Пугачев был не очень доволен исходом сражения с Каром, тем, что Овчинников и Чика не задержали генерала с основными силами:
— Для чего вы его упустили?
— У нас, — ответил Овчинников, — недостало зарядов.
Тем, что Хлопуша привел в Берду большой отряд с припасами, он, наоборот, остался доволен:
— Сколько теперь у тебя команды?
— Человек пятьсот и три пушки.
— Будь же ты за это полковник и имей у себя в команде заводских мужиков.
— Я грамоте не знаю, а потому и управлять людьми неспособно.
— У нас и дубина служит вместо грамоты. Вот если что украдешь, то и за алтын удавлю!
Перед Пугачевым вставали новые задачи, вопросы. В первую очередь — осада Оренбурга. Почти два месяца продолжалось восстание, больше месяца восставшие стояли под стенами города.
Сражения 22 октября, 2 и 14 ноября сильно воодушевили Пугачева и его повстанцев. Но город не сдавался. Штурмовать его Пугачев не стал, «ибо и так много уже потерял людей хороших». Он возложил надежды на голод, который и заставит защитников приклонить перед ним знамена. Усилив блокаду Оренбурга, Пугачев посылает своих помощников на восток и запад от него. Делает это в значительной степени по совету ближайших советников — Овчинникова и Лысова, Шигаева и Витошнова, Идыркая и других.
— Надобно бы было, — говорят они ему, — послать на нижние яицкие форпосты Михаила Толкачева с манифестом, чтоб он до самого Яицкого городка брал везде казаков. А к Дусали султану послать яицкого казака из татар Тангаича также с манифестом, чтоб он дал вам в помощь хотя 200 человек. И когда Толкачев наберет казаков, а Тангаич приведет киргизов (казахов. — В.Б.), то они и ударят на Яицкий городок.
Сначала решили идти к востоку, где на Яике стояли Ильинская и Верхне-Озерная крепости — нужно было перекрыть пути из Сибири к Оренбургу для подхода возможных новых подкреплений, добыть провиант, вооружение, припасы, казну, пополнить войско людьми. По приказу Пугачева два отряда — 400 яицких казаков и 400 заводских крестьян — во главе с Афанасием Соколовым-Хлопушей и Андреем Бородиным-Шарой 18 ноября вышли из Бердской слободы. По пути к ним присоединились 1,5 тыс. ногайцев и 500 башкир.
20 ноября Хлопуша подошел к Ильинской крепости. Гарнизон состоял всего из шести десятков солдат с четырьмя пушками. Взять ее не составляло большого труда — повстанцы с ходу ворвались в крепость. Сопротивлявшихся — коменданта поручика С.Е. Лопатина и некоторых солдат — перебили, остальных взяли в плен. На второй день после этого успеха Хлопуша стоял у Верхне-Озерной. Ее защищали сравнительно крупные силы — более пяти с половиной сотен во главе с полковником О.Х. Демариным. 23 ноября весь день шла перестрелка, но штурм осажденные отбили. Правда, к восставшим перешли более полутора сотен башкир, калмыков и казаков. Хлопуша отвел свои силы в Кундровскую слободу, в 12 верстах от крепости. Пугачеву сообщили, что Верхне-Озерную взять не удалось «по жестокому сопротивлению». Он сам с 500 яицкими казаками 26 ноября прибыл к крепости. По его приказу открыли огонь из пушек и ружей. Начался штурм. Осажденные метким огнем наносили пугачевцам большие потери. Они смешались, Пугачев рвался вперед:
— Грудью, други!
— Сунься-ко сам! — кричали некоторые под градом выстрелов. — Разве не видишь, как нам пули в лоб прилетают!
Пугачев отвел войско к Кундровой слободе. Вскоре он узнал, что в Ильинскую крепость вступил отряд секунд-майора Заева, идущий на помощью Демарину (более 460 человек). Он направился туда. 28 ноября первый его отряд (около 100 человек) появился под стенами крепости. Некоторые подъезжали к укреплениям, кричали:
— Выходите из крепости с покорностью! Подступил под крепость сам государь!
— У нас в России, — отвечали из крепости, — есть государыня императрица Екатерина Алексеевна и наследник ее великий князь Павел Петрович! Кроме их, никакого у нас государя нет!
После небольшого обстрела из пушек Пугачев отступил. Наутро 1,5 тыс. повстанцев с 2 орудиями на санях бросились на штурм. Пробив брешь у бастиона, где защитники не поставили орудия, они ворвались внутрь. Разгорелась ожесточенная схватка. Заев и до 200 солдат пали замертво, остальных, в том числе казаков, не оказавших во время боя сопротивление, взяли в плен.
Пленных привели в повстанческий стан, находившийся в татарской деревне. Их поставили на колени, когда к ним вышел Пугачев:
— Прощает вас бог и я, ваш государь Петр Федорович третий, император!
Пленные встали. Затем он обратился к трем пленным офицерам:
— Для чего вы против меня, вашего государя, идете и меня не слушаете?
— Ты не государь наш, и мы тебя оным не признаем! Ты — самозванец и бунтовщик!
Их судьба была тут же решена — всех повесили по приказу Пугачева. Но за четвертого, капитана Ивана Башарина просили солдаты его роты, человек тридцать:
— Капитан был до нас добр и в наших солдатских нуждах не оставлял нас!
— Ну, когда он был до вас добр, так я его прощаю.
Всех пленных, в том числе и Башарина, остригли по-казацки, оставили им оружие и лошадей. Пугачев с 2,2 тыс. войска и 12 орудиями вернулся в Берду. А в это время к Ильинской крепости, на помощь Заеву, приближался генерал-майор С.К. Станиславский из Орской крепости. Но, узнав о печальной судьбе Заева, он повернул назад, а из Орской по приказу И.А. Деколонга должен был отойти дальше — к Верхне-Яицкой крепости. Деколонг свое решение объяснил необходимостью защиты екатеринбургских заводов Исетской провинции. Как он писал в Петербург, «подать помощь осажденному городу Оренбургу» он не мог, так как «злодеи башкирцы генеральным своим взбунтованием до того не допустили».
Успехи Пугачева сильно встревожили главнокомандующего А.И. Бибикова. Под сильным влиянием слухов о последней победе «Петра Федоровича», его манифестов ширится восстание в Башкирии, Зауралье, Западной Сибири и других местах.
Между тем Пугачев послал атамана Михаила Прокофьевича Толкачева к Яицкому городку и крепостям Нижне-Яицкой укрепленной линии (от Яицкого городка до Гурьева, на расстоянии в 500 верст). Толкачев, проехав через казахские урочища, вышел к Мергеневскому форпосту. Оттуда, включая в свой отряд местных казаков, направился вверх по Яику к городку. В конце декабря с отрядом в 300 человек он подошел к нему. Полковник И.Д. Симонов к этому времени усилил оборону — по его приказу возвели непрерывную линию укреплений, упиравшихся двумя концами в Старицу — старое русло Яика. Внутри укреплений стояли дом войсковой канцелярии, гауптвахта, соборная церковь с высокой колокольней. На последней, под колоколами, имелся помост, на нем поставили две пушки, которые могли вести огонь во все стороны через восемь окон; дальность выстрела достигла одной версты. В крепости имелись запасы провиантов, дров, пороха. Здесь же располагались землянки для рядовых защитников.
Симонов 29 декабря получил известие о приближении Толкачева. Навстречу ему выслал старшину Н.А. Мостовщикова с 80 казаками. На следующий день произошла их встреча в семи верстах от города. Восставшие окружили отряд Мостовщикова, взяли в плен 24 оренбургских казака, а все яицкие сами перешли на их сторону.
В конце декабря Толкачев вошел в Яицкий городок. Казаки встретили его с сочувствием. Командир созвал круг и объявил на нем о вступлении на престол «государя» Петра III, велел упоминать его имя и имя наследника Павла Петровича в церквах во время служб. Затем восставшие начали осаду крепости, в которой укрылся Симонов с солдатами. Из высоких изб, забравшись под кровли, они вели меткий огонь по осажденным. Из крепости отвечали выстрелами из орудий. Но ядра, пробивая деревянные стены изб, падали в снег, потухали, не нанося особого вреда повстанцам. Тогда несколько солдат из гарнизона Симонова подожгли ближайший двор, и пожар охватил город. Восставшие спасались бегством под огнем противника. Это продолжалось несколько дней. Перед крепостью образовалась выжженная площадь, свободная от строений.
Толкачев сообщил в Берду о взятии городка и невозможности овладения крепостью. Просил в помощь людей и пушки. Осада крепости продолжалась. В Яицком городке появилась своя «бунтовщичья канцелярия» во главе с яицкими казаками Иваном Сергеевичем Харчевым и Андреем Александровичем Кожевниковым.
Восставшие постоянно беспокоили крепостной гарнизон, держали его в напряжении, «во всегдашней атаке». Устроили завалы, которыми загородили обгорелую площадь, прилегающие улицы и переулки. Стреляли из бойниц в крайних избах. Между домами на насыпях поставили 16 батарей.
Толкачев снова просит помощи у Пугачева, и тот, учитывая настроение и просьбы яицких казаков, посылает в городок А.А. Овчинникова с отрядом в 50 человек и четырьмя орудиями. Вскоре выезжает туда сам в сопровождении конвоя из восьми человек. 7 января около городка его торжественно встретили священники в ризах, с крестами и образами, казаки с хлебом и солью.
На следующий день Пугачев осмотрел укрепления. Он приказал ставить дополнительные батареи для обстрела ретраншемента, а под одну из его фланговых батарей подвести подкоп. В 50 саженях от батареи из подвала в погребе казака Ивана Губина начали рыть. Пугачев «сам в стене, зачертив три аршина в ширину и три аршина в длину», показал, как вести работу. Ее делали 11 плотников и 150 рабочих, во главе их Пугачев поставил мордвина Якова Кубаря. «Государь» все время следил за ходом работы, приказывал делать отдушины в подземной галерее, не шуметь. Когда, по расчетам, подкоп подошел в нужное место, там поставили бочку с 10 пудами пороха.
20 января Пугачев вместе с Кубарем и одним из работников спустился в подкоп. Установили свечу на бочке. Когда она догорела, раздался взрыв. Но он оказался не очень эффективным — подкоп, оказывается, подошел не к батарее, а к пустому погребу. Часть контрэскарпа, крепостного вала, оказалась разрушенной, осела в ров, засыпав его наполовину. В этом месте, как Пугачев приказал заранее, и начался штурм. Участвовали в нем, помимо казаков, их жены и дочери, малолетки, купцы, «барские люди», татары, калмыки, мещеряки. До 200 человек спустились в ров, с помощью лестниц пытались забраться на вал. Их встретили в штыки, лили на них кипяток, сыпали горячую золу. Атака захлебнулась. На тех же, кто не мог спуститься в ров, обрушился орудийный и ружейный огонь; понеся большие потери, казаки отступили. Штурм продолжался девять часов, но успеха не принес. Около 400 убитыми потерял Пугачев и отступил. Потери гарнизона составили около 40 убитых и раненых.
На следующий день восставшие продолжали вести огонь по крепости. Усилили караулы. Но штурм не возобновили — надежды на успех было мало. Пугачев, собираясь уехать в Берду и посоветовавшись с казаками, приказал им выбрать себе атамана.
После обсуждения атаманом избрали Никиту Каргина, сотниками — Афанасия Перфильева и Ивана Фофанова.
Пугачев дал им право разбирать судебные дела, наказывать провинившихся, но за незначительные преступления. По «важным винам» (преступлениям) полагалось сообщать Военной коллегии, от которой и «ожидать указ».
Процедура избрания нового атамана Яицкого войска, его помощников под эгидой «государя», в роли которого выступал Пугачев, свой, «мужицкий», «казацкий» царь, очень интересна, важна с точки зрения того, как мыслили себе предводители крестьянской войны будущие порядки в случае ее общей победы. Пока они одерживали победы частные, местные, но уже начали попытки организации своих порядков, своей власти в тех местах, где они стали хозяевами положения. Собственно говоря, в них, этих порядках, по форме все как будто оставалось по-старому — круг, выбор должностных лиц по общему совету, исполнение ими своих обязанностей под контролем круга, мира, который может их в любой момент заменить, переизбрать. Но при этом нужно иметь в виду важный момент. Этот обычай — функционирование круга, системы выборов атаманов и старшин — давно систематически нарушался властями, правительством, и его восстановление само по себе было бы важнейшим завоеванием для казаков и «показачившихся» слоев населения. А ведь восставшие, и это очень существенно, подобные порядки вводили везде в «неказачьих» местностях, собирались ввести по всей стране, как только они восстановят на престоле «императора Петра III». Правитель же в лице Пугачева, т. е. «добрый» царь, как бы одобряет своим авторитетом, поддержкой подобные порядки «христианской казацкой республики», все будет делать «по общему совету», отдаст «на волю» народу; но при этом, конечно, сохранит за собой право верховной санкции.
Перед отъездом Пугачев приказал новоизбранному атаману Каргину продолжить осаду крепости.
