Итак, Кар был отправлен в отставку, а сменил его 44-летний генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков, проявивший себя как на военной, так и на гражданской службе. Военную карьеру Бибиков начал в 1746 году, принимал участие в Семилетней войне, где показал себя не только талантливым военачальником, но и мужественным человеком. В феврале 1762 года он был произведен в генерал-майоры, в 1763—1764 годах усмирял восставших заводских крестьян на Урале, в 1767-м был маршалом (председателем) Уложенной комиссии, в 1771 году возглавлял экспедиционный корпус, сражавшийся против мятежных конфедератов в Польше, и получил чин генерал-аншефа и орден Александра Невского. В июле 1773 года Бибиков был назначен командовать корпусом, который из Польши отправлялся на турецкий фронт, на Дунай, где должен был войти в состав армии генерал-фельдмаршала Румянцева. Однако Бибиков счел это назначение немилостью, поскольку был в крайне неприязненных отношениях с командующим армией, и попросил разрешения приехать в Петербург, где надеялся получить — и получил — новое назначение1.
Для подавления бунта Бибиков был наделен чрезвычайными полномочиями — императрица приказала беспрекословно подчиняться ему всем местным духовным, военным и гражданским властям. Правительство также командировало в Казань столь необходимые дополнительные силы для борьбы с Пугачевым: Изюмский гусарский полк, располагавшийся тогда в Ораниенбауме, а также 2-й гренадерский и Владимирский пехотный полки, квартировавшие соответственно в Нарве и Шлиссельбурге. Из Петербурга было отправлено шесть орудий, а некоторые части из Польши переводили в Смоленск и Петербург, чтобы в случае надобности двинуть их против Пугачева. Однако Бибиков посчитал, что выделенных сил будет недостаточно, а потому было решено отправить из Кексгольма в Казань Архангелогородский карабинерный полк, а еще двум полкам (лейб-кирасирскому и драгунскому) было приказано прибыть в Новгород и Вязьму. Забегая вперед скажем, что новый главнокомандующий впоследствии, ознакомившись с положением дел, неоднократно будет просить подкрепление, особенно кавалерию2.
Екатерина посоветовала Бибикову отправиться в Казань и уже там дожидаться «прибытия войск», а заодно «наблюдать бдительным оком все движения и предначинания возмутителей, дабы, познав прямо их силы, их связь в земле, их ресурсы в пропитании, их внутреннее между собою управление... поднять на них оружие и действовать наступательно с того поверхностию, каковую мужество, просвещением и искусством руководствуемое, долженствует всегда иметь пред толпою черни, движущеюся одним бурным фанатизма духовного или политического вдохновением и помрачением». По прибытии в Казань ему следовало собрать тамошнее дворянство и «живыми красками» описать «настоящее бедственное состояние» соседней Оренбургской губернии и предупредить об опасности, которая грозит в случае распространения бунта на их край, поскольку «дворяне и чиновные люди, попадшиеся доныне по несчастию в руки мятежников, все без изъятия и без малейшей пощады преданы лютейшей и поносной смерти, которого жребия натурально и они все один по другом ожидать долженствуют». Поэтому для своей защиты и, разумеется, для защиты отечества дворяне на свои средства должны были создать ополчение, которым Бибиков в случае надобности мог бы воспользоваться3.
Получив наставление императрицы, Бибиков поехал в Казань, куда благополучно прибыл в ночь на 26 декабря 1773 года. Новый главнокомандующий вез с собой составленный еще 29 ноября екатерининский манифест «для открытия глаз ослепленной черни», который обнадеживал прощением раскаявшихся мятежников и грозил истреблением непокорным, а также обещал вознаграждение за поимку Пугачева. Помимо Бибикова на театр военных действий отправились еще несколько офицеров, в том числе генерал-майор П.Д. Мансуров, генерал П.М. Голицын, полковник Ю.Б. Бибиков, которые приняли активное участие в подавлении пугачевщины, а также подпоручик лейб-гвардии Преображенского полка Гаврила Державин. Под начало Бибикова поступали также офицеры, составившие особую комиссию, впоследствии названную секретной, занимавшуюся следствием по делу пугачевцев. Среди прочих в нее вошел не раз уже упоминавшийся капитан-поручик лейб-гвардии Семеновского полка Савва Иванович Маврин. Кстати, именно ему первому довелось допросить самозванца4.
В это время правительство принимало и другие меры, в той или иной степени связанные с подавлением мятежа: приказало увеличить количество лошадей на станциях от Москвы до Казани, ибо в связи с восстанием «посылок много быть может», а также распорядилось не отправлять колодников и ссыльных в Оренбург и Сибирь, а посылать в Александровскую крепость на Днепре (современный город Запорожье), в Азов, Таганрог, Ригу и Финляндию. Колодников же и ссыльных, находившихся в Казанской губернии, было приказано партиями человек по тридцать, связав канатами, через Воронежскую губернию отослать в Азов и Таганрог. Ненадежных поляков-конфедератов в конечном счете (правда, уже в феврале 1774 года) решили отослать через Москву и Смоленск на границу с Речью Посполитой. Наконец, 13 декабря 1773 года Сенат повелел в населенных пунктах, смежных с Оренбургской губернией, «возобновить те осторожности, которые по причине бывшей моровой язвы (чумы. — Е.Т.) к исполнению всем селениям предписаны были», в том числе оставить лишь по одной дороге для проезда, на которой поставить рогатки или ворота, а остальные дороги «сделать к проезду невозможными, содержа по прежнему предписанию на оставленных дорогах днем и ночью караулы». Было приказано также «накрепко наблюдать, чтоб всякого звания бродяги, а иногда и самые воры, в селение впущены не были; ибо, ослабев, и разбойнические шайки могут в нищенском одеянии и под разными видами входить». В случае прихода восставших предписывалось, чтобы жители «все без изъятия силы свои употребляли на истребление или на поимку таковых злодеев»5.
К вышесказанному следует добавить, что 23 декабря был обнародован очередной антипугачевский манифест. Его, в отличие от предыдущих, было решено объявить не только бунтовщикам и жителям территорий, прилегающих к району восстания, но и всему населению империи. Правительству теперь казалось опасным скрывать появление под Оренбургом самозваного императора. В манифесте говорилось: «Излишне было бы обличать и доказывать здесь нелепость и безумие такого обмана, который ни малейшей вероподобности не может представить человеку, имеющему только общий смысл человеческий», — и выражалась весьма смелая надежда на то, что «протекло уже то для России страшное невежества время, в которое сим самым гнусным и ненавистным обманом могли влагать меч в руки брату на брата такие отечества предатели, каков был Гришка Отрепьев и его последователи»6.
Несмотря на военные приготовления, правительство продолжало уповать на то, что бунтовщики сами «отстанут» от Пугачева и выдадут его. Для того чтобы уговорить их сделать это, еще во второй декаде ноября в стан самозванца были отправлены два яицких казака, Афанасий Перфильев и Петр Герасимов, участники бунта на Яике в 1772 году. Они в разное время, но еще до начала пугачевщины прибыли в Петербург по поручению казачьего войска просить Екатерину об отмене наказаний казаков «войсковой» стороны за участие в прошедшем мятеже. Находясь в столице, Перфильев, Герасимов и еще два казака сочинили челобитную на имя императрицы, в которой, как вспоминал на следствии Перфильев, «писали то, что могли вымыслить к оправданию своей войсковой стороны, закрывая сколько можно свою вину, дабы чрез то можно было получить испрашиваемое». Казакам удалось получить аудиенцию у графа Алексея Григорьевича Орлова, «которой после принятия от них сей челобитной, спустя дни с три, объявил им, что он челобитную их вручил ея императорскому величеству, и приказал им дожидаться резолюции». Недели через две Орлов призвал казаков к себе и «объявил им, что у них на Яике зделалось нещастие» — появился «беглой донской казак Пугачев» и поднял бунт. Граф Алексей Григорьевич «приказал им туда съездить и постараться как можно уговорить яицких казаков, дабы они от сего разбойника отстали и ево поймали». Если они справятся с этим заданием, «то по возвращении их в Петербург граф обещал и дело их решить в их пользу», на что казаки «объявили себя готовыми усердно служить всемилостивейшей государыне и обещались, сколько сил будет, сие повеление исполнить в точности».
На следствии Перфильев вспоминал, как они с Герасимовым по дороге из Петербурга засомневались в том, что «простой человек мог назваться государем». Припомнили разговоры, ходившие на Яике, будто «государь не умер, а жив и неизвестно каким образом из-под ареста выкраден и освобожден». А коли так, то человек, которого Орлов называет самозванцем, никакой не самозванец, а самый настоящий государь — «ему надобно где-нибудь объявиться». Пораскинув мозгами, казаки решили, что если Герасимов признает государя (он уверял товарища, будто императора «видал много раз») «и другие какие доказательства их о сем уверят», то они не станут выполнять данный им приказ: «Как, де, можно нам свои руки поднять на государя, их главы помазанныя?» Кроме того, рассуждали казаки, «бог знает, чью сторону держать: государя или государыни? они между собою как хотят, так и делят, а нам нечего в их дела вступаться. Неравно, де, ево сторона возьмет, так мы в те поры безо всего пропадем, а лутче останемся у него служить».
Приехав в Яицкий городок около Николина дня (6 декабря), Перфильев и Герасимов явились к коменданту Симонову и рассказали, «с чем они из Петербурга сюда присланы». Герасимова комендант «послал для исполнения порученного дела на Нижние Яицкие фарпосты», а Перфильева, дав в сопровождающие трех казаков, отправил непосредственно «в толпу к самозванцу». Сопровождающими, кстати, были «непослушные» казаки, которые, как нетрудно догадаться, сочувствовали самозванцу; однако послать с Перфильевым казаков «старшинской стороны» по понятным причинам было невозможно. По дороге, разговорившись с провожатыми, Перфильев рассказал им, зачем едет к Пугачеву. Те закричали на него:
— Нет, не моги ты етова делать, мы тебя изколим, ежели хоть чуть станешь что-нибудь предпринимать. Он, мы слышали, точный государь, и прислал к войску указ, в котором обещает нас жаловать многими милостьми. Мы еще в городке будучи, догадались, что вы с Герасимовым недаром из Петербурга приехали, и хотели было по приезде в Берду на тебя донесть, но хорошо, что сам нам открылся, и мы тебе еще подтверждаем, что не моги етого делать.
Перфильев просил не доносить на него и обещал, что «станет с ними служить верно» и никакого зла «царю» не причинит.
Прибыв в Берду, Перфильев первым делом явился к войсковому атаману Андрею Овчинникову, «которой притом и ему, Перфильеву, был великой друг». Однако Афанасий не стал сразу открываться ему, а сказал, что, «будучи в Петербурге, услышав про проявившагося здесь государя, бежал оттуда с тем, чтоб вступить к нему в службу».
— Как же ты, не окончивши нашего войсковаго дела, оттуда ушол? — неожиданно спросил Овчинников.
— Да что же уже нечева там поклоны-та терять: вить сам знаешь, что не скоро дождешься конца. А я прослышал, что здесь государь, так разсудил: лутче здесь у него милости искать.
Овчинников согласился, добавив:
— Мы теперь и сами резолюцию делаем. Пойдем, я тебя представлю государю.
«Государю» Перфильев повторил ту же версию бегства из Петербурга. Пугачев, выслушав его рассказ, спросил:
— Полно, правда-ли ето, не шпионствовать ли ты пришол, а не подослали ли тебя меня извести?
— Нет, ваше величество, я, право, отнюдь против вас не имею никакова злова намерения, сохрани меня господи, а приехал с тем, чтоб усердно вам служить.
— Ну, когда ето правда, так будь здесь, служи мне так, как и другие ваши казаки служат верно. И хотя бы ты и подлинно с злодейством каким сюда ко мне прислан, так я етого не боюсь и думаю, что со мною никто сего не зделает. А в Петербурге-то уже нечего вам просить, мы и без прозьбы с ними разделаемся.
Несколько погодя Пугачев спросил Перфильева:
— Как обо мне в Петербурге говорят?
— Да бог знает, батюшка, мы от больших господ ничего не слыхали, а слышали в кабаках от черни, да и то не вьявь, а тихонько говорят, что явился де около Оренбурга император Петр Третий и берет города и крепости.
Пугачев был явно доволен таким ответом:
— Ето правда, ты сам видишь, сколько теперь взято крепостей, а народу у меня, как песку. А дай сроку, будет время, и к ним в Петербург заберемся, моих рук не минуют. Я знаю, что вся чернь меня везде с радостию примет, лишь только услышит.
По окончании аудиенции Перфильев получил «красной суконной кавтан да денег 13 рублев» и был определен в команду Овчинникова.
Перфильев «охотно» остался у самозванца, возможно, со временем даже поверив, что он и вправду царь, ибо, находясь в его войске, видел, что все бунтовщики считают его таковым, в том числе и «многие самовидцы покойного государя». Через дня три после приезда в Берду Перфильев, будучи наедине с Овчинниковым, по-дружески открылся ему, кем и зачем был послан. Атаман, выслушав друга, успокоил:
— Нет, Афанасий, выкинь всё ето из своей головы, не моги етого и думать. Он точной государь Петр Третий: мы довольно о сем уверены. Вольно им называть ево Пугачовым-та, пусть называют как хотят: они ево прямое название от простых людей скрывают. А на обещании их смотреть нечева, довольно уже и так мы от них потерпели, теперь мы сами все у себя в руках иметь будем. Смотри, чтоб вперед я от тебя етого никогда не слыхал, а ежели прослышу, что ты какое зло на государя думаешь, так тогда не пеняй на меня, несмотря ни на что, даром что ты мне приятель: из своих рук тебя изрублю.
Овчинников сходил к Пугачеву и рассказал ему обо всём — не с целью навредить Перфильеву, а для того, чтобы «государь» «наперед от кого не сведал» об этом «и не счол за измену». «Амператор» пригласил самого Афанасия и милостиво простил, пообещав расправиться с подославшими его7.
Так Перфильев рассказывал о своей поездке из Петербурга к Пугачеву и о первых днях пребывания в Берде на допросе 12 сентября 1774 года в Яицком городке. На более позднем этапе следствия в Москве он, по сути, повторил свой рассказ (кстати, сообщение Перфильева о содержании разговоров с самозванцем подтверждается и показаниями самого Пугачева). Но на московском допросе Перфильев сделал и одно весьма важное добавление. По его словам, когда он впервые увидел Пугачева, «то в сердце его кольнуло, что то не государь, а какой ни есть простой мужик»8. Можно не сомневаться, что примерно так при встрече с Пугачевым и подумал Перфильев, ведь он только что вернулся из Петербурга, где видел Алексея Орлова, а значит, примерно представлял себе, как должен выглядеть и говорить государь, и уж точно знал, как он говорить и выглядеть не может.
Создается впечатление, что и товарищ Перфильева Петр Герасимов был не совсем уверен в подлинности государя. Позже ему также довелось увидеть Пугачева. Когда Перфильев при встрече спросил Герасимова, «узнал ли он государя-та и действительно ли ето он», тот довольно уклончиво ответил:
— Кажется, что он точно, я ево признаю, да вить время-та давно прошло, человек переменится9.
Тем не менее подобные сомнения не заставили ни Герасимова, ни Перфильева приняться за выполнение орловского приказа или хотя бы перейти на сторону правительственных войск. Они остались у самозванца, а Перфильев и вовсе стал у него большим человеком; выходит, власти невольно обеспечили Пугачеву еще одного верного приближенного (первым, напомним, был Хлопуша). Но, несмотря на эту неудачу, правительство, как увидим, не отказалось от посылок агентов в пугачевский лагерь. Однако и в это время, и впоследствии власти делали главную ставку не на них, а на военную силу.
Примечания
1. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 165, 166, 170—174; Оренбургская пушкинская энциклопедия. С. 44—46.
2. См.: Архив Государственного совета. Т. 1. Ч. 1. С. 442—444; Материалы для истории Пугачевского бунта. Бумаги Кара и Бибикова. С. 38, 39, 41, Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 167—169, 174, 176—180.
3. Материалы для истории Пугачевского бунта. Бумаги Кара и Бибикова. С. 39—41. См. также: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 174, 175.
4. См.: Манифесты и указы, относящиеся к Пугачевскому бунту. С. 168—172; Материалы для истории Пугачевского бунта. Бумаги Кара и Бибикова. С. 38, 39; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 169, 170, 178, 180; Державин Г.Р. Записки. М., 2000. С. 37—39.
5. См.: Манифесты и указы, относящиеся к Пугачевскому бунту. С. 165—168; Сборник РИО. Т. 13. С. 385; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 177, 237—240.
6. Манифесты и указы, относящиеся к Пугачевскому бунту. С. 172, 173. См. также: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 238, 240, 241.
7. См.: Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 101—104; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 2. С. 130—133.
8. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 185; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 318—321.
9. Сподвижники Пугачева свидетельствуют. С. 105.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |