Накануне

Когда Пугачев вернулся на Таловый умет, оболяевский работник Афанасий Чучков сообщил, что приехали яицкие казаки. Это были уже известный нам Денис Караваев и его товарищ Максим Шигаев. Они с Пугачевым расположились для разговора и обеда на расстоянии «с версту» от умета, поскольку оставаться на самом умете было небезопасно: «много людей ездит», не ровен час «хто увидит». Несколько погодя к ним присоединились еще два казака, Иван Зарубин, он же Чика, и Тимофей Мясников, также приехавшие, чтобы повидать «государя». Впрочем, по признанию Мясникова, Пугачев мало напоминал царя, а походил на казака — «в шерстяном армяке, в сапогах и в шляпе». Несоответствие внешнего вида и статуса многим бросалось в глаза, поэтому неудивительно, что и Караваева еще с первой встречи с самозванцем мучили сомнения: «Подлинно уж он государь ли?» Чтобы развеять их, Караваев теперь в присутствии других казаков и Чучкова попросил «государя» продемонстрировать «царские знаки». Если верить показаниям Чучкова, Емельян в ответ вознегодовал: «Раб ты мой, а повелеваешь мной!» — но «знаки», то есть отметины, оставшиеся после болезни, всё же предъявил. Пятно на левом виске Пугачев называл гербом, а происхождение ранок «под титьками» объяснил тем, что в это место во время переворота «его гвардионцы кололи штыками». И если отметины «под титьками» имели земное происхождение, то герб появился у «царя» явно без вмешательства земных сил, а потому Шигаев поинтересовался у самозванца:

— Што ж это, батюшка, все што ли цари с эдакими знаками родятся или уже после как Божиим изволением делается?

— Не подобает вам, други мои, простым людям, этова ведать, — напустил туману «государь».

Во время этой встречи «Петр Федорович» не только показал «царские знаки», но и поведал казакам о своем «чудесном спасении» и странствиях по далеким землям — примерно так, как ранее рассказал об этом Денису Пьянову. Казаки говорили, что верят ему, и опять убеждали «вступиться» за них, а «царь», в свою очередь, просил «вступиться» за него. В связи с арестом Ереминой Курицы просьба «Петра Федоровича» была особенно актуальна, ведь в любое время на умет могла нагрянуть воинская команда и арестовать его. Было необходимо спрятать Пугачева в надежном месте. Решили, что этим займется Зарубин, который в конечном счете благополучно выполнил эту задачу, доставив самозванца на хутор братьев Кожевниковых¹.

Поскольку первые сподвижники Пугачева сыграли большую роль в самозванческом предприятии, будет нелишне сказать о них чуть подробнее. Разумеется, все четверо были представителями «непослушного» казачества и участниками прошедшего бунта.

Самому старшему из них, Денису Константиновичу Караваеву, на тот момент было 49 лет. Караваев наверняка вошел бы в ближайшее окружение самозванца во время самого восстания, если бы не был арестован 8 сентября 1773 года по доносу казачьего старшины П. Митрясова, которому стало известно об их знакомстве. На допросе в Яицком городке «под битьем плетьми» Караваев сознался лишь в первой встрече с Пугачевым, но ничего не сказал о второй встрече и о местонахождении самозванца. Затем было следствие в Оренбурге и Москве. Суд постановил высечь Караваева кнутом, заклеймить, вырвать ноздри и сослать на каторгу. Каторжные работы он отбывал в Балтийском Порте (до 1762 года город назывался Рогервик, ныне — Палдиски в Эстонии), где и умер не ранее 1776 года.

Максиму Григорьевичу Шигаеву в описываемый момент шел сорок восьмой год. В конце января 1772-го он возглавлял делегацию мятежных казаков, доставившую в Петербург челобитную Екатерине II. Посланцев выслушали на заседании Военной коллегии, а затем заключили в Петропавловскую крепость. В июне того же года, после подавления восстания, Шигаева с товарищами отправили в Оренбург, где они содержались в тамошней тюрьме вместе с активными участниками Яицкого бунта. Однако 10 июля 1773 года Шигаев был помилован за то, что во время бунта защитил нескольких офицеров и казачьих старшин. Во время пугачевщины он вошел в ближайшее окружение самозванца, в частности стал одним из судей созданной «Петром Федоровичем» «Военной коллегии».

Ивану Никифоровичу Зарубину-Чике в то время было 37 лет. Во время пугачевщины он стал одним из ближайших сподвижников самозваного «царя», по повелению которого именовался графом Чернышевым.

Что же касается самого молодого из первых сообщников «Петра Федоровича», 27-летнего Тимофея Григорьевича Мясникова, то он хотя и участвовал в мятеже 1772 года, тем не менее «остался без наказания», ибо «был он не из главных бунтовщиков». Во время пугачевщины Мясников командовал самозванческой гвардией².

В то время как Пугачев жил на хуторе у братьев Кожевниковых, казаки, удостоенные «царской» аудиенции, рассказывали в Яицком городке о «проявившемся государе» «и подговаривали к себе людей в шайку»³. Действительно ли самозванцу удалось убедить Караваева и его товарищей, что перед ними настоящий царь, — или же они согласились служить ему по каким-то иным соображениям? В научной литературе неоднократно высказывалось мнение, что ближайшие сподвижники Пугачева из яицких казаков прекрасно понимали, что никакой он не царь, а донской казак, но шли за ним, чтобы восстановить свои попранные права и вольности⁴. Подобное соображение находит подтверждение в источниках. Так, например, на допросе 8 мая 1774 года в Оренбургской секретной комиссии секретарь пугачевской «Военной коллегии» Максим Горшков передал слова. Тимофея Мясникова о причине поддержки самозванца казаками «непослушной стороны»: «...мы по многих советываниях и разговорах приметили в нем проворство и способность, вздумали взять его под свое защищение и его зделать над собою властелином и восстановителем своих притесненных и почти упадших обрядов и обычаев... И так для сих то самых причин вздумали мы назвать его, Пугачева, покойным государем Петром Федоровичем, дабы он нам восстановил все обряды, какие до сего были...»⁵

Если о мыслях Мясникова по поводу происхождения «государя» мы знаем с чужих слов, то о неверии в «царя» Шигаева и Зарубина нам известно из их собственных показаний: первый говорил об этом на допросе в Оренбурге 8 мая 1774 года, второй — на допросе в Казани в сентябре того же года. Зарубин признавался, что он «о самозванце по подлому его состоянию усумнился, чтоб он подлинной был государь». Кроме того, Чика разговаривал о происхождении самозванца с Денисом Караваевым. По словам Зарубина, тот заявил: «...ето де не государь, а донской козак», — впрочем, добавив к этому: «Нам де всё ровно, лишь быть в добре». Чика согласился с таким подходом, однако решил выведать у самого Пугачева, кто же он на самом деле:

— Батюшка, скажи сущую правду про себя, точно ли ты государь?

— Точной я вам государь.

— Ведь нас, батюшка, только двоечка, — продолжал настаивать Чика. — Мне видь Караваев росказал о тебе, какой ты человек.

— Что же тебе Караваев обо мне сказал?

— От людей утаишь, а от Бога ведь не утаишь; ты — донской казак.

— Врешь, дурак!

— Я в том Караваеву дал клятву, чтоб никому о том не сказывать, так теперь и тебе, батюшка, даю, — ведь мне в том нужды нет: хоша ты и донской казак, только мы уже за государя тебя признали, так тому и быть.

— Ну, коли так, то смотри же, держи в тайне: я подлинно донской казак Емельян Иванов. Не потаил я о себе и сказывал Караваеву и Шигаеву, также Пьянову⁶.

Так передавал свой разговор с самозванцем Чика. Впрочем, и сам Пугачев на одном из московских допросов подтвердил, что яицкие казаки «точно знали, что он не государь, а донской казак»⁷.

В нашем распоряжении есть и другие свидетельства, что не только вышеназванные казаки, но и люди, присоединившиеся к Пугачеву позже, причем необязательно из числа яицких казаков, прекрасно понимали, что имеют дело с самозванцем. Уже во время восстания, в январе 1774 года, выбежавший из пугачевского стана татарин Абдусалям Хасанов на допросе в Оренбурге дал характеристику как тем, кто понимал, что Пугачев самозванец, так и принимавшим его за царя: «Его, Пугачева, признавают те, кои худого состояния, за царя, а кои смышленее — за плута». Некоторые из этих «смышленых» людей служили самозванцу из страха смерти, в то время как другие вполне добровольно поддерживали его из корыстных соображений. Следовательно, они, в отличие от многих тогдашних простолюдинов, не испытывали никакого священного трепета перед персоной монарха, поскольку, по мнению таких циников, царь должен был лишь удовлетворять их требования, а кто он при этом по происхождению — Петр Федорович или простой казак — дело десятое. По словам казака Ильи Ульянова, Шигаев, Зарубин, а также некоторые другие приближенные Пугачева в подпитии хвастались: «...нам де что, государь ли он или нет, мы де из грязей умеем делать князей». К вышесказанному следует добавить, что знавшие правду пугачевские приближенные убеждали более легковерных повстанцев, что во главе их войска стоит настоящий император — мол, простой казак не может назваться царем⁸.

Вроде бы всё свидетельствует о том, что заявления ближайших пугачевских сподвижников Шигаева, Мясникова и Зарубина, например на допросах в Москве в ноябре—декабре 1774 года, будто они принимали Пугачева за государя Петра Федоровича⁹, являются лишь немудреной уловкой — мол, «по простоте своей» почитали его государем и не могли ему прекословить, а значит, за убийства и грабежи ответственности не несем. Однако не следует принимать на веру и все противоположные признания, в которых подследственные говорят, будто сразу поняли, что перед ними самозванец. Речь прежде всего идет о полюбившихся историкам показаниях яицкого казака Ивана Пономарева (Самодурова). В Оренбурге 12 мая 1774 года он рассказывал, что в начале или середине июня 1773-го между речками Большим и Малым Узенем в Камыш-Самаре он встретил укрывавшихся там яицких казаков, среди которых находились Илья Ульянов, Иван Зарубин и Пугачев, которого казаки величали государем Петром Федоровичем. Проницательный Пономарев понял, что «это один обман». Пономарев даже сообщил детали: «...казаки не так тогда его почитали, как бы надлежало прямого царя, ибо говорили с ним без опаски и, ходя с ним, надевали шапки». Нелишним будет добавить, что перед допросом Пономарева упоминается о весьма важном заявлении, которое он сделал ранее в присутствии оренбургского губернатора: «...якобы яицкие казаки, Чика с товарищи, будучи на Узенях, соглашались Емельку Пугачева назвать государем». Однако впоследствии выяснилось, что Пономарев дал ложные признания. Ни в начале, ни даже в конце июня Пугачева на Узенях не было. Как оказалось, сам Пономарев вплоть до очной ставки с Пугачевым в Москве не видал самозванца и даже ничего о нем не слышал до тех пор, пока не был арестован властями за участие в бунте 1772 года. Что же касается первоначальных показаний, то Иван дал их под пыткой, «не стерпя боли». В итоге разбирательства казака без наказания с оправдательным паспортом выпустили на волю¹⁰.

На хуторе у братьев Кожевниковых Пугачев прожил неделю, пока один из братьев, Андрей, вернувшись домой из Яицкого городка, не сообщил, что власти снаряжают команду для поиска самозванца. Понятно, что новость о «проявившемся государе» и встречах с ним представителей «непослушного» казачества не могла не достигнуть слуха коменданта и старшин. Однако, организуя розыск, власти даже не подозревали, где этот «государь» находится. Разумеется, об их неосведомленности Пугачев знать не мог, а потому предпочел покинуть хутор и отправиться в сопровождении Мясникова и Зарубина в более безопасное место — на речку Усиху в 65 верстах южнее Яицкого городка.

На хуторе у Кожевниковых, а теперь и на Усихе стали появляться новые сторонники самозванца из яицких казаков: Кузьма Фофанов, Дмитрий Лысов, братья Алексей и Кузьма Кочуровы, Василий Плотников и др. Некоторые возвращались в Яицкий городок подговаривать своих товарищей присоединиться к новоявленному «царю», а иные оставались при «надеже-государе». Пугачев просил казаков предоставить ему писаря и достать одежду поприличнее. Эта просьба была уважена. Вскоре на Усиху прибыл девятнадцатилетний казак Иван Почиталин, который стал первым пугачевским секретарем. Он привез самозванцу «зеленой кавтан кармазинной, канаватной бешмет, толковой кушак и шапку бархатную», а Мясников — сапоги. Казаки также привезли необходимые для «царского» войска знамена: какие-то сшил у себя на хуторе Михайла Кожевников, а несколько штук сохранилось с предыдущего бунта. Что же касается бунта следующего, то его наметили на то время, когда всё войско соберется на осеннюю «плавню» — коллективную рыбную ловлю, продолжавшуюся с 1 октября до середины ноября. Бунтовщики собирались во время «плавни» «перевязать всех старшин», а затем направиться в Яицкий городок и выбить из него или «заарестовать» коменданта Симонова с командой. Если бы «плавня» по какой-то причине не состоялась, Пугачев с сообщниками намеревался, «собрав несколько сот человек, итти прямо в городок». В случае неудачи с его взятием Пугачев планировал пройти «мимо» и проследовать прямо в Петербург¹¹. Однако военные действия пришлось начать гораздо раньше, нежели предполагалось.

Однажды, приехав с Усихи в Яицкий городок, Тимофей Мясников поведал о том, где обретается «царь», встреченному на базаре казаку Петру Кочурову, а тот спьяну разболтал об этом своему крестному Степану Кононову. Степан пошел в комендантскую канцелярию и донес на крестника. Разумеется, Кочурова арестовали. На допросе он показал, что «на Усихе находится теперь какой-то самозванец, называющийся государем». Ему не верили — «секли плетьми» и спрашивали: «Не ближе ли де где злодей?» Кочуров, однако, стоял на своем. В конце концов на поиски самозванца была послана команда, но отправилась почему-то не на Усиху, а на хутор братьев Кожевниковых. Там они застали и арестовали одного из братьев, Михайлу — того самого, который шил знамена. Михайла прекрасно знал, что Пугачев на Усихе, однако сначала об этом не сообщил, «а сказал тогда, когда уж дал время злодею уйтить». Предупредил «злодея» об опасности младший из братьев Кожевниковых, Степан. Пугачев и его сообщники вскочили на лошадей и поскакали к Бударинскому хутору братьев Толкачевых, находившемуся на правом берегу Яика в 88 верстах ниже Яицкого городка. На Усихе остался только «безлошадной» и «дряхлый ногами» казак Василий Плотников, который и был арестован на следующий день. Это бегство, столь знаменательное не только для его участников, но и, как оказалось впоследствии, для всей России, произошло в понедельник 16 сентября 1773 года. Правда, данные источников о том, кто сопровождал Пугачева, несколько разнятся. По всей видимости, с ним было не более пятнадцати человек. Среди них, например, называют Алексея и Кузьму Кочуровых, Степана и Сидора Кожевниковых, Ивана Зарубина, Ивана Почиталина, Василия Коновалова, калмыка Сюзюка Малаева и нескольких казаков из татар, в частности Идеркея Баймекова. Иногда среди беглецов встречается имя Тимофея Мясникова, однако его, как и двух других виднейших сподвижников, Шигаева и Караваева, в это время с Пугачевым не было: Караваев, как уже говорилось, в начале сентября был арестован, а Шигаев и Мясников присоединились к «царю» несколько позже¹².

По дороге на хутор Толкачевых было решено, собрав людей, идти на Яицкий городок, а в случае неудачи «бежать... кто где спастись может». Во исполнение этого плана Идеркей (как звали его казаки, Идорка) Баймеков отпросился у «государя» «в свои кибитки», чтобы собрать других татар, которые также были казаками, хотя и исповедовали ислам¹³. Сам же «император» обратился к Почиталину и Зарубину:

— Што мы едем к Толкачову собирать народ? Ну, как народ сойдетца, а у нас письменнова ничево нету, што б могли народу объявить. Ну-ка, Почиталин, напиши хорошенечко.

И Почиталин написал:

«Самодержавнаго императора, нашего великаго государя, Петра Федаровича Всеросийскаго и прочая, и прочая, и прочая.

Во имянном моем указе изображено Яицкому войску: как вы, други мои, прежным царям служили до капли своей до крови, дяды и отцы вашы, так и вы послужити за свое отечество мне, великому государю амператору Петру Федаравичу. Когда вы устоити за свое отечество, и ни истечет ваша слава казачья от ныне и до веку и у детей ваших. Будити мною, великим государем, жалованы: казаки и калмыки и татары. И которые мне, государю императорскому величеству Петру Фе[до]равичу, винныя были, и я, государь Петр Федарович, во всех винах прощаю и жаловаю я вас: рякою с вершын и до усья и землею, и травами, и денежным жалованьям, и свиньцом, и порахам, и хлебныим правиянтам.

Я, великий государь амператор, жалую вас, Петр Федаравич.

1773 году синтября 17 числа»¹⁴.

На самом деле указ, насколько можно судить из источников, был написан вечером 16 сентября. По предположению отечественного историка Р.В. Овчинникова, «расхождение в датах может быть объяснено тем, что Почиталин обозначил на указе дату его обнародования, а это имело место в ночь с 16 на 17 сентября», когда Пугачев послал указ с толкачевского хутора на различные форпосты (небольшие укрепления, окруженные земляным валом и плетнем либо бревенчатыми стенами, с вышкой, откуда местность просматривалась на большое расстояние, гарнизоном из 20—25 казаков и одной-двумя пушками)¹⁵.

Что же касается авторства этого указа, то, по мнению исследователя, он был составлен самим Пугачевым, а «роль... Почиталина сводилась к фиксации сказанного ему в форме именного указа». Это мнение основано на признаниях самого Пугачева в Яицком городке и показаниях Почиталина в Оренбурге. В том, что сам Емельян Иванович стал автором этого указа, полагает историк, нет ничего удивительного, ведь «Пугачев, часто обсуждавший с казаками политические вопросы поднятого ими восстания, имел более полные представления о требованиях яицкого казачества и лучше знал то, что следовало написать в своем первом указе, нежели молодой казак Почиталин, только что примкнувший к повстанцам». Показания же самозванца на большом московском допросе в ноябре 1774 года, что указ писал Почиталин, а он, мол, «не одного слова не знал, как бы написать надобно», по мнению Овчинникова, «могут быть объяснены тактикой его поведения на следствии в Москве»¹⁶.

Возможно, так оно и было, ибо, как мы видели, самозванец прекрасно знал, каких пожалований ждут от «государя» яицкие казаки. Однако и сам Почиталин мог принять участие в составлении указа, поскольку его содержание было основано на предании, о котором секретарь наверняка слышал от старших казаков. Согласно этому преданию яицкие казаки, русские и татары, много лет жили «своевольно, ни под чьею державою», однако затем, «собравшись, думали, у кого им быть под властию», и, поразмышляв, «послали от себя двух казаков — русскаго да татарина к государю Михаилу Федоровичю с челобитьем, чтоб он, великой государь, их пожаловал, принял под свою протекцыю». Царь, конечно, принял казаков под свою руку, при этом не отнял у них прежних прав и вольностей, пожаловал грамоту на владение рекой Яиком вместе с прилегающими землями «с вершин той реки до устья» и признал за казаками право «набираться на жилье вольными людьми» и «служить казачью службу по своему обыкновению». Это предание, записанное в Петровскую эпоху, в той или иной форме дожило до пугачевщины. Некоторые казаки на следствии в Яицком городке в 1774 году говорили капитан-поручику гвардии Маврину о грамоте царя Михаила, который «позволил им на том месте, где они ныне обитают, поселиться и пожаловал их, по собственной их просьбе, пользоваться следующим: рекою Яиком с вершины и до устья и впадающими в нее реками и протоками, рыбными ловлями и звериною ловлею, а равно и солью безпошлинно, также крестом и бородою»¹⁷. Последняя привилегия означала свободу исповедания старой веры, которое в предании появилось тогда, когда государство стало притеснять раскольников. Первый указ «Петра Федоровича» не содержит пожалования «крестом и бородою» — оно появится в пугачевских указах несколько позже, в октябре 1773 года, и будет потом неоднократно повторяться. (Впрочем, не исключено, что устно «амператор» пожаловал казаков «крестом и бородою» уже в первые дни восстания¹⁸.)

Итак, указ — вернее, манифест — был написан, и теперь «амператору» оставалось только собственноручно подписать его, о чем Почиталин и попросил самозванца. Неграмотному Пугачеву опять пришлось изворачиваться:

— Подпиши ты, а мне подписывать неможно до самой Москвы, для того, что не надобно казать мне свою руку, и есть в оном великая причина.

Почиталин не стал противиться «высочайшей» воле и подписал царский указ¹⁹.

На хутор братьев Толкачевых, а точнее, в дом старшего, Петра, «амператор» и его свита прибыли уже ночью. Через некоторое время там собрались казаки с ближайших хуторов. Почиталин огласил собравшимся «царский» манифест, который они слушали «в великом молчании» и «весьма прилежно». Когда же чтение было закончено, то Пугачев обратился к казакам:

— Што, хорошо ль?

— Хорошо, — был ответ, — и служить тебе готовы!

Затем казак Петр Владимиров поехал с этим манифестом на Кожехаров и Бударинский форпосты — призывать тамошних обитателей послужить «Петру Федоровичу». Днем 17 сентября в распоряжении самозванца было уже несколько десятков казаков и калмыков. Сам Пугачев на большом московском допросе в ноябре 1774 года вспоминал: «...с фарпостов и из домов съехались руских казаков и калмыков человек с шездесят...» Другие свидетели называли иные цифры: 40, 80 и даже около ста человек. В любом случае повстанцы сочли, что людей собралось достаточно, чтобы выступить в поход. Поэтому, развернув знамена со старообрядческими осьмиконечными крестами (яицкие казаки, как мы помним, большей частью были раскольники), восставшие двинулись к Яицкому городку²⁰. Так 17 сентября 1773 года начался один из крупнейших в дореволюционной России бунтов.

Примечания

1. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 176; Показания командира пугачевской гвардии // ВИ. 1980. № 4. С. 97—99; Емельян Пугачев на следствии. С. 73—75, 161, 162; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 77—81, 100 об. — 104 об., 120 об. — 124 об., 145—153, 156—160, 172—173, 175—178 об., 320, 320 об., 326—328; Д. 512. Ч. 1. Л. 241, 242, 242 об., 246—249 об., 254, 254 об., 256, 258, 258 об.; Ф. 349. Д. 7330. Л. 13—16 об.; Ф. 1100. Д. 2. Л. 15, 15 об.

2. См.: Оренбургская пушкинская энциклопедия: Путешествие-1833. Реалии «Истории Пугачева». Прототипы «Капитанской дочки». Исследователи и интерпретаторы / Сост. Р.В. Овчинников, Л.Н. Большаков. Оренбург, 1997. С. 148—150, 180, 181, 261, 492, 493; Показания командира пугачевской гвардии. С. 97.

3. См., например: Показания командира пугачевской гвардии. С. 99; Емельян Пугачев на следствии. С. 75, 76; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 81, 126—128 об., 164 об., 165, 166, 166 об., 180—181, 188, 227 об., 239 об., 240, 241 об. — 242; Д. 512. Ч. 1. Л. 242 об., 251, 251 об., 253, 256.

4. См., например: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 1. С. 217—222; Андрущенко А.И. О самозванстве Е.И. Пугачева и его отношениях с яицкими казаками // Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России: Сборник статей к 70-летию А.А. Новосельского. М., 1961. С. 145—149; Он же. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 30—31; Рознер И.Г. Указ. соч. С. 176; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 416, 417; Овчинников В В. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 23; Тоёкава К. Оренбург и оренбургское казачество во время восстания Пугачева 1773—1774 гг. М., 1996. С. 100.

5. РГАДА. Ф. 6. Д. 421. Л. 1 об. — 2 об.

6. Пугачевщина. Т. 2. С. 130, 131; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 94 об., 100 об., 101.

7. Емельян Пугачев на следствии. С. 233.

8. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 127, 132, 133, 134, 200, 223, 388; О победе отрядов Е.И. Пугачева под Оренбургом // Исторический архив. 1960. № 1. С. 158; Разсказ, записанный со слов одного из участников в пугачевском бунте. С. 215, 216; РГАДА. Ф. 6. Д. 422. Л. 29 об., 31 об., 34; Д. 506. Л. 184 об., 284, 290 об., 333, 339 об., 340; Д. 512. Ч. 1. Л. 94, 202, 202 об., 204, 264 об., 271 об., 279 об., 320; Ч. 2. Л. 143 об., 152 об., 153.

9. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 234; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 254 об., 257, 260.

10. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 120—122; Емельян Пугачев на следствии. С. 226, 227; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 292 об. — 298; Д. 512. Ч. 1. Л. 315—316 об.

11. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 123, 124, 131, 132; Сподвижники Пугачева свидетельствуют // ВИ. 1973. № 8. С. 108; Показания командира пугачевской гвардии. С. 99; Емельян Пугачев на следствии. С. 75—77, 162—164; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 375; Д. 506. Л. 124 об., 125 об., 126, 128 об. — 132, 167—169 об., 179—184 об., 188—189, 230 об. — 232, 260—261 об., 274—276, 283 об. — 284 об., 288—290 об., 321, 328 об. — 330 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 251, 251 об., 252 об., 253, 256, 256 об., 258 об. — 259 об., 261, 261 об., 263, 264, 264 об., 267, 267 об., 302—303 об.; Ч. 3. Л. 13 об., 14.

12. См.: Пугачевщина. Т. 2. С. 132; Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 108; Показания командира пугачевской гвардии. С. 99; Емельян Пугачев на следствии. С. 77, 164; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 375 об., 376; Д. 506. Л. 133, 133 об., 169 об., 170 об., 184 об. — 186 об., 188 об., 189, 276, 299 об. — 301, 303, 304—306, 321, 321 об., 330 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 242 об., 243, 251 об., 252, 256 об., 259 об., 260, 261, 262—263, 303 об., 304.

13. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 77, 164—166; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 276; Д. 512. Ч. 1. Л. 303 об.

14. Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 23; Емельян Пугачев на следствии. С. 78, 165; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 304. См. также: Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 29—32.

15. См.: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 2. С. 109.

16. Дубровин Н.Ф. Манифесты и указы Е.И. Пугачева. С. 29, 30. Похожая мысль высказывалась и другими историками (см., например: Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. С. 100, 101; Буганов В.И. Указ. соч. С. 128).

17. Цит. по: Рознер И.Г. Указ. соч. С. 10, 11; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 39 об., 40.

18. См.: Документы ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. С. 29—31, 33, 48, 52; Емельян Пугачев на следствии. С. 78, 171; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 191.

19. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 78, 165.

20. См.: Там же. С. 77, 78, 164—166; Пугачевщина. Т. 2. С. 132; РГАДА. Ф. 6. Д. 505. Л. 202—203; Д. 506. Л. 189, 189 об., 269—270, 276 об., 277, 321 об., 330 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 259 об., 260, 275, 303 об., 304.