26 января Овчинников взял город Гурьев и назначил местным атаманом яицкого казака Евдокима Струняшева, который получил от него «наставление» об управлении командой, взаимоотношениях с казахами и другими нерусскими людьми. Взяв с собой из Гурьева всех сочувствующих делу восстания, пушки, ядра, 60 пудов пороху, Овчинников в середине февраля вернулся в Яицкий городок.
Следом за ним снова приехал Пугачев. Он опять распоряжается минными работами. Они, под его наблюдением, шли непрерывно. Подкоп вели зигзагами, чтобы обезопасить себя от контрподкопа осажденных. Работа была доведена до конца, и тут сделали перерыв, тем более что «император», по совету приближенных из яицких казаков, решил жениться — на яицкой же казачке Устинье Кузнецовой. Этим актом, с одной стороны, Пугачев, как он, вероятно, рассчитывал, увеличивал свою популярность на Яике; с другой — некоторые яицкие казаки думали тем самым крепче привязать его к себе.
— Ты как женишься, — говорили некоторые из них Пугачеву, — так войско Яицкое все к тебе прилежно будет.
Емельян собрал старшин на совет. Но они выражали сомнение, рекомендовали не спешить:
— Ты не основал еще порядочно царство.
— В том, — ответил Пугачев, — есть моя польза.
— Когда есть в том, государь, ваша польза, — согласились старшины, — то женитесь.
Пугачев сватами избрал Михаила Толкачева и Ивана Почиталина, и они явились в дом казака Петра Михайловича Кузнецова. Не успели сваты и слова сказать, как вошел Пугачев. Он сказал:
— Покажите мне невесту.
Сноха, взяв Устинью за руку, подвела ее к нему. Тот не скрывал свое восхищение:
— Хороша, хороша!.. Поздравляю тебя, ты будешь со временем всероссийскою царицей!
Поцеловав невесту, он одарил ее серебряными монетами, рублей с тридцать. В этот момент в избе появился отец. Узнав о цели визита, он бросился Пугачеву в ноги, горько плакал, сетуя на то, что дочь еще «младехонька», а ее замуж выдают «неволею». Но «император» показал непреклонное желание жениться:
— Чтобы к вечеру готово было к сговору. А завтра быть свадьбе.
Отец и дочь снова ответили «великими слезами». Пугачев же строго взглянул на Устинью:
— Не плачь и готовься к венцу!
Устинья и ее отец не склонны были решиться на согласие «потому больше, — по словам Почиталина, — что их дело казачье, а отдают дочь за царя, так не скоро привыкнет к царской поступи». Смущало их не только то обстоятельство, что невеста не скоро, мол, освоится с новым, «царским» положением. Сама Устинья и сейчас, и позже сомневалась в Пугачеве, полагая, что он — самозванец, а никакой не «император».
Вечером приехал Пугачев. Усадил рядом с собой нарядную невесту. Начался пир, продолжавшийся до утра. Поднимались тосты за «государя», наследника Павла Петровича, за всех присутствующих. Утром жених с большой свитой снова приехал в дом невесты, и они вместе поехали в церковь Петра и Павла. Там дожидалось все духовенство. Многие казаки со знаменами и значками разных цветов ехали впереди жениха и невесты. Подъехали к церкви. В нее вошли самые близкие. Остальные остались на улице.
Во время венчания Устинья, покрытая фатой, «горько плакала». По окончании обряда раздался ружейный салют. Начались поздравления новобрачным. Все подходили к ним и целовали руки. Пугачев двадцатью рублями одарил священников. Приказал называть Устинью «на ектениях благоверною императрицей». Устинье он назначил двух «фрейлин» — казачек Прасковью Чапурину и Марию Череватую; Аксинью Толкачеву — главной надзирательницей за домом, своего рода домоправительницей, главной «гоф-фрейлиной».
Несмотря на весь «царский» антураж, весьма, конечно, наивный (степень наивности и примитивности Устинья, конечно, не понимала), невесту не покидали сомнения в личности нежданного супруга. Она их и высказывала Пугачеву, когда они оставались наедине:
— Подлинно ли ты государь? Я сомневаюсь в том, потому что ты женился на простой казачке. Ты меня обманул и заел мою молодость: ты — человек старый, а я — молодешенька.
— Я со временем бороду-то обрею, — отшутился было «император», — и буду тогда помоложе.
— Без бороды казаки тебя любить не будут.
— Я сам не люблю бороды брить, — спохватился Емельян, — а сделаю это в угодность разве тебе одной.
— Ведь ты имеешь государыню, как ее бросить! А нигде не водится, чтоб иметь две жены.
— Какая она мне жена, когда с царства свергнула! Она мне злодейка!
— Так тебе ее не жаль?
— Нисколько! Жаль только Павлушу, он — законный мой сын. А ей, как бог допустит в Петербург, срублю голову!
— Тебя туда не допустят. У государыни людей много. Тебе прежде срубят голову.
— Я скоро возьму Оренбург и тогда до Питера дойду беспрепятственно.
— До Питера еще много городов.
— Только бы Оренбург взять, а там все ко мне преклонятся.
Устинья, судя по ее поведению и словам в связи с замужеством, сердцем чувствовала и разумом понимала, что ее муж — не истинный «государь», что ему скорее всего не добиться своего, не сесть на престоле в Петербурге. Подобные мысли, конечно, приходили в голову не ей одной. Но она покорилась своей странной судьбе, как и все русские женщины в подобных случаях. Их, как это часто бывало, и не спрашивали: что они думают? Что хотят? Им приказывали, и они исполняли безропотно или исходили слезами. Потом же, покоряясь во всем мужу, делали то, что положено. Так и Устинья Кузнецова, вдруг ставшая «благоверной государыней» при человеке, уже давно женатом, имевшим несколько детей, которые вместе с матерью в это время находились в Казани. С ними Пугачев еще встретится и в очередной раз выйдет из положения. Его «проворность» и на этот раз поможет ему. Однако новая женитьба при неразведенной жене, что тогда было задачей не из легких, выглядела грехом, если исходить и из христианских канонов, и из обычной человеческой морали. Но ведь, как известно, во все времена мораль более или менее легко приспосабливалась к человеческим желаниям, потребностям или попросту к слабостям. К тому же в случае с Пугачевым и Устиньей-«императрицей» речь якобы шла не об обычной женитьбе донского казака, а о брачном союзе «свергнутого императора». Правда, у него тоже имелась «государыня» — Екатерина Алексеевна. Но ведь то была «злодейка», достойная смертной казни за свое преступление — лишение Петра III, «доброго» к народу, престола. Случай, можно сказать, — особый. По-особому и решать вопрос полагается. Так, вероятно, думали Пугачев и его приближенные. К тому же — на все, мол, царская воля...
Однако женитьба Пугачева породила в народе немало толков, пересудов, недовольства.
— Как етому статца, — говорили одни, — чтоб царь мог жениться на казачке!
— И в такое время, — поддерживали другие, — когда надлежало ему стараться утвердиться на царство.
В самом Яицком городке увеличивалось число сомневающихся. Многие заняли выжидательную позицию, другие уходили в степь, подальше от городка и Пугачева с его сомнительной женитьбой. «Народ тут весь так как-то руки опустил, и роптали: для чего он, не окончив своего дела, то есть не получа престола, женился?» Но молчали, боясь наказания — и Пугачев, и Каргин держали людей в большой строгости, шутить не любили, особенно в таких «государственных» делах...
В ночь на 19 февраля Пугачев приказал делать взрыв под колокольней. Но накануне Симонов узнал о готовящемся штурме. Донес ему об этом перебежчик — казацкий «малолеток» Иван Неулыбин. Полковник приказал вынести порох из-под колокольни. Часть его успели оттуда убрать, и в это время раздался грохот взрыва. Но опять он не достиг желаемой цели. Правда, колокольня упала, точнее — осела «с удивительною тихостию», по словам очевидца. Она сползла в ретраншемент, и три солдата, спавшие на самом верху колокольни, оказались с постелями на земле и даже не проснулись. Точно так же оказалась невредимой внизу и пушка с лафетом. Но взрыв развалил палату под колокольней, осадил шесть верхних этажей. Около 45 человек из осажденных погибло.
Сразу после взрыва началась орудийная и ружейная перестрелка. На штурм Пугачев не решился. Крики и шум в его лагере продолжались до утра, потом затихли. Как и в случае с Оренбургом, он возложил надежды на осаду Яицкого городка, его падение в результате голода. Получив известие о приближении карателей к Оренбургу, он покинул Яицкий городок. Взял с собой 500 человек. На прощание наставлял войскового атамана Каргина:
— Смотри же, старик, послужи мне верою и правдою! Я теперь еду в армию под Оренбург и возвращусь оттуда скоро. А государыню здесь оставляю. Вы почитайте ее так, как меня, и будьте ей послушны.
Поместил молодую жену Пугачев в доме бывшего войскового старшины Андрея Бородина — лучшем в городе. Там же находился ее «придворный штат», «ближние люди» — П.М. Кузнецов, отец «императрицы», Толкачев и Пьянов. Называли ее «Ваше императорское величество». Ее охранял постоянный караул из яицких казаков. Во «дворце» Пугачев оставил немалое имущество — 2 тыс. денег серебром, 9 фунтов серебра, золотую и серебряную посуду, жемчуг, драгоценности (перстни, кольца, серьги), семь больших сундуков с тканями, одеждами, мужскими и женскими, посудой, всякой мелочью. Обедали с Устиньей только «фрейлины», иногда жена Толкачева. «Ближние» же из мужчин, в том числе и отец, «не осмеливались», жили в отдельном помещении того же «дворца».
Уезжая, Пугачев приказал Устинье, «чтоб ни в какие дела не входить», а ему писала бы письма. Поскольку она, как и сам «император», грамоту не знала, оставил ей форму писем, которые полагалось подписывать: «Царица и государыня Устинья». Такие письма Емельян получал в Берде, в ответ тоже посылал письма, такого, например, содержания:
«Всеавгустейшей, державнейшей великой государыне императрице Устинье Петровне, любезнейшей супруге моей радоватися желаю на несчетныя леты. О здешнем состоянии, ни о чем другом сведению Вашему донести не нахожу: по сие течение со всею армией все благополучно. Напротиву того я от Вас всегда известнаго получения ежедневно слышать и видеть писанием желаю...» и т. д., в конце: «Впрочем, донеся Вам, любезная моя императрица, остаюся я, великий государь».
Устинья почти не выходила из «дворца», жила тихо и скромно. Каждый день утром Каргин, один или вместе со старшинами, приходил к ней для доклада о состоянии постов. По праздникам являлись на поклон, целовали ручку «императрице». Она принимала их всегда ласково, говорила обычно:
— Не дайте меня в обиду, ведь от государя на ваши руки я отдана.
Когда у нее испрашивали какие-либо приказания, отвечала отказом:
— Мне до ваших дел никакой нужды нет! Что хотите, то и делайте!
Новые войсковые власти, выполняя приказ Пугачева, держали в блокаде гарнизон, исправно меняли посты и караулы, но какие-либо активные действия не предпринимали. Перфильев вел переговоры с представителем Симонова. Тот для этой цели выслав капитана А.П. Крылова, отца будущего великого баснописца. Оба отстаивали свои позиции:
— Долго ли вам, — убеждал Перфильев капитана, — противиться батюшке нашему государю Петру Федоровичу? Пора вам образумиться и принести покорность.
— Перестань ты, Перфильев, злодействовать и быть участником в злых делах разбойника, которому вы служите. Помянул бы ты бога и присягу свою в верной ее императорскому величеству службе и старался бы исполнить то высочайшее повеление, с коим ты отправлен из Санкт-Петербурга от всемилостивейшей государыни.
— Меня нечего увещевать и учить! А послушай-ка ты моего совета. Я знаю, с чем я послан от государыни. Да мне там сказали, что будто бы батюшка наш — донской казак Пугачев. Но, вместо того, это — неправда. Приехав к нему, я нашел, что он — подлинный государь. Так не могу злодейства предпринять против законного нашего государя. Да что и вы стоите; ведь ежели не сдадитесь, так после вам худо будет. А лучше признайте свою вину и принесите покорность; батюшка вас простит и пожалует. Ты здесь капитан, а у него, может быть, и генералом будешь. Пожалуй, не сомневайся, право, он — подлинный государь! Да чего больше говорить! У него в Берде служит коллежский асессор из Симбирска, так ему лучше нашего знать: кому он служит — государю или нет? Итак, сами рассудите: когда государь с государыней несогласны, так нам нечего в их дела вступаться! Они как хотят между собою, а нам лучше сторону держать государя, потому что мы еще прежде присягали ему верно служить!
Не убедив друг друга, капитан и казацкий депутат разошлись в разные стороны. Осада продолжалась. Обе стороны надеялись на благополучный для себя исход.
Под Оренбургом шли дни за днями тоже в условиях продолжающейся осады. В начале января Рейнсдорп узнал, что «Пугачев с некоторою частию из толпы своей отлучился к Яицкому городку». Перебежчики из повстанческого лагеря, разведка боем, проведенная 9 января, убедили как будто, что у пугачевцев очень мало боеприпасов — снарядов, ядер, пороха.
Рано утром 13 января три колонны во главе с К.И. Валленштерном, А.А. Корфом и С.Л. Наумовым вышли из города. Три командира имели более 2 тыс. человек и 27 орудий. Они должны были, по мысли губернатора и его советников, разбить восставших, «не выпущая злодейскую толпу из гнезда своего» — Бердской слободы, «а особливо сильною канонадою приведя их в конфузию», чтобы предотвратить их контратаку. На случай контрнападения в городе приготовились к его отражению все оставшиеся в нем люди, более или менее боеспособные.
Но план оренбургских начальников не осуществился. Правда, Наумов продвинулся далеко вперед. Но два других командира, Валленштерн и Корф, не поддержали его, более того — начали отступление к городу. Они заметили большие силы повстанцев, которые собирались на пути их наступления, и полагали, что те хотят их окружить. Отступление привело к «расстройке и замешательству» среди солдат, панике в их рядах. Этим и воспользовались восставшие, которыми, в отсутствие Пугачева, командовали М.Г. Шигаев и Д.С. Лысов. По отступающим открыли беглый огонь 30 орудий, «а пешие и конные с великой отважностью с копьями набегали». Гарнизонное войско «без всякого порядка», не слушая командиров, бежало под прикрытие городских стен. В ходе боя были убиты и взяты в плен 281 человек, в том числе 7 офицеров, ранено — 123 человека. В руки восставших перешли 13 орудий, т. е. половина из тех, которые гарнизонная команда вывела из Оренбурга.
Это было сильное поражение, к тому же — на глазах у всего города. Там воцарилось уныние. В городе усиливался голод, увеличилось количество нищих. Несмотря на все меры (учет продуктов, обыски, конфискация излишков, бесплатная выдача соли), положение все ухудшалось. Многие жители покидали, с разрешения властей, город. По указанию губернатора в марте проводились массовые выселения.
Повстанцы под Оренбургом продолжали осаду города, военные действия в его окрестностях. 16 февраля Хлопуша с отрядом в 400 человек по приказу Шигаева взял крепость Илецкую Защиту к югу от Оренбурга. Здесь повстанцы освободили около 90 колодников на соляных копях. Взяв пять пушек, 20 пудов пороха, они возвратились в Берду.
Пугачев велел готовиться к штурму Оренбурга. Назначил его на 27 или 28 февраля.
Таким образом, к концу зимы 1774 г. положение правительственных сил в Оренбурге выглядело нелегким. Осада носила длительный и упорный характер, сопровождалась ожесточенными схватками, сражениями. Повстанцы не раз одерживали победы, которые, правда, не были решающими, но в конце концов привели к тому, что гарнизоны обоих городов оказались запертыми, изолированными и к началу весны находились в исключительно тяжелых условиях.
Конечно, задержка восставших у Оренбурга и Яицкого городка на пять месяцев, по существу топтание на месте, отрицательно сказалась на ходе движения, его будущем, конечной судьбе. Но ни восставшие, прежде всего яицкие казаки, ни Пугачев не могли не делать здесь то, что делали, в силу условий прежней жизни, их взглядов, стремлений, ненависти к той власти, которая гнездилась в этих городах. Все их ошибки и просчеты, вплоть до ненужной женитьбы Пугачева, объясняются в конечном счете условиями их существования, ограниченностью кругозора, мышления, локальностью и стихийностью действий, органически присущими им в силу известных исторических условий.
Одновременно с тем, что происходило под Оренбургом и в Яицком городке, восстание ширилось вблизи и вдали от этих двух первоначальных очагов — в Башкирии и на Урале, в Западной Сибири и Прикамье, Поволжье и других местах. Огромные массы людей, в него включавшиеся, делали это или по своей инициативе, или по призыву Пугачева, его атаманов, эмиссаров, агитаторов, под влиянием манифестов «третьего императора» и, наоборот, вопреки манифестам Екатерины II, распоряжениям правительства и местных властей. Источники сохранили многочисленные свидетельства того, как крестьяне, работные люди и другие угнетенные люди не хотели слушать правительственные указы; «увещевания», избивали тех, кто их читал, проповедовал, и с восторгом и надеждой слушали пугачевские воззвания, заключая, что они «правее» петербургских. Они ведь освобождают их от дворянского ярма, дают «всякую вольность», освобождение, хотя бы на время, от податей и рекрутских наборов. Подобные мысли и требования, затрагивавшие душу народную, отвечали интересам всех трудящихся, и неудивительно, что часто к повстанцам присоединялись и зажиточные, «первостатейные» крестьяне, заводские служащие, бедные сельские и городские священники, мелкие чиновники. Но имеющиеся данные источников говорят и о том, что они нередко выступали против восставших и те отвечали им подобным же образом.
