Во дворе к Тимофею радостно метнулся работник Альметь, немолодой уже башкир, с темным от загара лицом и быстрыми умными глазами. Из-под войлочной шляпы, закрывая левое ухо, виднелась повязка.
— Вот хорошо, что ты пришел, а я уже за ворота выглядывал. И не раз и не два. Все поджидал. А тебя и не видать. Все готово, можно ехать на хутор.
— Дело такое, Альметь, что придется вам без меня ехать, — сказал Тимофей.
— Ты так решил? Почему так решил? — спросил Альметь, и глаза его удивленно уставились на Тимофея. — Служба? Да?
— Она. Служба, — ответил Тимофей.
— Жаль. — Альметь прицокнул языком. — Вместе сено косить собирались, вместе рыбу удить на Сакмаре хотели, помнишь?
— Без меня справитесь.
— Конечно, справимся, — Альметь вздохнул. — Малайку жалко, ой как плохо получается. Он целый день твердит одно и то же: «С папкой на рыбалку пойдем на Сакмару».
— А я недолго буду ездить... — успокоил Тимофей. — И сенокос еще прихвачу, может, на кончике, а все-таки успею.
— Успеешь? Это очень хорошо. Слышал, Никита? — обратился Альметь к мальчику. — Значит, и рыбу ловить тогда будем. Рыбка будет у нас. Вот так.
Наказав готовить коня, Тимофей направился к крыльцу.
— Подожди, Тимофей Иванович, — остановил его Торнов. — Я так понимаю, снова уезжать собираешься?
— Приходится.
— В поход?
— Да, — ответил Тимофей. И поведал Торнову о предстоящей поездке.
На крыльце Тимофей увидел Любашу.
Несколько часов назад, перед тем как ему уехать к генерал-губернатору, лицо ее было радостным, а глаза лучились нежностью и лаской. Они всегда становились такими, когда Тимофей возвращался из похода домой. Сейчас на крылечке стояла совсем другая Любаша: побледневшее лицо, в глазах тревога. С чего бы такая перемена? Из-за спины матери показалась голова Никиты. Так вот оно, оказывается, в чем дело! Никиток постарался.
Тимофей молча, чуть заметно кивнул головой и взбежал на крылечко. Это был его ответ. И Любаша поняла.
— Обманщик, — грустно улыбнувшись, сказала она.
— На чем же я обманываю? — делая вид, что не понимает намека, спросил Тимофей.
— А то не знаешь, — вздохнула она. — Обещал хоть с месяц дома побыть. Детишки-то вон как соскучились, только и разговору, что о тебе. В какую сторону путь лежит? — спросила Любаша.
— Что же мы на крыльце разговоры затеяли? — сказал Тимофей.
В горнице Любаша подошла к Тимофею и, положив голову на его плечо, обняла мужа.
— Говори, — тихо сказала она.
— Что тебе сказать, — задумчиво ответил он. — Нового ничего нет. Все старая песня. Опять поход. Оглядываешься вокруг и диву даешься, получается так, вроде людям на земле тесно жить становится, мешают друг другу.
— Очень опасно? — спросила Любаша и тут же торопливо поправилась: — Я хотела сказать, трудный, мол, поход?
— Кто ж его знает, — промолвил Тимофей. — С барантачами шутки плохи. Идут на риск.
Издавна не принято в казачьих семьях подолгу вести разговоры о том, что может быть в походе, потому и Любаша заговорила о другом. Еще крепче прижавшись к Тимофею, она сказала:
— Давеча заметила: у тебя волос седой в виске, и гадаю себе — был он раньше или не усмотрела, когда появился.
— Может, и проворонила, — усмехнулся Тимофей. — Должен же он когда-нибудь появиться.
— Скорее всего, — согласилась Любаша. — Я знаешь о чем часто думаю? Угадай. Сможешь?
— Если подскажешь — попробую, — пошутил Тимофей.
— Вот мы с тобой живем вместе больше десятка лет. Много уже, да? А мне все кажется, что я не только не наговорилась с тобой, но даже и не нагляделась. Вот ей-право! Когда нет тебя, я вспоминаю: и о том надо было поговорить и об другом тоже, а приедешь домой, снова все позабыто. Становлюсь словно ошалелая и начинаю плести бог знает что, а самое главное остается несказанным.
— А может, то не главное, если забывается? — спросил Тимофей.
— Нет, я знаю. Знаю! — не сдавалась Любаша. — Да ну его, это к слову. Со мной частенько знаешь что бывает? Закрою глаза, а сама так ясно вижу тебя, ну вот хоть протяни руку и дотронешься. А ты? Наверное, там и вспоминать некогда.
— И такое, конечно, случается, — согласился Тимофей. — Но у меня теперь есть песня.
— Какая?
— О тебе. И всего-то в ней одно слово. Твое имя. На коне скачу — в такт конскому поскоку напеваю: «Лю-буш-ка — Любаша, Лю-буш-ка — Любаша», шашкой орудую — тоже. Вот и получается, что ты всегда со мной.
— Береги себя, Тимоша.
— Да я и так стараюсь, — шутливо сказал он. — Разве я себе враг? Жить вон как хочется. — Ласково сжав ее голову ладонями, он поцеловал ее.
За обедом Торнов сказал Тимофею, что приехал к нему по делу, за советом.
— Кто я есть, Василий Торнов? Да так, никто. Пришлый человек в Оренбурге. Неслужилый казак. Живу на белом свете, только небо копчу. Жалование казна не платит, потому что числюсь в неслужилых. Земли тоже не дают. Чем же мне жить на белом свете? Чем содержать семью? Управляющий одного барского имения предложил перейти вместе с женой в крепостные. Но зачем же я тогда бежал от киргиз-кайсацкого зайсанга, который купил меня у работорговца, зачем ты, Тимофей Иванович, спасал меня от смерти? Для того чтобы я стал рабом другого хозяина? Нет, я рабом не хочу быть и не буду, и дети мои не будут рабами, и жена моя не будет рабыней. Лучше смерть! Так я говорю, Тимофей Иванович?
— Так, Василий, так, друг.
— Помоги мне, поговори с атаманом, пусть возьмет в служилые, — попросил Торнов.
Задумался Тимофей, нахмурился.
Лиза бросила на Василия Торнова неприветливый взгляд.
— Твоя жалоба, Василий, не ко времени, — шепотом сказала она. — Не до того Тимофею Ивановичу.
— Да я и сам понимаю, — попытался оправдаться Торнов. — Не сдержался.
— О чем вы там шепчетесь? — спросила Любаша.
— Пустое, — сказала Лиза и почувствовала, как загорелись щеки. Вот уже несколько раз она ловила себя на мысли, что вмешивается не в свои дела: больше Любаши интересуется походной жизнью Тимофея, его службой, что впрямую ее не касаемо. Так случилось и теперь.
А Тимофей все еще сидел, задумавшись над судьбой Торнова... Человеку деваться некуда, все дороги перед ним перепаханы.
Неудачно сложилась судьба Василия Торнова, так неудачно, что кажется, будто кто-то нарочно собрал все невзгоды и взвалил на его плечи. В раннем детстве потерял он родину, смутно помнит, что родом из Персии, жил в ауле, неподалеку от города Мешхеда. Однажды ночью напали на аул разбойники — степняки, аул сожгли, а жителей угнали в рабство. Торнова купил в заяицкой степи богатый зайсанг, и Василий жил в его ауле, пока не подрос, вместе с такими же невольниками пас табуны хозяина. Так плохо Василию жилось у зайсанги, что завидовал собакам. Бежал. Чуть не погиб в степи, да выручили добрые люди. Надеялся — все переменится, и жизнь станет другой, но надежды не оправдались. Жить Василию приходится только сегодняшним днем, а что несет завтрашний — неизвестно.
«Эх, Василий Торнов, друг ты мой Василий, — думал Тимофей, — ничем-то я тебе помочь не смогу. И без того губернатор неприветливо поглядывает, да и атаман оренбургских казаков Василий Иванович Могутов тоже косится. А после событий в Павловке и того хуже стало. Домашние не догадываются, в какой опасный поход посылают. Чтобы вырваться оттуда живым, надо иметь большое счастье. Ну, да там видно будет. Губернатор скорее всего полагает, что меня проглотит степь и тогда не потребуется никакого разбирательства, напишут в Военную коллегию рапорт, что, мол, полусотник такой-то не вернулся из похода, и дело о случае в Павловке будет прекращено. Не согласись я добровольно, приказали бы. Как говорится, от своей судьбы не уйдешь. Но просто так, за здорово живешь, Тимофей себя не отдаст.
А что сказать Торнову, чем его порадовать? Нечем!»
Глянул Тимофей на Василия, сидит тот за столом, не ест, да и Любаша тоже. Только Лиза неспеша гоняет туда-сюда пустую ложку, делает вид, что обедает.
«Зря рассупонился, Тимофей, зря, Иванович, — ругнул он себя, — или покинула казачья выдержка? Видано ли такое — всей семье аппетит подпортил».
Тимофей расправил плечи, пригладил усы и весело улыбнулся:
— Что все приумолкли? И ложки лежат сухие? Похлебку хозяйка состряпала такую, что за уши не оттащишь.
— Это Лиза постаралась, — насильно улыбнувшись, сказала Любаша.
— Вот стряпуха так стряпуха, — похвалил Тимофей. — Прямо хоть самой государыне, ее императорскому величеству, подавать такую похлебку. А ну, давай, Василий, нажимай, — подбодрил он Торнова.
Хотя и не очень старательно, но все снова заработали ложками.
— О просьбе твоей, Василий, вот что скажу, — обращаясь к Торнову, заговорил Тимофей. — Сегодня у меня разговора с начальником о тебе не получится.
— Пожалуйста, Тимофей Иванович, не беспокойся. Если бы я знал, что тебе в поход, не стал бы обращаться со своим пустяковым делом.
— Ну, положим, дело не пустяковое, — возразил Тимофей. — И ты верно поступил, что ко мне приехал. Подождешь?
— Пожалуйста, я буду ждать, сколько угодно.
— Одним словом, молись богу о моем скорейшем возвращении, — пошутил Тимофей.
— Тимофей Иванович, возьми меня с собой в поход, я тебя очень прошу. — В голосе Торнова слышалась искренняя просьба.
Тимофей помолчал.
— Друг ты мой, Василий, с радостью взял бы я тебя, но ты сам знаешь наши казачьи порядки, наши законы.
— Я тебе помогать будем, знаешь, как я тебе помогать будем, как твой правый рука, — торопясь, заговорил Торнов, коверкая слова, что было признаком большого его волнения.
— Это мне ведомо, но права я не имею брать с собой неслужилого.
— Плохой это закон, очень плохой, — возмущенно сказал Торнов. — Младший брат хочет помогать старшему, а ему не велят, это есть закон?
— А обойти тот закон нельзя? Человек же просится, — вступилась за Торнова Лиза. — Милое бы дело на свадьбу, а то...
— Нам бы с тобой быть командирами, — усмехнулась Любаша.
— А что! — полушутливо сказала Лиза. — Не бойся, навели бы порядки не хуже.
Во дворе за окном затопали кони. Тимофей хотел было выйти на крылечко, навстречу неизвестным гостям, но махнул рукой.
— Некогда, — сказал он. — Во двор приехали — в избу попадут, не пройдут мимо.
В комнату вошла Любаша, встретившая гостей, а за ней три киргиз-кайсака, которых видел Тимофей у губернатора.
— К тебе, по делу, — сказала Любаша.
Тимофей поднялся навстречу.
— А-а, старые знакомые! Это, Любаша, и есть те самые люди, у которых беда случилась, на помощь им мы собираемся ехать. Моя жена, — обратился он к гостям, — Любаша.
Старик что-то прошептал, проведя по лицу обеими ладонями, задержал руки на груди и уважительно поклонился Любаше.
— Садитесь, — пригласил Тимофей, указывая на лавку. — Говорите, с чем пожаловали. Договаривались ведь встретиться вечером у Менового двора. Так, кажется, да?
— Зиянгула все скажет, — ответил старик.
— Степь принесла плохую весть, — заговорил Зиянгула. — Барантачи разделились на два отряда и пошли в разные стороны, они думают, что за ними пойдет погоня, и хотят хитрить. А в чем их хитрость — пока трудно сказать; они торопятся, идут без отдыха и день и ночь. Торопятся потому, что боятся.
— Далеко отсюда они разбились на два отряда? — спросил Тимофей.
— Слух такой есть, — ответил Зиянгула, — два дня ехать надо.
— Да, ушли они далековато. А табуны погнали тоже в разные стороны? — спросил Тимофей.
— Слуху о том нет, — ответил Зиянгула. — Никто не знает.
— Это похуже, — огорченно сказал Тимофей. — Прием, конечно, не новый, барантачи почти всегда пытаются навести на ложный след. Одни на добрых конях скачут себе и скачут, их и ветер не поймает, а другие в это время табуны гонят.
— И засада бывает, — сказал Зиянгула.
— В том-то и дело, — согласился Тимофей. — Все это мы уже хорошо знаем. Не впервой встречаемся с такими делами. Считали своих джигитов? Сколько всего набирается? — спросил Тимофей старика.
— Двенадцать десятков, — ответил старик.
— Маловато. А ружей сколько?
— Десять, десять ружьев, — сказал старик.
— Тоже не густо.
— Мы пришли к тебе, господин начальник, — уважительно заговорил Зиянгула, — чтобы попросить еще оружия и патронов.
— Эх вы, чудаки божьи, — добродушно улыбнувшись, сказал Тимофей, — нашли у кого просить оружие, да нешто у меня склады или заводы? У губернатора спрашивайте или у атамана, а у меня, кроме личного, которым я пользуюсь, ничего нет. Да если бы оно и было, то передать его я никому не имею права. За это наказывают строго, по законам.
— Почему ты не все сказал? — на своем языке прикрикнул старик на Зиянгулу. И сам обратился к Тимофею: — Мы уже просили ружье у твоего начальника, борода у него черная. Он сказал, что если ты возьмешь на себя ружья, то он дает двадцать пять ружей.
Тимофей понял, что речь идет об атамане.
«Хитрит, черно-бурая лиса, сам отвечать не хочет, — подумал Тимофей. — Удивительно, как он вообще согласился выдать оружие».
— Не знаю, как мне с вами, друзья, и быть. И помочь хочется, и опасаюсь, как бы самому не влететь в беду. Если исчезнет хотя одно ружье, с меня голову снимут.
— Ты нам не веришь? Боишься — ружья себе забирать будем? В нашем роду никогда не случалось, чтобы злом платили за добро. Если хочешь — оставим аманатов. Вот сын мой перед тобой. Оставляй. Согласен так?
— Ты, аксакал, не кипятись. Всякое бывает. В Переволоцкой крепости комендант доверил десять ружей, ни одно не вернулось. Потому и приходится быть осторожным. И ты на меня, пожалуйста, не обижайся. Узнаем друг друга поближе, другой и разговор будет.
К Тимофею подошел Торнов.
— Тимофей Иванович, — взволнованно заговорил он. — Этот старик очень хороший человек. Зовут его Актай. Он старшина. Сыновья его тоже хорошие люди.
— Ты-то, Василий, откуда их знаешь? — удивился Тимофей.
Торнов поклонился старику.
— Здравствуй, аксакал Актай! Ты узнаешь меня? — спросил Торнов.
Старик пристально взглянул на Василия.
— Нет, казак, я тебя не видел, — решительно сказал он. — Может быть, когда-нибудь и встречал, но голова уже старая, память не все держит, позабыл, не обижайся.
— Тимофей Иванович, — все более волнуясь, заговорил Торнов. — Я тебе рассказывал... Когда бежал от хозяина, то очень долго бродил по степи, голодный был, пить хотелось, не знал куда пойти. Умирал. Боялся погони. Случайно набрел на кибитки мудрого аксакала. У него очень добрые и честные глаза. Он меня приютил, а когда на его кочевье налетел мой хозяин со своим отрядом, не выдал меня. И никто не выдал: ни дети, ни сыновья его, ни женщины. Потом проводил меня и дал коня. Все остальное ты очень хорошо знаешь, Тимофей Иванович. Теперь ты меня узнаешь, аксакал Актай? — снова обратился Торнов к старику.
— Ты был мальчик? Ты был юноша? Да? — торопливо спрашивал старик. — Персиянин, раб? Да?
— Да. Персиянин. То был я.
— Ты стал русский казак? — спросил сын старика, с недоверием поглядывая то на Торнова, то на Тимофея.
— Да. Казак, — подтвердил Торнов.
— Разве такое бывает?
— У нас в казаках ходят не только русские, — пояснил Тимофей. — И татары есть, и башкиры, и мещеряки. Из ваших людей встречаются.
— Я узнал тебя, Персиянин. Узнал. Сейчас узнал, — радостно оказал старик.
— Спасибо, аксакал Актай. Я всю жизнь тебя вспоминаю. Я всю жизнь помнить буду. Тимофей Иванович, возьми меня с собой. Откажешь — сам поеду. Конь у меня, правда, слабый для похода, зато руки крепкие, рукам своим верю и глазу тоже. Ты понимаешь, Тимофей Иванович, аксакал меня выручал из неволи, а теперь у него дочка невольницей стать может. Я ему помочь должен.
— А домашние как? — нерешительно спросил Тимофей. — Жена?
— Вернусь, все расскажу. Она не обидится.
— Собирайся, — приказал Тимофей. — Коня моего подседлай, карего.
— Спасибо тебе, — поблагодарил Актай Торнова.
— Оружие мы возьмем, сколько даст атаман, — сказал старику Тимофей. — В вашей сотне кто будет за старшего?
— Ты, — не задумываясь, ответил Актай. — Куда скажешь, туда наши богатыри и пойдут.
— Само собой понятно, что весь отряд будет на мне. Но у вас должен быть свой командир.
— Аксакал Актай будет у нас за старшего. У него борода седая, ум большой, — сказал Зиянгула.
Тимофей согласился.
— А теперь — пора, скоро начнет вечереть, — сказал Тимофей.
Киргиз-кайсаки заторопились.
— Подождите, вместе со двора выйдем, — немного удивленный их поспешностью, сказал Тимофей.
— У нас закон такой есть, — пояснил Актай, — если хозяин уезжать собирается, сначала гости из кибитки уходят и за кибиткой хозяина дожидаются.
Когда в горнице остались только свои, Тимофей поцеловал детей, Любашу.
— Мы тебя будем крепко-крепко ждать, — сказала она и обеими руками сжала его руку. — Скорее приезжай, наш батя.
— Не задержусь. Буду назад торопиться. А вы тут без меня живите умниками. Ну, давайте перед дорогой присядем.
Не знал тогда Тимофей, кто это их прощание последнее, что он никогда больше не увидит свою Любушку-Любашу, так же как и она не увидит его.
...Удивительная штука — жизнь. Иногда люди живут вместе, не живут, а горе мыкают до глубокой старости, не принеся друг другу ни радости, ни счастья. А там, где любовь да лад, вмешивается темная сила, налетит, все сомнет, исковеркает; горел большой костер любви и радости да погас, остались черные головешки...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |