Проводив охотников, Альметь спустился к озеру, чтобы проверить тальниковые морды, не попала ли туда рыбешка. Вернувшись, увидел широкоплечего русоволосого мужчину с повязкой, закрывающей нос и щеки. Сидел он, привалившись к колесу телеги, бессильно разметав руки; рядом лежала палица из молодого дубка, с утолщением на одном конце. Такие палицы назывались в этих краях довбнями.
Увидев незнакомца, Альметь догадался, что перед ним бродяга, а повязка, закрывавшая нос и часть лица, подсказала, что у того вырваны ноздри, а на щеках стоит клеймо, как то бывает у каторжников. Бродяга казался больным или же совсем обессилевшим.
— Ты кто? — строго спросил Альметь.
— Соколов моя фамилия. Брат, дай хлебушка кусочек, — с трудом приоткрыв глаза, попросил он.
— Больной? — спросил Альметь.
— Ослаб. Третьи сутки крошки во рту не держал.
— Ай-ай-ай, — сокрушенно протянул Альметь. — Разве так можно? Посиди мало-мало, я сейчас тебе лепешка дам.
Оставив ведерко со свежей, только что пойманной рыбой, Альметь бросился в свой шалашик и вскоре вынырнул оттуда, неся в руках еду.
— Вот тебе кумыс, — сказал он, протягивая деревянный ковшик, наполненный белой жидкостью. — Голодному человеку кумыс первое дело. Пей.
Дрожащими руками Хлопуша взял ковшик и с жадностью опорожнил его.
— Теперь возьми лепешку, покушай. Это крут. Крут из молока, из творога сделан.
— А я знаю, — сказал Хлопуша.
— Знаешь, очень хорошо, очень хорошо. Значит, здешний, из этих краев будешь?
— Может, и здешний, — неопределенно ответил Хлопуша.
Поняв, что гость не хочет о себе рассказывать, Альметь больше не стал ни о чем его расспрашивать. Он с сочувствием поглядывал, как бродяга жадно ел лепешку, отламывал кусочки крута, следя, чтобы не упала ни малейшая крошка. Отправив в рот последний кусок лепешки, Хлопуша поблагодарил Альметя.
— Спасибочко тебе, добрый человек.
— Кушай на здоровье, — привычными словами ответил Альметь.
По мере того как Хлопуша расправлялся с пищей, глаза его становились живее и сам он выглядел бодрее. Но все же, глядя на него, Альметь понимал, что гость не утолил голода.
— Не накушался? — спросил он.
Хлопуша слегка вздохнул.
— И на том спасибо, добрый человек. С голоду и быка можно схрястать, да где же его взять, коли нетути.
— Нет, нет, — торопливо возразил Альметь. — Нельзя быка, нельзя много кушать после голода, себя кончаешь, помирать можешь.
— Да я обо всем этом знаю, не раз доводилось. Ты-то бывал когда-нибудь голоден, так, чтоб в голове замутилось, а в ногах трясучка?
— И я голодал. Говорить об этом не надо. Когда ты пойдешь, я тебе дам в дорогу еду, а ты не спеши кушать. Много скушаешь, плохо будет. Потерпи. Дольше будет у тебя пища, поменьше голод будешь знать.
— Все то верно.
— В какую сторону путь держишь, человек добрый?
Хлопуша ответил не сразу.
— И сам не знаю, — не скрывая грусти, ответил он.
Альметь опустил глаза и понимающе закивал головой.
— Беда, ай, беда, когда человеку деваться некуда.
— У меня есть куда идти, — вдруг заговорил Хлопуша. — И я знаю, в какую сторону меня ведет моя путь-дорога. Только напрочь ее перекопали. Понял? Напрочь.
— Ай, нехорошо, нехорошо, — вздохнул Альметь.
Хлопуша услышал в его голосе сочувствие. Он пристально взглянул в глаза Альметя и сказал:
— Ловят меня, братан.
Альметь бросил тревожный взгляд на Хлопушу.
— Кто ловит?
— Губернатор, — хмуро ответил Хлопуша. — Губернатор и вся его шатия, солдаты и казачня проклятая. Деваться, брат ты мой, некуда. Муравью, слышь ты, хорошо, он совсем маленькая комаха, под любую былиночку может забиться, и никто его не заметит, никто не увидит, а я, скажем, вон какой вымахал — ну где найдешь для меня укрытие? Нету его, отовсюду тебя заметят, отовсюду увидят и схватят.
— Плохо, ай, как плохо, — посочувствовал Альметь.
Разговор оборвался. Оба сидели, задумавшись.
— Как ты попал сюда? — первым нарушил молчание Альметь. — Степь большая, далеко видно, я не замечал, чтобы по степи шел человек.
— Я ночью в тальники прокрался и сидел там. Хлебушком надеялся раздобыться. За этим и подбирался к вашему стану. А ничего не вышло. Спервоначалу собака мешала, а когда хозяина твоего увидел, совсем запечалился.
— Он не плохой человек — мой хозяин, — уверенно сказал Альметь.
— Не знаю. Может, он человек-то и хороший. Я уже встречался с ним однажды.
— Где? — поинтересовался Альметь.
— В Оренбурге, из острога на допрос меня водил, вот где я его видел... И уйтить бы мне надо отселева, а уйтить невозможно. Как раз в руки солдатне да казаков попадешь. А сегодня, чувствую, смерть моя голодная подходит, ну, думаю, будь что будет, и вот к тебе направился. Знаю, тебе тоже попасть может...
— Может попасть, может, — согласился Альметь. — Ну, что ж, пускай. А ты маленько отдыхай, я тебе ничего плохого не желаю.
— Я и так по всему вижу, — сказал Хлопуша. — Давно здесь в услужении?
— Давно, — коротко ответил Альметь.
— Деваться некуда?
— Да.
— Выходит, тоже как у бога сирота.
— У бога сирота, господь не оставляет, аллах не оставляет, — поправился Альметь. — А у людей сирота, каждый обидеть хочет. Хозяин у меня попался хороший.
— Какой бы хороший ни был, сам спит в кибитке, вон какую воздвигнул, а ты небось под телегой, что собака.
— Нет, ты, пожалуйста, не говори так, не обижай меня. Если бы я хотел, я спал бы в одной кибитке с хозяином. Я сам не хочу. Мне свободно дышать надо, свободно богу молиться. Когда возле меня никого нет, я сам себе хозяин, сам себе большой и сам себе малый человек.
— Значит, не обижает полусотник?
— А за что ему меня обижать?
— Семьи и дома, стало быть, у тебя нету?
— А у тебя есть? — вопросом на вопрос ответил Альметь.
— Есть, — вздохнув, ответил Хлопуша и тут же поправился: — И есть и нетути.
Опять наступило молчание.
— Нету у меня дома, — с грустью сказал Альметь. — Нет ни дома, родной души никакой нету, один я. Один остался. Плохо, когда человек один. Ай, как плохо. А был у меня дом. Был. Хороший дом был из дерева. Четыре жены было, семь детей. Вот какая семья была у меня.
— Ну, а теперь? — поинтересовался Хлопуша.
— Никого нет.
— И где же они? Перемерли или как?
— Может, и живые, только я знать о них ничего не знаю. Я был не совсем бедный человек. Хорошо жил, и лошади у меня были, и овцы, большая отара овец была, и пчелы много. Купцы за медом приезжали.
— Небось барантачи постарались?
— Барантач, собака! Плохая моя жизнь, очень плохая. Жить не хочется. Ты, может, слышал, был такой аул Есангулова? — немного помолчав, спросил Альметь.
— Ну, как же, слыхал, да не только слыхал, а единожды бывал там. Он неподалеку от Верхо-Яицка.
— Вот, вот. Это мой аул, жил я там.
— Слыхал — спалили его?
— Дотла. Тогда много спалили башкирских аулов.
— Ты мне поясни, из-за чего такое?
И рассказал Альметь, что неподалеку от Есангулова русские купцы Твердышев и Мясников задумали строить завод. Свободной земли не было, и они подкупили старосту, чтобы тот поехал в Уфу и добыл землю. Вернувшись из Уфы, староста объявил, что вся земля, где стоит Есангулова и другие аулы, передана новым хозяевам, а прежние пускай ищут свободную землю. Скоро приехали солдаты и начали всех бывших хозяев выгонять, хозяйство грабить, аулы поджигать. Тогда мужчины взялись за копья и стрелы, сели на лошадей и пошли против солдат. Старшину, который продал за бесценок землю, кто-то убил. Начальником губернии в Уфе тогда был Аксак, страшный человек. Он приказал убивать непокорных башкир, забирать себе их имущество, забирать в плен жен и детей. Нашлись и среди башкир такие, что пошли против своих братьев. Тут войска подоспели: восставшим башкирам оставалось помереть или бежать в Заяицкую степь к киргиз-кайсакам. Никто не знал, что ждет их за Яиком. Издавна башкиры нападали на киргиз-кайсаков, а киргиз-кайсаки на башкир. Как они могли встретить беглецов сейчас? В Заяицкой степи, неподалеку от тех мест, где табором стояли восставшие башкиры, кочевал какой-то знатный зайсанг. К нему послали людей с просьбой, чтобы он принял беглецов. И он пообещал спасти всех. Несколько сот башкирских джигитов вместе с женами, детьми, вместе со всем своим хозяйством перебрались через быстрый Яик. Зайсанг будто сдержал свое слово, он даже с почетом встретил беглецов, выслал им навстречу своих воинов. А потом обманул их, обманул, бешеная собака. В улусах ждали беглецов, но не с добром: некоторых мужчин сразу поубивали, а других заковали в железные цепи и отправили караваном, продали приезжим азиатским купцам в рабство. Иных женщин забрали в жены, других оставили на услужение, а некоторых вместе с детьми тоже отправили на продажу. Всем известно, с какой охотой покупают азиатские купцы людей. Альметю удалось снять цепи и бежать. Тайком, ночью, он перебрался за Яик на свою сторону и узнал, что никого из беглецов назад не пускают. Схватили и его как бунтовщика. Многих казнил начальник Оренбургского края. Альметю оставили метку — отрезали ухо. Он заболел тогда, чуть не умер. Спас его отец Тимофея Ивановича. Вот тогда и прибился Альметь к этому двору.
Выслушав грустный рассказ Альметя, Хлопуша вздохнул.
— Жить тебе, братушка, не больно-то сладко довелось, — посочувствовал он. — А далее чего делать будешь?
— Шиву. Тружусь. Нечего мне больше делать, — грустно ответил Альметь.
— А про жен, про детей так-таки больше ничегошеньки и не слыхал? Не знаешь?
— Откуда же мне знать? За ворота липший раз не могу выйти. Узнает кто-нибудь, донесут, скажут, меченый гуляет. Тогда абстраган мне. Конец.
— Выходит, и по твоему следу шакалы труском идут?
— Ты людей убивал? — неожиданно спросил Альметь.
Вопрос смутил каторжника.
— Я? Зачем мне людей бить? Пусть живут, бог с ними. Человеку одна жизнь на роду написана, другой не будет. Нет, человек добрый, на чужую жизнь я не покушаюсь, нет.
— А у меня вот тут бывает больно. — Альметь постучал кулаком по груди. — Грешник я великий, ведь аллах все видит, а у меня бывает так — руки задрожат от ненависти, хочется взять копье, топор или же лук со стрелами и пойти убить...
— Ну, бог с тобой, такое плетешь, человек добрый, что и слушать не хочется.!В беде, ежели скажем, грех свершился по какой-то случайности, когда выхода нет, другое дело, а чтоб с охотой на человека, нет, я на такое не ходок. Трава и та к солнышку тянется, человек — божья тварь благословенная, пущай его живет да радуется. Силен ты злобой, человек добрый.
— А у меня не на всех сердце закипает, — пылко сказал Альметь. — Злого человека, обидчика на земле не надо... Я бы первую стрелу в Аксака, в губернатора, без промаха пустил. Я бы копьем пронзил зайсанги, обманщика, я нашел бы всех, кто землю у меня отнял, кто пустил меня, как волка, по свету мыкаться.
— Мил человек, против таких-то и моя рука не опустится. Достойны, достойны того.
Снова оба замолчали.
— Вот ты, добрый человек, спросил давеча, с чего я прибиваюсь в эти края. Верно сказал, схорониться тут труднее. Ты мне всю свою душу показал, как будто сквозь чистое стеклышко... Вот и я хочу перед тобой открыться, чтоб не было обидно ни одному, ни другому. Скажи мне: про каторжника Хлопушу слыхал?
— Хлопушу? Конечно, слышал. Много слышал, большой разбойник. У нас Хлопушей детей маленьких пугают, и я хозяйского малайку тоже пугал.
— И чего же ты ему сказывал? Своему малайке про Хлопушу? — заинтересовался каторжник.
— Всякое разное говорил, — уклонился от прямого ответа Альметь и не без подозрительности взглянул на гостя.
— А ты мне поведай для моего интересу.
— Пожалуйста. Когда малайка начинал шалить и не слушал свою маму, я говорил, что позову Хлопушу и он накажет.
— Да-а, — протянул Хлопуша. — Ну, вот что, добрый человек, тот самый Хлопуша, коим вы детишков пужаете, сейчас перед тобой.
Альметь нисколько не удивился, только губы его чуть шевельнулись в грустной и доброй улыбке.
— Я как увидел тебя, сразу подумал — Хлопуша в гости пришел.
— Может, виделись где-нибудь? — настораживаясь, спросил Хлопуша.
— Не приходилось. Слух по людям ходит — разбойник Хлопуша объявился.
— Эх, ма, — вздохнул Хлопуша. — Земля преизрядно большая, а человеку схорониться на ней негде.
— Ты сказал правду, — грустно заметил Альметь, задумчиво качнув головой.
Хлопуша опустил свою волосатую голову на черную ладонь, громадную, как железная лопата.
— Вот ты давеча сказывал про своих домашних, видно, маешься и не знаешь, где они, в какую сторону податься, чтоб найти их. А мои здесь, и женка и детишки. Потому и прибиваюсь в этот край. Под самым Оренбургом живут, в казачьей Берде.
— Ходил туда? — спросил Альметь.
— На этот раз не ходил. Пробраться туда нет никакой возможности, люди добрые передали, засада там на меня. Норовят сызнова схватить. Сил моих нет. Господи боже ты праведный, хотя бы ты послал какую защиту. Надоело по земле мыкаться, а чтоб жизни решить себя, рука не поднимается. Вспомню про своих детишков и думку о смерти прочь гоню. Ты даве сказал, что детишков пугаете мною — разбойником Хлопушей, а я перед тобой клянусь, как перед попом на духу, хочешь верь мне, хочешь нет, не виновен я, чтоб разбойником меня прозывали, не виновен, чтоб по острогам мотаться, не виновный, чтоб лик у меня был вот так изуродован. — Хлопуша резким движением сорвал с лица повязку, и Альметь увидел обезображенное лицо: разорванные ноздри, на обеих щеках клеймо.
Альметь с ужасом смотрел на Хлопушу, и в нем закипала боль, поднималась ярость. Ему хотелось сказать Хлопуше что-то хорошее, но в голове метались обрывки неясных мыслей, а на язык не приходили нужные слова. Хлопуша уже снова натянул на лицо повязку и отчаянно махнул рукой.
— Самому не верится, что когда-то я не был каторжником. Не верится и — все. А было. Было, добрый человек. Хлопушей меня люди прозвали за то, что я будто бы ухлопываю людей. Так и прилипла кличка: Хлопуша да Хлопуша. Теперь до смерти от нее не избавишься. Сам уже к этой кличке привык, забывать стал свое имя-прозвище, а ведь у меня тоже есть имячко, богом данное. У вас мулла новорожденному имя нарекает, а у нас — священник. Вот и меня при крещении нарекли Афанасием. Афанасий я, а по батюшке Тимофеевич и фамилия есть — Соколов. И, выходит, никакой я не Хлопуша, а Афанасий Тимофеевич Соколов. Ты не подумай, что я обелить себя хочу и пробраться в чины ангельские, вроде я чистехонек и никакой грязи на мне нет и никогда не бывало. Всякое случалось, чего-чего только я не перевидал на своем веку. Урождением-то я не здешний, есть такой город на земле — Тверь. Слыхал?
— Нет.
— Вот по тому городу губерния называется, как бы по Оренбургу называется Оренбургская, а по Твери — Тверская. И селение там имеется, Мошковичи, большое селение, оно неподалеку от Твери. Мы все там господские, только барином у нас не граф или же князь, как у других случается, а сам архиерей преосвященный. Над вашими муллами есть кто-нибудь постарше?
— Может быть, и есть, — сказал Альметь, пожав плечами. — Не знаю, должно, есть, человеку не положено жить без начальника.
— Нашего архиерея Митрофаном звали, он над всеми попами в губернии старший был. Жить бы нам в деревне, в Мошковичах, мужикам то есть, жить и работать, землю пахать, себе добывать кроху на пропитание, а остальное пусть уж идет преосвященному, так, вишь ты, мало ему показалось, жадность в горло въелась. Разогнал здоровых мужиков по городам на заработки, как хочешь там себе перебивайся, а чтоб к рождеству и пасхальному празднику явился к отцу Митрофану с положенными денежками — сколько назначено. Выполнит человек свой зарок, может и вздохнуть маленько, а не осилит, лучше в могилу живьем... Я сызмальства коней любил, потому приставили на барские конюшни. Из конюхов в барские извозчики попал, все бы шло ничего, да не понравился я управляющему. Он преосвященному нажаловался, выписали мне пачпорт на Москву, оброк положили, тройку коней с тарантасом дали, и айда, дуй в столицу, промышляй извозом. Ты бывал в Москве?
— Нет. В Уфу не раз ездил.
— Ежели правду сказать, Уфа тоже не деревня, но супротив Москвы не потянет. Город, я скажу тебе, упаси бог, незнамый человек попадет, как в лесу глухом, заплутается, вот она какая, Москва, и людства там столько, подумать невозможно. Вот меня, стало быть, туда в извозчики. Сначала, дурачина, обрадовался, думаю, вольно жить стану, глядишь, и копейку зашибить можно. Не вышло. Там извозчики ватагами по нескольку человек собирались, а я был один как перст. Они друг дружку в обиду не давали, а меня в первый же день избили, велели уходить, отколь прибыл. Переменил место, другую стоянку выбрал, еще хуже обернулось, опять избили меня, чуть живой остался, и коней забрали. Дознался управляющий, самому преосвещенному доложил, только все переиначил, де, мол, Соколов воровать начал, коней продал кому-то. Где хочешь бери деньги и плати за коней, иначе в Сибирь на каторгу. А где мне взять денежки? Кто даст? Тут люди подвернулись, такие же бедолаги, как я. Уговор один поимели, не так уж чистое дело, но и не совсем воровское. Хотели маленько разжиться за счет одного живоглота. Стоил он того. Не сумели. Попались. Ты знаешь, как прогоняют человека сквозь строй? Нет? Ну, так я тебе скажу. В два ряда выстраиваются солдатушки, у каждого в руке либо прут, либо ременный кнут. Посередке ведут тебя, раба божьего, с оголенной спиной, и каждый должен ударить. Вот так-то меня тогда прогнали через тысячу человек. Когда к концу шло дело, я уже не мог двигаться, меня волоком тащили между тех рядов.
— И били? — захлебнувшись, спросил Альметь.
— А то как же? Били. Посмей солдат не ударить, самого поведут сквозь строй. Думал, смерть приходит, ан глядишь — поднялся. А к чему — и сам не знаю.
Хлопуша замолчал, задумался.
— Не раз меня секли кнутом, не раз руки выкручивали, в Сибирь гоняли, в рудники. За побег исказнить угрожали. Не скажу, что я безгрешен, есть из-за чего перед господом богом каяться, но ежели я и брал у кого, то не у бедняка, горемыку обходил стороной.
— Из Сибири нынче бежал? — опросил Альметь.
— Оттуда. Вот меня и ловят, чтобы снова в кандалы заковать.
— А куда дальше идти собираешься?
— Надо в Берду прошмыгнуть. Повидать жену и сына. Потом, думаю, на завод пробраться, говорят, стали беглых брать. Мне бы еще день-другой пересидеть, чтобы губернаторские собаки в Оренбург вернулись. Тогда бы ползком до Берды добрался. Боюсь, как бы сюда драгуны не наскочили, тальник не так уж густой и не шибко высокий. — Хлопуша поднялся. — Пойду я, а то, не дай бог, кто увидит.
За ним поднялся и Альметь.
— В тальник прятаться больше не ходи, не надо, — решительно сказал он.
— А куда деваться?
— Будешь в моей кибитке жить, вот здесь под телегой.
— Ты чего придумал?
— Альметь не глупый, знает что говорит. В тальниках тебя могут искать, а на стану полусотника Тимофея Ивановича искать не будут. В мою кибитку тоже не полезут. Мы будем там вдвоем жить. Только ты днем не выходи, твое время — ночь.
Хлопуша молчал, сурово сдвинув брови...
— Не могу я так. — Голос Хлопуши дрогнул — А ты знаешь, что тебе будет, ежели докопаются?
Альметь помолчал.
— Аллах поможет. Оставайся, полезай в кибитку.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |