Глава одиннадцатая

Неронов принял их не очень любезно. Он стоял среди комнаты в нательной рубашке с засученными рукавами. На полу перед ним лежал человек с окровавленным лицом и тихо стонал.

— Немного не вовремя, — сказал Могутов.

— Да, господа. Не совсем. Вы уж извините.

Неронов — высокий, худощавый, с длинными руками, глаза почти белые, будто свинцовые, волосы светлые, с небольшой рыжинкой.

Разговор не клеился. Неронов почти не скрывал, что его тяготит присутствие этих непрошеных гостей, он даже не предложил им сесть, а когда Могутов сказал, что они заглянули на минутку, чтоб засвидетельствовать господину полковнику свое уважение, и уже уходят, он не стал удерживать, молча кивнул головой.

Тимофею показалось, что Могутов немного смущен, должно быть, он ожидал если не любезного, то хотя бы уважительного приема, но Неронов встретил их до обидного сухо, и атаман чувствовал себя оскорбленным.

Выйдя на воздух, Могутов продолжил ранее начатый разговор.

— У нашей матушки, императрицы Екатерины Алексеевны, очень твердая рука, и она ею по-настоящему правит, пожалуй, крепче, чем какой-нибудь мужчина. Да и нельзя иначе, прости одному — десяток потянется. Оно, конечно, как показали дела, Траубенберг сам маленько сплоховал. В тот самый день, когда началась заваруха в Яицке, казаки, похоже, и не думали нападать. А он взял да и выстрелил из пушки по людям. Картечью пальнул. Убийство последовало. Детей поубивали, женщин и казаков немало полегло... Вот тогда и заварилась каша.

— Выходит, казнят здесь невиновных?

— Дорогой сотник, Тимофей Иванович! Я таких слов не говорил. Не говорил, да и от тебя их не слышал. Разбаловался народ, до того разбаловался, что уему нет. Обуздать надо. Государыня дает тому пример. Последние именные указы чернь на должное место ставят. Раньше крепостные на своих бар могли жаловаться и ябедничать, а теперь запрещено, за это самое мужику расправа полагается. И казакам государыня наистрожайше запретила посылать своих ходоков в Петербург и Москву. А пошлют — ловить их и — на каторгу в Сибирь.

— Я не слышал об этих указах, — сказал Тимофей.

— Пока ты хворал, много воды из Яика в море утекло, — пошутил Могутов. — Яицкие казаки заслужили. Но дело, дорогой сотник, не только в них, — снова полушепотом заговорил Могутов, когда они вышли из ворот Гостиного двора. — Слух нехороший по народу прошел. В минувшем году на Яике шатался донской казак Емелька Пугачев, и он осмелился назвать себя именем покойного государя Петра Федоровича. Слыхал об этом?

— Да, слышал, — сказал Тимофей. — Он сидит в казанской тюрьме. Был указ об этом.

— Бежал он, — шепотом сказал Могутов. — Сбежал змей. Уполз из Казани. Сказывают, снова где-то по уметам и по хуторам на Яике скрывается. Строгости следственной комиссии еще и от этого исходят. Ну, хватит об этом. Так ты, как я понимаю, не совсем выздоровел?

— Надо еще маленько дома посидеть, — ответил Тимофей. — Отойти как следует.

— Ну, смотри, худа тебе не желаю, — с сожалением в голосе сказал атаман.

Они обогнули Гостиный двор, вышли на Губернскую. Тимофея все время преследовал барабанный бой, он мешал думать и отбивал охоту говорить.

У войсковой избы Могутов протянул Тимофею руку.

— В Форштадт направляешься? — сказал он. — Тянет?

— Тянет, — нехотя усмехнулся Тимофей. — Привычка.

— У тебя же и в крепости дом хороший, двор просторный. Я, брат, сам выбирал для тебя этакую хоромину. Другие в город рвутся, а ты — в степь.

— Человек я степной, — пошутил Тимофей. — Простор люблю.

— Ну, будь здоров. Смотри, не хворай больше. Да, погоди, Тимофей Иванович: правду ли говорят, что тебе вернули уворованных коней?

— Правда, господин атаман.

— Чудеса, да и только. Прямо на двор привели?

— Да. На двор.

— А ну-ка, ну-ка, расскажи поподробнее.

— Я сам ничего не знаю. Я тогда лежал здесь, на Бухарском переулке. Лиза тоже ничего не знает, она была возле меня. Никто толком объяснить не может. Никита рассказывает, что утром вышел во двор и увидел коней, привязанных к жерди. И мешок мой дорожный лежит. Вот и все.

— Ну, чудеса! Поверить трудно!

Попрощавшись с атаманом, Тимофей сразу же хотел было направиться в Форштадт, но ему захотелось пройтись по Губернской до Яика, и он не спеша зашагал по гранитному плитняку.

Хороша Губернская улица, ровная, широкая. По обе стороны выстроились дома, большей частью — каменные, в два этажа. Деревянные тоже встречаются, добротные, из ровных сосновых бревен, с резными крылечками, расписными ставнями. Есть двухэтажные. Вдоль улицы каменные и деревянные заборы и нигде ни одного плетня; повсюду ворота изукрашены затейливой резьбой, будто над ними трудились большие искусники. Хорош Оренбург, другого такого красивого города нет на всем Яике.

Тимофей решил через Водяные ворота спуститься к реке, но они оказались запертыми. Тимофей поднялся на крепостную стену, шедшую почти у самого края высокого и обрывистого берега. Глянув вниз, Тимофей подумал, что с этой стороны можно было и не возводить стену, потому что каменистый и крутой берег сам собой был неприступен. Внизу плещется Яик. Стремительная и многоводная река. Вода в Яике даже в знойные дни холодная. Переплыть эту своенравную реку только опытному пловцу под стать. К Тимофею подошел пожилой солдат с седоватыми усами и глубокими морщинами на лице.

— Здравия желаю, господин сотник! — откозырнув, сказал он. — Разгуляться пришли?

Тимофей и сам хорошо не знал, что привело его сюда.

— Не был здесь давно, — ответил он солдату.

— Тогда другое дело. Сюда много люду приходит на прогулку. Господа и барышни навещают, особливо вечером. И обыватели тоже бывают.

— Как, разве на крепостные стены все желающие допускаются?

— А чего же? — удивился солдат. — Тут, можно сказать, самое интересное место, особливо здесь, у реки. Отсюдова глянешь — вон какая степь лежит, глядишь — и ни конца ей, ни краю нету. А человек любит глядеть вдаль, это ему по душе, по нраву приходится. Вот и глядят, любуются. А есть, которые через ворота выходят на ступенечки, прямо к Яику. Купаются там, кто пожелает.

— А почему сегодня ворота заперты?

— Тут такое дело, господин сотник, не каждый день ворота отперты бывают. Скажем, если его превосходительство, генерал-губернатор или же евойная супруга соберутся на Яик, то, чтоб публичности меньше было, ворота припирают, а когда уйдут отседова большие начальники, их сызнова откроют. Сегодня с утра на запоре, должно, подъедут хозяева.

— Откуда родом, служивый? — спросил Тимофей.

— Я-то? Из-под Саратова.

— Долго еще служить?

Солдат вздохнул.

— Сроки мои совсем уже подходят, господин сотник. Хочу проситься, чтоб оставили на службе еще на несколько годков. Как, господин сотник, бывает такое, а? Одни говорят — можно, а другие — на что, мол, ты теперь нужен, старый хрен.

— По-моему, оставляют и сверх срока, — успокоил старика Тимофей. — У нас, например, у казаков, никакого срока не полагается, служит человек до тех пор, пока силы есть. А тебе что же, домой не хочется?

Солдат снова вздохнул.

— Дом-то у меня и был, господин сотник, да нетути. Барские мы. Проданы оказались всей деревней на завод. Стало быть, мне и возвертаться некуда. Чего бы лучше — на службе остаться.

Увидев на стене буйную ватагу мальчишек, солдат еще раз откозырял Тимофею и направился к нарушителям спокойствия.

— Эй, вы, озорники, вот я вас сейчас, — беззлобно погрозил он.

Весело подпрыгивая и подбадривая друг друга, мальчишки со смехом помчались к дальнему бастиону, а солдат, прихрамывая, поплелся за ними.

Облокотившись на широкий парапет, Тимофей задумчиво глядел в Заяицкую степь. Здесь все знакомо и привычно: рощи и перелески вдоль Яика, далекие и близкие холмы, серебристый ковер степных далей. Цвет степи меняется несколько раз в день. Рано утром она дымчатая, при солнечном восходе радужная: сверкают росинки, словно драгоценные камни; поднимается солнце выше, степь начинает зеленеть; в полдень блекнет, кажется совсем белесой и бесцветной; время близится к вечеру, солнце клонится к закату, степь розовеет, затем по ней пробегают легкие тени, и степь чернеет, уходит во тьму.

Вон гора Сулак. На ней растут степные тюльпаны. Множество тюльпанов. Зацветают они в начале мая, и тогда гора становится алой. Сулак означает — Левша. Слышал Тимофей, что эту гору Сулаком назвали в честь башкирского богатыря, который был левшой. Будто бы жил он давно, еще в те времена, когда из далеких азиатских степей неудержимой лавиной хлынули мунгальские орды, покоряя местных жителей, грабя их и угоняя в рабство. Молодой башкирский батыр Сулак бросил клич своим землякам и единоверцам, призывая их на борьбу против мунгалов... Слава о нем, о его храбрости и силе пошла по всей округе. Садились на коней земляки батыра, насмерть бились с пришельцами. Мунгалы решили найти Сулака, убить. Выследили его, окружили на горе, он один, а их туча несметная. Враги хотели взять его живым, но он не дался и десятки мунгалов сразил стрелами. Стрелы кончились, древко копья сломалось, он продолжал защищаться обломком копья. Баскак, начальник тех мунгалов, понял — живым не взять батыра и приказал убить его. Сотни стрел засвистели, и он упал замертво. С тех пор гора называется Сулак.

В народе держится поверье, что тюльпаны выросли там, где капала кровь батыра. Красивое предание, да мало ли преданий в этих Заяицких степях.

Правее Сулака темнеют стены Менового двора, Меновой — каменная крепость. Построили ее, чтоб усилить торговлю с Азией. И шла торговля. Из далекой Индии купцы доставляли товары. Могутов оказал, что сейчас на Меновом дворе не ведется торговля, там тоже находятся арестованные яицкие казаки. Значит, там теперь тюрьма. Вот для чего пригодилось это крепкое сооружение. Снова Тимофею вспомнилось посещение Гостиного двора, виселицы, трупы. Цепочка арестантов, торопливо шагающих в сопровождении хмурых солдат. Что их всех ждет?

Точно проснувшись, Тимофей оглянулся вокруг.

Боже мой, что же делается! Во время нашествия татар, шведов и немецких рыцарей на российских просторах горели поселки, погибали люди, стон стоял. Так то были иноземные враги, они за тем и шли, чтобы уничтожить Русь или подчинить ее себе, а тут... Тут совсем иное дело, тут свои, свои!

Вон по крепостной стене шагает этот старый солдат. Он всю жизнь отдал военной службе, а пришла старость — ему деваться некуда.

Угнетенное состояние, охватившее Тимофея во время посещения Гостиного двора и отхлынувшее, когда он, поднявшись на крепостную стену, увидел родную степь, овладело им с новой силой.

Неужто только так и должны жить люди?

Возвращаясь с Яика, Тимофей снова не спеша шагал по Губернской улице, но уже не обращал внимания ни на аккуратные дома, ни на цветущую герань в окнах, хотя и любил этот неприхотливый и уживчивый казачий цветок. Тимофею нужно было зайти в войсковую казачью избу, но он, махнув рукой, через Орские ворота направился в Форштадт.

У калитки его встретила Лиза. С беспокойством взглянув на него, она спросила:

— Тимофей Иванович, не случилось ли чего?

— Нет, все слава богу. А ты почему спрашиваешь?

— Да уж больно ты хмурый. Может, приболел?

— Ныне страшную чуду-юду встретил...

Войдя во двор, Тимофей рассказал ей все, что видел на Гостином дворе.

Лиза глубоко вздохнула.

— Несчастных людей жалко, — она размашисто перекрестилась. — Пронеси, господи.

Тимофей крепко обнял ее и большой своей ладонью вытер на щеках Лизы слезы.