Глава двенадцатая

Получив разрешение Могутова, Тимофей почти все время проводил на хуторе.

Дни стояли погожие, ночи ясные и теплые.

Полевые работы были закончены, времени хоть отбавляй, и Тимофей, соскучившись по свободе, то уезжал на несколько дней в степь охотиться на кабаргу, то дни и ночи проводил на Сакмаре, рыбачил. Год выдался удачный: что по охоте, что по рыбалке. На памяти Тимофея бывало и такое — неделями человек ездит по степи, не встретит кабарги даже на погляденье, словно ушла куда-то в неведомые края, а нынешним летом столько в степи этого зверька, без коня можно ловить. Один день Тимофею особенно повезло, он добыл около двух десятков кабаржиных шкурок. Такие дни даже у самых заядлых охотников в памяти остаются на всю жизнь, а особенно, когда на шкурки кабаржиные цена держится, как в нынешнем году, — их чохом покупают купцы по сорок копеек за штуку.

Сакмара тоже не обижала, хотя красной рыбой лишь изредка баловала, зато судак, сазан, лещ, да и другая рыба шла — лови, не ленись, соли, суши, готовь впрок на зиму да на горячую пору будущего лета.

С тех пор как Лиза вышла за Тимофея, он впервые так долго задержался дома. Хотя этот затянувшийся отпуск был вызван болезнью, все плохое уже осталось позади, и Лиза чувствовала себя бесконечно счастливой. Она почти перестала заниматься хозяйством, передоверила все дела по домашности работнице и почти безотлучно находилась с Тимофеем: он едет на охоту — Лиза с ним, садится он в лодку, чтоб отправиться на рыбалку, — рядом усаживается и Лиза. Тимофей привык к этому, и когда Лиза отлучалась куда-нибудь с хутора, скучал, не находил себе дела.

Так было и в этот день. Накануне Лиза уехала в Оренбург, обещала вернуться к полудню другого дня, но солнце уже свернуло к закату, а ее не было.

Сидя на лавочке у плетневой калитки, Тимофей вырезал на деревянной солонке затейливые узоры, то и дело поглядывая на проселок, теряющийся среди ковылей. Лиза опаздывала, чего с ней почти никогда не случалось. Надо было Тимофею ехать вместе с ней. Сказать по совести, его уже тянуло наведаться в крепость, но Лиза отговорила: сиди, мол, на хуторе, отдыхай, зря не попадайся атаману на глаза, увидит — раньше времени угонит в какую-нибудь дальнюю сторону. Он послушал ее, остался, а теперь вот сидит у калитки и с беспокойством поглядывает на дорогу.

Вдали, на горизонте, показалась черная точка: ползет по степной дороге, словно громадный черный жук, подвода, пароконная упряжка. Наконец-то. А позади едет верховой? Так и есть. Конник. Кто бы это мог быть?

Тимофей поднялся, сунул в карман недоделанную солонку, пошел навстречу. Едва подвода поравнялась с ним и работник придержал коней, Лиза соскочила с тарантаса.

— Ну, Тимофей Иванович, — сразу же заговорила она, — кажется, конец нашей привольной да тихой жизнюшке пришел.

К ним подъехал немного отставший всадник, и Тимофей узнал в нем полусотника Кузнецова, того самого, которого несколько лет назад незаслуженно подвергли наказанию плетьми. Было дело, Тимофей горячо вступился за него, доказал в конце концов его невиновность, и Кузнецов, без того уважавший Тимофея, крепко привязался к нему, всегда был готов оказать своему защитнику услугу. За то время, пока Тимофей находился на хуторе, Кузнецов несколько раз навещал его.

Среди оренбургских казаков, да и в самой войсковой избе о Кузнецове сложилась добрая слава: он из десятников вышел в полусотники. Приезд Кузнецова нисколько не удивил Тимофея, а вот слова Лизы не прошли мимо.

Распахнув ворота и пропустив приехавших во двор, Тимофей поздоровался за руку с Кузнецовым и шутливо спросил Лизу:

— Чего ты там каркаешь, а ну-ка рассказывай.

Зная, о чем будут говорить мужчины, Лиза решила не ввязываться в их разговоры. Кивнув на Кузнецова, она сказала:

— Пускай тебе доложит полусотник. Он получше моего все знает.

— Ну-ка, полусотник, облегчай коня и давай рассказывай, что там еще за новости, — обратился Тимофей к Кузнецову.

— Да оно, Тимофей Иванович, — осторожничая, заговорил Кузнецов, — ежели сказать по совести, и новостей-то особых нет. Вышел приказ из войсковой избы, чтобы все казаки форштадтские, ну, нашего Егорьевского поселка, все безотлучно были дома, а ежели у кого служилые на охоте или же на хуторе, немедля назад отозвать, чтоб кони и все снаряжение было готово к походу. Такое распоряжение есть, а будет поход или нет, куда наш путь проляжет, про то никому из казаков не ведомо.

— Тебе, Тимофей Иванович, — сказала Лиза, — тоже наказ есть от самого атамана Могутова, чтоб с хутора возвернулся и находился дома в крепости или же в Форштадте.

Лиза пошла в дом, сделав Тимофею незаметный для Кузнецова знак рукой, приглашая его следовать за ней. Тимофей, дав понять Лизе, что сейчас придет, подумал, что у Лизы, наверное, есть для него что-то серьезное, иначе она не стала бы звать его в тот момент, когда он разговаривает с гостем, только что въехавшим во двор. Тимофей догадался, что Лиза хочет поговорить с ним раньше, чем он останется с глазу на глаз с Кузнецовым.

— Ты, Сергей Андреевич, давай-ка занимайся конем, пристраивай его вон туда под навес и заходи в избу.

— Погоди, Тимофей Иванович, — попытался остановить его Кузнецов, заметив, что Тимофей направляется к крылечку.

— Я сейчас, сейчас, через самое короткое время, — ответил Тимофей и скрылся в сенях.

Там его уже ждала Лиза. Схватив Тимофея за руку, она потащила его в горницу, зачем-то заперла дверь на крючок и таинственно зашептала:

— Тимоша, он не с добром приехал, ей-богу, не с добром.

— Кто? Ты о ком?

— Да Сергей Кузнецов, я о нем говорю. Там на Форштадте да и в самом Оренбурге кипят люди, шепчутся, из уха в ухо передают, дескать, в Яицком городке покойный царь объявился.

— Ну, так это же старая песня, — рассмеявшись, сказал Тимофей. — Давно об этом слухи идут.

— Тимоша, Кузнецов-то не от себя приехал, а от казаков, — зашептала Лиза. — Посланный от казаков. Ради бога, не ввязывайся в энти дела.

— Да ты что такая расстроенная? И какие тут могут быть дела?

Увидев на глазах Лизы слезы, он обнял ее за плечи, погладил по голове:

— Не бойся за меня, Лизанька, я же немаленький. Ты разбирайся тут по хозяйству, а я пойду к Кузнецову, неловко человека оставлять одного посреди двора.

Кузнецов уже сидел на крылечке, нерасседланная его лошадь была привязана к жерди и с наслаждением похрумывала овес из подвешенной к морде сумки.

— Ты чего коня не расседлаешь? — спросил Тимофей.

— А я ненадолго, Тимофей Иванович.

— Ну, ну, не выдумывай, — возразил Тимофей и хотел было сойти с крылечка.

— Все сделано, как надо, Тимофей Иванович, — остановил его Кузнецов. — Я и вправду засиживаться у тебя никак не могу, можно сказать, права такого мне не дадено. Конь малость подкормится, и я ударюсь в обратный путь.

— Что-нибудь случилось?

— Похоже на то, — согласился Кузнецов. — Дело у меня к тебе, Тимофей Иванович. Казаки послали... Ну, вестимо, не все казачество форштадтское, а шабры да друзья-товарищи. В каком бы заветном местечке присесть нам, Тимофей Иванович? Пошептаться малость надобно.

— Секретный разговор требуется?

— Не совсем, а вроде того. Словом, об жизни.

— У меня на хуторе, Сергей Андреевич, шпионов не водится, — усмехнувшись, сказал Тимофей.

— Пойдем в тенек, вон под ту осину.

Хотя на дворе стоял уже сентябрь, листва у громадной раскидистой осины была еще зеленая, лишь кое-где начинала проглядывать розовая накипь на больших, в ладонь, листьях. Трава у корневища становилась жухлой, но на ней крепко еще держался зеленый цвет.

Оба опустились на мягкий травянистый настил.

— Ну, так давай, рассказывай, какое там у тебя до меня дело.

Кузнецов сообщил то же самое, что Тимофею успела сказать Лиза.

— Будь добрый, Тимофей Иванович, скажи откровенно, какие у тебя мысли насчет всей этой крутоверти.

— Видишь ли, Сергей Андреевич, военному человеку не дадено двоиться. Стало быть, отсюда и мысли. Мы с тобой казаки, мы давали присягу государыне, и никакого другого царя для нас нет и быть не может, пока мы служим и ходим под присягой великой нашей государыне Екатерине Алексеевне. Вот так-то. Ты меня понял?

— Да как не понять, все это мы понимаем преизрядно, господин сотник, — вдруг посуровев, сказал Кузнецов. — Извиняйте, господин сотник, за беспокойство. Если я брякнул какое-то слово не по вашему вкусу или же нраву, то выкиньте его, по дуринке по нашей, по темноте моей и невежеству сказано оно.

— А это твое притворство, Кузнецов, и словоблудство совсем ни к чему, — вспыхнув, резко сказал Тимофей. — Ты хотел откровенного разговора со мной? Я и пошел на него. Сказал все прямо, как думаю и понимаю. Ты что же, считаешь, будто я не живу среди людей и до меня никакие слухи не доходят? Думаешь, я не слышал о том, что сбежал из Казани этот самый Пугачев Емелька, что он носится где-то по яицким уметам и увалам? Преотлично слышал. Но я знаю и другое, знаю, что это самозванец, что таких уже было несколько, и я тебе об этом говорил и сейчас повторяю. А ты, видишь ли, в обиду ударился. И этого скоро схватят, скрутят и в тюрьму отправят. Хочешь в одну с ним компанию?

Кузнецов взглянул на Тимофея широко открытыми глазами.

«Выходит, сотник и вправду ничего еще не знает? — подумал он. — Неужто Елизавета не успела шепнуть?»

— Тимофей Иванович, как я понимаю, ты самого главного не знаешь. В Яицке этот самый, ну, который государь, Петр Федорович.

— А я о чем толкую?

— Да нет же, Тимофей Иванович, этот самый Пугач не по уметам степным скрывается, а завоевал Яицкий казачий городок, с ним все яицкое воинство поднялось, вот какие дела, Тимофей Иванович.

— Не может того быть, — приподнимаясь на локте, сказал Тимофей.

— Так правда это, правда! — Кузнецов перекрестился широким размашистым крестом. — Из Яицкого городка к нам в Форштадт прискакал нарочный, посыльный от этого самого государя. Будто государь приказывает, чтобы оренбургские казаки его тоже приняли.

Торопливый и сбивчивый рассказ Кузнецова словно оглушил Тимофея.

— Нет, Сергей Андреевич, этому я не верю, тут обман, какое-то подстрекательство, не иначе.

— Боже ж ты мой, — взмолился Кузнецов. — Живой же человек оттудова приезжал, все своими глазами видел.

— У кого он остановился?

— Не знаю я, Тимофей Иванович.

— Врешь, Сергей Андреевич! — решительно заявил Тимофей. — Скрываешь от меня. Твое дело. Уговаривать не стану.

— Так боязно же, Тимофей Иванович. Всем ведомо, как яицких казаков пытали за того генерала Траубенберга. Кому не страшно будет? Ко мне посыльный тот приезжал вчерась ночью. Только ты, Тимофей Иванович, ради Христа, никому. Он и был-то у меня с полчаса, не больше. Весть такую подал и назад.

— Еще кто знает?

— Он велел шабров созвать.

— Напрасно ты ввязался в это, — строго сказал Тимофей.

— Так он же, сказывают, посланец самого государя. Шутка ли, самого государя! И пригрозил: государь, мол, велел сказать, не примите — пеняйте на себя.

— Ну, и как твои соседи?

— Да как, все врастопырку. Кто знает, какой путь настоящий и где он лежит?

— А почему посыльный именно к тебе приезжал?

Кузнецов немного замялся.

— Так он вроде бы как знакомец мой. Да нет, Тимофей Иванович, теперь уж нечего скрывать, греха таить, родственник он мой, живет в Яицком городке.

— Ты знаешь, Кузнецов, как я должен сейчас поступить с тобой, а заодно и со всеми твоими шабрами, что были у тебя на беседе?

Кузнецов вздохнул.

— Знаю. Все это я знаю, только за мной, да и за моими соседями никакой покамест вины нету. Мало ли что яицкие казаки удумают, мы за них не в ответе.

Тимофей улыбнулся — хитроват полусотник, но уж очень простовата его хитрость.

— А гонца-то самозванцева упустил? Так я говорю?

— Это верно, — опять вздохнув, сказал Кузнецов. — Упустили его.

— Меня интересует вот что, Кузнецов: зачем ты приехал ко мне? Рассказать о том, что узнал от гонца?

— А без этого не обойтись, Тимофей Иванович. Дело, за которым я послан, до всего касаемо. Ребята у нас взбаламутились по той причине, что никто не знает, где ныне правда. Помоги, Тимофей Иванович, разобраться честь по чести. Ты человек бывалый, в Москве немало жил, в царские дворцы захаживал, с генералами да князьями, должно, калякать приходилось. Ведь было?

— Было, — согласился Тимофей.

— Вот и мы так рассудили промеж собой. По нашим понятиям, ты должен знать истинную правду про государя Петра Федоровича, и нет тебе никакого резона от нас ее утаивать. Скажи ты, Тимофей Иванович, людям затуманенным: доподлинно ли ты знаешь о смерти государя?

— Об этом манифест был обнародован.

— Манифест манифестом...

— Обманывать тебя, Кузнецов, не стану. В гробу государя мне не довелось видеть, а могилу его видел, читал надпись на каменном надгробии.

— Слух такой раньше ходил, ты и сам про то хорошо знаешь, да и этот посыльный сказывал, что царь жив остался, а вместо него захоронили какого-то там капрала.

— Ложные слухи, — прервал его Тимофей.

— Я от себя ни словечка не прибавил, ни полслова. Врут люди, вру и я. А вживе ты видел государя? Поблизости?

— Не я один, нас вместе в Петербург на праздник посылали.

— Эхма, Тимофей Иванович, быть-то я там был, да ничего не видел. Команда наша где стояла? Вон на какой дали, да еще за забором. Оттудова человека от человека отличить невозможно.

— Я видел государя. И лицо его хорошо запомнил, — сказал Тимофей.

— А вот теперь, повстречайся он, опознал бы, а? — заинтересованно спросил Кузнецов.

В памяти Тимофея мгновенно возник образ царя.

— Узнал бы, — твердо сказал он.

— Ну, и дай бог! — обрадованно воскликнул Кузнецов.

— У покойного государя лицо было очень приметное. Конечно, узнал бы!

— В Яицке есть казаки, которые тоже видели государя, — сообщил Кузнецов. — Все, как один, опознали его. Он, говорят.

— Опознали, говоришь?

— И присягу дали, крест целовали и евангелие.

Перед Тимофеем мелькнула страшная картина, которую он видел на Гостином дворе в Оренбургской крепости. Виселицы, трупы повешенных и казненных. Смерть Траубенберга дорого обошлась яицким казакам. Еще в памяти не стерлись кровавые рубцы, а яицкие казаки снова бунтуют. Возможно, в рассказе Кузнецова что-то преувеличено, но, как говорится, дыма без огня не бывает.

— А руку государеву тебе не доводилось видеть, Тимофей Иванович?

— Это в каком же смысле?

— Ну, манифест, государем подписанный, или же какой-нибудь указ?

— Нет, Сергей Андреевич, чего не знаю, того не знаю.

— Взгляни-ка...

Кузнецов молча достал из-за пазухи белую тряпицу, сложенную вчетверо и заколотую толстой иголкой с суровой ниткой, осторожно развернул ее и, взяв оттуда сложенный вдвое исписанный лист, протянул его Тимофею.

— Это что за писанина?

— А тот самый государев манифест. Читай.

— Сразу бы и сказал, а то целый час петляешь.

Тимофей взял в руки лист.

«Манифест самодержавнаго амператора, нашего великого государя Петра Федаровича всероссийского, и прочая, и прочая, и прочая.

Во имянном моем указе изображено Яицкому войску: Как вы, други мои, прежным царям служили до капли своей до крови, дяды и оцы ваши, так и вы послужити за свое отечество мне, великому государю амператору Петру Федаровичу. Когда вы устоити за свое отечество, и ни истечет ваша слава казачья отныне и до веку и у детей ваших. Будити мною, великим государям, жалованы: казаки и калмыки и татары. И каторые мне, государю императорскому величеству Петру Федаровичу, винные были, и я, государь Петр Федарович, во всех винах прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершин и до усья и землею, и травами, и денижным жалованьем, и свиньцом, и порахом, а хлебныим провиянтом.

Я, велики государь амператор, жалую вас.
Петр Федарович
1773 г. синтября 17 числа»

Тимофею нетрудно было догадаться, что манифест написан не очень-то большим грамотеем. Было заметно, что писец старался выводить каждую букву, но рука не очень слушалась его, и буквы получались разные, то покрупнее, то помельче, строки в иных местах наползали друг на дружку или же расходились в разные стороны.

Манифест Петра Федоровича? Тимофей задумался. В голове его замелькали обрывки воспоминаний из прошлого: праздник в Петербурге; недоброе лицо Петра III; манифест о смерти государя; радостная для Тимофея весть о восшествии на царский престол Екатерины Алексеевны...

Много времени с тех пор прошло, много перемен перевидали люди.

И пребывание на престоле государыни Екатерины Алексеевны уже не радует Тимофея.

Интересно, если бы и вправду ожил сейчас Петр Федорович и Тимофею дали право выбирать между ним и Екатериной, на чью сторону встал бы он сейчас?

— Ну, как? — прервал напряженное размышление Тимофея Кузнецов. — Чего скажешь, сотник?

— А что я должен сказать? Чего ты ждешь?

— Ну... — немного смутившись, промолвил Кузнецов. — Ну... в тех смыслах, похоже, мол, на царский манифест?

— Ты мне лучше скажи, что в Форштадте о нем говорят? Твои шабры как относятся?

Такого вопроса Кузнецов не ожидал.

— Ну... так тут, — начал было он, пытаясь уйти от прямого ответа, а затем решительно заявил: — Нет, Тимофей Иванович, перед тобой я не могу петлять, как заяц в степе: наши признают, что слова в манифесте истинно душевные. Тот, кто писал его, обиженных людей понимает. Шаромыжник не может такие обещания давать, как в этом манифесте. А твое какое конечное слово будет, Тимофей Иванович?

— Мое?.. — в раздумье спросил Тимофей. — Если уж тебе так надо его, то скажу. Конь, я думаю, твой поел, напои его, подтяни подпругу потуже, садись в седло и будь здоров, Сергей Андреевич. И забудь, что мы с тобой виделись и разговоры всякие перемалывали. Кто спросит — не застал меня дома. И вся недолга. На охоте я. А где, в каком месте, домашние не знают. Отношение мое к тебе, Сергей Андреевич, не изменилось, уважаю, как и прежде, ты казак стоящий и герой. Да и детей твоих жалко. Вот такое тебе мое слово. И другого не услышишь.

Тимофей увидел, как вздрогнули кустистые брови Кузнецова, а по суровому лицу пробежала хмурь.

— Ты все понял, Сергей Андреевич?

— Все, как есть, господин сотник, — сухо ответил Кузнецов. Он было уже поднялся на ноги, затем резко опустился на колени, рядом с Тимофеем. — Тимофей Иванович, да что же это такое? Люди к тебе с сердечным словом, потому что тебя уважают, бок о бок с тобой живем, вместе не раз жизнями рисковали: о тебе на Форштадте никто плохого слова не скажет, а ежели найдется такой, ему в рот кляп забьют. Ни к кому мы не пошли и не пойдем. На тебя была надежда, как на каменную гору, думали, поможешь разобраться в этом. Да мы сейчас как человек, заблудший в стеле, а ты вместо того, чтобы совет подать, прочь гонишь. Спасибочко, Тимофей Иванович. Так и передам шабрам своим. Не ожидал я от тебя такого.

— А ну, хватит! — прикрикнул на него Тимофей. — Видали, какой краснобай, разошелся, слова так и сыплет, как просо сквозь решето. Надо же все-таки подумать над тем, что тебе сказано. Дурьи вы башки! Что, вместо голов котлы понадевали на плечи? Да за все эти разговоры, что были у вас там, за этот самый манифест вас всех могут вздернуть на виселице, за ребро крючьями подденут, на железный кол посадят. Видали, ответ ему не понравился, с обиды хвост распушил. А какого же ответа вы от меня ждали? Айда, мол, оренбургские казаченьки, поднимайтесь, пойдем навстречу Петру Федоровичу. Так? А я ничего сказать вам не могу, потому что сам ничего не знаю. Я знаю только одно, что присягу давал, такую же, как и вы, и был верен ей. А сегодня, чтоб тебя не погубить и твоих шабров, я нарушил эту присягу. Айда, валяй домой, и сидите, помалкивайте, никто языком не моги пошевельнуть о том, что знаете, ни единого слова о затее в Яицком городке. Зря головы не подставляйте, уж если рискнуть — то знать за что и наверняка. Будь здоров, полусотник, счастливо добраться домой.

— Спасибочко, Тимофей Иванович, — сказал Кузнецов и горячо пожал руку Тимофею. В глазах его уже не было обиды, а на лице хмури.

Проводив Кузнецова за ворота, Тимофей пошел в дом.

— Наговорились, как меду напились, — сказала Лиза, едва Тимофей переступил порог горницы.

— Наговорились, — тоном безразличия ответил Тимофей и, чтоб прервать разговор, начатый Лизой, спросил: — Ну, как там, дома?

От Лизы не скрылась эта уловка Тимофея. Подойдя к нему и с нежностью глядя в глаза, она сказала:

— Миленочек ты мой, Тимофей Иванович! Спасибочко тебе, что ты так умно обошелся с хорунжим. У меня колотилось сердце, думала разорвется: а вдруг вы свои думки в один узел завяжете? Даже шумно в голове становилось от такой мысли.

— Ты что несешь, Лизанька, опомнись.

— Так я же все слышала, от словечка до словечушка. Только не подумай, Тимоша, что подслушивала, нет. Сама прокралась к вам поближе, чтоб никто не подобрался. Никого стороннего на хуторе нету, но и такое бывает — ухват стреляет. И ты не сердись на меня, я с добрым сердцем. Вон через то окошко выбралась — и в кусты бересклета, рядышком с вами стояла.

— Погоди, а ты откуда узнала, о чем у нас речь пойдет?

— Так я же тебе сказывала, что в крепости и в Форштадте волной говор катится, что надвигается из-под Яицка государь Петр Федорович с войском. Кузнецов Сергей Андреевич передо мной ни в чем не открывался, лишь сказал, что едет к тебе по важнейшему делу. Неужто я настолько глупая, чтоб не понять. Тимошенька, не вплетайся в те ихние дела. Поживи спокойно дома. Я тебя вижу так редко, зарубку на осокоре делаю, когда приезжаешь домой, а тех зарубок и десятка не наберется. Может, я и вправду дуреха набитая и думки мои глупые, но по-своему я так понимаю: ежели поднялись яицкие казаки, то, значит, им чего-то не хватало. А чего у нас с тобой не хватает? Ну, скажи, Тимофей Иванович, скажи, мой ты родной.

— Напрасно, Лизанька, слезы льешь, плакать-то не из-за чего.

— А я от радости. От радости, что все в нашей жизни хорошо, дай бог, чтоб и дальше не хуже было. Ну их к шайтанам, всех этих государей и государынь. Как в той поговорке сказывается — господа дерутся, а у мужиков головы трещат.

— Язык у тебя, Лизанька, колючий, бывает, не слова сеет, а занозы.

— А почему занозы? — возмутилась Лиза. — Я гольную правду говорю. Или не так?

— Все так, так. Давай прекратим баталию, — шутливо сказал Тимофей. — И скажи, когда мне велено прибыть в Оренбург?

— Я так думаю, что и завтра не поздно.

— Нет, душенька ты моя дорогая, надо ехать, когда приказано. Мне и так дали вдоволь отлежаться да силушки поднакопить. Если велено сегодня, то оттягивать нечего, соберемся — и в путь.

— Неуемный ты, — с грустью сказала Лиза. — Неужто тянет?

— Будто не знаешь, что такое казачья служба.

— И другие тоже служат. В воскресенье в Оренбурге праздник объявлен, генерал-губернатор бал собирает.

— Это в честь чего же бал? — удивился Тимофей.

— Коронацию государыни справляют, аль позабыл? Каждый год бал бывает.

— И верно, позабыл, — сказал Тимофей. — А ты откуда знаешь?

— Тебя приглашают. Писулечка домой пришла, такая розовенькая, махонькая. Помнится, раньше тебя не звали на бал к губернатору.

— За тысячу верст не кличут гостей.

— Там, должно, интересно будет, — сказала Лиза. — Вот бы с какой охотой я туда пошла. Ну, хоть одним глазочком бы посмотреть, как там у них, у дворян, все это бывает.

— Давай вместе пойдем, — усмехнувшись, сказал Тимофей. — Будто такие мы непонятливые, а?

Лиза тоже рассмеялась.

— А что? Можно и так! — И тут же посерьезнев, добавила. — Нет, Тимофей Иванович, незваный гость хуже татарина.

Представив себе, что она уже находится во дворце губернатора, среди оренбургских модниц, которых ей неоднократно доводилось видеть на богослужениях в соборе, Лиза почувствовала, как запылали у нее щеки, и прижала к ним ладони.

— Я не знала бы, где там стоять и куда сесть. Нет, уж иди один, не хочу быть незваной. А ты мне опосля расскажешь.

Лиза ушла готовить ужин, а Тимофей достал из кармана оставленный Кузнецовым лист. Еще раз внимательно прочел его. Да, не случайно поднялись казаки яицкого городка. В манифесте им обещано то, чего они добивались вот уже более десяти лет, из-за чего летели их головы. Манифест писала неграмотная рука, но придумала и составила умная голова. Скорее всего манифест перебелен не совсем грамотным казаком или писарьком, его могут переписать еще хуже, безграмотнее, но смысл от того не изменится. Нет, не изменится. Кузнецов сказал, что шаромыжник не может пообещать того, что обещано в манифесте, и он прав. Тот, кто составлял манифест, знает, чем взять яицких казаков. Да и не только яицких. Написан манифест 17 сентября. Какой же это был день? Кажется, вторник, ну, да, вторник, а сегодня пятница. Двадцатое. Быстро долетел манифест от Яицкого городка до Оренбурга. Так быстро, словно его ветром несло но воздуху. Что же сейчас творится в Яицке? А губернатор затевает в воскресенье бал. Удивительно. Надо ехать, надо ехать в Оренбург, и не в Форштадт, а прямо в крепость. Там-то знают побольше, чем Кузнецов.

«Жаль, что Лизе нельзя, — думал Тимофей, — а ей так хочется. Но ведь на бал приглашают не только мужчин, но и девушек, женщин. Меня пригласили без жены. Почему так? Дело, видно, в том, что мы из другого теста, не дворяне. Однако ваших подачек нам не надо. Вот и весь сказ...»

...«Семнадцатого, во вторник. Где же я был в этот день? Да, да, мы с Лизой рыбачили на Сакмаре. Выловили большого, большого сома»...

«Значит, поднялись яицкие казаки, снова поднялись. А в Оренбурге гарнизон мал, ох как мал. И по всей губернии солдат нехватка. Идет война, главные силы там. Эх ты, император Петр Федорович... Что же ты задумал? Но ведь ты умер, тебя же нет в живых, ты преспокойно лежишь в земле, под тяжелым каменным надгробием. Кто же это вместо тебя поднялся? Кто? Или в самом деле свершилось чудо и ты остался жив? Все знают, что Екатерина Алексеевна при помощи гвардейцев да братьев Орловых заставила тебя отречься от престола. Все знают, что и смерть ты принял не по причине болезни, указанной в манифесте. Я тоже знаю. И верю, и не верю... У государыни Екатерины Алексеевны добрые голубые глаза. А ты умер. Кто же ты, «амператор Петр Федарович»? Кто?»