В Сурманаевой со дня на день, с часу на час, в лихорадке нетерпенья ждали на помощь Чернышева. Это была соломинка для погибавшего. Кар уже послал в Переволоцкую еще двух гонцов, и оба пропали без вести, как Иван.
Уздальские все жили еще у Игната и ожидали поворота счастья. Марфа Петровна окончательно сна и пищи лишилась... Параня молча сидела в углу избы или выходила прогуляться по слободе в сопровождении хозяина. Кой-кто из офицеров изредка бывал у них, но все равно повторяли свои опасенья и не вносили отрады. Самой же Паране пришлось говорить одному из начальников.
— Да полно вам дрогнуть да печалиться! Бог даст, вы еще в два часа времени разгоните весь сброд.
Через неделю после отъезда Ивана явился башкир из Берды и повестил, что в день его ухода из Берды шли приготовления. Собирались еще какого-то московского генерала ловить... и должно, словили — потому что больно уж великое старанье прикладывали в разъездах да разнюхах!
Кар ответил то же, что повторял уже давно.
— Все ничего! господа! ободритесь... лишь бы скорее пришел Чернышев.
Явился еще перебежчик, гренадер давно повешенного Карташева, и участь отряда Чернышева, как настоящий гром небесный, свалилась на Сурманаеву.
И не верили этому известию, пока три раза не подтвердилось оно.
— Да как же Рейнсдорп не предпринял ничего, — говорил Кар, — не сделал вылазку. В трех верстах берут отряд, а они взирают на это, яко на комедь. Ну, хорош губернатор!..
Затем Кар заперся с Фрейманом и с несколькими штаб-офицерами. Совещание длилось часов пять.
— Нешто злодей может так обходиться! — говорили солдаты. — Сему Бог в помощь.
— Бог?! а дьявол нешто не может в помощь быть! — отвечали старые служивые. — Расторопен он, слова нет! а мы, вишь... полетим, что галки тычемся, а засядем, то крепче филина к пню прилипнем. Чего бы махнуть в Берду да располыхнуть на «Уру»!
Дошла весть об Чернышеве и к Уздальским!
— А Ванюша-то?.. — ахнула Марфа Петровна.
Параня, давно уже унылая, не вымолвила ни слова, отошла и стала лицом к окошку... Долго стояла она молча и вымолвила.
— Иль не догнал и на обратном пути... а то догнал и как следует ему... — она запнулась.
— Что? — спросила Марфа Петровна.
— Как офицер службы, — тихо вымолвила Параня.
— Как то ись...
— По долгу своему... верен пребыл.
— Кто по долгу... какому долгу...
— Исполняя указ своего генерала и начальника...
— Да что ты, Парашок! Я говорю: где Ванюша?
— Я и сказываю, что... — медленно продолжала Параня, — сказываю... как честный офицер по своей данной присяге... остался государыне... предан.
Голос девушки дрожал и рвался.
— Государыне предан? что ты, Парашок? я ж не говорю, что Ванюша себя причислил в воровские генералы. Я только в толк не возьму, где ныне быть ему, голубчику?
— Ах, мамонька! — вдруг зарыдала Параня, опускаясь на лавку. — Да у Господа же...
Марфа Петровна оторопела. Параня укрылась лицом в руки и задыхалась, сдерживая рыданье. Марфа Петровна подошла и села около девушки.
— Дочка! полно! что-то как страшно плачешь. Просто меня инда коробит... я мыслями не скоро богатая. Ты все слова свои тащила, тащила. Мне и не в толк было. — Марфа Петровна начала плакать.
— Парашок! голубчик! все под Богом... коли же помер — ну, царство ему небесное... а может, и живехонек. Что ж зря слезам-то волю давать, грудь надрывать. Ты и в беспечалии в Казани-то все плакала; слез-то у тебя вылилось — иной на всю жизнь хватит.
— Был у меня Иванушка-дурачок! — шепнула Параня, качая головкой и причитая. — И целехонек был. И не любила! а стал Иван молодцом... и полюбила! и на смерть... сама его... ох! мамонька. Тут вот в сердце тихо так рвется... Ти-хо, да больно, больно. — Параня снова начала рыдать.
— Да может, еще живехонек...
— Ах, мамонька! я сама опросила того бердинского гренадера об казнях лютых офицеров... и он мне все рассказал и всех описал на словах. Всех, кого казнили...
— Ну?! и Ванюшу?! тоже?!!
— Эдакого, говорит, ввели на помост... уж из последних... подняли... описал мне рост да лицо... крестик шейный свой все целовал... а я ему провожаючи свой... — Параня не договорила. Марфа Петровна бросилась к ней, обняла и, заливаясь слезами, шепнула ей на ухо.
— Так помолимся за упокой души.
Кар хворал и не выходил из избы на улицу.
Несколько гонцов, один за другим, скакали в Казань и в Петербург. На вопросы офицеров насчет планов генерала и намерений Кар отвечал:
— Господь милостив!
Однажды ввечеру, написав длинный рапорт и собравшись спать, он нашел на подушке своей постели цидулю, сложенную треугольником. Надпись гласила: «Московскому генералу и кавалеру Карову от государя и императора указ». Он изумился, развернул и прочел:
«Господин генерал!.. мы, государь и царь всероссийский, Петр III, указываем вам ни мало не медля со всем своим войском в нашу покорность объявиться; буде же сие увещевание наше без должного нам уваживания оставите и в упорстве пребудете... то б знал изменник, что повелено мною тебя в твоей избе задавить, какое повеление наше из наших, у тебя в лагере, согласников — многие сотворят без огласки. Против своего государя законного воюют оные солдатики мои невольно и от вас с охотой к нам желают. То смирися в окаянстве и повинися альбо жди себе плату за службу бабью!»
Генерал скомкал записку и бросил на пол.
— Изменники, даже в прислуге! — подумал он и лег спать. Долго лежал он не шевелясь, но не мог заснуть. Прошло около часа... Все было тихо, только слышались шаги часового под окнами. Вдруг почудилось ему, что в темноте кто-то тяжело дышит около него... затем что-то, как бы чья рука ощупала его ноги, и в тот же момент скрипнул пол у самой кровати. Кар тихо и сдерживая дыханье достал пистолет из-под изголовья, вдруг вскочил и, взведя курок, крикнул:
— Кто тут! убью! гей! люди!
Никто не двинулся в горнице... прислуга повскакала в сенях, зажгли огонь... горница была пуста, и весь небольшой дом священника был пуст. Однако генерал был вполне убежден, что все это не приснилось ему. Все снова улеглись, а старик лакей, уходя, пробормотал:
— Это, батюшка, из наших же какой?! я в них всю веру потерял. Того гляди, серебро счистют. Уехать бы нам. Ну их! это что за война.
— Война?! — воскликнул Кар. — На войне убьют, и все тут, а здесь кожу с живого сдерут, глаза вырвут, уши отрежут!
Генерал долго ходил по комнате, брал изредка со стола запечатанный большой пакет и, повертев в руках, снова клал на стол. Очевидно, в нем происходила борьба... на пакете была надпись:
— Его сиятельству, графу Захару Григорьевичу Чернышеву, государственной военной коллегии президенту — от генерал-майора и кавалера Василия Кара.
Долго бродил Кар по комнате, не решаясь снова лечь. Старик лакей выглянул в дверь.
— Что, батюшка, Василий Лексеич? аль худо?.. Дай обменю корпию-то... С сумерек не обменивали.
— Нет, ничего... надо беречь эту мазь. Здесь аптеки в степи не найдешь.
— Да сделай ты по-моему, родимый, что тебя прошу... долго ль пристроиться... дай я на сене, скомандую. Гляди, сырость какая! весь угол мокрый. А?.. в той горенке хоть и потеснишься малость, да теплом доволен будешь. И здоровому тут беда, а еще хворому в экой сырости спать... сделай ты по-моему, ишь третьи сутки надседаюсь, прошу не допрошусь...
— Добро! добро! устраивай! Много ль у тебя мази-то еще... три баночки?
— Где... как три... последняя... ведь я докладывал тебе, Василий Лексеич, что две выпали... и как неведомо, тогда в Юзеевой...
— Последняя? последняя?!
— Последняя, родимый, нешто забыл.
Генерал сильно смутился...
— Одна! — тихо вымолвил он. — Одна! что ж это будет! я пропал... да пойми ты, старый тетерев, что я пропал!
Кар взглянул на стол, быстро подошел и, судорожно изорвав пакет, вынул несколько бумаг. Отыскав частное письмо на имя графа Чернышева, он сел и приписал в конце листа постскриптум.
«P.S. Пока еще следуемые сюда войска собираются, учредив все нужное, по обстоятельствам, в которых мы есть, для переговору с вашим сиятельством о многих сего края подробностях, поруча команду генерал-майору Фрейману (который, мне кажется, хороший и ничего нужного к исполнению не упустит), намерен я отъехать в Петербург, ибо то время, которое употреблю на езду свою и с возвратом, здесь без всяких предприятиев протечет! Чего для вашего сиятельства, как моего милостивца, и покорно прошу об оном приезде моем предупредить, все ж те повеления, которые прийти сюда на мое имя могут, прикажу распечатывать и исполнять ему ж, г. генерал-майору Фрейману.
Василий Кар».
— Она этого никогда не простит! — прошептал он, подписываясь. Обсыпав песком написанное, генерал все еще думал и соображал что-то, но потом решительным движением запечатал все в новый пакет и сделал вторичную надпись.
— Что ж! Не пропадать же мне. Пугачевцы! Без лекаря! Без снадобьев! Долго ль сгинуть. Вылечусь и вернусь!
Лакей между тем тихонько, чтоб не беспокоить занятого барина, перетащил матрацы генерала в маленькую каморку и устроил постель на полу на куче сена.
— Лихо отпочиваешь, ваше превосходительство.
Через полчаса все было снова тихо и темно в домике священника. Кару на новом месте не спалось. Долго думал он о приписке и решился наконец изорвать все и наутро написать другое письмо, а самому ждать в Сурманаевой. Прошло часа два, и среди ночи Кар вдруг вскочил на ноги: в соседней горнице раздавалось страшное хрипенье. Кар крикнул и бросился туда. Какая-то фигура в дверях сбила его с ног на пол... Все поднялось в сенях и во дворе... Снова зажгли огонь. Старик лакей, посинелый, лежал без чувств на голых досках постели генерала, с которой перенес он матрацы. На шее его была затянута в петлю тонкая и острая бечева... Он был уже мертв. Кар вспомнил о записке и вздрогнул.
— Бог спас! — подумал он. И приказал немедленно позвать к себе генерал-майора Фреймана и закладывать возок... — Уезжать скорее! — решил он. — Пусть хоть разжалуют!..
На рассвете шум поднялся на слободе и по избам.
— Генерал уезжает! — ходила весть по Сурманаевой.
Кучи старых солдат напирали на дом священника, где запрягали лошадей в большой возок.
— Упросите командира! Почто бросать нас! — кричали некоторые появлявшимся из дому офицерам и прислуге. — Ублажьте его... Почто уходит! Пусть укажет Берду брать!.. Не сморгнем... возьмем.
Им велели разойтись.
Через несколько времени возок двинулся от дома. Куча солдат бросилась и остановила его за откосы. Другие ухватили лошадей под уздцы.
— Ребята! — высунулся генерал. — Я сдал командование генералу Фрейману... Ему повинуйтесь. А сам я только на побывку в Питер и тотчас назад с свежими войсками и провиантом. Пусти лошадей. Ну! Пускай! Я приказываю! — грозно крикнул генерал.
Солдаты расступились. Возок двинулся шибко. Кар, усевшись на место, снял шапку и перекрестился три раза.
— Знать, братцы, он уверовал! Не хочет против его воевать! — говорилось затем на улице.
Ввечеру отдельные кучки чернелись в снежной степи в окрестностях Сурманаевой... Бегуны к батюшке Петру Федорычу!
— Эхма! Наши-то, наши так и пропадают, словно сквозь землю. Может, чрез недельку и мы потянем, да не тайком, а въявь, якобы к государю царю... А сказывали, казак беглый. Ах народ!! Сбрехнет же!!
В одной дырявой избе Сурманаевой сидел и ужинал Яшка... Он был весь в саже... Лицо его было исцарапано в кровь, большой палец правой руки поранен и окровавлен.
— Чтой-то ты каков вернулся... — охала прислуживавшая баба. — Хозяин придет — не узнает... Где пропадал-то сутки целые.
— Знай помалкивай! — угрюмо отозвался Яшка.
Вошел мужик и, глянув на евшего Яшку, сердито бросил шапку свою в угол.
— Прозевал журавля в небе! — заговорил он. — Эх ты! Сунься теперь в Берду-то... Ты! пошла вон! — прибавил он, обратясь к бабе, и та вышла из горницы.
— Да ты слушь-ко!.. — заговорил Яшка смущенно. — Что было-то... Засел я в печь с сумерек, положимши цидулю-то на кроватку... Сижу... Улеглись вот... Я вылез по времени, кажись, в полночь, да, знать, рано — не спал он. Поднялась тревога. Я оробел, думаю, прямо в холодную печь полезут, чего простей. Ан нет! Стал он гулять по горнице; потом поскрипывал все пером, должно, грамоту писал, а там долго еще толковал чтой-то с холопом, мне-то не слышно. Улеглись опять... Я много обождал да опять за свое.
— Ну?..
— Ну, обрел его в потемках, петлю накинул ловко, ей-ей, и затянул!.. Он, дьявол, ну хрипеть, как свинья на убой. Я, знай, тяну, а он знай реветь, да еще кусается, окаянная собака. Силы-то у меня, на горе, мало... Тут вдруг ктой-то кричит, бежит... Я в дверь, да сбил кого-то, да мимо, в сени; а в потемках народ орет да тычется — я к углу притаился. Они все в избу полезли, и часовой за ними! А я драть да драть. Спасибо, утек!.. И как утек — сам не ведаю. Уж куда ж они дурни! И впустили и выпустили! А я так и шел: либо в есаулах быть, либо в острог.
— А он выехал вон невредим в Москву. Эх зюзя!
— То-то... Да... Бают, выехал.
— Кого ж ты задавил-то? Черт!
— А кто ж его ведает. Стало, не его.
— Ну ты в кулевых и остался.
— Остался. Что будешь делать — чем я повинен? Я давил генерала, а потрафилось, вон не его. Из немцев — вот что! — объяснил Яшка глубокомысленно. — Их ты ни силой, ни счастьем не бери, а наговором...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |