Вернуться к Е.Н. Трефилов. Пугачев

Следствие

В ночь на 15 сентября Пугачева доставили в Яицкий городок и препроводили в тот самый ретраншемент, который он безуспешно штурмовал зимой—весной 1774 года. Он был помещен в отдельный «нумер». Дежурному караульному офицеру капитан-поручик Савва Иванович Маврин вручил письменный приказ, в котором, помимо прочего, говорилось, что Пугачева должны караулить «два часовых внутри покоя, а два — снаружи». Колоднику воспрещалось давать что-либо в руки, «а паче того, чем бы он повредить себя мог». Караульному офицеру предписывалось также находиться в камере во время приема Пугачевым пищи: «Когда дается ему что в пищу, при том вы сами бывайте, и до тех пор вон не выходите, покудова он принесенное не съест». Перед тем как отправить самозванца в камеру, его обыскали, при обыске обнаружили и, разумеется, отобрали 139 золотых червонцев, 480 серебряных рублей, одну турецкую монету и серебряную медаль на погребение Петра I1.

Следующие два дня по приказанию Маврина Пугачева выводили на городскую площадь, где при собравшихся жителях и вчерашних сподвижниках он «кричал во всё горло, что он — Зимовейской станицы донской казак, не умеющий грамоте, и их обманывал». Видимо, эта сцена сильно подействовала на бывших бунтовщиков, которые, по словам Маврина, до тех пор «в мыслях очарованы были [им] из недомыслия», а теперь, узнав правду, «честили ево уже не по-царски, а так, как повелось». Впрочем, и самозванец не остался в долгу. Маврину пришлось даже унимать казаков — он «с нуждою запретил дуракам врать». Прибывший 16 сентября в Яицкий городок Суворов похвалил капитан-поручика за это представление с участием Пугачева. Конечно, Маврин был весьма польщен, что «величайший в своем звании человек ту мне честь учинить соизволил»2.

Пятнадцатого сентября Маврин учинил самозванцу первый допрос. Правда, допрос был устным, и о нем мы знаем из мавринских рапортов, главным образом из его доклада П.С. Потемкину. «Описать того невозможно, сколь злодей бодраго духа, — сообщал капитан-поручик своему начальнику, — однакож без наимянования себя тем имянем, коим до сего часа так дерзко себя называл». Помимо прочего, во время этого допроса Пугачев напрочь отверг обвинения в «посторонней помощи», не без хвастовства заявляя, что вовсе не нуждался в ней: «Я и так столько людей имел, сколько для меня потребно», — правда, тут же посетовал: «Только люд нерегулярной». Говорил он и о том, что сам не верил, будто может стать царем, и вообще «удивляется, что был сперва очень щастлив». Свои успехи самозванец объяснил волей Провидения: «Сие попущение Божеское к нещастию России». Еще один момент заслуживает особого внимания: во время первого допроса Пугачев, с одной стороны, заявлял, что виноват перед государыней «и заслужил все те муки», которые на него «возложены будут», с другой — пытался оправдать себя: «он не столько виновен, как яицкие казаки». По всей видимости, у самозванца действительно теплилась надежда на прощение. По крайней мере, Маврин писал, что «злодей уповает и на милосердие ея величества, говоря при том, что он — слуга доброй, и заслужить [прощение] всячески в состоянии»3.

На следующий день Емельян Иванович вновь давал показания С.И. Маврину, но теперь их уже записывали. Протокол этого допроса, как отмечал Р.В. Овчинников, — «своеобразные "мемуары" Пугачева, записанные с его слов следователем»: самозванец подробно рассказал о своей жизни, начиная с детства и заканчивая привозом его «в Яицкой городок, в секретную коммисию». Правда, пугачевские показания, освещающие события после битвы у Сакмарского городка (1 апреля 1774 года), выглядят довольно скупо — Маврину пришлось поспешить с завершением допроса, потому что прибывший в тот день Суворов потребовал выдать ему Пугачева, чтобы отвезти его к командующему П.И. Панину4.

Изначально Маврин собирался отправить Пугачева не к Панину, а к своему непосредственному начальнику (кстати сказать, большому панинскому недругу), руководителю секретных комиссий П.С. Потемкину, однако не мог перечить генерал-поручику Суворову; таким образом, борьба за важного пленника между Потемкиным и Паниным была выиграна последним. В десять часов утра 18 сентября самозванец, его первая жена Софья и сын Трофим под охраной отряда во главе с Суворовым отправились в путь. Маршрут их сначала лежал в Пензу, но его пришлось изменить, когда Панин сообщил, что направляется в Симбирск5.

Везли их с большими предосторожностями. Для самозванца «сделана была наподобие клетки особливая на двух колесах телега, куда он посажен, по рукам и по ногам скованный». По инструкции, в эту телегу нельзя было сажать ни жену, ни сына; всех троих следовало рассадить «в розныя кибитки» и не позволять им переговариваться. На привал надлежало располагаться «на ровном и чистом месте, а не в перелесках», а в селениях — «на улице, а не в избах». Были приняты и другие меры предосторожности, но главное — за арестантами неусыпно следил «наикрепчайший караул». Когда к Суворову присоединился несколько запоздавший граф Меллин со своими людьми, то конвойный отряд увеличился до тысячи казаков и солдат6.

Но зачем же такой большой отряд для сопровождения всего трех человек? Дело в том, что места, по которым везли арестантов, были весьма опасными. 12 лет спустя Суворов вспоминал, что во время конвоирования самозванца по уральской степи их постоянно беспокоили «киргизцы» (казахи), «которые одного ближняго при мне убили и адъютанта ранили». Таким образом, если бы отряд был небольшим, существовала бы вполне реальная опасность, что «киргизцы» отобьют самозванца, как тремя месяцами ранее отбили повстанческого атамана Григория Туманова. О том, как страдали от набегов мирные жители, пишет другой очевидец похода в Симбирск, будущий биограф Суворова Иоганн Фридрих Антинг. По его словам, «киргизцы» разграбили деревню Мосты на реке Иргиз «и увели с собою почти всех крестьян, так что из 100 душ едва 10 бегством спастись и укрыться могли». Кстати, в этой же деревне с суворовским отрядом, остановившимся на отдых, произошло крайне неприятное событие — неподалеку от того места, где находился Пугачев, «сделался пожар». Конвоиры опасались, «чтобы он при сем замешательстве не скрылся». Затем, если верить Антингу, самозванца пересадили «из клетки в телегу, с его 12-летним сыном, за которым для его чрезвычайного проворства весьма прилежно присматривали. Оба были к телегам привязаны»7.

Пугачев был доставлен в Симбирск в ночь на 1 октября. На следующий день туда прибыли командующий правительственными войсками П.И. Панин, победитель самозванца И.И. Михельсон, а также начальник секретных комиссий П.С. Потемкин. Последний хотя и был недоволен, что Пугачева отвезли не к нему в Казань, а к Панину, всё же решил приехать в Симбирск и лично увидеть «злодея». В тот же день близ дома, где остановился командующий, самозванец принародно каялся в грехах и объявлял, что «он беглый с Дону казак Емельян Пугачев». Из панинского письма «милостивому другу и драгоценному братцу» Никите Ивановичу узнаём, что «адской изверг Пугачов» получил от Петра Ивановича «несколько пощечин» (в черновике письма было написано «несколько плюх»), «а борода, которою он Российское государство жаловал», удостоилась «довольного дранья». Интересно, что в письме московскому генерал-губернатору М.Н. Волконскому Панин ничего не сообщил о «дранье бороды», а в письме Екатерине II не стал упоминать и о пощечинах. Что же так рассердило графа Петра Ивановича? Сам Панин в письме брату и М.Н. Волконскому объяснил, что вышел из себя «от распаленной на его (Пугачева. — Е.Т.) злодеянии моей крови». Известный ученый и мемуарист П.И. Рычков, бывший свидетелем этой сцены, писал, что хотя самозванец и прилюдно каялся в преступлениях, «но, может быть, по привычке своей или по злой своей натуре ответствовал на вопросы его сиятельства очень смело и дерзновенно», за что и получил «несколько пощечин и ударов»8. По преданию, записанному А.С. Пушкиным в Симбирске в 1833 году, когда Панин спросил самозванца: «Как же смел ты, вор, назваться государем?» — тот будто бы ответил: «Я не ворон... я вороненок, а ворон-то еще летает»9.

Затем Пугачева привели в особняк, где остановился Панин. Самозванец вновь прилюдно каялся (набралось «более 200 человек военных, гражданских и разного звания и пола людей»). Если верить запискам очевидца этих событий Павла Степановича Рунича (в те времена майора), Панин и тут «едва не ударил злодея», но сдержался «и, подняв обе руки вверх (в трепетании своего сердца), с пролитием горьких слез, воскликнул: "Господи! я осквернил было мои руки! Боже милосердый! во гневе твоем праведно наказал Ты нас сим злодеем"». Согласно Руничу, во время этой сцены у графа «ручьями лились старческие его слезы», а «все присутствовавшие, как окаменелые, безмолвствовали»10.

Интересные воспоминания о встрече с Пугачевым в Симбирске оставили Г.Р. Державин и П.И. Рычков. Когда Державин явился к Панину засвидетельствовать почтение, граф предложил ему посмотреть на знаменитого узника. «Чрез несколько минут представлен Самозванец, в тяжких оковах по рукам и по ногам, в замасленном, поношенном, скверном широком тулупе». Пугачев сразу встал пред графом на колени. Панин же спросил:

— Здоров ли, Емелька?

— Ночей не сплю, всё плачу, батюшка, ваше графское сиятельство.

Если верить Державину, Панин, заканчивая разговор с арестантом, даже подал ему надежду на спасение:

— Надейся на милосердие государыни11.

Известному ученому Петру Ивановичу Рычкову довелось не только повидать и послушать самозванца, но и поговорить с ним. Когда Рычков пришел на квартиру, где находился Пугачев, самозванец «сидел и ел щербу*, налитую на деревянное блюдо». Арестант предложил гостю пообедать с ним, причем это предложение «не только удвоил, но и утроил». Рычков, отказавшись, стал спрашивать Пугачева, «как он отважиться мог на такие злодейства и продерзости». Самозванец — наверное, уже по привычке — стал каяться и обещал исправиться, подкрепляя свои обещания «божбою». Петр Иванович поведал узнику, что «от него и от его сообщников совсем разорен», но «тягчее всего» для него то, что бунтовщиками во время боя под Симбирском был убит комендант города, его сын. Пугачев стал оправдываться, что «всё то делано без его ведома, ибо-де сообщники его, что ни похотели, то, не спрашиваясь его, сами делали». Говоря о покойном сыне, Рычков заплакал. Присутствовавшие при встрече офицеры впоследствии уверяли Рычкова, что и самозванец не смог сдержать слез. Но Петр Иванович не поверил Пугачеву, потому что «сие было в нем от его великого притворства, к которому, как от многих слышно было, так он приучился, что, когда б ни захотел, мог действительно плакать». «Приметно мне было, — писал Рычков, — что он самый изверг натуры и ко всякому злому предприятию склонный человек». Впрочем, к этой нелестной характеристике ученый добавил слова (слышанные, вероятно, от Панина или других военных), которые звучат почти похвально: Пугачев «весьма скор в поворотах к воинским делам по казацким обыкновениям, и при многих случаях оказывал он великую склонность и проворность»12.

Но какими, наверное, незначительными посетителями казались Пугачеву и Рычков, и Державин по сравнению с его победителями — генерал-майором Голицыным и полковником Михельсоном. Правда, по свидетельству Рунича, самозванец воспринял их неодинаково. Узнав, что перед ним Голицын, он сказал:

— Ваша светлость — славный генерал. Это вы первый сломали мне рога у Татищевой.

А вот когда Емельяну Ивановичу представился Михельсон, «Пугачев ни одного слова не сказал, но побледнел и как будто встрепенулся, нагнул голову. Михельсон, постояв с минуту, оборотился и пошел к двери». Когда же полковник подошел к выходу, самозванец довольно громко сказал:

— Попросить мне было у него одну шубу, ему много их досталось.

(Пугачев намекал, что солдаты и офицеры михельсоновского корпуса хорошо поживились за счет повстанческих обозов, захваченных под Казанью и Черным Яром.) Затем самозванец будто бы заявил:

— Где б этому немцу меня разбить, если б не проклятый Чумаков был тому причиною13.

Самозванцу в Симбирске уделялось беспрецедентное внимание. Помимо вышесказанного, об этом свидетельствует и написание его портрета каким-то неизвестным художником по приказанию Панина. Точнее, было выполнено несколько экземпляров этого портрета. Пугачевские изображения рассылались в различные части Российской империи, например в Петербург, чтобы высшие сановники и сама Екатерина II могли увидеть «сего адского изверга», или в Тобольск к тамошнему губернатору Д.И. Чичерину. Один портрет Панин отправил в Казань, где «изображение злодея и самозванца» было прилюдно сожжено. Один из таких портретов дошел до нас и ныне хранится в Государственном историческом музее в Москве14.

Насколько можно понять из источников, в Симбирске Пугачев содержался не в тюремной камере, как иногда утверждается в научной литературе, а в обыкновенной избе. П.И. Рычков писал, что самозванец был посажен «под крепкий гвардейский караул, скованный по рукам и по ногам железами, а сверх того около поясницы его положен был железный обруч с железною ж цепью, которая вверху прибита была в стену». Начальнику караула капитану гвардии А.П. Галахову было дано наставление: содержать самозванца «всегда прикованным к стене», никого к нему не пускать без разрешения Панина. Внутри помещения, где сидел Пугачев, должны были постоянно находиться по одному унтер- и обер-офицеру и посменный часовой из солдат-преображенцев, которому не полагалось иметь при себе оружия, «кроме шпаги, и то не обнаженной» — наверняка из-за опасения, что преступник как-нибудь выхватит у часового оружие и покончит жизнь самоубийством. Кормить его следовало на 15 копеек в день пищей «обыкновенной подлому человеку». Еду готовили часовые. Поскольку наступали морозы, а Пугачеву предстояла неблизкая дорога, следовало обеспечить его надлежащими одеждой и обувью, также употребляемыми «подлыми, а не знатными людьми». Первую жену и сына самозванца также надлежало снабдить одеждой и обувью, а вот кормить скромнее — тратить на продукты по десять копеек в день на каждого15.

Но Пугачева сюда привезли не только для того, чтобы рисовать с него портреты или показывать публике. По прибытии в Симбирск Панин решил на следующий же день начать допрос самозванца. Допрос проходил с 2 по 6 октября под руководством П.С. Потемкина (Панин присутствовал лишь в первый день). Причем следствие над Пугачевым в Симбирске не было предусмотрено Екатериной II и являлось инициативой самого Панина. Императрица уже распорядилась о создании следственной комиссии в Москве, которая и должна была допросить Пугачева и «самоглавнейших по сему делу колодников». Правда, Панин об этом узнал лишь в середине октября, когда допрос уже закончился. Как мы помним, Потемкин с помощью психологического давления и физического насилия вынудил Пугачева сказать, что он креатура «раскольников». Однако следствие, проводившееся в Москве, полностью опровергло это заявление и 14 человек, оговоренных самозванцем в Симбирске и привлеченных к следствию в Москве, в конечном счете были оправданы. В целом же пугачевские показания во время симбирского допроса, по замечанию Р.В. Овчинникова, представляют собой пестрое мозаичное полотно, на котором отображены и достоверные свидетельства, и полуправда, и откровенные измышления, причем последние явно преобладают16.

Бодрость духа, которая у Пугачева присутствовала во время допросов в Яицком городке, в Симбирске по вполне понятным причинам улетучилась. Помощник Галахова майор Рунич вспоминал: «Пугачев, с самого того времени, как оставался у генерал-майора Потемкина на последних допросах, всё то время, что содержался в Симбирске под присмотром, в крайнем находился унынии и задумчивости, не говорил почти ни с кем ни слова. Приказано было всем четырем его приставам всеми мерами стараться его, Пугачева, выводить из уныния и задумчивости, кои начали уже в нем уменьшаться в пути, когда из Симбирска отправились с ним в Москву». Кстати сказать, и сам Потемкин 8 октября сообщал императрице, что самозванец «становится день ото дня гораздо слабее», а потому руководитель секретных комиссий «истязания... делать ему опасался, дабы не приключилось ему смерти» (правда, написал об этом лишь в черновике донесения)17.

Двадцать шестого октября 1774 года Пугачев, его первая жена и сын отправились в Москву под охраной отряда Галахова, численность которого не превышала ста человек, а вероятнее всего, насчитывала 64 конвоира. Правда, галаховский отряд сопровождали различные военные команды; вернее, они должны были находиться в тех селениях, где конвой будет останавливаться на ночлег. «Везли Пугачева скованного по рукам и ногам», но уже «не в клетке, а в зимней кибитке». «Пища ему производилась сытная, — вспоминал пугачевский конвоир капитан Н.З. Повало-Швыйковский, — и пред обедом и ужином давали порцию простого вина (то есть низкоградусной водки. — Е.Т.). Пленника везли только днем, а ночь проводили за крепким караулом на приуготовленных квартирах». Если верить Повало-Швыйковскому, «всем сопутствующим разговор с ним был воспрещен». Однако, по свидетельству П.С. Рунича, также входившего в состав конвоя, напротив, «в дороге он (Пугачев. — Е.Т.) стал разговорчивее, веселее и каждый вечер на ночлеге рассказывал нам о военных своих подвигах и разных приключениях своей жизни». По мнению Р.В. Овчинникова, возможно, запрещение разговаривать с Пугачевым не распространялось на старших офицеров конвоя, к которым принадлежал помощник Галахова майор Рунич18.

Самозванец, в частности, поведал, «что не мог бы Михельсон разбить его под Сениковою (правильно — Солениковой. — Е.Т.) ватагою, если б генерал его Чумаков не был в том причиною»:

— Когда я отступал от Царицынской крепости, то и приказал Чумакову как генералу артиллерии и генералу-квартирмейстеру, чтоб он следовал впереди с войском и занял бы лагерь на Сениковой ватаге, а сам я и со мною генералы мои Овчинников, Перфильев, Коновалов и Федулов оставались в арьергарде, чтоб удерживать беглецов, кои начали было разбегаться; пришел с арьергардом к лагерю, который Чумаков пред большою рытвиною Сениковой ватаги поставил, который должно было ему поставить за рытвиной; приказал я тотчас перенести лагерь за оную; но как во всю ночь занимались переносом лагеря, причем натурально сделался беспорядок, то Михельсон, узнав об оном, напал на меня, пред светом, и удалось ему меня разбить. Но если б Чумаков расположил лагерь за рытвиною, то утер бы я нос у этого немца!19

А вот еще одно воспоминание Рунича, достойное внимания читателей. Однажды невдалеке от Арзамаса в первом часу ночи к нему пришел один из конвоиров, подпоручик Ершов, и доложил, «что Пугачев сильно и отчаянно сделался болен». Майор поспешил в избу, где содержался Пугачев, и «нашел его действительно страдающего сильною коликой». Самозванец едва мог говорить. Увидев Рунича, он произнес:

— Я умираю. Велите выйти всем вон из избы, я вам одному открыть должен важнейший секрет.

Рунич выслал всех из избы, а солдату Дибулину приказал как можно скорее нагреть чайник воды для приготовления пунша, с помощью которого офицер собирался вылечить самозванца. Когда Рунич остался с Пугачевым наедине, тот «прерывчатым» голосом со вздохом сказал:

— Если не умру в сию ночь или в дороге, то объявляю вам, чтобы доведено было до ее величества государыни императрицы, что имею ей одной открыть такие тайные дела, кои, кроме ее величества, никто другой ведать не должен; но чтоб был к ней представлен в приличном одеянии донского казака, а не так, как теперь одет. (По словам мемуариста, просьбу эту Екатерине передали, но она, как нетрудно догадаться, от встречи с самозванцем отказалась.)

Вскоре принесли горячую воду, сахар, чай и французскую водку, из которых Рунич приготовил «доброй пунш». Самозванец выпил три чашки, после чего «на лице стал показываться у него крупной пот». Майор сидел у самозванца «часа два», развлекая его разными рассказами. Вскоре лекарство начало действовать — Пугачев сказал, что «ему в груди стало полегче и что его всего прошиб пот». Рунич приказал «приодеть» больного, «после чего стал он засыпать и заснул крепко». Наутро, когда Рунич пришел к своему пациенту, самочувствие того заметно улучшилось:

— Ты, батюшка, славный лекарь, и я от твоего лекарства ожил и здоров так, как будто ночью со мною ничего не случилось20.

Надежда на прощение императрицы не покидала Пугачева даже в Москве. Но, думается, что помимо этой надежды, жизнь самозванца в месяцы после ареста облегчало и то внимание, которым он был окружен, ведь он любил славу. В Симбирске с него рисовали портреты, его навещали знатные особы, поглазеть на него собиралось множество народа. А в Москве тамошний главнокомандующий (генерал-губернатор) князь Михаил Никитич Волконский собирался устроить самозванцу такую встречу, которая надолго запомнилась бы жителям. 5 октября 1774 года он писал императрице: «Когда злодей Пугачев суды привезен будет, то, по мнению моему, кажется надо ево чрез Москву вести публично и явно, так чтоб весь народ ево видеть мог, по примеру, как Петр Первой, взяв Азов и в нем изменика Якушку**, велел ввозить в Москву следующим образом: зделана была особливая повозка, на которой поставлена висилица, и к оной тот злодей стоя прикован был, а вверху над оным большими литерами надпись была ево злодействам. Не прикажите ль, всемилостивейшая государыня, и ныне также зделать? На что буду ожидать высочайшего повеления». Однако Екатерина затею не одобрила и приказала привести самозванца в Москву «безо всякой дальной афектации и не показывая дальнее уважение к сему злодею и изменнику»21.

При этом императрица не давала каких-то специальных распоряжений об обеспечении тайной доставки Пугачева в Москву. Его следовало привезти в город днем, а потому публика могла надеяться, что удастся увидеть знаменитого злодея. О том, что эти надежды едва ли сбудутся, 3 ноября 1774 года чиновник Московской губернской канцелярии П. Вяземский писал своему высокопоставленному родственнику генерал-прокурору Сената А.А. Вяземскому: «Завтрешней день привезут к нам в Москву злодея Пугачева. И я думаю, что зрителей будет великое множество, а особливо — барынь, ибо я сегодня слышал, что везде по улицам ищут окошечка, откуда бы посмотреть. Но только я думаю, что никто ево не увидит, ибо он везется в кибитке, а притом будут ево окружать казаки и драгуны, следственно, и видеть нельзя»22.

И впрямь на следующий день, «как везли злодея по городу, то зрителей было великое множество». Неизвестно, удалось ли им увидеть Пугачева, но тем зевакам, которые собрались близ Монетного двора, где поселили Пугачева, пришлось уйти несолоно хлебавши. В письме от 4 ноября М.Н. Волконский сообщал Екатерине И: «...как привезли его сюда и посажен был, и во всё то время, как я сам был, народу в каретах и дам столь было у Воскресенских ворот много, што проехать с нуждою было можно, только што глядят на полаты. Я думаю, што они ожидали: не подойдет ли злодей к окошку. Однакож зрители в сем обманулись, что его видеть никак невозможно»23.

Из этого замечания Волконского и других сведений о пребывании самозванца в Москве следует, что в Первопрестольной, в отличие от Симбирска, власти не собирались показывать Пугачева публике вплоть до казни. Таким образом, запись А.С. Пушкина (ставшая частью заметок, объединенных автором названием «Table-talk» — «Застольные разговоры»), что во время пребывания самозванца «на Меновом дворе» «праздные москвичи между обедом и вечером заезжали на него поглядеть, подхватить какое-нибудь от него слово, которое спешили потом развозить по городу», не соответствует действительности. Едва ли состоялась и описанная там же встреча Пугачева с неким симбирским дворянином, но рассказ настолько хорош, что не грех его и повторить. Якобы дворянин (он был «очень дурен лицом, к тому же и без носу»), в свое время бежавший от Пугачева, пришел посмотреть на самозванца и, «видя его крепко привинченного на цепи, стал осыпать его укоризнами... Пугачев, на него посмотрев, сказал: "Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал"»24.

В распоряжении историков имеется лишь одно достоверное сообщение о посещении Пугачева лицом, не имевшим отношения к следствию или к содержанию самозванца. В письме от 5 декабря 1774 года П.С. Потемкин сообщил П.И. Панину, что супруга последнего Мария Родионовна 4 декабря «изволила видеть Емельку Пугачева, которой, узнав о имяни ея, упал в ноги. Но он уже не тот стал, которой был, и при всём злодействе своем смягчает состоянием своим всю досаду, каковою возражаться против его злодейств надлежало»25.

Итак, 4 ноября 1774 года в девять часов утра самозванец, «старая его жена и сын под стражею гвардии капитана Галахова» были доставлены на Монетный двор. Пустовавшее двухэтажное каменное здание Монетного двора, располагавшееся у северо-западного угла Красной площади, вблизи Воскресенских ворот Китай-города (несколько перестроенное, оно сохранилось до наших дней в глубине двора дома 1 по Историческому проезду, позади здания городской думы), было спешно приспособлено для содержания не только «злодея», но «и прочих колодников» и проживания охраны и некоторых приезжих чиновников следственной комиссии. М.Н. Волконский в донесении императрице от 4 ноября сообщал, что «злодей посажен в уготованное для его весьма надежное место на Манетном дворе, где сверх того, что он в ручных и ножных кандалах, прикован к стене; жена же с сыном в особом номере». Более детальное описание условий содержания самозванца дал в воспоминаниях Н.З. Повало-Швыйковский: «...занимал особую комнату, имеющую вид треугольника. Цепи имел на руках, ногах и укрепленную в стене, поперек тела»26.

Почти сразу после доставки Пугачева в Москву М.Н. Волконский устроил ему предварительный допрос. Когда самозванца ввели «в судейскую камору», то он, как гласят протокол допроса и донесение Волконского императрице от 4 ноября, «без всякого спроса пал на колени и сказал: "Виноват пред Богом и пред государынею"».

Волконский «уличал его, злодея, бесчеловечными зверскими злодеяниями», на что Пугачев отвечал:

— Мой грех, подбили меня люди. Я уж сам был этому не рад, да яицкие казаки делали, што хотели.

Волконский «с сим извергом исторически говорил с начала: каким образом, где и когда сие содеянное им злодеяние в скверное свое сердце посеял, и кто ему первыя были в сем зле пособники, даже и во всё время кто его и чем подкреплял». Самозванец говорил то же, что ранее в Симбирске. Ответив на несколько вопросов, Пугачев заявил: «Рад заслужить вины свои ея императорскому величеству».

После Емельяна была допрошена его первая жена, которая о муже сказала:

— Чорт его знает, што он это наделал. А я о злодействе его прежде никогда от него не слыхивала, и он меня бросил уже три года27.

В уже не раз упоминавшемся донесении Екатерине от 4 ноября Волконский дал любопытные характеристики Пугачеву, его жене и сыну (которого, кстати, допрашивать не стали). Эти характеристики уже упоминались, теперь же приведем их целиком. О самом Пугачеве Волконский писал: «Всемилостивейшая государыня! Осмеливаюсь донести о сем злодее мое примечание. Первое — он человек, нельзя никак сказать, чтоб был великого духа, а тем меньше — разума, ибо я по всем его ответам нисколько остроты его не видал, как то высочайше из написанной его истории, ваше величество, усмотреть соизволите... Скверен так, как мужику быть простому свойственно, с того только розницею, что он бродяга». Князь нисколько не верил в раскаяние Пугачева, считая его настоящим злодеем. Что же до Софьи и Трофима, то о них Волконский писал следующее: «Жена его человек самой подлой (то есть простой. — Е.Т.) и, видно, тихой. А сын, мальчишка лет двенатцати, также ничего лутче матери не обещает»28.

Остановимся подробнее на оценке Волконским умственных способностей самозванца. Конечно, мы помним, что «Пугачев жестоко просвященных отличным разумом людей подозревал»; однако он понимал, что без таких людей ему не обойтись, а это уж точно доказывает его разумность. Мы уже не раз видели, что в сообразительности и даже в задатках военачальника Пугачеву не откажешь. Вспомним о похвальных отзывах Голицына и Михельсона в адрес повстанческого войска, возглавляемого самозванцем. Члены следственной комиссии в Оренбурге довольно высоко оценили умственные способности Емельяна Ивановича. Проанализировав показания его сподвижников, 21 мая 1774 года они сообщили императрице: «...самозванец, хотя человек злой и продерзской, но пронырливый и в роде своем прехитрой и замысловатой». Источники донесли до нас примеры пугачевского остроумия. Когда крестьянин Афанасий Чучков спросил вернувшегося на Таловый умет из Мечетной слободы самозванца об участи Степана Оболяева по кличке Еремина Курица, тот ответил: «Курицу... поймали мечетенския мужики, да и хохол, я чаю, уже ей ощипали». Об этой шутке мы знаем из показаний Чучкова. Другой образчик пугачевского, на сей раз довольно черного, юмора известен из показаний самого предводителя бунтовщиков. Когда Перфильев сказал ему, что капитан Баратаев «ушел», самозванец спросил: «Да как ему уйтить? Разве ты его уходил?»29

После предварительного допроса началось подробное следствие, к которому был привлечен не только самозванец, но и многие другие люди. Чтобы оценить результаты этого разбирательства, необходимо понять, что удалось выяснить дознавателям в предыдущие месяцы и что хотела через следователей узнать у мнимого супруга Екатерина II.

Мы уже знаем, что во время симбирских допросов Потемкину удалось навязать Пугачеву ложное признание, что он является креатурой «раскольников». Об этих признаниях Потемкин сообщил Екатерине в письме от 8 октября 1774 года. Однако в этом же послании он писал: «Показание самозванца очищает сумнение, чтоб другие державы были ему вспомогательны, разсматривая невежество его, верить сему показанию можно». Подобное «сумнение» еще раньше рассеивали члены Оренбургской следственной комиссии — в донесении от 21 мая 1774 года они писали, что иностранцы не были причастны к организации этого бунта и «что изверг Пугачев успел в злодейском своем вымысле и предприятии с помощью одних только яицких казаков». Впрочем, по их мнению, предприятию способствовали также «народное здешнего края невежество, простота и легковерие»30.

Но на этот счет имелись и другие мнения. 25 сентября 1774 года командующий российским флотом в Средиземном море граф А.Г. Орлов писал из итальянской Пизы Г.А. Потемкину о происхождении пугачевщины: «Я всё подозреваю и причины имею подозревать, не французы ли этой шутки причина. Я в бытность мою в Петербурге осмелился докладывать [о том], но мне не верили». Два дня спустя Орлов сообщил императрице о получении им письма от самозванки, которую впоследствии будут называть княжной Таракановой. Граф считал, что это послание «в слоге» несколько напоминает пугачевские воззвания. И хотя, по мнению современного историка И.В. Курукина, это предположение безосновательно, нетрудно понять, почему оно появилось31.

О связях злокозненных иностранцев с Пугачевым говорилось и в выписке из донесения российского посла в Париже князя И.С. Барятинского, поступившей к Екатерине II осенью 1774 года. Дипломат сообщал, что находившийся при посольстве священник во время прогулки познакомился с неким французом, называвшим себя Ламером, который утверждал, что жил среди иностранных колонистов в России и самолично встречался с Пугачевым в Саратове. И хотя тогда Пугачев носил «казацкое платье», на самом деле самозванец якобы был уроженцем Очакова, служившим поручиком в русской армии во время Семилетней войны. По словам Ламера, Пугачев вместе со ссыльными конфедератами еще до войны с турками замышлял поднять восстание, к которому намеревался «склонить и колонистов», но последние его не поддержали. Правда, один из колонистов, француз Кара, в 1772 году сделался пугачевским эмиссаром — на деньги конфедератов ездил по Европе, выполняя различные поручения своего патрона. Так, Ламер утверждал, что Кара побывал в Париже у герцога д'Эгильона и вручил ему послание, в котором самозванец будто бы просил Францию уговорить турок прислать ему на помощь «несколько войска», а в случае поражения предоставить убежище. Но герцог отказался помогать самозванцу, а потому пугачевский посланец отправился в Италию, откуда намеревался ехать в Константинополь32.

При разбирательстве выяснилось, что никакого Кара среди колонистов не было, зато удалось обнаружить сведения о некоем французе Пьере Лемере Бежо, правда, относившиеся лишь к 16 февраля 1771 года. (Историк А.С. Мыльников предполагал, что Пьер Лемер, «Ламер, искушавший в Париже русского священника», а также некий Соломон Ламер, жулик, действовавший в Смирне (Измире), — одно и то же лицо, однако не привел никаких доказательств этой версии33.) Спросили о Каре и Ламере и у самого Пугачева. На большом московском допросе 4—14 ноября самозванец заявил, что этих французов не знает «и никому никаких комисей в чюжие государства не давал, да и давать ему неможно, что он ни на каком языке грамоте не умеет». Протокол допроса зафиксировал также, что «и толпы его, злодея, письмянной человек Творогов и Почиталин сказали, што никого в чюжие края не отправляли. По-иностранны писал только Шванович...»34.

Однако еще до начала разбирательства Екатерина была убеждена, что сведения, содержавшиеся в выписке из донесения Барятинского, не что иное, как «авантюрьерское вранье, сложенное... единственно для того, чтоб от кого-нибудь выманить денег». И всё же в письме от 10 октября 1774 года императрица приказала главнокомандующему в Москве и по совместительству председателю следственной комиссии М.Н. Волконскому расспросить Пугачева по этому делу, ибо «ничего не должно пропустить мимо ушей, что до сей материи касаться может». Следует заметить, что Екатерина к этому времени была убеждена не только в ложности парижской истории, но и вообще в том, что у Пугачева не имелось никаких связей с иностранными державами. В письме от 22 октября она писала Вольтеру: «...до сего времени нет ни малейшаго признака, чтоб он был орудием какой державы или чтобы поступал по чьему нибудь внушению. Можно наверно утверждать, что господин Пугачев был самовластной разбойник, и отнюдь никем не правимый»35.

Чтобы вывести «плутни» наружу, Екатерина в письмах от 15 сентября и 3 октября приказывала Волконскому допросить Пугачева об обстоятельствах появления у него голштинского знамени. В результате расспросов самозванца, а также других разысканий выяснилось, что это знамя принадлежало одному из голштинских полков, сформированных в царствование Петра III, и попало в руки бунтовщиков после победы над правительственным отрядом во главе с секунд-майором бароном Августом Дицем у реки Пролейки (правый приток Волги) 16 августа 1774 года. Но каким образом оно из Москвы попало на Пролейку, властям, кажется, выяснить так и не удалось. Р.В. Овчинников предположил, что знамя было взято восставшими у погибшего Августа Дица, к которому оно могло попасть от его отца Томаса, служившего при Петре III в Военной коллегии и имевшего отношение к формированию голштинских полков36.

В письме от 3 октября императрица также приказывала Волконскому узнать у Пугачева, «кто тот мальчик был, котораго он прочил на место великаго князя, и где тот мальчик». Об этом мальчике, постоянно находившемся при самозванце, императрице и Григорию Орлову сообщил Астафий Трифонов во время встречи в Царском Селе 8 августа 1774 года, предположив, что это сын кого-то из унтер-офицеров либо царицынского купца Качалова. Однако на допросе 2 декабря Пугачев рассказал, что мальчик «лет двенатцати или тринатцати», находившийся при нем в качестве пажа, — это сын повешенного им атамана Илецкого городка Лазаря Портнова Иван. Мальчик находился с самозванцем до самого его ареста и был привезен вместе с ним в Яицкий городок. Ни Пугачев, ни другие повстанцы ничего не сказали о том, что «Петр III» прочил Ивана «на место великаго князя». Добавим, что впоследствии Иван сделал неплохую карьеру — стал войсковым старшиной и атаманом Илецкой станицы37.

На первый взгляд совершенно непонятно, почему императрицу волновали такие пустяки. Если история с голштинским знаменем еще как-то объяснима — Екатерина, например, могла опасаться, что тайные поклонники ее покойного мужа из высших сфер передали это знамя самозванцу, — то история с мальчиком вроде бы уж совсем не стоила августейшего внимания. Однако Екатерина, знавшая, что многие простолюдины верили в чудесное спасение ее мужа, не могла не понимать, что если мальчика действительно выдавали за великого князя и он находится на свободе, то может представлять серьезную опасность.

Императрица ставила перед членами Московской следственной комиссии и более масштабные задачи. 27 сентября 1774 года она писала председателю комиссии М.Н. Волконскому: «...дело сего злодея привести в ясности и досканально узнать все кроющиеся плутни: от кого родились и кем производимы и вымышлены были, дабы тем наипаче узнать нужное к утверждению впредь народной тишины и безопасности...» В письме, датированном тем же днем, Екатерина II инструктировала другого члена комиссии, П.С. Потемкина: «...старайтеся вывести плутни от корени, дабы не осталось ни в чем сумнения...» «Для лучего же узнания начала и всех концов сего дела» государыня советовала Потемкину привезти из Казани и Оренбурга ближайших сообщников Пугачева. Пожалуй, наиболее важным вопросом, на который императрица ждала ответа, был вопрос о происхождении пугачевского самозванства. 24 ноября, когда уже вовсю шло московское следствие, она писала Волконскому: «Буде никак от злодея самого или сообщников его узнать неможно, кто выдумал самозванство Пугачева, то хотя бы и сие из него точно выведать можно было: когда в него мысль сия поселилась, и от котораго времяни он имя сие на себя принял, и с кем, во-первых, о сем у него речь была»38.

Десятого октября Екатерина дала Волконскому два важных наставления насчет того, как проводить следствие: во-первых, самозванца следовало «разспросить» «от дня рождения его»; во-вторых, императрица просила Волконского удержаться «от всякого рода пристрастных распросов, всегда затемняющих истину». По мнению Р.В. Овчинникова, в последнем указании присутствовал другой, невысказанный мотив: избежать гибели Пугачева в ходе следствия, чтобы он дожил до суда и публичной казни. Мысль историка подтверждается документами. 12 декабря 1774 года генерал-прокурор сената А.А. Вяземский писал М.Н. Волконскому: «...весьма неприятно бы было ея величеству, естьли бы кто из важных преступников, а паче злодей Пугачев, от какого изнурения умер и избегнул тем заслуженаго по злым своим делам наказания». Поскольку государыне стало известно, «что некоторыя приличившияся в важных преступлениях колодники от изнурительнаго их содержания умирают», Вяземский от ее имени приказал Волконскому, чтобы в отношении самозванца и его сподвижников «употребляема была вся возможная осторожность». Волконский отвечал, что «по комиссии о злодее не только все живы, но и здоровы», признавая, впрочем, что Пугачев «стал хуже». На это имелись две причины: «первое, что он был всё в движении, а теперь на одном месте; второе, сколько он ни бессовестен и ни глуп бы был, но однако ж нельзя тому быть, чтоб не устрашали его мерзкую душу соделанные им злодейства, а за оныя не ожидал бы он по всем законам отмщения». При этом, по словам Волконского, самозванец «не всегда уныл, а случалось, что он и смеется. Да и вчера Шешковскому (одному из членов следственной комиссии. — Е.Т.) сказал, что всемилостивейшей государыне вины свои заслужит; а некогда говорил же ему, чтоб закласть его в столб»39.

Решением Екатерины II в Московскую следственную комиссию вошли М.Н. Волконский, П.С. Потемкин и С.И. Шешковский. Как уже говорилось, главой комиссии стал самый старый и самый именитый из ее членов Михаил Никитич Волконский (1713—1788), участник приведшего Екатерину к власти переворота 1762 года, занимавший в ее царствование важные должности, в частности члена Военной коллегии и сенатора, а в 1771 году, через некоторое время после подавления Чумного бунта, получивший пост главнокомандующего в Москве с правами наместника.

Самым молодым членом комиссии был генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин (1743—1796), возвысившийся благодаря родству с екатерининским фаворитом. Он учился в Московском университете, был переводчиком и литератором, участвовал в Русско-турецкой войне 1768—1774 годов, с которой был отозван и 11 июня 1774 года назначен начальником следственных комиссий в Казани и Оренбурге. Если Потемкин только во время пугачевщины стал заниматься сыском, то Волконский еще в 1763 году входил в состав следственной комиссии, проводившей розыск по делу о заговоре нескольких гвардейских офицеров против братьев Орловых. Кроме того, став главнокомандующим в Москве, Волконский возглавил тамошнее отделение Тайной экспедиции Сената — учреждения, расследовавшего важные уголовные и политические преступления40.

Однако ни Волконский, ни Потемкин не могли сравниться с настоящим докой в сыскном деле Степаном Ивановичем Шешковским (1727—1794). Он был не просто обер-секретарем Тайной экспедиции, а ее фактическим руководителем. В ведомстве тайного сыска Степан Иванович служил с тринадцати лет вплоть до смерти, принимал участие в расследовании всех наиболее громких дел екатерининского правления. Так, в 1764 году он расследовал дела недовольного секуляризацией церковных земель ростовского архиепископа Арсения Мацеевича и подпоручика Василия Мировича, пытавшегося освободить заточенного в Шлиссельбурге императора Ивана Антоновича, в 1790 году допрашивал автора «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева, а в 1792-м — известного издателя и масона Н.И. Новикова. Стоит ли говорить, что такой послужной список свидетельствует о большом доверии императрицы к Степану Ивановичу? 27 сентября 1774 года Екатерина, уведомляя П.С. Потемкина о назначении Шешковского в следственную комиссию, писала: «...я отправляю Шешковского в Тайную експедицию, которой особливой дар имеет [разговаривать] с простыми людьми, и всегда весьма удачно разбирал и до точности давадил труднейшия разбирательства». Заметим, что и на этот раз Степан Иванович — как, впрочем, и другие члены комиссии — не подвел государыню41.

Итак, 4 ноября стало первым днем московского этапа следствия над Пугачевым. После предварительного допроса начался большой допрос, продлившийся до 13 ноября. Кроме того, в ноябре—декабре был проведен ряд дополнительных допросов и очных ставок с участием самозванца, его ближайших сподвижников и людей, по тем или иным причинам встречавшихся с Пугачевым как до, так и во время восстания. Следствие продлилось до 13 декабря. Помимо предводителя бунтовщиков, было допрошено 70 подследственных; всего же, не считая Пугачева, в Москву в ноябре—декабре было доставлено 85 человек42.

На большом московском допросе Пугачев не просто повторил свои симбирские признания в том, что его самозванство явилось результатом заговора «раскольников», а превратил их чуть ли не в художественное произведение. Однако «заговорщики» отвергли эти обвинения, да и сам Емельян Иванович от них впоследствии отказался, заявив, что решил принять царский титул самостоятельно. Напомним, что Пугачев отказался от своих прежних показаний 18 ноября, будучи уличен во лжи привезенным в Москву по его оговору Осипом Ивановичем Коровкой и «увещеван» следователями. Что же представляло собой это увещевание? Дознаватели напугали Пугачева тем, что «сысканы тотчас будут» его товарищи по скитаниям в 1772 году Алексей Кавелин и сын Осипа Коровки Антон, которые и выведут самозванца на чистую воду. «Надо полагать, — пишет Р.В. Овчинников, — что помимо этих людей, фигур явно второстепенных в данном деле, следователи сказали Пугачеву о розысках и скором привозе в Москву более важных свидетелей: П. Кожевникова, А.Ф. Кузнецова, И.А. Долотина, С.Н. Вершинина, А.С. Логачева и других, которых он называл первыми своими сообщниками в умысле самозванства»43. Если это предположение верно, непонятно, почему эта угроза не была внесена следователями в протокол.

Выше уже шла речь об отсутствии оснований сомневаться в выводах следствия о том, что никакого «раскольничьего» заговора не существовало. Однако императрица не была в этом окончательно убеждена. Ознакомившись с протоколами допросов, на которых Пугачев отказывался от своих прежних показаний, 6 декабря она писала Волконскому: «Дополнительные допросы злодея я получила, но изо всего еще не вижу, чтоб объяснилось, кто выдумал самозванство, сам ли злодей, или иной кто, ибо по привозе добрянских купцов (Кожевниковых и Крыловых. — Е.Т.) Емелька с ними сговорил». По замечанию Р.В. Овчинникова, «факт подобного сговора, конечно же, был невозможен, учитывая полную изоляцию Пугачева в усиленно охраняемой одиночной камере и строгое наблюдение за ним во время допросов и очных ставок». Надо отдать должное Волконскому, который не собирался отказываться от своей точки зрения на происхождение пугачевского самозванства. 16 декабря он писал Екатерине: «Злодей Эмелька самозванство на себя взял не прежде, как был уже на Яике, видя склонность яицких казаков к возмущению, и, в-первых, разговаривая с яицким казаком Пьяновым, назвался государем»44.

Эта же идея, но более развернуто была высказана М.Н. Волконским и П.С. Потемкиным еще в донесении Екатерине II от 5 декабря: «...во всём его (Пугачева. — Е.Т.) злодействе первое начало свое взяло в Яицком войске. Притчина ж тому та, что оное было разделено на две части, то есть, как они называют, одна послушная, а другая непослушная стороны. А как непослушных казаков в сем войске весьма превосходило послушных, то и не оставалось сему злодею все свои злодействы привести к такому богоненавистному концу...» Волконский и Потемкин убеждали императрицу: «...естьли б не попал сей злодей на помянутых, живущих в росстройке бунтующих душ яицких казаков, тоб никоим образом сей злодей такого своего зла ни в каком империи вашего императорскаго величества месте по подлым своим выдумкам произвести не мог»45.

Недовольных в империи, конечно, хватало, но Яик и вправду был если не единственным, то одним из удобнейших мест для реализации самозванческих планов Пугачева. С одной стороны, после подавления восстания 1772 года положение казаков усугубилось непомерными штрафами и наказанием некоторых активных бунтовщиков. С другой стороны, большая часть «непослушных» оставалась на свободе, с оружием в руках, да еще и под недостаточным контролем властей. Именно эти обстоятельства и позволили Пугачеву скрываться здесь, объявить себя царем и, наконец, поднять бунт. Таким образом, получается, что его первопричиной стало не столько тяжелое положение яицких казаков, сколько отсутствие полного контроля над ними.

(Интересно, что даже некоторые советские историки объясняли возникновение «крестьянских войн» недостатком контроля властей над окраинами государства. Впервые подобные идеи высказал еще в 1920-х годах С.И. Тхоржевский. В.В. Мавродин по этому поводу писал: «Не может не обратить на себя внимание то обстоятельство, что если мятежные холопы и крестьяне, казаки и посадские люди во времена Болотникова действовали в центре Московского государства, то Разин "гулял" по Дону и Волге, а восстание Пугачева охватило Волгу, Яик, Урал и Западную Сибирь. Район крестьянской войны как бы перемещался всё дальше и дальше на восток. И причину этого явления следует искать в укреплении власти феодалов, ибо крестьянская война начиналась не там, где народным массам жилось хуже всего, а там, где они могли накопить силы и встретить наименьшее сопротивление со стороны крепостнического государства». О том же говорил и А.И. Андрущенко46.)

Дознавателям в Москве удалось выяснить не только то, что никакого «раскольничьего заговора» не существовало в природе, но и что некоторые другие заявления самозванца и прочих подследственных также являются оговорами или самооговорами. В Симбирске под давлением Потемкина Пугачев подтвердил ложные признания одного солдата, будто бы он во время восстания послал свой указ отставному поручику Алексею Гриневу (именно его фамилию дал А.С. Пушкин герою «Капитанской дочки»). К счастью для Гринева, члены Московской следственной комиссии во всём разобрались и выяснили, что никакого указа самозванец поручику не посылал, как и то, что признания яицкого казака Ивана Пономарева (Самодурова) в общении с Пугачевым в июне 1773 года являются самооговором. Аналогичным образом были трактованы и признания, сделанные на предыдущих этапах следствия беглым рекрутом из крестьян Яковом Зацепиным. Среди прочего Зацепин поведал о том, что является двоюродным племянником самозванца и воевал в войске «дядюшки», но во время разбирательства в Москве выяснилось, что такого родственника у Пугачева не имелось и Зацепин в его войске никогда не служил. Люди, оговоренные самозванцем и оговорившие себя (как правило, эти ложные признания были вызваны пристрастными допросами и пытками на предыдущих этапах следствия), были оправданы и отпущены на свободу. Что же касается московского следствия, то Волконский и Потемкин в донесении императрице от 5 декабря 1774 года утверждали, что провели его «без всякаго не только истязания, но и малейшаго наказания»47.

Трудно теперь установить, насколько были правдивы эти заверения, но то, что следствие было проведено блестяще, сомнений не вызывает. Главные заслуги в этом деле принадлежат Волконскому и Шешковскому. Что же касается Потемкина, то он прибыл в Москву лишь 30 ноября, когда следователи уже разоблачили пугачевский обман и исправили потемкинские промахи48.

Еще раз обратим внимание на то, что дознаватели и в Оренбурге, и в Москве не собирались идти на поводу у императрицы, подтверждая ее «догадки», а пытались выяснить истину. Это красноречиво свидетельствует не только о профессиональной честности людей, проводивших разбирательство по делу Пугачева и его сообщников, но и о характере самой Екатерины II, которой вопреки расхожему мнению нужны были не только льстецы.

По окончании следствия последовал суд над Пугачевым и его сподвижниками. Но прежде чем рассказать о нем, необходимо вкратце осветить то, что обычно в литературе называется карательной политикой Екатерины II.

Примечания

*. Похлебка, чаще всего уха из мелкой рыбы. (Прим. авт.)

**. Имеется в виду голландец на русской службе Якоб Янсен, бежавший к туркам во время Первого азовского похода Петра I (1695). В следующем году, предъявляя туркам, засевшим в Азове, ультиматум о сдаче крепости, царь потребовал выдачи беглого бомбардира. Голландец был выдан, отправлен в Москву и казнен (см.: Голикова Н.Б. Политические процессы при Петре I. С. 42—44). (Прим. авт.)

1. См.: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 37, 38.

2. Цит. по: Там же. С. 39, 40. См. также: Летопись Рычкова. С. 354, 355.

3. См.: Материалы для истории Пугачевского бунта. Бумаги, относящиеся к последнему периоду мятежа и к поимке Пугачева. С. 70; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 3. С. 131, 132; Летопись Рычкова. С. 354; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 38, 39.

4. См.: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 31—54; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 3. С. 124—138; № 4. С. 111—126; Емельян Пугачев на следствии. С. 56—104, 243—325.

5. См.: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 55—61.

6. См.: Летопись Рычкова. С. 353; Пугачевщина. Т. 3. С. 315, 316; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 56, 57.

7. См.: Антинг И. Ф. Жизнь и военныя деяния генералиссимуса, князя Италийскаго графа Суворова Рымникскаго: В 3 ч. Ч. 1. СПб., 1799. С. 160, 161; Автобиография графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского. СПб., 1848. С. 27; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 3. С. 62.

8. См.: Летопись Рычкова. С. 354, 355; Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте. С. 155, 156; Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 307, 308; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 5. С. 108; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 61, 62.

9. Цит. по: Пушкин А.С. История Пугачева. С. 78. См. также: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 61, 62.

10. Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте. С. 348, 349. См. также: Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте. С. 156.

11. См.: Державин Г. Р Указ. соч. С. 67, 68.

12. Летопись Рычкова. С. 355. См. также: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 63, 64.

13. См.: Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте. С. 354; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 64.

14. См.: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 65—67.

15. См.: Летопись Рычкова. С. 355; Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте. С. 348—350, 353; Материалы для истории Пугачевского бунта. Бумаги, относящиеся к последнему периоду мятежа и к поимке Пугачева. С. 101, 102; Овчинников Р В. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 62—64.

16. См.: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 55—84; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 5. С. 107—121; Емельян Пугачев на следствии. С. 105—126, 325—358.

17. Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте. С. 353; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 5. С. 118.

18. См.: Биография секунд-майиора Николая Захарьевича Повало-Швыйковского // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 9. Кн. 2. С. 499, 500; Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте. С. 353, 356; Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте. С. 156, 157, 168, 169; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 95; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 86, 87.

19. См.: Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте. С. 353, 354.

20. См.: Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте. С. 354—356.

21. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 94, 95.

22. Там же. С. 95. См. также: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 88.

23. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 97.

24. Пушкин А.С. Table-talk // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 12. М.; Л., 1949. С. 161.

25. Цит. по: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 90.

26. См.: Биография секунд-майиора Николая Захарьевича Повало-Швыйковского. С. 500; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 94, 96; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 86.

27. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 96, 97; Емельян Пугачев на следствии. С. 216, 217.

28. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 96, 97.

29. См.: Емельян Пугачев на следствии. С. 209, 417; РГАДА. Ф. 6. Д. 506. Л. 147; Д. 508. Ч. 2. Л. 2 об., 7 об.; Д. 512. Ч. 1. Л. 247 об.

30. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 5. С. 118; РГАДА. Ф. 6. Д. 508. Ч. 2. Л. 2—6 об. См. также: Л. 6 об. — 8.

31. См.: РА. 1876. Кн. 2. № 5. С. 6; Курукин И.В. Княжна Тараканова. М., 2011. С. 122—128.

32. См.: РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 325—326 об.

33. См.: Мыльников А.С. Указ. соч. С. 370, 371.

34. Емельян Пугачев на следствии. С. 215; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 1. Л. 327.

35. См.: Философическая и политическая переписка императрицы Екатерины II с господином Вольтером. Ч. 2. С. 195, 196; Семнадцатый век. Т. 1. С. 129; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 95.

36. См.: Семнадцатый век. Т. 1. С. 124—128; Бумаги графа П.И. Панина о Пугачевском бунте. С. 136; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 94; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 113—115; Емельян Пугачев на следствии. С. 216, 217; Письмо Екатерины II Г.А. Потемкину от 15 сентября 1774 г. // Екатерина II и Г.А. Потемкин: Личная переписка. 1769—1791. С. 42.

37. См.: Семнадцатый век. Т. 1. С. 127, 128; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 94; Овчинников Р В. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 115; Емельян Пугачев на следствии. С. 232, 438, 439.

38. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 93, 102.

39. См.: Дубровин Н.Ф. Указ. соч. Т. 3. С. 357; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 95, 108; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 90, 116, 117.

40. См.: П.С. Потемкин во время Пугачевщины. С. 399; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 93, 94; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 112, 113; Александер Дж.Т. Указ. соч. С. 144; Оренбургская пушкинская энциклопедия. С. 331, 332.

41. См.: Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 93; Курукин И.В., Никулина Е.А. Повседневная жизнь Тайной канцелярии. М., 2008. С. 94—103.

42. См.: Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 92—109; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 85—137; Емельян Пугачев на следствии. С. 127—237, 358—444.

43. Емельян Пугачев на следствии. С. 222; Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 127.

44. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 106, 108; Овчинников Р В. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 130.

45. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 106.

46. См.: Тхоржевский С.И. Социальный состав пугачевщины // Труд в России. 1925. № 1. С. 108; Крестьянская война в России в 1773—1775 гг. Т. 1. С. 96; Т. 2. С. 19; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773—1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. С. 98.

47. См.: Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // ВИ. 1966. № 7. С. 105; Дубровин Н.Ф. Архивные документы на страницах повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка» // Отечественные архивы. 2008. № 3. С. 17—19; Он же. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 109, 110; Емельян Пугачев на следствии. С. 236, 237, 444; РГАДА. Ф. 6. Д. 512. Ч. 2. Л. 434—439 об.

48. См.: Дубровин Н.Ф. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками. С. 113.