В то же время на переднем дворе дома Кармановой старший сын купца быстро укладывался в повозку и, прощаясь наскоро с родными, чтоб не попасть на глаза незваных гостей, съехал со двора.
Семья уже три дня напрасно ждала хозяина, который не ехал из Чистополя и о котором не было ни слуху ни духу. Путешествие на своих, вдвоем с новым кучером, человеком незнаемым, давно тревожило всю семью, и купчиха, на третий день ожидания, решила отправить в Чистополь старшего сына Парфена.
Между тем в те же сумерки Карманов был уже верст за 40 от Чистополя на пути в Казань и спешил засветло миновать небольшой лес, про который его спутник, тоже купец, отзывался дурно.
— Авось! Бог милостив! — говорили оба. — Да и ружье к тому ж...
Но на далеком расстоянии расстилался лес. Солнце скрылось. Сумерки быстро наступали... На опушке этого же леса сидел здоровый, русый мужик с огромной дубиной, с длинной веревкой за поясом, а из голенища торчал большущий нож. Он подремывал, тыкаясь носом, и впросонках оглядывался по сторонам, на дорогу, на поле, на опушку леса.
— Не прозевать бы, дядя Савелий, — сказал он сам себе и приободрился.
Таковский мужик Савка был теперь первый кулак в шайке разбойничьей. Уже недели с две как попал он в душегубы и уже четырех человек саморучно ухлопал. И как все это потрафилось, просто диковинно! И ума не приложишь.
Шел Савка из острога с канатными в Сибирь. Верст сто они прошли за Казань, как наскакали на них добрые люди из лесу, с дубьем.
— Вы канатные?
— Канатные!
— Иди, братцы, к нам...
— А вы кто будете?
— Мы-то?.. будем страннички... Идем к святым местам, кои за Волгой! На поклон к майору Жаворонку, в службу проситься... А путем-дорогой, чтоб прокормиться, караул подорожный наряжаем. Кого гонят в колодках да с бубликами чугунными на руках, к себе зазываем, а кто самолично едет, тому пропуск чиним, облегчив мало. А заартачился, по маковке дубинками гладим... Мы яко птицы небесные — не сеем, не жнем, по дорогам клюем.
Канатных отбили, колодки им поснимали. Солдаты с капралами разбежались... Кто хоть, домой иди, кто хоть, дубинку получай и милости просим в подорожнички. Савка да еще с десяток вступили в подорожные, чтоб помаленечку пробраться за Волгу к тем местам, где профосов да приказных нету, а один начальник, жаворонок степной С песенкой неумолчной.
Вот и сидит теперь Савушка на опушке, свои часы отбывает на карауле да высматривает: кто идет и кто едет. Да тихо кругом все, мертво да безлюдно. И задумал Савка думу в затишье; на мыслях разное раскладывает и диву дается, на себя, грешного, взираючи.
— И-их! — вздыхает он. — Трудно на миру живется. Диковинно оченно дела творятся. Господи Батюшка, Царь ты мой небесный! Держи, человек, ушки на макушке. Так, видишь, и махает мужик из кулька да в рогожку, и очуметь нет времени. Жил вот в Таковском, отдувался от всякого лиха. Грех вышел — набунтовал. Кабы знать то, что под розгами полагается орать, так нешто б он, Савка, стал молчать и его благородие, офицера, не удовольствовал. Орал бы изо всего своего приятного желания, чтобы молчком не обижать начальство... А что вышло-то? И-и-их! Двух лет нету, что забрали его с села, а чего он только не перепробовал. Два раза в остроге сидел да за грубство унтеру целый месяц, в мешке зашитый, в чулане вылежал. Отоспался здорово, да уж больно неладно в мешке — ни почесаться нельзя, ни высморкаться. А там бегал с солдатиком и наголодался. Раз было четыре дня не ел и в животе такое было, ни дать ни взять хворость какая одолела. А там в монахи стригся в скиту. Тут житье было ахтительное, отъелся было — что твой купец. Ей-Богу! Даже рыло припухать стало — вот как сыт был. Уж подлинно сказывают, что монашеское житье у Христа за пазухой! А там, как накрыли его в скиту да за противозаконное стрижение драть почали, — сытость-то эта что была, что не была. Оченно уж скоро ее спустили. Да и это ништо! Жир нагулять можно. А вот было беда стрястись хотела, как было ушел в туретчину, город Легион брать. Да Господь миловал — на канат попал. А с каната в подорожные караульщики.
И вот в две недели саморучно четырех проезжателев ухлопал. Четыре человечьих души загубил! А оно, вишь, грех! Если с проезжей купчихой, с одной, класть — так и все пять душ будут. А нешто он, Савка, душегубитель какой? Как можно! Он пред Господом в страхе себя соблюдал завсегда... Такое, стало, на него несчастье воротит. Вот в запрошлый вторник офицера уложил. Ребята высыпали поживиться — день целый не ели, — Савка тоже полез и за колесо повозку ухватил. А офицер в него бух из ружья, спасибо из маленького. Оробел Савка, что чуть его не убили, и махнул своей дубинкой. Ну офицера и нету. Вот все так-то!..
— Э! Вонося что? — вымолвил вдруг Савка, приглядываясь.
На краю леса показалась повозка парой и едет тихо, стало, поклажа есть. Парень правит, не ямщик. На своих едут!
В повозке сидят двое, с виду купцы.
— Дело гоже! Клюнем! — весело сказал мужик и, засунув в рот два пальца, так свистнул, что одна звездочка, показавшаяся на небе, подпрыгнула и чуть не свалилась наземь. Вылетели птицы небесные на дорогу клевать и окружили повозку... Все сошло бы — слава Богу! Да один из купцов, по глупости купеческой, из ружья и выпалил в птичек небесных. И прощай!.. Застукали дубинки по чем попало... Хлоп да хлоп!
Оба проезжие растянулись на земле, раскидав ручки и ножки. Только третий все увертывался, как заяц.
— Стой! Дьяволы! Стой!.. Не тронь!.. Убью! — заревел вдруг Савка как ошалелый и хлопая дубинкой по своим.
Отбил он проезжего от своих и полез на него.
— Яша? Пес? Откелева стрясло?
— Савушка! Куманек! Ах чертово решето!
И кумовья обнялись с радости.
Повозку повезли в лес, убитых убрали с дороги, чтобы не пужать народ, а Яшка пошел с Савкой и побратался с подорожниками. Пока молодцы перебирали вещи, кумовья переговорили о себе, селе Таковском, женах, ребятах... и наконец решили.
— Ох! Горе-времена. Сказывают, скоро конец миру, Яша.
— Давно так-то сказывают, Савушка, должно, брешут!
И оба кума сели в ожидании ужина вокруг разложенного костра, над которым висел большой котел.
— Гей! Князья безродные! Бригадиры лесные! Здорово, как можете? — крикнул на весь лес верховой, подъезжая к костру.
Он сидел без седла на клячонке в тулупе и в солдатском картузе.
— Дядя капрал! Здорово, дядя капрал! Что привез? Сбираться повелишь?
— Потянули галчата? Аль ворона целая воронит по дороге? Либо грач столичный летит? — заговорили молодцы. — Ну разинь рот-то свой!.. Ответствуй!
— Ой, не могу!.. Пересохло!.. — вымолвил солдат, слезая с лошади.
— Гей, Павлин! Тащи косушку, дяде капралу глотку прополоскать.
Дядя капрал залпом опростал косушку сивухи и гаркнул:
— Стань в ряд, бригадиры лесные! Навостри дырки. Прислушай! В одно ухо впускай, а другое ухо пальцем уткни, чтоб все дома было... Бесподобное извещение привез... Така, братцы, весточка пудовая, что еле меня савраска дотащила сюда.
Солдат сел к огню. Все молодцы обступили приезжего и уселись кругом костра.
— Слыхали вы, что был на Руси государь великий Петр III Федорыч?
Все заговорили вдруг:
— Вестимо... Эка опрос чему творить.
— Он старой веры держался.
— Он, дядя, наши поселки от монастыря взял, от монашеских лап животы наши спас... а ныне, паки монастырские мы...
— При нем, дядя, запрет был пристращивать и пытать...
— Он, дядя капрал... Тьфу! Дядя кар... калпар...
— Молчи, бригадиры... Ишь раскудахтались. Коль ведаете царя Петра III, ну и говори: ведаю-де, мол, а боле вам ни о чем опросу нету... Слухай снова, да здорово... Ведомо ль вам, что император Петр III скончался есть...
— Ведомо... Да вишь ты...
— Бают, вишь, скончался.
— А бают тоже, якобы он тоже, жив есть...
— Под спудом, сказывали, должон тридцать три года быть, и как они ему, батюшке, сполна все минут, так по всей земле ни луны это... ни солнышка, значит, тебе не будет... — начал один старик.
Но капрал ухватил его за бороду.
— Нишкни, бригадир! Не о сем тебе опрос... Все это я, по должности моей, сам ведаю... Ответствуй ты, Филат! Где ныне есть Петр Федорыч?
— У Господа, стало, у Бога. А то под спудом, тридцать три...
— Врешь! Ну а ты? Савельево рыло?
— Отец Мисаил, в Царьграде, баял, а инны, и у Бога, бают, — отвечал Савка. — А кто ж его знает — дело темное.
— В граде Еруслане... Слыхалось мне... — сказал один.
— В Еруслане... Ой-ой, дурень... — отозвался другой. — В Арестане, кой о семибашенный есть. А он, слышь, братцы, в Еруслане. Ой, дурень.
— Врите! Врите!.. — вступился другой седобородый старик. — Ни в Арестане, ни в Царьграде... В Киевской лавре с печерскими угодниками батюшку покладали в пещерах святых...
— Врешь, дедушка. Киев — это на реке Днепр! Врешь.
— А вот и не врешь... Когда ж у меня невестка ходила и даже оттудова и масла мироточивого домой...
— Все вы врете, бригадиры! И ты, бригадир, врешь. Я вот знаю, где император всех-российский Петр Федорыч... Поняли... Дай глотку еще сполоснуть... и я публикование совершу в башки порожние.
— Давай еще косушку дяде капралу. Что с ним поделаешь!
Солдат выпил, утер рот и заговорил.
— Государь император Петр Третий жив и проявился... Находимшись двенадцать годов в стране Свейской у Свейского королевича, собрал он великую армию и идет приять свой всеродительский престол. И ныне, установясь штурмованьем и расстреляньем фортеций степных, призывает манифестом всия свои верные... Слухай! Вы! Всия свои верные подданные в войска свои: казацкия, егерския, гренадерския, гусарския, пандурския, мушкатерския, пикинерныя и многие иные, коих прозванья вам, тетеревам, не уразуметь.
— Ты, дядя капрал... — прервал новобранец Яшка, — чаятельно, все это ради третьей косушки нагородил.
Долго гудела толпа от вести дяди капрала. Кто во что горазд...
— Иди ужинать... Гей, ребята!.. У-жи-нать! — крикнул наконец кашевар, чтобы созвать разбредшихся по лесу. — Ого-го-го! Че-ер-ти! У-у-жи-нать!
— Как же вы поступитесь в сем случае, бригадиры? — спрашивал капрал.
— А вот, дядя капрал, — сказал седобородый, — садись в круг. Наших хлеба-соли отведай; а там заутро потолкуем рядком, и что Бог на душу положит, тому и порешим быти.
Все уселись поближе к котлу, и стихла болтовня. Все ели и почмокивали, утирая губы рукавами.
Чрез час Савка с Яшкой улеглись в куче хвороста и прикрылись рогожами. Снегу было мало, но морозило.
— А что, Яша? — шепнул Савка. — Дядя-то капрал набрехал, аль воистину проявился Петр Федорович? То-то бы гоже было, — прибавил мужик как-то сладко...
— А тебе кака забота? — спросил Яшка.
— Как можно!.. проявися он, тогда ахти мне!
— Да что? Черт!
— Почем мне знать, Яша, народ бает: вот приди царь да приди. Ну и я тоже баю...
— Приди царь! — передразнил Яшка, лениво зевая. — Царь-то, Петр Федорович, в царстве небесном. Ну, стало, и аминь его душеньке.
— И стало, все враки?
— Зачем враки. Може, иной какой Петр Федорович.
— Как тоись иной?
— Самодельный.
— Самодельный? Как тоись? Негодный, стало?
— О дурафья! Да тебе нешто не все едино. Тебе ныне что из ризы ни торчи — все батька!
— Мне, Яша, вестимо, едино! — ласково и сладко вымолвил Савка. — Я к тому сказываю, что ноне времена-то каки. Ты с купцами ездишь, я с дубиной сижу... Ты торгуешь, я подорожничаю... Нешто гоже?
— Много я наторговал! Купца-то вот убили, а у меня шесть гривен за ним пропали!
— Ой ли? Обида! Тебе учерась их с него получить бы. А все времена окаянные! Разбои да злодейства. Ноне живи, завтра ушибли! — вздохнул Савка.
— Времена, кум, еще спасибо скажи, — сонно промычал Яшка. — Гляди, хуже будет. Пес человечьим голосом заговорит...
— Ой! Ну-те! — ахнул Савка, и мурашки от страха побежали у него по спине.
Через минуту молчанья Савка снова шепнул:
— Яша! а Яша? Коли и вправду там проявился какой... Ты — туды?..
— Я? Нету! Как можно.
— Так куды ж?
— Сам выпяли, умная голова.
— Боле, Яша, некуда.
— Так чего ж опрашивать. А ты? — в полудремоте отозвался Яшка.
— Я, Яша, как ты!.. Вот токмо пути много. Я чаю, верст сто.
— И все триста.
— Далече!
— Да. В острог ближе.
— Зачем в острог! — встрепенулся Савка.
— Неохота?!
— Стало, заутра и пойдем.
— Не бойсь! Коли явлен, так не пойдем, а поедем.
— Ой ли? А коней как добыть?
— На деньги.
— Во! У кого ж их взять-то?
— У того и взять — что сам не даст, — совершенно засыпая, мычнул Яшка.
— Э-э! Там, стало, во как... будет! — воскликнул Савка.
Наступило молчанье. Через минуту Савка вымолвил тихо и вопросительно:
— Я тады, Яша, пить учну.
— Буде размазывать-то. Дрыхай!
Оба увернулись теплее и захрапели. Вся шайка давно спала богатырским сном. В лесу морозно и тихо. Только изредка где-то вдали в чаще завывал волк, уныло оглашая оголелый серебристый лес.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |