Глава первая

У ворот господской усадьбы казаков встретил светловолосый немец с черной повязкой на правом глазу.

— Я — Шнейдер, управляющий имением его превосходительства генерала Тимашева, — отрекомендовался он.

— Меня зовут Тимофей Подуров, — коротко отозвался командир полусотни.

— Примите хлеб-соль, господа казаки, — с подчеркнутой любезностью произнес управляющий и пропустил вперед вертлявую бабенку из дворовых, державшую тарелку с пышной ржаной ковригой и деревянной солонкой.

Тимофей принял хлеб и передал десятнику Кузнецову.

— Где ваши бунтари? — спросил он управляющего.

— Там, — немец указал на барский двор, обнесенный частоколом.

Въехав во двор, Тимофей увидел такую картину: стоят мужчины и женщины, старые и молодые; у всех понуро опущенные головы; лица измученные, одежонка старая, в заплатах. В глазах — страх, горе, боль.

Стоявший впереди седобородый старик вдруг опустился на колени и до земли склонил свою непокрытую голову.

Толпа тоже, будто по команде, рухнула на колени.

Старик протянул к Тимофею руки.

— Ваше благородие, — сквозь слезы заговорил он, — прости нас, горемычных. Не вели казнить...

Толпа загомонила, послышался женский плач.

— Не губи нас...

— Детишков пожалей...

— Смилуйся, господин казак.

Тимофей молча помахивал концом повода, соображая, что предпринять, ведь его послали утихомирить бунтовщиков, а эти «бунтовщики» покорно стоят перед ним на коленях и всем своим видом вызывают лишь сострадание.

Заметив нерешительность полусотника, управляющий метнулся к нему и зачастил, заговорил, коверкая слова:

— Господин полусотник! Не слушайте их, они подлецы, русские свиньи! Они хотели меня жизни лишить. Это они перед вами присмирели. Пороть их всех надо, пороть, чтоб на костях мяса не осталось.

Управляющий размахивал кулаками перед лицом старика, пухлые его щеки тряслись, а огромный живот колыхался.

— Эй, егерь! — закричал он. — Посылай человека за таловыми прутьями, за лозой.

Видя, что управляющий переходит к действиям, Тимофей решительно вмешался.

— Ты, господин управляющий, погоди с прутьями, — прикрикнул он на немца. — Когда велю, тогда и доставишь. Сейчас я здесь командую.

Удивленный немец широко раскрыл рот. И без того красное лицо его стало пунцовым.

— Ваше высокоблагородие, господин сотник! — заикаясь, заговорил он.

— Погоди, не торопись возводить меня в высокие чины, — резко оборвал его Тимофей. — Ну, а вы чего встали на колени? — недовольно сказал он мужикам. — Богу единому кланяйтесь да государыне императрице. Айда, вставайте, а то заплаты на коленях протрете, по земле ползая.

Тимофей не имел полномочий чинить разбирательство, ему поручалось лишь утихомирить бунтовщиков, а заправи́л доставить в Оренбург.

— А ну, рассказывай, что они натворили? — строго обратился Тимофей к управляющему.

— Прошу вас, господин полусотник, не повышать со мной голоса. Я служу у генерала Тимашева, а он — у государыни.

— А ты не обижайся, плохого слова не сказано, — крикнул кто-то из казаков.

Тимофей решительно поднял руку, и казак замолчал.

— Кто бунтовал и как бунтовали? — спросил Тимофей управляющего. — Рассказывай коротко и ясно.

Управляющий нехотя стал рассказывать.

Хотя Тимофей слушал внимательно, он так и не смог понять, с чего же начался бунт.

Немец все больше упирал на то, что мужики сбили замки у двух амбаров и растащили по домам хлеб, затем пытались сломать клеть с казенной солью, но дверь окована железом и ворваться туда не удалось. Больше всего он возмущался тем, что мужики осмелились поднять руку на него, на слугу царского генерала.

Когда он замолчал, из толпы послышались голоса:

— Так мы все возвернули, ничего себе не оставили. Ни крошечки. Ни зернышка.

— Как сидели голодом, так и дальше придется.

— Все, что было взято, назад снесли в амбары.

— Ты почему, управитель, правду скрываешь от господина полусотника?

— Верно они говорят? — спросил Тимофей.

