В десять часов утра все стали подниматься с распухшими лицами и головной болью и расспрашивали людей про доктора и гимназиста.
— Как и что?
Через час компания, умывшись, снова была в духе, князь веселее, чем когда-либо, и решено было единогласно продолжать праздновать приезд московского генерала снова и до вечера... Ночевавшие начали с завтрака... Послали за конфедератами, спавшими у себя... Кой-кто из вчерашних снова явились, узнав о продолжении пиршества...
Один человек был поутру бельмом на глазу у всех и особенно у Черемисова — Сила Ахлатский. Он был угрюм, скучен и наконец объявил князю причину. Он вспомнил, что два его заимодавца хотели жаловаться на него в столицу и что один из них имеет покровителей. А последний срок завтра, и дело может быть плохо.
— Вчера думал, в карты сорву. Нет! Последнее спустил.
— Сколько тебе? — хотел веселый Черемисов купить веселье и для Ахлатского, чтоб не портил он ему веселого дня...
— У тебя нету. Не наберешь. А мне сказано: подавай тотчас, а то худо будет. Это, братец мой, не сотня рублев и не тысяча... Это старый должища — во какой — черт его возьми! Пятнадцать тысяч!
— Нету, родимый. Чего нету — нету! — сожалел Черемисов. — Обождать бы месяц. Достал бы другу. Ну, а твоя что ж? Груша-то?
— Теперь из-за Разумника — и не подходи, — махнул рукой Ахлатский. — То-то и беда...
Завтрак затянулся... Снова началась попойка, явились карты. Наконец подъехал Андрей Уздальский, прямо от Бартыкаевой, с деньгами в кармане. Старуха, боясь, чтоб он не передумал, и в то же время доверяя ему, отдала все деньги до полного окончания покупки более сотни семейств. Андрей не утерпел и похвастал кушем в восемь тысяч, а затем вскоре же сел играть.
Через часа два в передней дома была свалка. Пять человек не пускали турка, который с утра просился домой, грустно показывая на дверь и махая рукой в сторону города, где была его квартира. Ахмет-Измаил говорил что-то умоляющим голосом, показывая на голову и на желудок, но, за отсутствием непришедшего Казимира, никто не понимал, что он болтает по-турецки, и решено было единогласно:
— Турка все врет, и не пускать его, разбойника! Не пьет, не играет — так ништо ему — сиди!
Между тем в одном углу залы сидел уже смущенный и раздосадованный Андрей, быстро проигравший все свои восемь тысяч наличных конфедерату Туровскому и оставшийся еще ему в долгу на три тысячи. Он злобно прислушивался к спору нескольких человек о лошадях и о верховой езде.
— Ну и трус! Стало, трус! — кричал Ахлатский. — А то конь — корова!
— Не можно! — говорил холодно Туровский. — Чудом только можно...
— Враки! Враки! Я не лихой ездок! А я вам на Черногриве Улуса Андреевича на лестницу въеду и съеду, по забору проеду... Кой черт! Вон туда к кресту въеду! — указал Ахлатский в окно, где за садом виднелась строящаяся колокольня, окруженная лесами...
— Это что! — сказал Ян Бжегинский, лихой наездник. — До первого яруса и я поеду, только не теперь по гололедице.
— До креста въеду! — крикнул Ахлатский почти машинально и думая все о своем 15-тысячном долге.
— По доске? — рассмеялся Туровский.
— По доске! Хоть по жердочке...
— Вы ведь, пан Ахлатский, предела не имеете, когда спорите, — холодно сказал Туровский, отходя.
— Чего? — вдруг взбесился Ахлатский. — Об заклад пойду.
— Ну да... Вот и об заклад! У русских врать — предела нет. Смотрите — как раз кто лжецом назовет!
— Чего?! Так идет же, пан. Об заклад бьюсь.
— Ну ладно... Уж слышал.
— Ага! На попятный. Ну так и не говори, пан, что я вру. Я скажу, что ты лжец!
— Я не отступаюсь. Извольте! — холодно и обидчиво вымолвил Туровский. — Давайте, на что угодно?
— Да вот на твои выигрышные с Уздальского, да еще... семь добавь. А за меньшее не пойду, шалишь! Улус Андреевич, ты за меня поручишься на пятнадцать тысяч пану... — крикнул Ахлатский через залу.
— А то нет! Ручаюсь, золотой мой. В чем дело-то?
Туровский соглашался, но только на заклад в десять тысяч.
— Dobje! Идет, — решил Ахлатский.
