Глава вторая

Полусотня Тимофея Подурова покинула Никольское на следующий день. Позади отряда, на трех телегах, под охраной казачьего десятка, ехали арестованные в Никольском крестьяне.

Среди них были старик и женщина, поведавшая Тимофею о горькой судьбе дочери. Женщина сидела неподвижно, как изваяние; на лице ее застыло выражение безразличия, а глаза уставились в какую-то далекую точку. У мужиков тоже лица задумчивые и безрадостные. Только вчерашний старик выглядел бодрее. Он несколько раз пытался заводить со своими спутниками беседу, но из этого ничего не получалось. Когда Никольское, наконец, скрылось из глаз, старик сделал крестное знамение, поклонился на четыре стороны и чуть слышно что-то замурлыкал.

«Неужто поет? — подумал Тимофей и, подъехав поближе, прислушался. Старик пел молитву. — Молит бога о ниспослании милости, — подумал Тимофей, — на людей, видно, не надеется. Ведь он ни о чем не просил ни меня, ни управляющего».

Тимофею захотелось узнать, какую же молитву приберег старик на этот совсем не радостный случай. Не спеша Тимофей поехал рядом с его телегой. Старик не просил, а благодарил бога за великие милости. Тимофей спросил старика, как называется эта молитва.

— Я и не знаю, — ответил старик. — Монах беглый научил когда-то. Я тогда еще ходил во младости, даже не все слова остались в памяти.

— Это похоже на величальное песнопение, — сказал Тимофей.

— Молитва — она и есть молитва. Можно даже без слов кланяться господу богу, и он поймет каждую твою мысль. Поймет — и как надо, по правде, совершится суд его. Больше нигде не найдешь суда праведного. Только один бог! Вот я ему и воздаю хвалу за его суд чистый. Чем больше живу на белом свете, тем дальше ухожу своей мыслью от старых погудок, что, мол, где-то повстречаю правду. Нету ее, нету ее на земле. Кривда одолела род людской. У кого в руках сила, у того и правда.

— А на тебя, дедок, не зря управитель показывал, не зря выдал тебя за смутьяна, — сказал Тимофей.

— Не ярись, мил человек. Тебе такое несподручно. Иные думают, в наших головах — тьма, ничегошеньки не разбираемся. Нет. Мы вон как все видим, и об тебе на людях пошла неплохая молва.

— Обо мне говорить нечего, для того у меня есть командиры, начальство разное. Их дело.

— Не скажи. Командиры командирами, а народ — особ статья. Да другой, на твоем месте, всю деревню перепорол бы, и стара и млада не пощадил. А ты, вишь, добрым человеком обернулся, и на том тебе спасибочко.

— Понадобится, не помилую, — нахмурившись, сказал Тимофей и, хлестнув коня концом повода, двинулся к полусотне.

Тимофей покинул Никольское с тяжелым ощущением вины, будто он совершил там какой-то дурной поступок, совершил тайком, а люди узнали, хотя и не говорят об этом, но Тимофею понятно, что о нем думают. А на душе — тяжесть. Такое случалось с ним раньше. С чего бы? Может, оттого, что иногда поступает не так, как велит совесть? Вот и теперь, везет он в Оренбург смутьянов, а разве он и вправду считает их такими? Если спросить у своей совести, то не этих бы надо везти под конвоем, а пузана управляющего. Затем и до хозяина добраться, до генерала Тимашева: если они твои, то все же помни, что они живые, что они люди, и не давай их в обиду. Все же молодцы Никольские мужики, что проучили управляющего.

Чтобы отвлечься от назойливо преследовавших мыслей, Тимофей обогнал полусотню и велел казакам затянуть песню.

Повторять просьбу ему не пришлось, казаки любят петь. В походе песня — лучшая подруга и веселая спутница. К ней и кони привыкают, да не только привыкают, а понимают: разольется над степью протяжная да тоскливая песня — и конский шаг становится медленным, а головы лошадей понуро опущены; завьется песня-веселка, кони приободрятся, на рысь перейдут, а то и галопом припустят.

Тимофей опять малость отстал, поехал обочь дороги, рядом с подводами, где сидели арестованные. Вытянувшись на телеге, старик спал, подложив под голову связанные веревкой руки, женщина сидела все так же неподвижно и безразлично смотрела куда-то вдаль.

К Тимофею подъехал пожилой десятник Кузнецов.

— Чего им будет? — спросил он.

— Этим-то? — Тимофей кивнул головой на арестованных. — А кто знает.

— Они, как я поразмыслю, ни в чем не виноваты. Вот какая штука. Как думаешь на этот счет, Тимофей Иванович?

— А чего мне думать? Пусть конь думает, у него голова большая, — нехотя ответил Тимофей.

Солнце показывает время обеда. Полусотня Тимофея вошла в небольшую деревушку Павловку. Деревенька, как и многие другие вокруг Оренбурга: два ряда приземистых саманных избенок, среди улицы два-три колодезных журавля, на площади небольшая церквушка, поодаль барская усадьба.

Миновав Павловку, полусотня должна была выбраться на берег речки Каргалки и сделать там привал. Последний привал перед Оренбургом. Надо было покормить, попоить да почистить лошадей, себя привести в порядок, чтоб вступить в Оренбургскую крепость красиво, бодро и весело.

Проезжая деревенскую площадь, Тимофей увидел у церковной ограды толпу с иконами в руках, с церковными хоругвями.

«Должно быть, собираются на поля с крестным ходом», — подумал Тимофей и, сняв фуражку, перекрестился на церковь.

Площадь уже осталась позади, когда Тимофей услышал крик. Было похоже, что бьют человека и он просит о помощи. Затем тот же голос стал посылать обидчикам проклятия и ругательства. Возле одной избы Тимофей увидел старушку и подъехал к ней.

— Бабушка, чего там у вас происходит?

Старуха боязливо махнула рукой.

— И не говори, господин казак! Батюшку нашего свежують, отца Иоанна.

— Чего? Чего? — удивленно переспросил Тимофей.

— Священника порють.

— Как это — порют? — все еще не понимая, спросил Тимофей. Он знал, что священнослужителей бить не положено.

— Тальниковыми прутьями и ботожьем тоже.

— Бабушка, кто бьет? За что?

— Молодые господа с приятельством, — боязливо оглянувшись, шепотом сообщила старуха. — Они только приехали, родители ихние живут в городе, старые-то господа, барин с барыней, а сыночек с приятельством приехали и хозяйничают.

— А при чем тут священник? — спросил Тимофей.

— Да разве только его одного? Половину деревни мужиков перепороли. На похоронах быть отрекаются, потому — грешно. А они, господа с приятельством, пьяные, знать того не хочут.

— Бабка, я ничего понять не могу, — сказал Тимофей. — Кого хоронят? Кого мужики не хотят хоронить? Ты мне толком поясни.

— Суку охотничью. Она породистая, Милькой прозывается. Сука-то ощенилась недавно и подохла. Молодому барину она вот как по нраву приходилась. Поминание было. А теперь вот сегодня похороны задумали, чтоб с батюшкой и людьми, как справного человека. Гроб на эту поганую Мильку исделали, — продолжала старуха. — Дворовые стали народ сгонять, похороны-де, мол, будут. Только никто не идет. И батюшка наш, отец Иоанн, тоже несогласный. Тогда их плетьми. Мужики и сдались, пошли за крестами да за хоругвями.

— Так-таки и пошли? — удивился Тимофей.

— А чего поделаешь? — вздохнула старуха. — Не помирать же из-за этой поганой Мильки. А что касаемо греха, так пусть он на них будет, кто выдумал такое, а мы живы будем, отмолим у господа бога. Тут отец Иоанн наш на дыбы встал, не по чину, говорит, ангельскому собаку хоронить собираетесь, запрещено так делать, скот — он и есть скот, души на нем нет ангельской и отпевать зверя поганого не положено. Не сдается отец Иоанн — забьют его до смерти. Мой шабер тоже там был, чуть живого домой приволокли, кожа у него на спине лоскутами висит. Совсем озверели люди.

— Ты понял, о чем она говорит? — спросил Тимофей Кузнецова.

— А чего там, — хмуро сказал Кузнецов. — Все как на ладони.

— Ты, айда, двигай с полусотней, а я скоро догоню вас.

— Куда собираешься, Тимофей Иванович? — забеспокоился Кузнецов.

— Мильку хоронить, — зло сказал Тимофей и, дав коню шенкеля, галопом поскакал к церкви.

При появлении Тимофея мужики расступились, угрюмые их лица еще больше нахмурились. Посреди толпы Тимофей увидел скамью и распростертого на ней человека с обнаженной спиной.

На вытянутых вдоль скамьи руках избиваемого сидели два дюжих молодца, двое других устроились на ногах. По обеим сторонам скамьи стояли два молодых мужика с прутьями в руках. Неподалеку лежал изрядный пучок лозы. Ветер разметал длинные седые волосы распростертого человека, спина его была покрыта красными с синевой рубцами, в иных местах сочилась кровь. Чуть поодаль, ближе к изголовью, стояли трое молодых людей, в одежде городского покроя. Тимофей догадался — это и есть те самые господа, которые затеяли похороны собаки.

— Здорово живете, поселяне! — крикнул Тимофей веселым и бодрым голосом, стараясь показать, будто он ничего не знает о том, что здесь происходит. — Над кем так стараетесь, небось вора поймали?

Никто не ответил ни на его приветствие, ни на вопрос. Лишь истязуемый поднял голову и, увидев Тимофея, закричал:

— Не вор я, господин казак, священник я. Они над моим саном издеваются. Защити меня, господин казак. Они права не имеют. Я буду жаловаться преосвященному! Императрице!

— А ну, пустите! — приказал Тимофей мужикам, державшим священника.

Те растерянно переглянулись.

— Не сметь! — крикнул один из щеголей, самый молодой и надменный. Пошатываясь, он подошел к Тимофею: — Что угодно?

— Угодно, чтоб вы немедленно освободили священника. По закону лиц священного сана бить не положено.

— Вы полусотник? — спросил молодой человек. — А я прапорщик. Прапорщик Павлов, хозяин и владелец местной усадьбы. Сын владельца. Мой отец майор. И он служит. Я его наследник и имею все права. Я — здесь закон и прошу... Этот длинноволосый отказался хоронить. Но я заставлю, мы заставим...

— Кого хороните? — спросил Тимофей.

— Покойника, вернее, покойницу, — нимало не смущаясь, сказал Павлов.

Увидя невдалеке небольшой тесовый гроб, Тимофей, сойдя с лошади, пошел к нему.

— Господин полусотник, — крикнул прапорщик Павлов и, обогнав Тимофея, встал перед ним. — Я не приглашал вас ни в гости, ни на похороны, а посему... — он выдержал небольшую паузу и сделал решительный жест, — прошу удалиться...

Взяв за плечо Павлова, Тимофей слегка отстранил его и подошел к гробу. Кто-то услужливо снял с гроба крышку, и Тимофей увидел там рыжую вислоухую собачью морду. Все остальное было прикрыто цветной парчовой попонкой.

— Это и есть покойница? — спросил Тимофей, чувствуя, как в груди поднимается и закипает ярость. — Значит, собаку со священником хоронить решили, как христиан хоронят?

— Она стоит того! — вскрикнул прапорщик. К нему подоспели остальные и стали расписывать покойницу Мильку, уверяя, что она была умнее любого мужика и что отец прапорщика отдал за нее трех девок и породистого рысака.

Тимофею было противно слушать эту мерзость. Он прыгнул в седло и хотел было ехать, но, взглянув на молчаливых и хмурых крестьян, понял — должен вмешаться.

Выбравшись из толпы, Тимофей остановился.

— Господин прапорщик Павлов, пожалуйте сюда на минутку.

— Я? — удивленно спросил прапорщик и нехотя пошел к Тимофею.

— Господин прапорщик, — заговорил Тимофей. — Вы затеяли позорное дело, недостойное звания офицера.

Павлов вздрогнул, будто его толкнули, нервно сложил вдвое тонкий хлыстик:

— Вы слышите, господа? Этот меня поучает. — Он подступил к Тимофею. — Ты смеешь давать свои советы офицеру-дворянину?

— Я старше вас званием, — сказал Тимофей.

— Хвались своим званием среди казаков и прочей черни, — вскрикнул прапорщик и дважды стеганул Тимофея хлыстом.

Конь Тимофея взвился на дыбы. Крепко сжатая в руке Тимофея плеть несколько раз хлестнула прапорщика, а когда к нему бросились приятели, принялась гулять и по их спинам. На помощь господам кинулись несколько дворовых.

— Держи его! Держи его, подлеца! — кричал прапорщик.

Тимофей сыпал направо и налево удары плетью, но, увидев, что двое дворовых схватили коня под уздцы, понял — не справиться ему плетью.

— Прочь! Зарублю! — крикнул Тимофей и, приподнявшись на стременах, выхватил из ножен шашку. Дворовые отпрянули.

Хлопнул пистолетный выстрел, и пуля просвистела мимо уха Тимофея.

«Плохие дела, — подумал Тимофей. — Надо уходить, эта ссора до добра не доведет».

Тут послышался дружный конский топот, и на площадь влетел Кузнецов с пятью казаками. Они неслись с гиканьем и свистом, будто их была по меньшей мере сотня.

Первыми бросились наутек господа, за ними челядь и крестьяне. Площадь опустела. На скамье сидел священник, он вытирал кулаками глаза.

— Вовремя ты подоспел, — сказал Тимофей Кузнецову.

Казаки окружили гроб с собакой и, брезгливо отплевываясь, посылали в адрес хулителей веры проклятия и угрозы.

— Анафеме должно предать, анафеме предать богоотступников, — сжимая кулаки, говорил священник.

— Гляди, батько, поможет им твоя анафема, — усмехнувшись, сказал Кузнецов. — В шашки бы их взять али совсем зарыть в землю. Чтоб и не пахло такой падалью. Что будем дальше делать, Тимофей Иванович?

— Что делать? Надо ехать.

— Господа казаченьки! Казаченьки дорогие! — взмолился священник. — Возьмите меня с собой. Смерть меня здесь поджидает. Убьют они меня. Возьмите, не дайте погибнуть душе православной. Вечно бога за вас буду молить, за ваши успехи «походах и во всяких делах ваших.

— Как, Тимофей Иванович? — спросил Кузнецов.

— Подсади батюшку на коня, его надо доставить в Оренбург.

Морщась от боли, священник надел рясу и при помощи Кузнецова забрался к нему в седло.