— Господин полусотник, если вы хотите верить их словам...

Тимофей понял: немец ловчит, пытаясь уйти от прямого ответа.

— Ты времени зря не тяни, — сказал он управляющему. — Так все это или нет?

— Да. Можно сказать — так. А не имеет ли желания господин полусотник узнать, почему они попятились? Я заставил. Сказал, что скоро приедут казаки, и они тогда кинулись ссыпать хлеб обратно. Но разве можно теперь знать, сколько зерна растеряно, сколько не донесено? Нет! Нельзя! Они же приносили не меряя.

— А разве, когда брали — меряли? — усмехнувшись, опросил Тимофей.

Управляющий промолчал.

— Я так понимаю, люди добрые, — обратился Тимофей к крестьянам, — что бунта у вас нынче нет. И вы утихомирились. Так или нет?

По толпе прокатился шепот, и Тимофей понял, что люди чем-то недовольны. Тут подал голос управляющий.

— Да что вы говорите, господин полусотник? Как нет бунта? Грабили господское имущество? Грабили. Это вам одно доказательство. Меня в амбар сажали? Сажали. Это вам второе, господин полусотник. Били меня, слугу генерала, или не били? Истязали! Да ежели бы находился здесь мой господин генерал Тимашев, он бы вас всех...

— А ты скажи господину полусотнику, перед миром сознайся, управитель, за что тебя били, — сказал старик.

— Меня бить никто не смеет! — взъярился управляющий. — Я лицо официальное. Значит — недоступное. И я с вас не слезу, пока не выдадите мне зачинщиков. В тюрьму их надо, господин полусотник, на каторгу.

— Господин полусотник, — старик нерешительно потянулся к Тимофею. — Будьте настолько добрые, позвольте мне сказать несколько слов.

— Он старый и нехороший человек. Вор! У него, ваше высокоблагородие, язык дерзкий, — заспешил управляющий. — Вырвать этот язык надо. Ступай отсюда, без тебя все будет сказано, что должен знать господин полусотник.

— А ну, говори, старый, что там надумал, — сказал Тимофей.

Старик трижды широко перекрестился.

— Годы у меня старые, жизнь моя на исходе, должно, скоро помирать придется, и потому смерти я не боюсь и не боюсь твоих угроз, господин управитель. Да ежели по правде сказать, люди добрые, то и не хочется жить на белом свете. Потому как и свету-то того самого белого не видать. Мы кто есть на земле? Мученики. Самые горькие мученики. Мы как то деревце при дороге, всем ветрам открытое, кто проходит мимо, тот и щипнет. Коза пробежит — лист сорвет, собака — ножку поднимет, а телушка — совсем ветки оборвет.

— Ты мне, старик, всяких страстей не разводи, — сказал Тимофей, видя, как кипит от ярости управляющий. — Живет каждый так, как ему от бога положено, а роптать — грех. Грех! Что ты еще хотел сказать?

— Так я все об нашей плакучей жизни. Вот вы спрашиваете — с чего бунт начался? А управитель помалкивает. И не скажет, да и мне не даст говорить. А я все ж таки скажу.

— Господин полусотник! — возмущенно обратился к Тимофею управляющий. — Вы меня будете слушать или бунтовщиков? Ежели их, то, пожалуйста, слушайте, а я не хочу слышать всякие мерзкие слова.

— В его словах пока что нет ничего мерзкого, — возразил Тимофей.

— Господин полусотник! — с дрожью в голосе сказал управляющий. — Я буду доносить жалобу моему генералу. Ежели у вас придет желание и меня послушать — заходите в контору.

Управляющий ушел.

Наглость немца взбесила Тимофея, ему захотелось броситься вслед, отпустить тому несколько плетей. Тимофей начинал злиться и на себя — не так пошло дело, как было положено. Чего доброго, управляющий может написать не только своему господину, но и в губернию, атаману оренбургских казаков. Может обвинить в том, что, приехав по вызову, казаки приняли сторону воров и бунтовщиков, а не пострадавшего хозяина.

— Давай валяй, дед, только покороче.

Едва старик начал рассказывать, как толпа зашевелилась, загомонила и обступила Тимофея со всех сторон. По выражению их лиц и глаз он видел, что эти люди уже не оправдываются перед ним, а пытаются найти в нем сторонника и ждут от него помощи.

А он никакой им не помощник, не для того он сюда прискакал с полусотней. У него служба. Будь ты проклята, такая служба! Раньше казаки охраняли границу, следили, чтоб не баловали степняки, всякие барантачи, а теперь вон какая стала служба. Противно. Но что поделаешь.

— А ну хватит! — прикрикнул он.

Гомон оборвался. Тимофей увидел растерянные, тревожные лица.

— Я вам никакой не помощник, и на меня не надейтесь. Во всем будете разбираться со своим приказчиком и генералом. Они — хозяева. И благодарите бога, что закончился ваш этот бунт, а то бы мои казаки погуляли с плеткой. Теперь сказывайте, кто был заводилой. Ну?

Тимофею никто не ответил.

— Айда, дедок, ты рассказывай.

— А у нас, господин полусотник, заводилов этих самых и нету. Нету, и все. Мы всем миром.

— Без зачинщиков в таком деле не обходится, — возразил Тимофей. — И мне приказ такой даден: встать у вас на постой и не уезжать, пока не выдадите заправил. Я должен отправить их в губернию. В Оренбург. Вот и думайте.

Тут из-за плетня вынырнул скрывавшийся там управляющий.

— Они знают, все знают, но сказать не хотят, — заговорил управляющий. — Пойдемте, господин полусотник, я вам всех назову.

Толпа расступилась, и к Тимофею направилась женщина, крестясь на ходу. На голове ее выцветший черный платок, одета в кофточку из домотканого полотна и такую же юбку, выкрашенную в цвет спелой бузины. Трудно было определить — пожилая она или молодая, да рано состарившаяся; лицо исхудалое, но еще не иссеченное старческими морщинами; глаза ее, глядевшие прямо на Тимофея, были настолько скорбны, что он не мог выдержать этого взгляда.

— Ты зачем сюда пришла, тебя кто звал? — увидев ее, закричал управляющий. — Она безумная, господин полусотник. Вся округа знает.

— Неправду говоришь, Карл Иванович, — не глядя на немца, сказал старик. — Она не безумная, а несчастная.

— Я и вправду стала как безумная, — заговорила женщина. — Недавно такое приключилось. Из-за него, из-за Карлы Иваныча. Дочка у меня была. Катюшей звали. Семнадцатый годок пошел. Утопла. В господском пруду. Обесславил ее управляющий. В омут кинулась. Эх, да кабы кто знал, как он измывается над нами. И барин у него такой. Во всем потвора управителю. Мужики давно грозились убить его, а он чем даде, то злее. Дочка моя Катюша уже невестой была, за нашего парнишечку замуж выходить собиралась. Кириллом Якушевым его зовут. Всему миру он в угоду был, никто никогда про парня худого слова сказать не мог. В минувший воскресный день свадьба слаживалась, а в субботу все и учинилось. Карла велел Катюше к нему домой быть.

— Неправда, — выкрикнул немец. — Никто ее и не звал, она сама ко мне пришла. Она, как и мать, была малоумной.

А женщина, будто и не слыша слов управителя, продолжала:

— Пришла Катюшка домой, вся избитая, измученная. Мамонька, говорит, мне больше жизни не надобно. В горе-то в этом я и не уследила за ней, не уследила, когда она из дома ушла... Вместо свадьбы — похороны. Не хочу перед богом грешить, а вы зря людей не казните: мой мужик да тот парнишечка, Кирюшка Якушев, Катюшкин жених, в набат ударили. А людям только того и надобно. Где они теперь — знать не знаю и ведать не ведаю. Чтоб вернуться им — мне не было ни одного слова сказано. Сама я так думаю, если придут домой знакомой тропою, то не одни, а смерть принесут они этому вашему измывателю да мучителю, иуде проклятому.

Она поклонилась толпе долгим и низким поклоном и пошла к воротам.

— Вы слышите, вы слышите, господин полусотник? — снова взвился управляющий. — Господин полусотник, она тоже уйдет, — зашептал он. — Она скроется, как и муж ее. Прикажите схватить ее!

— Человек еле на ногах стоит. Неужто не видишь? — сказал Тимофей, с трудом сдерживая желание опустить плеть на широкую спину управителя.