Кучка окружила давно спорящих, и теперь все, узнав в чем дело, уговаривали Ахлатского не затевать пустяковины.
— Князь, укажи седлать твоего Черногрива! Докажи дружбу. Переломаю ему ноги — прости. А я вам покажу... — прибавил Ахлатский конфедерату. — Когда русские что сказывают, так и предел истине и вракам знают. Денежки-то, пан, приготовь.
— Не дури, Сила! — отозвал князь в сторону друга. — Я тебе и так денег найду завтра. Вот тебе Бог, найду. А то ведь гляди, ты себе шею свертишь, а я те же деньги отдай потом. Уж пущай отдам, да ты жив будешь. Так ли, друг?
— Я ему докажу. Что мне деньги! — закричал Ахлатский. — Не из-за денег поеду... А паны вишь что... Уж не впервой паны нас все хают. И москали, и трусы мы, и медведи... Ну вот я и покажу...
— Про трусость не было речи! — заметил Туровский. — А говорили, пане, еден раз про ученость!
— Ну, ладно! — заорал Ахлатский. Пускай-то ныне ученый какой из ваших за мной съездит. Увидим, как он с ученостью своей турмана изобразит.
Вся кучка гостей, бросив карты, питье и еду, двинулась шумно в прихожую и одевалась весело, радуясь новой затее... Диковинная весть о том, что Сила Титыч поедет верхом на княжьем Черногриве ко кресту новой колокольни, уже дошла до людских, оттуда махнула на улицу и пустилась по городу, останавливая прохожих.
Скоро добежал слух и до комендантши; она обомлела и не знала, что ей делать. Она любила Ахлатского, т. е. крепко привыкла к нему. Красивая вдовушка залилась слезами и, быстро собравшись, поехала к Бранту просить не дозволять «смертельной» затеи. Брант немедленно велел закладывать лошадей...
К Уздальским прискакал Андрей и рассказал все. Параня встрепенулась и бросилась к матери.
— Мамочка! Поедем! Скорее! Умру, если не поедешь!
Марфа Петровна решительно отказалась ехать на «смертоубийство».
— И так их насмотримся путем-дорогою.
Параня отпросилась к Сельцевым, но Андрей ее ждал по уговору за двором, и они быстро поехали к церкви... Параня осталась в экипаже на углу улицы. Андрей вышел на площадь.
Там, около колокольни, были уже все в сборе, окружая Черемисова, Ахлатского и приведенного конюхами Черногрива.
Великолепный вороной конь не стоял, вертелся на легком морозе и, переминаясь на месте, грациозно подгибал тонкие ноги. Ахлатский молча, но с заметным волнением на распухшем лице оглядывался на площадь, где собиралась бегом толпа из всех улиц и ожидала чего-то диковинного.
— Чтой-то? — слышались голоса.
— Пожар, должно!
— Нету! Где ж... Не видать!
— Ну, стало, бьются! Драка!
— Лупка, братцы, лупка! — прямо решили некоторые, еще только выбегая из переулков.
— Софрон, не лезь смотри, — убеждал один мещанин товарища. — Зачем в чужу драку лазать. А то я тебя знаю.
— Никак уж и отдралися! — сожалел на бегу Софрон, видя, что кучка с конем двинулась...
Черемисов, боясь за друга и отчасти за лошадь, уговаривал Ахлатского взять клячу. Другие приставали с тем же, но Ахлатский клялся, что на кляче убьется хуже, и Ян Бжегинский был того же мнения... Все двинулись ближе к колокольне, а на площадь выехало несколько экипажей и в том числе желтый возок Бранта.
— Губернатор! Генерал! Яков Ларионович! — прошло в толпе.
Брант остановился на краю улицы и приказал позвать к себе князя Черемисова и Ахлатского.
— Эх, возбранит! Обидно! — догадалась толпа, уже знавшая, какую затею надо ждать.
— И хорошо! — заметил только один седобородый. — Грех только... Эдак-то вот богопротивный царь Иудейский во храм на коне въехал, — ему что за это было? Ангел Господень с кнутом явлен был... И отодрал его. Грех храмы Божьи сквернить.
Ахлатский пошел и уверил Бранта, что он не поедет, что это обман и финт, и успокоенный губернатор уехал, считая неприличным званию своему оставаться на площади.
— Пожалуй, Кар донесет еще императрице, что у нас творит дворянство... с запою, — думал он.
Ахлатский вернулся, объявил, что надул губернатора, а коли останется жив, то боится высылки из города, а то и суда.
Черемисов снова стал уговаривать друга.
— Ведь пошлют, братец, жить в Стерлитамак, невесело будет.
— Эка досада! Смутил дух он мне! — сказал Ахлатский, боявшийся высылки из города и одинокой жизни пуще колокольни и несчастья.
Несколько человек из гостей Черемисова пошли оглядеть леса до верху. Колокольня, из самых высоких в городе, только что достроилась и была в лесах и балках. За неделю перед тем втащили крест до верху и начали ставить, но выпавший вдруг снег и наступившая зима помешали работать, и крест, обмотанный на зиму, был положен на круглой площадке, касаясь одним концом углубления, где долженствовал быть укреплен, а другим концом торчал в воздухе, свешиваясь над пустотой. От земли шли, как всегда, леса, и помост в три яруса обходил кругом здания. На самом верху, уже выше тех арок, где место для колоколов, прямо поднимался с третьего яруса к шпицу небольшой мосток — горкой лежа на куполе. Сколоченный из досок с перекладинами вместо ступеней мосток был довольно крут, в два аршина шириной, и не огорожен ничем.
Конфедераты, Андрей и Колоштан нашли и первый ярус уже опасным по той причине, что два дня кряду оттепель, а затем мороз обледенили доски. Измаил-бей, которого насильно таскали до верху, все время, что спускался вниз, ехал, как на лыжах, и два раза упал. Туровский предложил все отложить до завтра, говоря, что все равно, в какой день исполнить заклад, и что опасность от обледенелых лесов в расчет не входила. Ахлатский, не захотевший идти свидетельствовать леса, начал внутренно колебаться, но, глянув на площадь, усеянную народом, вымолвил:
— Сила Ахлатский сказал, что поедет! Будь там не только лед, а хоть теки сама Волга-матушка... Ну, подавай Черногрива!.. Что, голубчик? И не чаешь небось, какой променад будет! А ведь вся сила не в Силе, а в Черногриве...
Конь запрыгал, и два конюха держали его изо всей силы... Едва был Ахлатский в седле, при водворившемся молчании над головой его раздалось хрипливое карканье десятков ворон, летавших и прыгавших по балкам. Все общество заметило это и суеверно глянуло вверх.
— Эх! Негоже. Примета препоганая! — вымолвил майор Колоштан. — Я бы тотчас слез, хоть убей!
— Tiens! Les corbeaux sont prophètes chez vous autres?! — усмехнулся Деталь.
— А я вот тебя бы воистину за это слово убил, — обернулся Ахлатский к майору, меняясь в лице. — Сам ты, ворона проклятая, каркаешь. Тьфу! Анафема.
Ахлатский взял тихонько плеть у конюха и, пряча ее от лошади, двинулся.
— Улус Андреевич, — обернулся он к князю. — Помни, друг, что ради своего грешного тела коня жалеть не буду... Пущай, уж лучше конь, чем я... Хоть и тысячный...
— Вестимо, родной. А то нет! — взволнованным голосом отозвался Черемисов и прибавил: — Эх, затеял.
— Коли уж конь, — продолжал Ахлатский Туровскому, — ноги поломает и приду пешком, то проиграл я, а то скажете, нарочито, мол, коня испортил. Ну простите, ребята, не поминайте лихом!
Раздались громкие и звонкие удары копыт по доскам. Лошадь, навострив уши, приглядывалась и фыркала, осторожно и медленно ступая на помост. Ахлатский снял шапку, перекрестился, потом глянул уже с высоты более сажени на толпу и махнул шапкой народу.
— Ого-го-го!! — заголосили на площади.
— Бог милостив! Молодца! Не зевай, барин! — раздались отдельные крики.
Ахлатский стал тихо подниматься, мелькая между толстыми балками и придерживая к левой стороне, т. е. к зданию. Ноги лошади часто скользили, когда не попадали на перекладины, а ступали на гладкие доски, блестящие от льдинок.
Публика отошла немного от колокольни, чтобы было виднее, и, подняв головы, следила за всадником. Через минуту, выйдя из положения профиля, лошадь и человек превратились в высокую сплошную фигуру, рисовавшуюся отчетливо на небе и, заворотив, пропали за колокольней...
— Ничего... Проедет, — сказал Деталь, уверяя, что он видел сто раз подобную штуку. — Cela parait saulement difficile...
— Третий ярус труден! — заметил Туровский.
— А у креста и пешком жутко подниматься, — прибавил Андрей.
— Главное, спуститься потом! — заметил Ян.
— Да он может от креста спуститься напрямки! — злобно рассмеялся обруганный Колоштан.
Так же медленно и осторожно двигаясь, появился всадник с левой стороны и уже ехал почти на половине высоты колокольни. Лошадь скользила чаще. Странно было глядеть на животное, все на виду на этой высоте, от головы до копыт.
Скоро Ахлатский снова рисовался на небе, но только до половины укрытый подъемом со второго яруса на третий... На повороте лошадь вдруг на одном месте скользнула, справилась и опять скользнула, ерзая по доскам, и вдруг бросилась прыжком и исчезла в лесах и балках...
— Ударил! Ударил! — крикнуло несколько голосов.
И глубокое молчание снова было на площади: все, тихо прислушиваясь, не отрываясь глядели на последний ярус, который, проходя по зданию мимо арок, примыкал к мостку, лежавшему на куполе. Фасом к публике он виден был как на ладони... Два, три раза послышался за колокольней дробный стук, и по звуку можно было догадаться, что лошадь скользит...
Вдруг раздался сильный треск и гул, и пролетело это по площади. В ту же минуту выскакал всадник по третьему ярусу... но стал придерживать все скользящую лошадь, свел на шаг и наконец остановил совсем...
— Умница! отдохнуть дает. Там, я видел, есть большой обрубок на досках, — сказал Ян, следивший пристальнее всех за всяким движением Ахлатского. — Теперь одно только — скорее!.. Шагом не въедет... Там, беда, снегу нет совсем, сдуло, верно, ветром... Но как съедет?..
— А что! — глухо спросил Черемисов, все время молчавший как убитый...
— Как съедет? Особливо с верхней горки, с прямой... Ведь как на реке... И зачем это позволили? — отчаянно вымолвил Ян. — Это глупо!
— Вот! Вот! Во!.. — раздались голоса...
Ахлатский, очевидно, собирался и прилаживался... Сбросив с ног стремена и подобрав поводья в одну руку, он завернул чуть-чуть голову лошади к стене и взмахнул плетью... Конь взвился с места, как укушенный, и полетел, но неправильными прыжками и часто падая на передние ноги... Доски грохотали, и, казалось, на весь город летел гул... Прискакав к краю мостка горкой, Ахлатский начал нещадно хлестать коня и с грохотом и треском взлетел до креста... Снежная пыль вилась вокруг него, сор, щепки и куски досок полетели вниз и защелкали по площади.
— У-ух! — раздалось всюду — и дружный крик приветствовал верховую фигуру, которая отчетливо и красиво рисовалась среди чистого неба на обнаженной оконечности колокольни...
— Молодец! Молодчина! — кричали и махали в народе шапками.
— Половина готова! — сказал Туровский.
— Нет! — отозвался Ян. — Не половина, а только начало... погибельное дело!
Конь и человек стояли недвижимо, около них виднелось в воздухе что-то легкое, прозрачное, как дымок...
— Да это пар валит! От коня пар! Вот упек-то.
Наконец конь и человек шевельнулись и двинулись по верхушке, очевидно объезжая углубление в куполе. Не имея возможности повернуться, всадник на этой высоте перепрыгнул через лежавший поперек крест, обмотанный в рогожи, и снова приблизился к прямо лежавшему наклонно мостку... С первого шага ноги лошади скользнули, она села на зад и съехала аршина на два. Пар уже валил от нее столбом... Лошадь приподнялась на секунду, и опять задние ноги подъехали под живот... и она уже, казалось, ложилась на бок. Ахлатский круто повернул, ударил плетью, и конь очутился задом наперед...
Началась пытка. Всадник бился на одном месте и вертелся на полугорке; то, скользя, спускался, как на лыжах, то при ожидаемом падении лошади стегал ее, и снова, прыжком вперед, удерживал ее на ногах, но зато поднимался выше. Гробовое молчание царило над площадью. Все, затаив дыхание, ожидали конца этому спуску.
То передом, то боком, то задом изворачивалась лошадь под ударами плети и вдруг, будто в изнеможении, легла на живот, против воли скользнула вниз и достигла края верхнего яруса, круто заворачивавшего влево вдоль стены... Из всей мочи, казалось, ударил и дернул ее Ахлатский влево уже у самого края. Шапка от движения свалилась с него и, прыгнув по доске, полетела на площадь. Ахлатский повернул лошадь задом наперед и стал пятить по верхнему покатому ярусу, — стегая и двигаясь прыжками вперед, при каждом неловком движении лошади.
— Виват! добже! молодец! — крикнул Ян... — Так съедет! Хорошо съедет! Пане Туровский! Проиграл...
И оба конфедерата заспорили. Туровский уверял, что это еще опаснее... И лошадь может опрокинуться.
Ахлатский спускался по верхнему ярусу более получаса, но достиг края и повернул лошадь головой вперед...
— Конец! Слава Богу! — вскрикнул Черемисов. — Коли там съехал, то придет жив...
— А какову повадку надумал? А? Задом! — восклицал Андрей.
— Он спятил! Вот что! — сострил Черемисов.
Деталь стал божиться одному из поляков: je vois le ferais trois fois de suite! Бжегинский горячо объяснял, что при сильном наклоне, когда лошадь скользит назад, то ее, прыжком вперед, можно всегда удержать, а скользя головой вперед она не может отпрыгнуть, чтобы удержаться на ногах.
Бойко проехав остальные два яруса, Ахлатский съехал на площадь; Черногрив стал из вороного серым, от кусков пены и мыла пар валил клубами, и лошадь дрожала всем телом...
При кликах и в тесноте нахлынувшего народа Ахлатский, посинелый, молчал и не слезал с лошади, казалось, не слыша и не видя происходящего кругом него.
— Подними ногу. Перебрось! — сквозь стиснутые зубы вымолвил он конюху...
Его сняли как ребенка с седла и поставили на ноги.
— Окостенел, что ль! — сказал Черемисов.
Ахлатский кивнул головой и начал двигать ногами и руками, потом тереть обнаженную голову и наконец выговорил:
— Ну... Не буду... Закаюсь!.. В баню! В баню!
— Дело! Мы все за тобой...
И вся кучка при криках и хохоте народа двинулась к саням...
— Молодца! молодца! — кричали все при проходе Ахлатского.
— Конь молодец, а не я, — крикнул Ахлатский.
Гости гурьбой вернулись к Черемисову... Баня в его доме оказалась нетопленой...
— Олухи! Убью! — кричал князь. — Пошел по соседям, у кого топлена. Скажи, князь-де Улус Андреевич честь делает, просит вымыться с господами дворянами, конфедератами и с турецким генералом. Пошел!
В зале гости распорядились уже, пили здоровье Ахлатского. Туровский отсчитывал деньги. Ахлатский, все еще замерзший, изредка вздрагивал и говорил:
— Не захворать бы. Башку-то ознобил сильно... Смерть была во?.. Пустота! А там, далече, дома, люди, снег! А ты — словно птица в небе. Не дай Бог!..
— Стой! Держи! Держи! — заорал вдруг кто-то отчаянно.
Ахмет-Измаил, тихонько пробравшись в прихожую, надевал шубу...
— Не пускать его! В баню с нами поедет...
Турка схватили и привели. Он был обижен и, не взглядывая ни на кого, не отвечая на смех окружавших, сел угрюмо на стул. Явился Казимир, и Измаил бросился к нему, заговорил что-то обидчиво... Казимир объяснил, что турок чувствует себя дурно еще со вчерашнего вечера и что его надо отпустить...
— Нельзя, князь, больного человека силой нудить пить и есть...
— Я не нужу его... Я его, болвана, в баню зову. Коли хворь, так в баню и надо... Скажи ему, пан Казимир, поясни это мухоеду.
Казимир сказал Измаилу, но тот заговорил и замахал руками с ужасом и отчаянием.
— Он никогда, говорит, и не бывал в ваших банях, а моется на свой лад, — передал Казимир.
— Не бывал?! Батюшки!.. Не пущу!! — воскликнул Черемисов. — Как? Живет столько у нас и не пробовал... Родимый, Измаилушка, голубчик...
И князь пристал к турку, ласкаясь, гладя его по плечу и умоляя... Наконец он обнял и расцеловал турка. Тот насупился еще более и пожал плечами...
— Господа! Паны! Все! На колени! Давай его просить.
— Да! Да!..
И вся гурьба, обступив стул, на котором сидел Измаил, стала на колени, кланялась и выла нараспев:
— Махнатушка! Измаилушка! Беюшка! Поедем в баню.
— Мухоедушка! Балбесушка! Бородатушка! — кланялся князь чуть не в ноги. — Пойдем, леший тебя вразуми!
— Cher hibou! Satané animal! Viens a la bania russe! — кланялся Деталь.
Измаил начал поневоле хохотать, озирая всю воющую на коленях публику. Даже Казимир, один оставшийся на ногах, усмехнулся и шептал: «Glupi! Glupi!..»
Турок махнул рукой и выговорил наконец:
— Да!.. Гарашо!..
— Идет! идет! Ай да болванушка. Гароший! — передразнил князь, погладив бея по голове. Турок как будто опять обиделся.
Пришедшие люди, бегавшие за поисками топленой бани, объявили, что в близости есть только баня купчихи Кармановой, но что она сначала была рада услужить князю, а узнав, что и турка будет мыться, отказала наотрез и поганить бани не даст...
— Чего!.. Ах она! Погоди! — разозлился князь. — Собирайся все! Эй! Дворню собери! На приступ пойдем. Я ей такую баню закачу... Мне и дворянству казанскому смеет баба, мужичка...
Через четверть часа за несколько дворов от дома князя все гости и вся дворня были пред домом купчихи Кармановой. Вороты были на запоре, и шесть огромных собак спущены с цепей.
— Догадалася, что полезу! Да врет! Ломай ворота! — скомандовал князь. — Умру, а турку у нее в бане вымою.
Скоро дворня ворвалась через разломанные ворота, перебила и разогнала собак и очистила путь в баню, помещавшуюся на заднем дворе. В доме Кармановой никто не шевельнулся, и вся большая семья притаилась, украдкой поглядывая в окна.
Общество было уже в бане и, несмотря на просторный предбанник, едва поместилось. Некоторые конфедераты исчезли еще во время ломки ворот, а теперь и остальные отказались от бани и ушли, несмотря на просьбы и угрозы князя. Все-таки человек десять оставалось, и, раздевшись, все вошли в баню. Ахлатский залез на полок и, наконец согревшись, кричал:
— Отошел! Отошел!
Майор Колоштан и Деталь танцевали по мокрому полу, став друг перед дружкой. Первый шел вприсядку, а второй объявил, отплясывая:
— La danse des vignerons. Hola! Lala! Hopp-la!
Измаил, отличавшийся теперь от всех только бритой головой с чудом на затылке, взывал к Аллаху и его пророку.
— Алла, Мохамед рюсюль! — вздыхал он, глядя на все и на всех: на танцы, на пар, вырывавшийся туманом и застилавший Ахлатского и Уздальского на полках, на веники и мочалки, бадьи с кипятком и ведра со снегом, на шнырявших людей княжьих в одних фартучках.
— Ну коли же я когда паки поеду на колокольню, — кричал Ахлатский, — то пусть меня четвертуют! Во как!.. Давай ты мне, князь, все твои вотчины. Хошь ханство целое подари — не поеду... Ей-ей! И не ведаю, за что бы опять поехал...
Деталь уже влез на полок и трагически декламировал экспромт:
Oncques ne fut l'homme plus drôlement malmené —
Par le chaud et le froid, diablement combinés!
Между тем князь что-то хлопотал, усмехаясь и, очевидно, задумав какую-то новую затею... Скоро оказалось... Двое холопей схватились за Измаила...
— Российскую баню ему показать!.. Чтоб полюбил и у себя завел — когда после мира отпустят домой!
Измаил сначала дался, ухмыляясь, но когда его ввели на душный полок, с раскаленным воздухом, и один из людей взмахнул веником, Ахмет сразу забился и завопил как бешеный... Его стали держать... Началась борьба при диком хохоте... Колоштан и князь схватили тоже по венику, и пока холопы изо всех сил удерживали турка, задыхавшегося и с диким воплем вырывавшегося из рук мучителей, они махали и хлестали его по чем попало, по голове, по лицу... Наконец он последним усилием рванулся и отшвырнул одного из людей... Малый навзничь слетел по скользким ступеням и, ударившись головой об пол, почти потерял сознание... Ахмед, все обмахиваемый тремя вениками куда попало, хотел броситься с полка вниз, но вдруг разинул рот, закатился, подернул ногами и лег спокойно.
— Что? восчувствовал басурман, какова наша баня-то православная! То-то, — сказал Черемисов, сам задыхавшийся от жары и усталости.
— Стой! Стой! — воскликнул Калоштан. — Он очумел. Тащи долой, скорее!.. Тащи!
Ахмет-Измаила, как огромный мешок, без движения и без чувств стащили вниз, стали обливать холодной водой и тереть снегом, но турок лежал багровый и с разинутым ртом.
— Пошел за Осип Кесарычем! — крикнул Черемисов людям.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |