого друга.

— Бурлачок! Бурлачок! Красавец! Голубчик! Золотое мое неоцененное! — перебирала Параня свои ласки, какие шли ей только в голову. — Души я в тебе не чаю! Лукерья Кузьминишна, вы любите всех женить — сосватайте мне Бурлака.

— Полно, ты эдакая... Страмница! — шутя выговорила Бартыкаева. — И себя, и меня срамишь. Нешто я собачья сваха. Вот калмычьей свахой прозвали меня поделом. Каюсь.

— Уж и вправду страмница! — заметила Марфа Петровна.

— Мамка — злюка, не хочет, Бурлак, разлучает нас. Да мы с тобой, любый мой, самокруткой повенчаемся!.. — шепнула Параня на ухо собаке.

— Экая девка! Крапива! — рассмеялась генеральша. — Ей-ей, крапива.

— И откуда у нее все такое берется? — спросил генерал, не отрываясь от карт. — Должно, в мать-варшавку выродилась!

— А уж не махонькая, — заметил Андрей. — Пора бы уж замуж.

Селим умиленно смотрел на Параню и на свою собаку и изредка тихо хохотал, в руку, как Белокопытова, но с той разницей, что комендантша закрывала свой большой рот из кокетства, а Селим из вежливости и почтения к обществу.

— Друг ты мой желанный! — начала Параня совершенно серьезно. — Ты мой сердечный — таракан запечный! Я тебя обожаю и я тебя... сажаю. Нам на злюку мамку неча зевать... Я ее на свадьбу... не буду звать... Ты мой красавец, а мамка — злюка... — Параня запнулась, не находя рифму, и прибавила: — Ты любый красавец — а они старые крысы.

— И меня туда ж! — отозвалась Бартыкаева. — Спасибо. Как же в подполье-то пролезать теперь? — хотела сострить старуха.

— И мне тоже надо... — отозвалась Даша из подражания.

Все смеялись. Параня, не обращая внимания, даже не глядя ни на кого, обхватила смирно сидевшую собаку и начала ее обнимать и целовать в гладкую морду около зубов.

— Что ты! Что ты! — встревожилась Марфа Петровна. — Да ты, мать моя, с ума спятила.

«Мать моя» всегда означало, что Марфа Петровна сердится.

— А что ж, по-вашему, мне жениха и поцеловать нельзя! — серьезно выговорила Параня, и, обхватив собаку, она душила ее в своих объятиях...

— Тебе я говорю! Дочь! Ну постой!

Марфа Петровна сделала жест, что кладет чулок на стол и собирается встать... Далее этого движения никогда дело не доходило. Да и что ж могло быть, если б она и встала. Даже в детстве Параня не получала от мачехи ни единого толчка.

Параня села порядливо и, изображая досаду, надула губки. Она покосилась на мать красивыми глазами и заворчала:

— Чем мой названый хуже иной старой какой... иного какого сморчка, которого силком, из страха, милуй да целуй день-деньской. И противно непомерно, а все целуй; а то наденут посконную рубаху да посадят в чулан на хлеб и воду... А то и выпорют...

Все снова рассмеялись... Марфа Петровна заливалась чуть не до слез и корила дочь:

— Эка ведь язык без костей. Когда же этакое с тобой бывало.

— Голубчик... — обернулась Параня к собаке. — Укуси ты ее поди за ногу. Сделай милость! В ножки поклонюсь.

Параня поклонилась в ноги собаке, и та, играя, схватила ее за волосы.

Марфа Петровна ахнула.

— Не тревожьтесь. Марфа Петровна, — отозвался Селим. — Она играет.

— Не бойсь. Меня не смеешь! А вот ты эту старую-то, за ноги... Голубчик! Возьми ее! Возьми! — показала Параня пальцем на мать.

— Полно! Что ты!.. — испугалась Марфа Петровна.

— Ва зы-зы!.. ввзы! — травила Параня.

Собака вдруг вскочила и, прыгнув в ту сторону, жалобно тявкнула, вертя хвостом. Марфа Петровна вскрикнула, выронив чулок, и, бледная, закатилась на кресле... Все вскочили и бросились к ней, но прежде всех Параня. Селим потащил собаку за хвост вон из горницы. Все переполошились.

— Мамочка! мамочка! — кричала Параня, обнимая мать.

— О-ох! ох! — задыхалась Марфа Петровна.

— Мамочка! прости! мамочка! — И Параня, уже дрожа всем телом, обхватила Марфу Петровну и без конца целовала ее побелелые щеки.

— Вот и дошалилась! — укоряла Бартыкаева.

— Ох, как напугала!.. Шальная! Поди от меня! Поди прочь!

— Мамочка. Прости. Ну, побей меня... Хорошенько!..

— Рублик серебряный надо ко лбу приложить и держать! — советовал Селим.

Марфа Петровна понемногу успокоилась, но все еще тяжело дышала. Параня стала перед ней на колени и, взяв ее за руку, стукала ею себя по голове, приговаривая:

— Шальная! Вот тебе! Мало тебя бить. Тебя надо на цепь! Вот тебе! Вот! Вот! А то палкой... За кого было еще замуж собралась. За злодея! Он злодей! Пугачев!

Последнее слово удивило всех, и все только улыбнулись, будто недоумевая, можно ли смеяться, что собаку вдруг назвали так.

— Простите меня, ваше превосходительство. Помилосердствуйте! — все еще на коленях приставала Параня, смеясь и пискливо растягивая слова. — Ваше сиятельство. Простили? а?

— Простила! Простила! Ну тебя! Пусти чулок-то... Пусти! Поди ты от меня.

— Нет! Вы, ваше величество, засмейтесь.

Марфа Петровна, отворачиваясь, усмехнулась.

— Засмеялась! Засмеялась! — весело закричала Параня, расцеловала мать и, поднявшись на ноги, прибавила басом и грозя пальцем: — То-то! Ты смотри у меня! Младших почитать след...