Глава шестнадцатая

Стан атамана находился на низком травянистом берегу речушки Вязовки. Среди раскидистых тополей стояли четыре походные кибитки, чуть в стороне — пятая, атамана Могутова.

На стану было людно, и Тимофей подумал, что атаман не любит охотиться в одиночку. Он сказал об этом хозяину.

Могутов пронзительно взглянул на него, но ответил не сразу.

— Говоришь, больно людно у меня на стану? Я тебе скажу, почему людность такая, но не сейчас. Расскажу кое-что, не возрадуешься.

Хозяин и гость обедали в кибитке атамана, сидя на кошме, поджав под себя ноги. Стряпуха принесла обед на двоих. В казачьи обычаи не входило сажать детей за один стол со взрослыми, и, хотя Тимофей знал, что Никиту не оставят голодным, все же спросил хозяина:

— Парня моего и гостя покормят?

— А как же. Или сомнение взяло?

— Просто так, к слову, отцу положено заботиться о детях.

— И то верно, — согласился атаман. — И о госте своем не беспокойся, тоже не обойдут. У меня стряпуха порядок знает. Ты мне вот что скажи: чего ради таскаешь за собой этого степняка?

— Зиянгула — хороший парень.

— Мало ли хороших парней на белом свете! Раздели свои портки между ними, по ниточке каждому достанется.

— Это конечно, — усмехнувшись, согласился Тимофей. И рассказал, кто такой Зиянгула.

— Вон оно какие дела, — протянул атаман. — А я и так прикидываю и этак, и не могу догадаться, откуда у тебя беркут. Теперь все понятно, значит, Зиянгула не простой степняк, а зайсанг! Его можно было бы и за один стол с нами посадить... Да нет, не надо, — сам себе возразил Могутов. — Он киргиз-кайсак, и ему не положено знать то, о чем мы сейчас говорить с тобой будем.

Тимофей был уверен, что разговор пойдет о Павловке... Интересно, что нового собирается поведать Могутов?

Тимофей ждал, а атаман не спешил.

Обед мало чем походил на степной охотничий: тут была и пшеничная лапша с курицей, и пышная творожная шаньга, и холодный хлебный квас в небольшом барыльце, вот только паштетный курник, румяный и сочный, был начинен не куриным мясом, как то полагается, а свежей зайчатиной. Отведав его, человек не мог не думать о том, что он находится на охоте. Такого курника, выпестованного не в домашней печи, а запеченного в специально вырытой для той надобности норе, курника, слегка отдающего степным дурманящим кизячным дымком, нигде нельзя было отведать, кроме как на охоте.

Обед проходил в молчании. Могутов ел не спеша, медленно пережевывая, изредка покрякивая от наслаждения.

— За ее императорское величество! — торжественно провозгласил атаман и наполнил две серебряные рюмки желто-мутноватой жидкостью.

Тимофей выпил залпом и понял, что это было не вино, уж очень обожгло во рту и горячей волной прокатилось внутри. Подув на ладонь, Тимофей помахал ею у рта. Атаман добродушно усмехнулся.

— Кует? — спросил он.

— Поджаривает, — ответил Тимофей. — Это что ж такое, господин атаман? Подобного вина я будто бы еще никогда на своем веку не пробовал.

— Все возможно, — согласился атаман. — Это знаешь чего? Индийский ром! Во! Недавно ездил я на Меновой двор и купил там у одного индийского купчины. Дорогой, черт! Попробовал — редкостная штука, отказаться не смог. Знаешь, сколько отвалил? Тройку вороных.

Тимофей ахнул.

— Это не те ли вороные, на которых вы с губернатором ездили по губернии?

— Они самые.

— Жаль.

— А чего их жалеть? — возразил атаман. — Понадобятся, не таких добудем. А это индийское вино, возможно, мне в жизни никогда больше и не повстречается, так и помру — не попробую, что оно за добро такое. Шут с ними, с лошадьми. Или не верно я говорю?

— Да как сказать... — неопределенно ответил Тимофей.

— Ну, ладно, хватит об лошадях. Ежели по правде, то ты сказал верно. Жаль коней! Сдурел я на то время, или нечистый попутал. Дал этому индийскому купчине объегорить себя. Теперь и сам вижу, да ничего не поделаешь. Давай еще маленько хлебнем.

— У меня и так в голове постукивает, — сказал Тимофей.

— Вот, вот, стук идет и пошатывает. Как думаешь, не подсыпали эти супостаты табаку?

— Ну, нет, — возразил Тимофей. — Меня однажды поили таким пойлом, вкус препротивный, а это пить приятно.

— Тогда давай еще по чарочке.

— Вы мне обещали что-то рассказать, — напомнил Тимофей. — Может, потом чарку?

— Можно и так, — согласился атаман. Он отодвинул рюмку и, помолчав немного, спросил: — Ты о Хлопуше слыхал? Он вор, и разбойник, и каторжник беглый, все что хочешь. Словом, на нем негде клеймо ставить.

— По фамилии Соколов? Слышал. Даже видеть доводилось.

— Ну-ка расскажи, расскажи, — заинтересовался атаман.

Тимофей рассказал, что он однажды сопровождал Хлопушу из каземата в губернское управление.

— Каков он собой? — полюбопытствовал атаман.

— Высокий, широкоплечий, черная лохматая голова с проседью. И борода тоже. Ноздри вырваны, на щеках клеймо. Носит на лице повязку.

— Он самый. Знаешь, чего этот Хлопуша снова устроил? Из Сибири сбежал. Да, да. Из сибирской каторги! Или недоглядели, или оказался умнее наблюдателей своих. Словом, в наших краях объявился этот самый Хлопуша. Вот так-то. Ты говоришь — людства много у мену на стану. Думаешь — почему? Из-за Хлопуши. По всей губернии, по всем крепостям и форпостам указ даден генерал-губернатором: всюду искать и ловить этого супостата Хлопушу. Опасный человек. Когда прошлый раз из Оренбурга его направили в Сибирь, так он через людей передал мне и губернатору, что, как только вернется, с нами расчет сделает.

— За что? — спросил Тимофей.

— А за то, что схватили и отправили его в Сибирь. На его совести, сказывают, столько побитых людей, что подумать страшно. Хорошо, если один повстречается, а не доведи господи, шайку подберет, тогда что?

— Не пойму, господин атаман: почему этого самого Хлопушу в наши края тянет? Тут же его многие знают и опознать нетрудно.

— Семейство здесь. В Берде. И другие причины есть. Край малозаселенный, то леса, то горы, то степи, то овраги. Хотя оренбургский острог битком набит всякими беглыми, но их больше на волюшке гуляет. Прятаться есть где. Опять же эти самые заводы поразвелись на нашу голову, управители без всякого документа принимают на работу, поступил на завод — и шабаш. Как в воду канул.

— Да ведь рискованно, — сказал Тимофей.

— Не знаю, чего тут больше, риска или выгоды. Такому беглому варнаку кусок хлеба нужен да угол, где переспать. И вся недолга.

— Все же не надежен такой народ. То и дело искать да вылавливать их приходится.

— У палки два конца, хочешь за этот берись, а хочешь за тот хватайся. Заводские управители новенькое придумали для этого варначья беглого, цепями приковывают нечисть поганую. Ну, Тимофей Иванович, давай опростаем чарочки.

Атаман отломал от ржаного каравая добрую краюху, очистил луковицу, обмакнул ее в соль, принялся старательно тереть о шершавую корочку краюхи, затем опорожнил чару и сладко зачавкал.

Известие о появлении Хлопуши было важным, но Тимофея оно не взволновало, он ждал иного сообщения. Атаман же отмалчивался. Забыл или умышленно уходит от разговора? Выпьет еще одну, другую, и от него тогда уже ничего нельзя будет добиться. Тимофей сам заговорил:

— Господин атаман, я хотел было узнать: не слышно ли там чего-нибудь насчет моего дела?

— Какого такого твоего дела? — недоуменно спросил атаман, но, тут. же спохватившись, замахал руками и весело рассмеялся. — Ежели ты имеешь в виду Павловку, то сообщаю — всему конец, забудь и не вспоминай больше.

— Как забыть? Почему? — веря и не веря спросил Тимофей.

— Ты в Павловке священника выручал?

— Ну, выручал.

— Вызволил?

— Вам все известно, господин атаман.

— Так вот, этот самый поп, которого ты увез от расправы, в Казань пробрался, проник к его преосвященству и рассказал ему о своей обиде, о тебе и об этой самой суке — как ее звали?

— Милька, — подсказал Тимофей.

— Преосвященный прямо-таки взбеленился, на всех трех прапорщиков епитимью наложил, попа серебряным наперстным крестом наградил, а тебе, как защитнику веры православной, крестик прислал и благословил на дальнейшие подвиги за веру, государыню и землю русскую. У генерал-губернатора испросил тебе не только прощение, но и награду, затем послал письмо в Москву, в министерию, в Святейший синод или куда там еще, я точно сказать не могу... Погоди... — прервал свою пылкую речь атаман. — Так ты, выходит, ничегошеньки не знаешь?

— Нет, — ответил Тимофей.

— Стало быть, тебя на хуторе не застал нарочный? Как же, нарочного к тебе от самого губернатора посылали. С этим самым известием. Мы с губернатором один на один об тебе держали совет, надобно, мол, взять на заметку, глядишь, награждение подвернется или еще чего. Ты подумай! — всплеснул руками атаман. — Я даже мысли в голове не держал, что у тебя на душе кошки скребут, не намекни сам, мне и в голову не ударило бы рассказать. Ты уж не серчай, Тимофей Иванович, по случайности так вышло. А поп молодецкий тебе попался. Давай выпьем за его здоровье и за упокой этой самой — как ее, Мильки, что ли?

Только сейчас Тимофею стало ясно, почему атаман сегодня так добр и благосклонен к нему.

— А Кузнецов? Что с десятником Кузнецовым? — спросил Тимофей.

Атаман насупил брови.

— Каждому свое, — сказал он. — Полсотню плетюганов отвалили твоему десятнику. И ты на меня не гляди таким дурным глазом. Говорю, кому что положено, кто что заслужил, то и получай.

— Так он же ни в чем не виновен, господин атаман, и я вам уже говорил об этом.

— Ты одно говоришь, а те офицеришки — другое.

— Это несправедливо, господин атаман, ни за что обидели человека, — гневно крикнул Тимофей.

— А ты мне, полусотник, в моей кибитке ора не устраивай. Понятно? И я тебе вот что посоветую, помалкивай и гляди не вздумай идти к губернатору насчет Кузнецова. Хвали бога, сам удачно выпутался, а то загреметь бы тебе куда-нибудь в Сибирь. А что плетями казачину отходили, беды не будет, задница покрепче станет. Губернатору не до Кузнецова. По секрету скажу, смутой в губернии стало попахивать. Из Яицкого городка приезжали атаман Бородин и дьяк Суетин, сказывали: снова казачишки против старшинской верхушки поднимаются, мало их, чертей, учили, мало их, чертей, пороли, не пошло впрок. Опять же меж башкирцами и киргиз-кайсаками заварухи пошли. Неподалеку от Верхнеяицкой крепости несколько сот башкирцев переправились через Яик и напали на киргиз-кайсацкие улусы, скот угнали, женщин и детей забрали в полон, а почти вслед за ними киргиз-кайсаки через Яик перебрались и напали на башкирские аулы. С десяток аулов начисто выжгли. Вот какая картина тебе показывается. Думаешь, все на этом и закончится? Гляди, как же. А на чью все это шею? На чью, я тебя спрашиваю? Вон в деревне Дедуровке государственных мужиков списали в казаки. Так они что устроили? Бунт. Самый настоящий бунт. Пришлось губернатору на усмирение солдатушек посылать. Между нами говоря, генерал-губернатор у нас маленько мягковат. А может, трусоват, не знаю, как это называть. Доведись на меня, на мою твердую руку, так я бы перепорол всех, кто бунтовать начинает, да не только перепорол, загнал бы на каторгу, в рудники, пускай дохнут, собаки поганые, а не мешают людям жить. Так я сказываю?

Тимофей ничего не ответил. Не потому промолчал, что не знал или не решался что сказать. Думая о Кузнецове, он пропустил мимо ушей последние слова атамана.