Глава десятая

— Тимофей Иванович, наконец-то! — воскликнул Могутов, увидев вошедшего Тимофея. — Ну, слава богу, слава богу! — Он размашисто перекрестился и пошел Тимофею навстречу. — А знаешь, Тимофей Иванович, ты выглядишь сейчас как свежий огурчик. Только виски немного поседели, ну, да ничего. Как бабы поют: не кудрями воду пить, и с седыми можно жить. Здоров будь, дорогой мой сотник, — сказал он и, крепко обняв Тимофея, трижды поцеловал его в обе щеки. — Садись, дорогой Тимофей Иванович, и чувствуй себя как дома. Вот сюда садись. — Атаман опустился на деревянную резную скамью и хлопнул ладонью рядом с собой.

Тимофей сел.

— Ну как, выкарабкался? — спросил Могутов.

— Кажется, все обошлось.

— Крепко на ногах держишься? Не пошатывает?

— Вроде бы все как следует.

— А в седле как? Не пробовал?

— Ну, как же! Там еще крепче, — усмехнулся Тимофей.

— Вот и слава богу. Скажу я тебе от души, Тимофей Иванович, плохой же ты был, ох и пло-хо-ой. Ну, да шут с ним, о том вспоминать не стоит, пускай плохое со вчерашним днем за порогом останется. А знаешь, братец ты мой, Тимофей Иванович, ты чуть было все мои планы не перепутал. Да, да, не гляди так удивленно.

— Верьте слову, не понимаю, о чем идет речь, господин атаман.

— Эй, дневальный, — крикнул Могутов, приоткрыв дверь. — Ко мне никого не пускать, пока не будет велено. Всем сказывай, что нету меня.

Могутов вернулся на свое место.

— Давай-ка маленько пошепчемся, сотник.

— Слушаю вас, господин подполковник.

Могутов пристально взглянул на Тимофея, затем, вздохнув, нахмурился.

«Говорить или не говорить сотнику про то, о чем задумано? Надо завести разговор, а то упустишь время, найдется кто-то другой, скажет, а атаману Могутову тогда не очень лестно будет оставаться в тени», — думал он.

— Доволен, что из Челябы выбрался? — спросил Могутов.

— Очень. Спасибо вам, господин подполковник.

— Лазарев — большая свинья, нахал и негодяй. Он столько на тебя понаписал, что не приведи господи. И, скажу тебе по совести, кабы кто-нибудь другой был на твоем месте, не знаю, чем бы еще дело кончилось. Я, конечно, против всех этих его поносных писаний.

— Спасибо, господин атаман, — со всей душевностью поблагодарил Тимофей. — Только я так думаю, что за мной никакой особой провинности не было.

— Эх, батенька мой, ты знаешь такую побасенку, как при желании из мухи слона однажды сделали, знаешь? Слыхал?

— Слышал.

— Вот то-то оно и есть! Сказать по совести, губернатор Рейнсдорп Иван Андреевич, я так думаю, возможно, и прихлопнул бы тебя, даже с удовольствием, но маленько побаивается, сама государыня о тебе соизволила спрашивать. При мне было дело. Я — живой свидетель. Вот губернатор маленько и побаивался трогать тебя. Я одно время подумывал о том, как бы в Челябе сверзить этого паскуду Лазарева и посадить тебя на его место, сделать воеводой Исетской провинции. Но вовремя остепенился, другие мысли пришли в голову. Ты думаешь, Тимофей Иванович, зачем я тебя оттуда, из Челябы, откомандировал в Оренбург?

— Думаю, просьбу мою уважили.

— Так это оно само собой, — рассмеялся Могутов. — Только ты и то учти, что иные по десятку годочков где-то далеко от дома и просят и молят, а об их просьбах, как говорится, и думать никто не хочет. У меня была другая задумка. Хочешь узнать?

— Скажите, господин атаман.

— Ты внимательно слушай, Тимофей Иванович, и на ус мотай, чего я тебе говорить стану, — подобревшим и совсем не служебным голосом заговорил Могутов. — Мы с тобой хоть и далекая, а все-таки родня, седьмая вода на киселе, но в родстве не откажешь. С твоим батей и воевали вместе, и даже дружили одно время. Правда, жизнь, она, как птица-перепелка, вся в пятнышках: бело-темное, темно-беленькое, так и чередуются. Да ты все и сам знаешь, не буду снова расписывать. Мне подвезло, назначили оренбургским атаманом, он стал обижаться, ну, а назначь Военная коллегия его, твоего батю, я остался бы в обиде.

— Не надо старое вспоминать, господин атаман.

— И то правда. Кто старое вспомянет — тому глаз вон. Помнишь такую поговорку? Но есть и другая: кто старое забудет, тому два глаза вон. Эту знаешь?

— Знаю. Но этой второй поговорки в своей памяти против вас я не держу, господин атаман.

— А брось-ка ты, Тимофей Иванович, величать меня: господин атаман да господин подполковник! Вот когда будем на людях разговаривать, тогда и старайся в любых чинах превозносить, а наедине просто Василием Ивановичем кличь, как бывало раньше. Помнишь, когда-то дядей Васей звал?

— Помню... господин атаман. Извините, привычка, не сразу можно перейти на имя-отчество.

— Одним словом, обращайся, как тебе удобнее, не обижусь. Ну, так слушай. Отхлопотал я тебя, Тимофей Иванович, вот зачем. Иван Андреевич Рейнсдорп, наш генерал-губернатор, с виду тихонький, толстоват да неповоротлив, а пальца в рот ему не клади. Я так понимаю, он замыслил сверзить в Исетской провинции Лазарева и послать туда другого воеводу, из немчиков. Вот.

— Ох, и развелось же их, господин атаман, — не выдержал Тимофей.

— Похоже, не то еще будет, — вздохнул Могутов. — Я и подумал, ежели случится такая претурбация, загрызет тебя немчик. Лазарев, как и многие русской нации — дуролом, ломится напропалую, а немец — он хитер, немцы по всей матушке России такую паутину плетут на нашего брата, что хочешь вертись, хочешь крутись, а все равно в нее угодишь и запутаешься. Потом начал я замечать, что мой дорогой Иван Андреевич Рейнсдорп и подо мной тайком яму роет, свалить туда меня хочет. И, возможно, своего добьется. Да, да, не гляди так удивленно.

— Ну нет, — горячо возразил Тимофей. — Вы уже сколько лет в Оренбурге, знаете всю губернию, как свои пять пальцев.

— А кому это надо? — усмехнулся Могутов. — У них, этих чужаков, своя, брат, политика. Ну, хорошо, думаю я, меня сверзите, черт с вами, а кто на мое место встанет, кто? Перебираю в уме фамилии и — ни одной подходящей. Из яицких старшин никого не возьмешь, черти проклятые, накуролесили там, теперь недоверие к ним. И решил я тогда, вот честь по чести тебе говорю, Тимофей Иванович, решил я — тебя сделать атаманом и командующим Оренбургскими легкими войсками — словом посадить на свое место.

— Ну, что вы! — засмеялся Тимофей. — Где это было видано, чтобы Военная коллегия на такую должность назначила сотника.

— А ты не смейся, — обиделся Могутов. — Не все родятся майорами да подполковниками. Верно я говорю?

— Верно-то верно.

— То-то и оно. В жизни часто так бывает, что случай возносит человека чуть ли не до небес. Бывает так? Бывает. Вот и для тебя на этот раз такой случай подвертывался. Ты наслышан о мятеже в Яицком городке?

— Не очень чтоб подробно, но кое-что знаю.

— Бунт! Самый настоящий бунт учинила голытьба, — недовольно сказал Могутов. — Генерала убили, самого Траубенберга, атамана войскового, старшин тоже, грабеж такой устроили, что поверить невозможно и подумать страшно, будто неприятель по городу прошел. Мунгальская орда. Против них послали генерала немецкого Фреймана с войсками, они и тут за оружие взялись. Только на этот раз ничего не вышло. Переколотили этой голытьбы несчетные сотни. Генерал Фрейман казаков особенно не терпит. Арестовал больше тысячи человек и сюда, в Оренбург, направил. Тут следственная комиссия, почитай, уже с полгода трудится. Председателем этой комиссии полковник Неронов. Ух-х, серьезный мужчина. Дает сестрам по серьгам. Ну, да я не об этом. Военная коллегия через губернатора приказала было отправить команду Оренбургских казаков с надежным командиром в Яицкий казачий городок, чтобы там совсем, напрочь прикончить этот бунт и подвести под новую присягу казаков, которые окажутся в невиновности. Вот я и уцепился было за тебя. Разлюбезное дело! И верное. Военная коллегия за успешную операцию обязательно награждать будет, ты мог получить большой чип. Не удалось. Болезнь твоя проклятая помешала.

— Значит, губернатор послал оренбургских казаков, чтоб усмиряли яицких, так, что ли? — спросил Тимофей.

— Вот, вот, — согласился Могутов. — Не только казаков. Депеша уже пришла оттуда, все хорошо. Жаль, что не ты повел команду. Но ничего, может, что-то новое на горизонте появится. Против башкирцев, наверное, придется команду посылать. Может, возьмешь в свои руки это дело?

— Я прошу вас, господин атаман, пока что освободить меня от всяких командировок.

— Ну, там дальше видно будет, — неопределенно ответил Могутов. — Ты имей в виду наш сегодняшний разговор, и к нему мы еще вернемся.

Тимофей поднялся, стал прощаться.

— Хочешь поглядеть яицких смутьянов? — вдруг спросил Могутов.

— При мне группу яицких казаков в Челябинск пригнали, вместе с семьями. В Сибирь их направляют. На каторгу.

— То другие, их песня уже спетая, ну, а с этими, что здесь, пока возятся. Хочешь пойти со мной?

Тимофей нехотя согласился. Он думал, что они пойдут в тюрьму, но Могутов направился к воротам Гостиного двора.

— Нам сюда, Тимофей Иванович.

Караульные солдаты у ворот знали Могутова в лицо, ему достаточно было сказать, что Тимофей идет вместе с ним, беспрекословно пропустили обоих внутрь Гостиного двора.

Тимофей давно здесь не был, он попытался вспомнить, когда же последний раз наведывался сюда, и с трудом установил, что это было несколько лет назад, когда покупал для Никиты складной нож. Тогда Гостиный двор был многолюден, все лавки открыты, отовсюду кричали зазывалы. Сейчас же здесь было пусто, железные двери лавок заперты, у каждой лавки часовой — солдат с ружьем в руках.

Тишину огромного двора, окруженного высокими каменными сооружениями, нарушал барабанный бой. Посреди двора у присадистого кирпичного здания таможенной конторы стояли две шеренги барабанщиков и неистово отбивали барабанную дробь.

— Зачем они? — спросил Тимофей.

— А, бывает, орут арестанты, — коротко пояснил Могутов. — Вот и бьют в барабан, чтоб крик этот не очень-то далеко слышался. Видал, как тут потчуют смутьянов, — сказал атаман и кивком указал вправо.

В дальнем углу двора Тимофей увидел несколько виселиц, и у каждой, почти касаясь ногами земли, на веревке — повешенный. Тимофей вздрогнул, невольно пересчитал: восемь. Восемь повешенных!..

— А вон там видишь? — спросил Могутов и кивнул в другой угол.

Там возвышались каменные постаменты с железными стержнями, и на каждый из них был посажен человек. Чуть дальше, левее здания таможни, сооружение, напоминающее виселицу, только здесь вместо веревок были спущены железные крючья, а на тех крючьях — подвешенные за ребра полуобнаженные трупы.

— Неужто, неужто живые? — шепотом спросил Тимофей.

— Да ты что, сотник! — удивился Могутов. — Разве живой человек сможет долго выносить такое? Трупы. Мертвецы.

— Зачем же их сюда выставили?

— Для показа, — спокойно ответил Могутов. — Арестантов-то еще край непочатый, их выводят во двор на проминку и показывают в натуре, что бывает с преступниками да с теми, кто скрывает их. Вот так-то.

Барабаны неумолчно рассыпали дробь. Из здания таможенной конторы вышел поручик и подал команду барабанщикам. Грохот барабанов прекратился, послышался звук свирели. Солдаты распахнули двери лавок, и оттуда высыпали арестанты. Мгновенно выросла огромная шеренга людей и двинулась вдоль лавок. Возле каждого арестованного, с ружьем наперевес, шагал часовой, готовый в любой момент всадить заряд, если арестованный вздумает бежать. Но бежать никто не собирался, отсюда можно было выбраться только через крышу, а для этого, по меньшей мере, не хватало птичьих крыльев. Тимофей и Могутов стояли неподалеку от тропинки, по которой шли арестанты, и видели их лица. Уставшие, изнуренные, в лицах — ни кровинки, а глаза потухшие, безжизненные; на всех грязная одежда, неумытые лица. Пожалуй, именно такими Тимофей представлял себе диких людей, когда слушал в далеком детстве сказки своей бабки.

Вдруг Тимофею показалось, что кто-то махнул ему рукой. Нет, не показалось. Неужто Шигаев?

— Знакомца встретил? — спросил Могутов.

— Кажется, в Москве виделись, — ответил Тимофей. — Хороший, умный человек.

— Неужто депутаты Комиссии? — удивился Могутов.

— Нет. Они ходоками были. К государыне.

Шеренга завершила полный круг.

Раздался переливчатый звук свирели. Арестанты снова исчезли в своих каменных мешках, за ними захлопнулись железные двери, и часовые встали на свои места с ружьями наперевес.

— Видел, каковы сейчас голубчики? — хмуро спросил Могутов. — Головы, можно сказать, к земле клонят.

— Их пытают?

— А то как же? Не всех, конечно. Кого только на острастку берут. Ну, а пакостникам достается, всю жизнь помнить будут, как смутьянничать.

— А казнили этих прямо здесь? — спросил Тимофей, указывая на трупы.

— Да нет, не только. Кого на тюремном дворе кончали, иных на Меновом, за Яиком.

— И много вот так?

— Повесили будто, слыхал я, маленько побольше сотни; кому уши отрезали, кому носы, многих поклеймили да плетьми отстегали.

— Как когда-то башкир в Сакмарском городке.

— А бунтовщики все одинаковы. Недавно губернатором секретный указ получен: там о бунтовщиках все обозначено. Сам видел. И подпись: к сему руку приложила — Екатерина. — Могутов помолчал. — Ну, доволен поглядением?

Тимофей хотел было ответить, как это подобает, что-де, мол, доволен, премного благодарен, господин атаман, но вместо этого сказал:

— На душе тягостно, господин атаман. Разрешите идти домой, господин подполковник?

— Ну что ж, можно и по домам, — согласился Могутов. — Только давай прежде заглянем к полковнику Неронову, председателю следственной комиссии, а то кабы не обиделся, что заходили, да и не навестили.