Конечно, имя «законного государя», под знаменем которого началась и ширилась крестьянская война, много значило в глазах всех людей, поднимавшихся на борьбу. Этот монархизм не должен вызывать удивление или смущение. Он был естественным для всех людей того времени. Монархистами были не только крестьяне, как правило, люди неграмотные, темные, но и дворяне, в том числе самые просвещенные из них, вплоть до Н.И. Новикова, Д.И. Фонвизина и многих других. Есть только существенная разница в монархизме крестьян и монархизме дворян (которые в массе тоже были малообразованными людьми). Монархизм эксплуатируемых крестьян и их собратьев по положению был по существу своему антидворянским, антикрепостническим, антифеодальным, поскольку крепостное право, дворянская собственность на землю, против которых они выступали, были сердцевиной, сутью феодализма. Не отвергая монарха, как главу государственной системы, они надеялись получить (и считали, что получили) в лице «Петра III» — Пугачева такого «доброго царя», который, оставаясь верховным правителем, санкционирует такие порядки, при которых не будет крепостного права, крестьяне получат землю, отобранную у дворян, все бедные и обиженные — вольное устройство на манер казацкого круга или крестьянского «мира» с выборными атаманами и есаулами, старостами и смотрителями, с решением важных вопросов на общей сходке. Подобные идеалы они и воплощали в жизнь в районах, где устанавливалась власть повстанцев.
Правительство, его администрация на местах, военные силы, наконец, церковь убедились в осенние и зимние месяцы во-первых, в грозной силе Пугачева и его повстанцев, их «мятежной» стихии; во-вторых, в безуспешности своей агитации в их среде. Они явно проигрывали в сравнении с агитацией Пугачева, его атаманов и эмиссаров.
Но Пугачев, все повстанцы проигрывали с самого начала в другом — в организованности, боеспособности своих сил, их вооруженности. Несмотря на то что их войска, отряды превосходили в числе правительственные части подчас во Много раз, все же, за небольшими исключениями, это были разрозненные, плохо спаянные дисциплиной, обучением, единой волей командиров массы людей, зачастую скорее толпы людей, воодушевленных великой целью, но нестройных, рассыпавшихся нередко при первых же серьезных ударах регулярных команд. Последние тоже не раз терпели от них поражения, как это было с Каром и Чернышевым, Наумовым и Заевым, Велленштерном и Биловым и др. И, учитывая уровень боеспособности повстанцев, это были для них очень серьезные и важные победы, поднимавшие дух их самих и тех тысяч и тысяч новых людей, которые становились под знамена Пугачева в Башкирии и Западной Сибири, на Урале и в Прикамье, в Среднем Поволжье и Заволжье. Но при этом успехи нередко были связаны с тем, что на сторону повстанцев переходили из отрядов, с которыми они вели бой, их же собратья — казаки, крестьяне, работные люди, башкиры, калмыки, татары и прочие. В тех случаях, когда велись настоящие военные действия, потери противника (например, при разгроме отряда Кара, в боях под Оренбургом) были не так уж велики (десятки, иногда сотня — другая солдат). Повстанцы же, несмотря на свое численное превосходство, теряли в ходе подобных сражений несравненно больше. Что и понятно — слишком неодинаково выглядели две борющиеся стороны в смысле обученности, боеспособности, вооруженности. И это оказалось решающим в дальнейшем ходе движения, которое с конца зимы — весны 1774 г. вступает в полосу неудач.
И еще один важный момент — Пугачев, Зарубин и другие предводители, возглавившие несколько главных центров крестьянской войны, принимали меры для ее распространения, посылали в разные места отряды, агитаторов, манифесты, поддерживали связь с местными предводителями, повстанческими органами власти. А эти последние держали по возможности связь с ведущими центрами. Они помогали друг другу всем, чем могли. Но и здесь, в смысле организации сил восставших на той территории, где они действовали, элементов взаимопомощи, повстанцы не смогли преодолеть стихийность, локальность движения. В отличие от правительственной стороны, повстанческий лагерь, при всех достижениях Пугачева, его Военной коллегии, повстанческих органов власти на местах, выглядел слабо, плохо организованным.
Все это предопределило последующее развитие событий, которое стало складываться не в пользу Пугачева и пугачевцев.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |