В Казани замечалось волненье на улицах. Повсюду болтались, сходились и перешептывались кучки народа. Кабаки были полны. Многие дворяне и чиновники разъезжали из дома в дом, нигде долго не засиживались и, встречаясь на улице, кричали друг другу.
— Слыхали! Ведаете? Он его уложил!
— Да. Да! Каково!
— Я к Марфе Ивановне!
— Она уж сама в разъездах! Оповещает! К Колоштану ступайте!
— Он бегает по гостиному — купцам рассказывает...
— Ну, стало, боле некуда...
— Ну, так к генеральше Анучиной... Она подгородная...
— Знает! Вторую пару загнала сама в возке... Да уж все сведались!..
У губернатора на дворе стояли санки с почтовыми, заготовленные для третьего курьера, которого он отправлял за два последние дня. Много гостей приезжало и отъезжало — губернатор не принимал, губернаторша сказывалась больной! Один только возок Штейндорфов стоял в углу двора, и они — свои люди — сидели у Анны Ивановны. Кучер ушел в людскую, а чахлые сизые клячи не двигались и спали стоя, не обращая внимания на езду и суетню по двору. На заднем дворе укладывали вещи в большой рыдван, поставленный на полозья. Губернаторша отъезжала в Москву, но строжайше запрещено было рассказывать об этом в городе.
По одному переулку шла толпа народу, сопровождая двух солдат, которые вели связанного татарина.
— Что ж бить!.. Веди к начальству! За что? — слышались голоса. — Он правду, братцы, баял, хоть и татарин. Он тамошний.
— Он не врет! Это все и в манифестах прописано! — кричал ражий мужик.
— Пойдем до губернатора! — громко крикнул опрятно одетый человек. Это был Долгополов.
— И то пойдем! Что взаправду... Чего! Вали, ребята, к губернатору.
— Елисей Онуфрич. Веди. Вылазь в кон.
Названный Обвалов вышел вперед.
— Теснители. Будет вот им! Обиждатели! — шла и выла около него кем-то побитая баба.
Толпа проводила солдат и татарина до большой улицы. Двое военных шли им навстречу. Долгополов пригляделся к одному из них и, юркнув в толпу, исчез...
— Елисей Онуфрич. Куда ж он. Эй, негоже, брат, а еще купец... Своих выдавать.
Толпа раздалась, вдруг заредела и рассыпалась... Ражий мужик первый завернул в кабак с двумя другими.
— Что за человека ведете? — спросил высокий офицер, подходя к уменьшившейся кучке народа.
Это был князь Данило.
— С базару, ваше благородье. Непутные разглашения пущал в людей, а таковских указано забирать.
— И тут то же! — молвил князь и отошел. — Так вы сказываете, генерал, — обратился он к своему спутнику Сельцеву, — что ваш племянник в одно время с братом выехали гонцами. Достоверно ли это?
— Так точно, ваше сиятельство. Князь Иван Родивоныч при нем был назначен в посылку к Чернышеву, как ведающий тот край, и в ту же ночь выехал, в одно время с ним, в разные стороны. И коли с той поры вестей у нас никаких не было, то...
— Нет! Вести есть! Свежие! Тридцать человек офицеров повесили в Берде! — холодно вымолвил князь.
— Это еще не причина вам сокрушаться.
— Однако... Если весь отряд погиб.
— Князь Иван Родивоныч мог запоздать, не достичь Чернышева, — сказал генерал Сельцев. — Да, по мне, оно так и было, по числам. Он выехал из Сурманаевой 11 числа в ночь, а 13 утром комендант Чернышев уже был окружен... Есть надежда... Князь... Бог милостив! Есть надежда.
— Надежда, что брат погиб, не достигнув места назначения и не исполнив порученья. Это все едино для него! Что ж! Коли так... Царство небесное! Может, и я так же угожу по неразумию, блудливости и лености тамошних правителей и командиров.
— А вы беспременно желаете причислиться?
— Я завтра выезжаю к отряду генерала Кара и прикомандируюсь чем-нибудь к нему.
Оба повернули на двор дома Хвалынских... Генерал Сельцев шел к князю с секретной просьбой: оказать ему покровительство в получении места воеводы.
У флигеля дома Черемисова стояло несколько экипажей. На квартире братьев Бжегинских с утра толпились конфедераты. Одни уезжали, другие подъезжали, и на всех лицах была бодрость, довольство, почти радость. Дворник дома, глядя на все, надумался и, рассчитывая на «чаишко», осведомился, не именинник ли кто из постояльцев. Его прогнали и заперли все двери. С десяток конфедератов остались до сумерек и, наговорившись, молча сидели в кружке. Казимир сидел за столом и быстро писал по-немецки... Около него лежало несколько уже оконченных писем в пакетах... Одно письмо было с адресом в Константинополь, другое в Бары, третье, пакет большого формата, во французское посольство в Петербург, четвертое, еще не запечатанное, было написано по-татарски к одному бывшему казанскому мулле, сосланному в Уфу. Ян сидел на диване, расфранченный как на бал, в шитой золотом и шелками венгерке. Он только что приехал с сеанса от немца-живописца, который давно уже писал его портрет во весь рост... От Яна несло духами, особенно от пыльной, серебристой пудры его парика. Но лицо его и поза не соответствовали костюму... Задумчиво понурившись на диване, он вертел в руках маленькую позолоченную шпагу за рукоять, усыпанную бирюзой, а кончиком шпаги бессознательно чертил на полу: Шерфе... Лицо его было слегка бледно, и губы нервно подергивало по временам. Некоторые из конфедератов взглядывали на него изредка и затем переглядывались между собой, очевидно занятые одной общей мыслью на его счет. Туровский, гревшийся у печки, прервал молчанье и тихо спросил, обращаясь к Яну, в котором часу обещался быть Потоцкий.
Ян не сразу пришел в себя.
— Не вем! — сухо и кратко отозвался он, не подымая головы.
На второй вопрос другого конфедерата Ян также, не двигаясь, ответил:
— Ниц не вем! — И по голосу его чувствовалось, что он хочет, чтоб его оставили в покое.
Казимир кончил письма, встал и, собрав все письма, вымолвил едва слышно:
— Пане Пулавский?
Пулавский вскочил и подошел к столу.
— Вот!.. Передайте, — медленно и тихо заговорил он. — Если попадется, то ему и мне быть в Сибири, а может, и хуже... Так и скажите.
— Добже.
— Ну, поезжайте... — Казимир подал ему руку. — Ах да! — вспомнил он. — Я вам говорил или нет... Я придумал... Если он захочет там монету чеканить... Мне гонец его, Обвалов, говорил. То я надпись придумал: Redivivus et ultor! А впрочем... В этой земле приличней монеты и надписи делать татарские!.. — И губы Казимира едва заметно стянуло в презрительную улыбку. — Ну, а где nervus belli?
— Вот! Пока пять тысяч, — отвечал один из конфедератов и переставил с дивана на стол шкатулку.
Казимир открыл ее. Она была полна пачек ассигнаций...
Конфедераты стали собираться и скоро разъехались. Ян встал, молча подавая руку каждому, и когда последний, Туровский выходил из горницы, он тихо спросил, провожая его:
— Ты решился?
— Да.
— В дым или в огонь?
— Покуда в дым, — невесело улыбнулся тот. — А ты?..
Ян вздохнул, махнул рукой и, не ответив, вернулся в горницу. Казимир исподлобья глянул искоса на брата. Прибрав кой-какие бумаги со стола, он открыл шкатулку, пересчитал деньги, потом запер все в стол и сел в кресло. Ян уже лежал на диване и снова задумчиво смотрел пред собой. Брат сел как раз под его взглядом, и Ян перевел от него глаза на печку.
— Ну? Что же ты, — заговорил Казимир по-польски, тихо и, как всегда, не подымая глаз. — Вот уже неделя сроку проходит. Надумался?
— Да! — едва слышно отозвался Ян.
— Что же?
— Не честно!
— Страшно, скажи лучше, — едко усмехнулся Казимир, глядя себе на ногти. — Ну, не треба! Я тебя заступлю. А ты меня — в Казани.
— Нет. Этого не будет, потому что я готов. Но говорю, что не честно!
Казимир встал, прошелся по комнате в сильном, но едва видимом волненье и опять сел. Только руки его слегка дрожали.
— Не честно? — вымолвил он. — Не честно... Твоя, Яна Бжегинского, или моя честь?! Честь карлика, букашки! Эта честь тебе дорога, а честь страны, родины — нет?! Твою мать будут ногами в грязных лаптях топтать и бить, а ты в то же время будешь обдумывать обидное слово, тебе самому сказанное.
— Comparaison n'est pas raison, — говорят во Франции.
— За честь и счастье своей земли всякому совесть и Бог велят жертвовать своим счастьем и своей честью.
— Что же будет по достижении цели этими средствами? Счастливая и честная земля с несчастными и бесчестными сынами!
— Хороша была бы Франция, если б при Карлусе VII и Иоанне Орлеанской все рассуждали, как ты.
— Там честью не жертвовали никогда. Напротив, иногда утешались тем, что tout est perdu sauf l'honneur!
Казимир не отвечал. Наступило долгое молчанье. Оба задумались.
— Так ты не хочешь? — спросил наконец Казимир.
— Не хочу, но еду!.. Доставай провожатого и тогда...
— Провожатого нет. Это отговорка. А время дорого. Если явятся подозренья у Бранта... то все пропадет. Ты по-русски говоришь изрядно — Jasyk do Kijewa dowadit... — говорит пословица.
— А конец ее... Ale i do kija! — полугрустно, полузлобно рассмеялся Ян.
— Ну да! До казни! — спокойно вымолвил Казимир. — Не до мазурки же?..
Ян вскочил с дивана и, уйдя в свою комнату, бросился на кровать и схватил себя за голову.
— Боже мой! Как это... трудно! — стоном вырвалось у него.
У Лукерьи Кузьминишны Бартыкаевой были гости и привезли ту же диковинную весть: расшиб! Всех расшиб.
— Войско удивительное! Сказывают, из Питера чрез Сибирь привел!
В диванную тяжело вошел, стуча сапожищами, Разумник Белокопытов. Его мать, бывшая в ссоре, теперь снова помирилась с Бартыкаевой, уже в восьмой раз в течение двух лет. Разумник, опоенный когда-то, недавно вполне оправился от трудной болезни. Он подошел к ручке Лукерьи Кузьминишны и выговорил однозвучно и в нос:
— Мамаша прислала, велела кланяться и доложить, что Пугачка московского генерала вздул и вскорости сюда будет.
— Пугачев! что ты, голубчик! типун тебе...
— Никак нет-с... Мамаша то ись...
— И как не расшибить! — продолжала Бартыкаева, обращаясь к гостям. — Какой он командир! рассудите, отцы мои! памятуете, как у князя-то обедал он! спит человек, носом тычет... Я было к нему потолковать, а он носом тычет... Какой он командир. Неужто не сыскался у царицы какой повеселей. Ведь событие, не пустяковина! Он ведь и сюда прилезть может. Оренбург взял, так и Казань возьмет.
— Оренбург стоит.
— Взят! взят! взят! верно! у Агафьи Матвеевны дядя там... Пишет, что...
Раздались быстрые шаги, и в диванную явился князь Черемисов.
— Ну-с... Во как! люблю! — остановился Черемисов в дверях и поцеловал кончики своих пальцев. — В один день отбарабанил. Стоило за этим из Варшавы ехать.
— Вот и Лукерья Кузьминишна сказывает. Как у вас-то он, князь, обедал. Помните. Носом-то тыкал да сопел.
— Люблю! токмо литеры переставить, говорю, туда попер Каром, а оттуда попер раком. Да еще хвастает, слышь, в рапорте, что ретирада была успешная. Ах ты ретирада!! Я б его... — Князь Черемисов сел на диван и, ударив ладонью в ладонь, прибавил: — Только бы мокренько осталось! А вы вот чего скажите... Начальствующий-то кто?.. Губернатор да я — двое знаем. Петр Федорыч! Враки! Пугачев, что ль, Емелька? казак беглый! враки!
Все шелохнулись и навострили уши затем, чтобы потом навострить лыжи и погнать по городу — развозить новую весть.
— Все враки? Ведаете ли вы, кто оный человек, кто всех колотит? — понизил голос Черемисов. — Принц Брауншвейгский! Иван Антоныч!
— Ба-тю-шки светы! — прослезился один старичок, предвкушая наслажденье первому развезти эту новость.
— Да-с. Сынок правительницы, что в ссылке был, в Холмогорах.
— Что вы!
— Вот те и что вы! И радуйтесь, какой теперь на Руси ходун ходить учнет. Плюнь, дунь да перекрестись. Поседеем все! волосы и зубы со страхов да диковин растеряем. Скоро манифест будет от него казанскому дворянству. Каково? а?! люблю!!
— Видели уж мы манифест-то дурацкий! — сказал кто-то.
— Другой будет. Тот Емелькин был. Другой!!
— И я грамоту-то энту безграмотную читала. И где бы вы полагали? — объявила Лукерья Кузьминишна. — В людской холопов за чтением накрыла. Никишка мой читает. Всех передрала. Реками, да бородами, да травой какой-то жаловать обещает.
— Иван Антонович не то пропишет!
— Как же так-то? Император да будет Иваном прозываться. Вот чудно! — загоготал вдруг Разумник.
А в людской Лукерьи Кузьминишны толпилась челядь. Прибежавший из залы лакей объявил шепотом:
— Слышал сейчас. Князь сказывал. Барыня да и гости так и ахнули. Не царь Петр Федорыч, а самый он истинный Государь Антон Антоныч. Сын истинный... чей-то...
— Елизаветы Петровны, должно, альбо самого Петра Алексеевича?
— Так! так! его и есть. В ссылке был, а ныне, вишь...
— Чего врешь. Петра сын — да Антоныч!
— Да ведь он прыниц, вишь ли... Может, по-ихнему.
— Нету! стало, Елизаветы Петровны сынок.
— Сейчас издохнуть, князь сам сказывал... Антон Антоныч. Во, братцы!! — и лакей пустился вприсядку.
— Чего разобрало! — заметил старик ключник.
— Чего? новые порядки! воля! истинно милость Господня.
— А ты не спеши — наткнешься! Промыслишь себе милость и сзаду, и спереду. Ни сесть, ни съесть.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |