Глава четвертая

— Сколько вы дадите людей? — спросил Тимофей старика киргиз-кайсака, когда они вышли от губернатора.

— Сто пятьдесят будет. Может, больше. Джигиты молодые, сильные, — старик вздохнул. — Оружие у них плохое, ружья мало: копье, топор и лук со стрелой.

— Что за народ, бабай? — спросил Тимофей. — В бою не струсят? Можно надеяться?

— Я сказал — джигиты. Они ничего не боятся, сами могут напасть на барантачей, много лишней смерти будет. Когда разбойник увидит русского солдата или казака, без выстрела бежать будет. Он понимает, казака русский царь послал, русский царь — большое государство. Не простит обиду. Нас, казахов, тоже очень много, только каждый род сам по себе живет. Потому и нет большой силы.

— Об этом мы изрядно наслышаны, — ответил Тимофей.

Побывав в войсковой избе и обо всем договорившись, Тимофей решил завернуть в Гостиный двор, куда давно уже не заглядывал.

Гостиный двор — громадный четырехугольник, огражденный со всех сторон высокими зданиями с толстыми кирпичными стенами.

У железных ворот днем и ночью несут караул солдаты.

Внутри двора, вдоль стен — лавки, что ни лавка, то каменный каземат со сводчатым потолком и кованой дверью. Иноземные купцы могут быть спокойны за свои товары.

В Гостином дворе многолюдно и шумно.

Тимофей хорошо помнит, как строился Гостиный двор, как долго пустовали лавки, как приехали сюда первые азиатские купцы, и горожане приходили посмотреть на тех купцов и на их товары, дотоле неведомые местным жителям. Тимофею хотелось не спеша пройтись вдоль этих самых лавок и посмотреть, чем же сейчас торгуют приезжие купцы, но помня, что у него времени в обрез, он почти не глядел на товары, предлагаемые зазывалами.

Никита не раз просил купить ему складной нож, и Тимофей обещал сыну, но до сих пор не выполнил своего обещания.

«Надо купить ему этот приглянувшийся нож. Пускай строгает, утешается. И девчоночкам надо купить гостинцев», — думал Тимофей.

У Тимофея трое детей — мальчик и две девочки: Никита, Таня — беловолосая непоседа и чернявая Надя. Однажды кто-то спросил Тимофея, кого из троих он больше любит. Тимофей без запинки ответил старинным присловьем, что у человека на руке пять пальцев, но каждого жаль и каждый болит одинаково. Так он думал, но все же чаще вспоминал своего первенца Никиту. Не потому ли, что к отцовской любви примешивалась и жалость? Никита припадал на левую ножку. Никто не знал, когда к мальчику подкралась беда, тем более Тимофей, редко бывавший дома из-за своей тревожной службы. Его уверяли, что это у парнишки прирожденное, но Тимофей считал, что тут няньки недоглядели. И грустил...

Еще когда Никита качался в зыбке, Тимофей, бывало, подолгу разговаривал с ним, покачивая зыбку, шепотом рассказывал несмышленышу, каким тот будет бравым казаком, настоящим удальцом, не будет знать ни боязни, ни страха и станет, как и отец, нести службу на пограничной линии; степные разбойники будут дрожать, услышав его имя, потому что его конь будет скакать быстрее всех, а ружье стрелять без промаха, а шашка рубать без ошибки. Говорил и верил — сбудется, да не только верил, а стоило лишь закрыть глаза — видел...

Не сбылось и не сбудется. Как запишут Никиту в нестроевые, так придется ему маяться всю жизнь под этой меткой. Сейчас он еще мал и не все понимает, играет с дружками в боевые игры, так же, как и они, мечтает о лихих походах. Тяжко будет Никитке, когда подрастет и поймет, что ему не все дано из того, что отпущено другим людям.

Купив Никите нож, а девочкам на гостинец два фунта сладких азиатских стручков, Тимофей покинул Гостиный двор.

Из крепости он выехал через Орские ворота. Перед ним лежала широкая площадь, по-военному — эскпланада. Она охватывала крепость со всех сторон, кроме той, что шла по обрывистому берегу Яика. Селиться здесь запрещалось. Оставлена она была на случай появления у города противника, ведь разгромить врага с крепостных стен в открытом месте проще и легче. Надо сказать, Оренбургская крепость жила уже более десяти лет, а ни один противник еще не подступал к ее стенам, да, кажется, и ближайшее будущее не предвещало ничего грозного. Это, конечно, не значило, что в громадном Оренбургском крае была тишь да гладь. То тут, то там появлялись шайки жадных и жестоких разбойников, до сих пор промышлявших работорговлей; в иных деревнях поднимались против своих господ крепостные крестьяне; бывали случаи, когда на заводах работные люди расправлялись с приказчиками и прихлебателями горнозаводчиков; пошаливали и каторжники, бежавшие из Сибирской ссылки, из острогов. Но все эти события происходили где-то в стороне, ничем не угрожая Оренбургу, а он стоял гордо и величественно, будто сознавая свою силу и зная, что его бастионы неприступны, а грозно глядящие с крепостных стен во все стороны пушки сметут, превратят в прах всех, кто с недобрым умыслом попытается подступить к городу.

Тимофей любил свой город, выросший на его глазах, и знал, что за тысячу верст вокруг нет другого такого каменного чуда.

Подъезжая к казачьей слободе, Тимофей оглянулся: крепостные стены, расположенные на взлобке, казались еще более высокими и неприступными.

— Жить тебе во веки веков, степное диво! — прошептал Тимофей и, чуть пришпорив коня, двинулся домой.

Никита поджидал отца у ворот и, завидев его, бросился навстречу, что-то крича во весь голос.

«Наверно, ждет подарков», — подумал Тимофей.

— Батя, батечка, ну-ка, давай слезай, — подбегая ближе и слегка подпрыгивая, кричал Никита.

— Зачем это? — будто не понимая, строго спросил Тимофей.

— Я на твоем строевике маленько промчусь.

— Конь-то сейчас разгоряченный, не забоишься?

— А я на любом не боюсь, право слово.

Тимофей хотел было сказать, что у него нет ни минутки свободного времени, но, взглянув на сияющее от радости лицо сына, предвкушавшего удовольствие от езды на отцовском коне, почувствовал, что не сможет омрачить светлое настроение мальчика.

— Давай! — решительно сказал он. — Только недолго, по улице маленько туда, маленько обратно. И — шабаш. Шибко не гоняй! — крикнул Тимофей и, чуть улыбнувшись, подумал: «Молодец, хороший парень растет».

А Никита был уже на другом конце улицы, повернул обратно и пустил коня крупной рысью.

Но что это? Не теряя стремян, Никита поднялся в седле, качнулся, ухватился за переднюю луку седла и повалился на сторону.

Тимофей ойкнул и бросился вперед. Сейчас должно случиться страшное, еще несколько мгновений — и Никита, обессилев, отпустит луку седла, сорвется вниз, и конь затопчет, разнесет его... Но ничего страшного не происходило, конь мчался во весь опор, а с боку, чуть сгорбившись, все еще держась за луку седла, висел мальчик.

— Держись, держись! — кричал Тимофей. — Не упускай повод.

До мчавшегося коня оставалось несколько шагов, но он круто повернул в сторону, и, словно по мановению волшебной палочки, Никита снова очутился в седле. Он натянул повод, и конь двинулся к Тимофею.

А Тимофей стоял тяжело дыша и растерянно глядел на подъезжавшего сына. Он и понимал и не мог понять всего, что произошло перед его глазами. Чудо? Что же еще, если не чудо! Он ожидал увидеть испуганные глаза, слезы на щеках мальчика, а увидел радость в его взгляде и до того простую детскую улыбку, что Тимофею стало ясно: сын просто-напросто решил показать отцу свое умение и лихость...

— Видал, батя, как я умею? — сойдя с коня и передавая отцу повод, спросил Никита. — Правда, здорово?

— Ничего, получается, — как можно строже сказал Тимофей. — А вот шлепков тебе следовало бы надавать.

— За что? — удивился Никита.

— А за это самое, — недовольно ответил Тимофей. — Не за свое дело берешься, рано еще, подрасти надо. Кто тебе разрешил? Научил кто?

— Дядя Вася, Персиянин, — с готовностью ответил мальчик.

— Вон оно что, — понемногу успокаиваясь, протянул Тимофей. — Значит, приезжал?

— А как же, приезжал. И сейчас у нас. Ей право. Вот только перед тобой приехал, я и выбежал, чтобы тебе сказать про него. Он услышал, как Сенька Бугримов меня дразнил, и говорит: «Давай я тебя научу ездить на коне так, как этому поганцу и не снилось». И научил. Вот.

— А с чего это Сенька Бугримов стал тебя дразнить?

— Не он один дразнится, и другие тоже, — без всякой обиды сказал Никита.

— А как же они тебя дразнят?

— Ну, по-всякому. Ты, говорят, хромоногий, у тебя ноги разные, неодинаковые, и тебя на службу не возьмут, ты бракованный, и на коне ты ездить не сможешь.

— Это что же они, паршивцы? — растерявшись, спросил Тимофей. И у него мелькнула мысль, что сын болезненно относится к своему несчастью.

— Ты думаешь, я Семке не наложил? — торопливо спросил Никита. — Ого, сколько хочешь. А дядя Вася Персиянин и говорит: «Давай будем вольтижировку делать». И стал учить меня. Мы вон там, в низине, на самом берегу Яика, на коне обучались. Так никто — ни Семка, ни ребята не умеют, боятся, а я — пожалуйста. И мне ничего не страшно.

— Ну, и молодец ты, Никиток, — решительно заключил Тимофей. — В наш корень идешь, в подуровский. Но чтоб такого самовольства больше не было. Ты понял меня?

— Понял, батя, — с готовностью ответил сын.

— А за сегодняшние проделки я вам обоим, и тебе и дяде Васе, шлепаков могу надавать.

Мальчик рассмеялся.

— Ну, надавай, надавай! Ты всегда только грозишься. Да мы тебе с дядей Васей руки скрутим. Думаешь, не осилим, да? Осилим! Вот поглядишь.

— Ничего, хорош сын, — протяжно, с укоризной сказал Тимофей. — Отцу руки собирается крутить. Спасибо. Спасибочко, сынок, за ласку.

Никита смущенно взглянул на отца.

— Так я понарошке, думаешь, в самом деле? Да чтоб я, батечка, супротив тебя, ну, никогда в жизни.

Никита обеими руками схватил отцовскую руку и прижался к ней. В это время распахнулась плетневая калитка, и на улицу шагнул молодой казак, высокий, стройный, чернобровый и черноволосый, глаза быстрые, черные. Увидев Тимофея, он, раскрылив руки, бросился к нему, крепко обнял и поцеловал в щеку. Это был Василий Торнов, тот самый дядя Вася Персиянин, о котором рассказывал Никита.

— Дядя Вася, — обратился к нему Никита, — батечка грозится нам с тобой шлепаков надавать.

— За что? Быть того не может. Чем провинились, Тимофей Иванович? — весело и вместе с тем нарочито испуганно заговорил Торнов. Затем лицо его преобразилось, исчезла веселость и улыбчивость. — А знаешь, дружок мой малый, если бы отец твой Тимофей Иванович и вправду решил дать мне шлепаков, я бы молча согласился и не стал расспрашивать, за что. Он очень справедливый человек. Он не может другого обидеть. Скажи он мне: прыгай в огонь — прыгну. Скажи он мне... — Торнов задумался. — Даже не знаю, что и придумать... Для него жизни не пожалею.

— Эти слова ни к чему, — прервал его Тимофей. — Не стоит ими бросаться шутки ради.

— Разве я шучу? Я не шучу, Тимофей Иванович, — вскипел Торнов. — И ты когда-нибудь это сам узнаешь, придет случай...

— Да я и так знаю, — усмехнулся Тимофей. — Без всякого такого случая. Характер твой знаю.