Глава 2. Выбор невесты

Брак Петра Федоровича имел важнейшее значение для России, и не менее важным являлся выбор невесты для него. В.А. Бильбасов пишет: «Выбор невесты для наследника русского престола... являлся серьезным политическим вопросом не только для русского правительства, но и для иностранных дворов»¹. С этим мнением нельзя не согласиться, но тут возникают уточняющие вопросы:

а) кто, когда и почему решил, что Петр Федорович должен жениться?

б) кто, когда и почему предложил Софию-Августу-Фредерику Ангальт-Цербстскую в качестве невесты великому князю?

в) почему так спешили с ее прибытием?

г) почему ее приезд в Россию происходил в обстановке повышенной секретности?

Прежде всего рассмотрим то, что по этому поводу сообщает Екатерина II.

Воспоминания Екатерины II

В первом варианте Записок по этому поводу сказано: «Король (Фридрих II. — О.И.) знал тайну поездки моей матери, я говорю — тайну, потому что дело было решено здесь графом Брюммером, шведом, воспитателем великого князя, графом Лестоком и маркизом де ла Шетарди, чтобы противодействовать канцлеру, у которого было намерение выдать за великого князя одну саксонскую принцессу, а именно^* курфюрстину Баварскую. Граф Брюммер, из привязанности к голштинской фамилии, граф Лесток, из ненависти к графу Бестужеву, пустили в обществе слух, что хлопочут о французской принцессе, маркиз де ла Шетарди, видя маловероятность успеха для одной из дочерей своего государя, побудил двоих друзей своих противиться саксонской партии и открыто объявил императрице, что он за меня. Он видел меня всего за шесть месяцев перед тем в Гамбурге. Дано было тайное повеление Брюммеру написать моей матери, и барон Мардефельд, прусский посланник, немедленно отправил письмо королю. Граф Петр Чернышев, тогдашний посланник в Берлине, ничего не знал до тех пор, пока я не проехала Кенигсберг» (472, 473).

1. Если верить этому тексту, то инициатором брака Петра Федоровича был Бестужев, а его противники только потом приняли меры. Причины, почему он это хотел сделать, не называются.

2. Екатерина II ограничивает круг заговорщиков только тремя лицами, а Мардефельд назван передатчиком писем; русские участники французско-прусской партии вообще не названы.

3. О плане Шетарди насчет французской принцессы только упоминается; не ясно — была ли это инициатива самого француза или за ней стояли его министерство иностранных дел или даже Людовик XV? Но мог ли Шетарди успеть согласовать подобный план со своим министерством и королем (поскольку прибыл в Петербург 25 ноября 1743 года), или он привез некоторый вариант, подготовленный заранее? Екатерина II не говорит, кто помешал реализации его плана: Франция или Россия. Самой Иоганне-Елизавете Шетарди будто бы говорил, что «предложение французской принцессы было сделано только для отвода посторонних глаз от принцессы цербстской»; «посторонние глаза» — это саксонский и английский посланники².

4. По тексту Екатерины II получается, что именно Шетарди инициировал противодействие своих друзей саксонскому варианту, и он принял и открыто защищал перед императрицей вариант с ангальт-цербстской принцессой. Но он ли ее предложил? Создается впечатление, что без указания де Шетарди Лесток и Брюммер не стали бы искать другую кандидатуру в невесты Петру Федоровичу и что голос Шетарди еще имел значение для Елизаветы Петровны.

5. Весьма примечательно, что мотивы основных действующих лиц — Брюммера и Лестока — лежали далеко от интересов императрицы и России. Достаточно туманно сказано о Брюммере; не совсем ясно, что имелось в виду под «голштинской фамилией»: Петр Федорович и его ближайшие родственники или ангальт-цербстское семейство? Сомнительно, что мотив Лестока ограничился только ненавистью.

6. Все делалось не только втайне, но и для большей надежности распространялся слух о французской кандидатке, поскольку боялись, что Бестужев найдет какое-нибудь средство против группы Шетарди; поэтому ничего не знал об этом деле русский посланник в Берлине. Даже после принятия решения (несомненно, императрицей, хотя она почему-то и не называется) повеление Брюммеру отдавалось тайно. Дело было настолько скрытно, что не помогла и перлюстрация писем.

Из приведенного текста Екатерины II следует, что Фридрих II только знал тайну, но не готовил кандидатуру, не был инициатором; всем управляла в лице маркиза де Шетарди Франция.

Во втором варианте Екатерина II говорит о приглашении ее в Россию более подробно: «Король прусский, через руки которого прошли все пакеты, посланные из России по адресу матери, был вполне осведомлен о причинах поездки отца и матери в Берлин, и вот каким образом. При русском дворе тогда были две партии: одна графа Бестужева, которая хотела женить русского великого князя на принцессе саксонской, дочери Августа II, короля польского, а именно на той, которая вышла замуж за курфюрста баварского; другую партию называли французской и к ней принадлежали: обер-гофмаршал великого князя Брюммер, граф Лесток, генерал Румянцов и еще некоторые, все друзья французского посланника, маркиза де ла Шетарди. Этот последний предпочел бы ввести в Россию одну из дочерей французского короля, но его друзья не смели рискнуть на выступление с такой идеей, к которой питали отвращение императрица и граф Бестужев, имевший тогда большое влияние на ее ум и отклонявший ее от этого. Этот министр не был расположен к Франции, и они выбрали потому средний путь, который состоял в том, чтобы предложить меня императрице Елизавете; посланник прусского короля, а следовательно, и его государь, были посвящены в эту тайну. По-видимому, чтобы оградить себя в отношении графа Бестужева и дабы он не подумал, что это делалось с непременным намерением пойти ему наперекор, как, впрочем, это было в действительности, распустили слух, что выписали меня без ведома де ла Шетарди, бывшего душой этой партии, чтоб избежать брака одной из французских принцесс с великим князем; но в сущности этот посланник позволил думать обо мне лишь после того, как потерял всякую надежду на успех в пользу одной из дочерей короля, своего государя» (32).

1. В этом варианте Екатерина II говорит о наличии двух партий: Бестужева и французской, среди членов которой уже называется один русский — Румянцев, а все вместе — друзьями маркиза де ла Шетарди.

2. Причиной провала идеи Шетарди с дочерью короля называется в данном случае отвращение императрицы и Бестужева; но опять ничего не говорится об отношении к этой идее официальных лиц Франции.

3. Выбор принцессы Ангальт-Цербстской, с одной стороны, признается неким средним путем (между саксонским и французским вариантами), а с другой — действием наперекор Бестужеву (что можно понимать как отклонение любой предложенной им кандидатуры).

4. Слух, распущенный французской партией, выглядит в этом варианте иначе: говорили, что они противятся французскому варианту, и для того не ставили в известность Шетарди.

5. Важная роль бывшего французского посланника опять подчеркивается словами, что он позволил думать своим друзьям о Софии-Фредерике, когда потерял надежду на реализацию собственного варианта.

6. Екатерина II подтверждает, что тайну соблюдали, чтобы оградить себя в отношении графа Бестужева.

7. Согласно этому варианту Записок, выходит, что Фридрих II не был инициатором брака Петра Федоровича с Софией-Фредерикой, а только знал пакеты, которые направлялись матери последней, по-видимому, с помощью своего посла Мардефельда, которого поэтому ввели в курс дела — посвятили в тайну.

8. Екатерина II утверждает, что Бестужев тогда имел большое влияние на ум Елизаветы Петровны (однако, несмотря на это, провести свою кандидатуру ему не удалось).

Первое впечатление, которое возникает при чтении приведенного фрагмента, — случайность выбора Софии-Фредерики. Однако совершенно очевидно, что за всем этим стояли мощные силы, действовавшие тайно, так что далеко не все члены французской партии знали истинные мотивы выбора ангальт-цербстской принцессы.

В третьем варианте Екатерина II опустила многие из приведенных выше подробностей, но обратила особое внимание на партии, существовавшие при российском императорском Дворе. При этом императрица уделила тут большое место характеристике А.П. Бестужева. Императрица писала: «Русский двор был разделен на два больших лагеря или партии. Во главе первой, начинавшей подниматься после своего упадка, был вице-канцлер, граф Бестужев-Рюмин; его несравненно больше страшились, чем любили; это был чрезвычайный пройдоха, подозрительный, твердый и неустрашимый, по своим убеждениям довольно-таки властный, враг непримиримый, но друг своих друзей, которых оставлял лишь тогда, когда они повертывались к нему спиной, впрочем, неуживчивый и часто мелочный. Он стоял во главе коллегии иностранных дел; в борьбе с приближенными императрицы он, перед поездкой в Москву, потерпел урон^**, но начинал оправляться; он держался венского двора, саксонского и Англии. Приезд Екатерины II и ее матери не доставлял ему удовольствия. Это было тайное дело враждебной ему партии; врат графа Бестужева были в большом числе, но он их всех заставлял дрожать. Он имел над ними преимущество своего положения и характера, которое давало ему значительный перевес над политиканами передней. Враждебная Бестужеву партия держалась Франции, Швеции, пользовавшейся покровительством ее, и короля прусского; маркиз де ла Шетарди был ее душою, а двор, прибывший из Голштинии, — матадорами; они привлекли графа Лестока, одного из главных деятелей переворота, который возвел покойную императрицу Елизавету на русский престол. Этот последний пользовался большим ее доверием; он был ее хирургом с кончины Екатерины I, при которой находился, и оказывал матери и дочери существенные услуги; у него не было недостатка ни в уме, ни в уловках, ни в пронырстве, но он был зол и сердцем черен и гадок.

Все эти иностранцы поддерживали друг друга и выдвигали вперед Михаила Воронцова, который тоже принимал участие в перевороте и сопровождал Елизавету в ту ночь, когда она вступила на престол. Она заставила его жениться на племяннице императрицы Екатерины I, графине Анне Карловне Скавронской, которая была воспитана с императрицей Елизаветой и была к ней очень привязана. К этой партии примкнул еще граф Александр Румянцев, отец фельдмаршала, подписавшего в Або мир со шведами, о котором не очень-то совещались с Бестужевым. Они рассчитывали еще на генерал-прокурора князя Трубецкого, на всю семью Трубецких и, следовательно, принца Гессен-Гомбургского, женатого на принцессе этого дома. Этот принц Гессен-Гомбургский, пользовавшийся тогда большим уважением, сам по себе был ничто и значение его зависело от многочисленной родни его жены, коей отец и мать были еще живы; эта последняя имела очень большой вес Остальных приближенных императрицы составляли тогда семья Шуваловых, которые колебались на каждом шагу, обер-егермейстер Разумовский, который в то время был признанным фаворитом, и один епископ^***. Граф Бестужев умел извлекать из них пользу, но его главной опорой был барон Черкасов, секретарь Кабинета императрицы, служивший раньше в Кабинете Петра I. Это был человек грубый и упрямый, требовавший порядка и справедливости и соблюдения во всяком деле правил. Остальные придворные становились то на ту, то на другую сторону, смотря по своим интересам и повседневным видам» (207, 208; курсив наш. — О.И.).

Итак, Екатерина II признает, что приезд ее и ее матери не был приятен А.П. Бестужеву и был «тайным делом враждебной ему партии». Тайным потому, что его враги — «политиканы передней» очень боялись его, хотя и были в большом числе и опирались на поддержку Франции, Пруссии и Швеции. Екатерина II и в этом варианте отдает первенствующую роль де ла Шетарди, которого называет душой противной Бестужеву партии. Примечательно, что она не называет тут Брюммера, а говорит о том, что прибывшие из Голштинии стали матадорами^**** упомянутой партии. Примечательно, что и тут ничего не говорится об инициативе Елизаветы Петровны в выборе невесты для великого князя. Таким образом, можно утверждать, что Екатерина II не знала, кто первым назвал ее имя в качестве претендентки на руку Петра Федоровича и кто решил женить великого князя. Ясно только одно, что за этим делом стояли в основном иностранцы. Примечательно, что Екатерина II не называет определенно других претенденток на руку Петра Федоровича (кроме саксонской принцессы, ставшей женой курфюрста Баварского, а о французской говорит весьма туманно). Не называет она и других причин ее выбора в невесты для великого князя (кроме того, что сделать назло Бестужеву). Однако эти причины были, как и многие сокрытые стороны этого запутанного дела, о которых Екатерина II так и не узнала. Рассмотрим сейчас, что писали по этому поводу русские историки.

Русские историки о «выборе невесты»

С.М. Соловьев писал по этому вопросу следующее: «Императрица, обеспокоенная сочувствием к Брауншвейгской фамилии, высказавшимся в деле Турчанинова и потом в деле Лопухина, хотела как можно скорее устроить брак наследника престола великого князя Петра Федоровича. Но легко понять, как важен был вопрос о выборе невесты и для своих, и для чужих. Брюммеру, Лестоку, Мардефельду, Шетарди нужно было, чтоб молодая великая княгиня, ее родственники и приближенные, которые с нею приедут в Россию, не пошли наперекор их влиянию и видам, чтоб не содействовали видам Бестужева. Выбор последнего уже пал на саксонскую принцессу Марианну, дочь польского короля Августа III, ибо этот брак вполне соответствовал его политической системе, союзу между морскими державами, Россиею, Австриею и Саксониею для сдержания Франции и Пруссии. Как только в противном лагере узнали о намерении Бестужева относительно саксонской принцессы, так поспешили найти другую невесту, то была София-Августа-Фредерика, дочь принца Ангальт-Цербстского, находившегося в прусской службе, и Елисаветы Голштинской, сестры епископа Любского, избранного в наследники шведского престола»³.

Тут некоторые ответы даны. Брак Петра Федоровича будто бы спешила устроить сама Елизавета Петровна, боявшаяся Брауншвейгской фамилии. Правда, не совсем понятно, как это могло помочь, если бы кому-то удалось совершить переворот в пользу Ивана Антоновича. Кто бы из победителей стал считаться с великокняжеской семьей и с самой императрицей?! Или Елизавета Петровна предполагала, что три поколения наследников Петра I будут создавать впечатление большей устойчивости императорской власти, чем два, имеющиеся в наличии? Кроме того, остается неясным, как хотела реализовать свою идею Елизавета Петровна; сама ли она нашла претендентку или кому-то поручила? Почему этим делом занялся А.П. Бестужев, предложение которого было в каком-то смысле прогнозируемо и не прошло, поскольку о нем узнали «французско-прусские партизаны», принявшие свои меры.

Особо С.М. Соловьев останавливается на роли в этом деле Фридриха II. Прежде всего, историк цитирует очень важный фрагмент из записок Фридриха II, в котором прусский король описывает свой взгляд на брак Петра Федоровича и свое участие в этом деле^5*. Наш историк отрицает ту роль, которую приписывает себе в этом деле прусский король. «В этом рассказе, — пишет Соловьев, — очевидны преувеличения, старание выставить свое участие в больших размерах, чем как оно было на самом деле. Странно предположить, чтоб первая мысль об этом браке принадлежала прусскому королю, а не Брюммеру при известной преданности последнего к «герцогскому дому». Брюммер мог сделать Мардефельда поверенным своей тайны; но Мардефельду нечего было тут делать: все пружины приводились в действие Брюммером и Лестоком, да и много пружин приводить в действие было не нужно: в Елисавете была жива нежная память о покойном женихе, ей приятно было родную племянницу этого жениха иметь женою своего родного племянника; чувство было удовлетворено и ум также, потому что действительно при тогдашних европейских делах всего выгоднее было избрать невесту для великого князя из незначительного дома, которого интересы не могли иметь влияния на политические соображения; брак заключали в своей семье. Тайну было сохранить легко, ибо дело шло между тремя, четырьмя лицами, одинаково заинтересованными в ее сохранении. Что дело было вовсе не трудное, видно всего лучше из того, что Фридрих не умеет указать ни на одну трудность, кроме сопротивления отца невесты»⁴. Однако, как нам кажется, С.М. Соловьев все-таки принижает роль Фридриха в этом деле.

Что касается тайны, то С.М. Соловьев отмечает, что «провозглашение Петра Федоровича наследником произошло внезапно». «Никто, — пишет историк, — до последней минуты не знал об этом, кроме Лестока, Брюммера и новгородского архиепископа Амвросия Юшкевича: ясно, что боялись сопротивления, неудовольствия с чьей-то стороны»⁵. Но с чьей стороны боялись сопротивления, историк не говорит. Было ли оно в России, или эти силы находились за ее пределами, неизвестно. Возможно, опасались шведов, часть из которых очень хотела видеть Карла-Петра-Ульриха наследником короны, а другая была категорически против. И те и другие могли доставить немало неприятностей Елизавете Петровне, похитив ее племянника. Вероятно, с этим связана секретность перемещения в Германии, о которой писал Штелин: «Спустя три дня после отъезда герцога, узнали об этом в Киле; он путешествовал тайно, под именем молодого графа Дюкера...»⁶

А.Г. Брикнер иначе излагает ситуацию с выбором невесты Петру Федоровичу. Он обратился к иностранным исследованиям (прежде всего, Германа и Дройзена^6*). Что касается брака великого князя, то, согласно сведениям последнего, в конце 1742 года английский посланник Уич (Wich)^7* предложил одну из дочерей английского короля, портрет которой чрезвычайно понравился Петру^8*. Герман пишет, что заходила речь и об одной французской принцессе, однако императрица Елизавета не желала этого брака⁷. Возникали и другие кандидатуры. Брикнер ссылается на Записки Фридриха II, согласно которым императрица Елизавета Петровна при выборе невесты для своего племянника склонялась в сторону сестры прусского короля принцессы Ульрики. Брикнер пишет, что А.П. Бестужев выдвигал саксонскую принцессу Марианну, поскольку этот брак соответствовал его политической системе — союзу между морскими державами, Россией, Австрией и Саксонией для сдерживания Франции и Пруссии. Но, как замечает историк, «в это время, однако, Бестужев не пользовался особенным доверием Елизаветы». Что касается вопроса о выборе Софии-Фредерики в невесты великому князю, А.Г. Брикнер замечает: «По некоторым известиям, первая мысль о браке Петра с этою принцессою принадлежала прусскому министру Подевильсу. По другим данным, воспитатель Петра Брюммер первый внушил эту мысль императрице Елизавете»⁸. Брикнер придерживается, судя по всему, последней точки зрения. Он пишет, что Елизавета Петровна любила говорить о делах с воспитателем великого князя Петра Феодоровича, Брюммером, через посредство которого и начала переговоры с матерью Софии-Фредерики.

Наиболее любопытные взгляды по поводу выбора невесты для Петра Федоровича развивает В.А. Бильбасов. Прежде всего, следует обратить внимание на то, что к первому тому берлинского издания «Истории Екатерины Второй» автором была приложена статья под названием «Выбор невесты», содержание которой, на наш взгляд, несколько расходится с тем, что опубликовано в самой «Истории». Поскольку в основном исследовании делаются ссылки на упомянутую статью, то мы позволим себе начать с основного труда Бильбасова, прибегая по мере надобности к работе «Выбор невесты».

Характеризуя политическую ситуацию при российском императорском Дворе в 1743 году, историк пишет: «Прошел уже целый год нового царствования, а политическая система русского двора еще не вполне определилась и для многих была неясна. В течение этого года, при русском дворе, у ступеней трона, шла сложная борьба за политическое влияние. Выбор невесты для наследника русскаго престола, юноши хилаго, болезненного, выбор, быть может, будущей императрицы, являлся серьезным политическим вопросом не только для русскаго правительства, но и для иностранных дворов. Лейб-медик Лесток, обер-гофмаршал Брюммер, вице-канцлер Бестужев, французский посланник маркиз де ла Шетарди, прусский — барон Мардефельд, саксонский резидент Пецольд, все политические деятели, свои и чужие, видят в выборе невесты один из признаков будущей политической программы; этим выбором, по их мнению, если не определится самая система, то обозначится ея направление, и они напрягают все усилия, чтоб согласовать этот выбор с своими интересами. Елизавете Петровне говорят то об английской, то о французской принцессе, предлагают дочь саксонскаго короля, прусскаго — императрица всех выслушивает, но не дает решительнаго ответа»⁹.

Если верить Бильбасову, то первой кандидаткой в среде послов считалась француженка; Пецольд высказывает предположение о таком варианте еще в начале декабря 1742 года. За разъяснением он обратился сначала к Лестоку, который будто бы назвал этот вариант химерой, а затем к Бестужеву, который сообщил, что он спрашивал (!) Брюммера, который ему отвечал подобно Лестоку. Весьма странный факт, на который Бильбасов, к сожалению, не обратил особого внимания; не Брюммер спрашивает вице-канцлера о кандидатуре возможной невесты, а наоборот! Пецольд никому не верит. «Я, — пишет он, — все-таки вижу в этом одно только притворство — когда придет время, поразят всех выбором невесты, как теперь объявлением герцога наследником». Вместе с тем саксонский посланник ратует за свою принцессу — дочь польского короля Августа III, шестнадцатилетнюю Марию-Анну.

Бильбасов утверждает, что к этому времени Бестужев стал поддерживать этот проект, а ранее он предлагал «брачный союз с прусским королевским домом»¹⁰. «Умный граф А.П. Бестужев-Рюмин, — пишет историк, — видит в саксонском проекте сплочение политического союза России с Австрией, Голландией и Англией против Франции и Пруссии, системы, завещанной Петром Великим; он видит в саксонском браке упрочение своего личного положения при Дворе и употребит все свое влияние, свой ум, свою опытность на поддержку саксонскаго проекта». Здесь, на наш взгляд, содержится какое-то недоразумение. Прежде всего, необходимо заметить, что Бильбасов не указывает причин, которые привели к столь резкому изменению политической программы вице-канцлера. Неужели раньше Бестужев не знал приоритетов, которыми руководствовался Петр I?

По этому поводу в упомянутой статье Бильбасов пишет: «Само собою разумеется, что вице-канцлер Бестужев-Рюмин был заинтересован вопросом о браке русского великого князя; но роль, приписываемая ему в депешах иностранных дипломатов, представляет в совершенно ложном свете его участие в этом деле. Мардефельд и Шетарди, преследуя свои личные цели, лгали в своих депешах на вице-канцлера; мы, не имея в своих руках источников, повторяли их ложь. Теперь не подлежит уже сомнению, что как только зашла речь о браке великого князя, еще в июне 1742 года, вице-канцлер представил императрице, в числе других невест, и прусскую принцессу Амалию, младшую сестру Фридриха II. Это был в то время факт общеизвестный, о котором упоминали иностранные посланники в своих депешах и современные писатели. Мало того: при первом же свидании с прусским посланником, Бестужев не скрыл от него, что при обсуждении вопроса о невестах была упомянута и Амалия. Извещенный об этом, прусский король, в рескрипте от 30 июля 1742 года, предписал Мардефельду избегать даже разговоров о подобном браке — alle Discurse von Mariages ZU esquiren und zu evitieren^9*. Об этом был извещен и прусский министр Подевильс в следующей категорической форме: Von der russischen Heiraths affaire wollen S. König. Majestät nichts wissen»^10* (курсив наш. — О.И.)¹¹.

Начнем с того, что Бильбасов, любящий подробно цитировать документы, не приводит в данном случае ни одного извлечения из сообщений дипломатов или «современных писателей». Кстати сказать, среди последних историк называет книги: Beauclair «Histoire de Pierre empereur de Russie. Londres, 1774», о которой сам же замечает, что там о Петре III говорится лишь на 30 страницах¹², Laveaux «Histoire de Pierre empereur de Russie Paris, 1799» и Biester «Abris des Leben und der Regierung der Kaiserinn Katharina II von Russland. Berlin, 1797». Трудно назвать эти труды современными для начала 40-х годов XVIII века. Из депеш посланников Бильбасов приводит в сноске следующие слова Вейча, правда, почему-то от 5 февраля 1743 года: The King of Prussia's youngest sister. Но где тут говорится о Бестужеве и его предложении? Такой же неопределенностью отличаются и ссылки на «Политическую корреспонденцию». Можно было бы закрыть эту тему, поскольку доказательства, приведенные Бильбасовым, представляются весьма слабыми. Однако позволим привести еще несколько аргументов ошибочности подобного суждения.

Заметим, прежде всего, что об «общеизвестном факте» ничего не знала Екатерина II, что представляется весьма странным, поскольку она имела возможность лично обсуждать этот вопрос с самим Бестужевым (да и лишний раз его уколоть, как она иногда позволяет себе во всех вариантах Записок). Никак — ни в положительном, ни в отрицательном смысле — не упоминают о нем в своих справках для Фридриха II прусские дипломаты (Мардефельд и Финкенштейн). Если бы дело обстояло так, как думает Бильбасов, то поворот Бестужева от прусской невесты к саксонской был свидетельством непрочности его политических взглядов. Но его враги — прусские дипломаты ни слова не говорят о подобном изменении его позиции, и нам не известно ни о каких свидетельствах положительного отношения Бестужева к Фридриху II^11*. Тут необходимо заметить, что некоторое изменение позиции произошло у вице-канцлера в апреле 1742 года по отношению к Франции, когда начались новые военные действия против Швеции, а Бестужев не пошел на пересмотр Ништадтского договора. Тогда, перед самым разрывом, вице-канцлер говорил Шетарди: «Можно всегда сговориться, мы искренне желаем Швеции добра, желаем приобресть ее дружбу. Если французский король водворит спокойствие на севере, войдет с нами в тесный союз, заведет прямую торговлю и упрочит все это кровными связями, то, располагая Россиею и Швециею, он будет в состоянии дать европейским делам какое ему угодно направление. Помогите искренним намерениям, и не будем упускать минут, чтоб прекратить напряженное положение; напишите скорее королю то, что внушает мне усердие к его службе» (курсив наш. — О.И.)¹³. Из этого текста следует, что Бестужев в то время был за французскую невесту, на что, по нашему мнению, намекают слова о кровных связях. Но отвечало ли подобное заявление истинным взглядам Бестужева? Скорее всего, нет, поскольку он понимал, что хочет от России Франция и руководимая ею Швеция. Еще до восшествия на русский престол Елизаветы Петровны Бестужев был за союз с Англией (противницей Франции), договор с которой и был заключен 3 апреля 1741 года, а затем подтвержден 11 декабря (ровно через год был подписан новый договор России и Англии).

С Пруссией у России 16 декабря 1740 года был также подписан договор об оборонительном союзе, но в тот же день войска Фридриха II вторглись в Силезию, поставив под сомнение честность пруссаков. Последние пытались легализовать свой захват Силезии, вставив соответствующую статью в новый договор с Россией. Однако из этого ничего не вышло; договор был заключен в марте 1743 года, но без подобной статьи. Прусский посланник Мардефельд пытался закрепить этот договор браком Петра Федоровича с сестрой Фридриха II, но из этого ничего не вышло¹⁴. Нам трудно понять, почему Бильбасов попытки Мардефельда почему-то принял за предложения Бестужева, перенеся их в более раннее время^12*.

В статье «Выбор невесты» Бильбасов категорически отрицает роль Фридриха II в выборе невесты для Петра Федоровича. Однако его аргументы кажутся нам не совсем убедительными. Так, Бильбасов ссылается, прежде всего, на депешу Шетарди к статс-секретарю Амело от 17 января 1744 года, в которой говорится, что 12 января императрица ему «откровенность учинила о супружестве молодой принцессы Цербстской», причем прибавила, что «она принуждена была для лучшаго сокрытия отъезда сих двух принцесс о том королю прусскому открыть» (курсив автора). «Таким образом, — пишет Бильбасов, — не Фридрих II известил Елизавету Петровну, а наоборот, она его известила о выборе невесты именно в лице принцессы цербстской»¹⁵. Совершенно неясно, какую «откровенность» учинила императрица; она могла касаться, к примеру, времени или еще каких-либо деталей будущего брака, о котором Шетарди было уже известно. Возможно, что Шетарди скрывал работу своей партии над этим вопросом, не обижая Елизавету Петровну тем, что она действует по их плану. Второй аргумент вовсе не касается брака, а только отъезди Иоганны-Елизаветы и ее дочери; к тому же он выглядит странно: открыть, чтобы сокрыть! Да и как можно было бы втайне от Фридриха II выехать жене его генерала? Кстати сказать, последний аргумент касается и самой процедуры выборов невесты; они просто не могли, по нашему мнению, состояться без согласия короля.

Второй аргумент — «совершенно положительное указание» — Бильбасова также вызывает у нас большие сомнения. В «Дневнике докладов коллегии иностранных дел», — пишет историк, — значится, что в ответе на рекомендацию Фридрихом II принцессы Цербстской и ее дочери предполагалась следующая фраза: «О меритах^13* оных принцесс Ея Императорское Величество посторонне от других слышать изволила» (курсив автора)¹⁶. Речь идет о характеристике ангальт-цербстских принцесс, но не о возможном браке. Заключение Бильбасова категорично. «Мы не отвергаем, — пишет он, — известного участия Фридриха II в браке цербстской принцессы с великим князем; но признаем, что в выборе невесты для Петра Федоровича ни Фридрих II, ни Брюммер не участвовали, и что Фридрих II не имел серьезных оснований вставить в 1775 году в свою «Histoire de mon temps» следующую фразу: «Этим браком утверждалась безопасность Пруссии: русская великая княгиня, вскормленная и воспитанная в прусских землях, обязанная своим счастьем прусскому королю, должна из чувства благодарности держать его сторону»^14* (Бильбасов. С. 483, 484; курсив автора). Сказанное Бильбасовым о Фридрихе II и уж тем более Брюммере, мы не можем принять.

Примечательные противоречия сохраняются у Бильбасова в его «Истории». Так, он рассказывает о том, что в марте 1743 года голштинский принц Август-Фридрих привез в Петербург портрет Софии-Фредерики. «Обрадовался Фридрих II, — пишет Бильбасов, — услышав о благоприятном впечатлении, произведенном на императрицу и великаго князя портретом цербстской принцессы — саксонский проект, к тому же поддерживаемый врагом Пруссии, Бестужевым, шел вразрез с его интересами»¹⁷. Но откуда и когда прусский король узнал о доставке портрета и реакции Елизаветы Петровны, если все делалось в глубокой тайне (и от него в частности)?

Далее Бильбасов приводит рескрипт Фридриха 11 своему посланнику Мардефельду от 2 ноября 1743 года, в котором говорилось: «Чтоб уничтожить саксонский проект, предложите принцессу из какого-нибудь древнего герцогского дома Германии. Относительно моих сестер вы знаете уже мой взгляд — ни одной из них я не отдам в Россию. Меня удивляет, что императрица не остановится в своем выборе на цербстской принцессе, хотя она голштинского рода, который императрица так любит. Сверх того есть две принцессы гессен-дармштадтския, из которых одной 20, а другой 18 лет». Комментируя этот текст, Бильбасов пишет: «В нем Фридрих II впервые упоминает о цербстской принцессе, упоминает нерешительно, рядом с принцессами гессен-дармштадтскими, которых он предлагает даже и в декабре, когда выбор невесты для великого князя давно уже был сделан Елизаветою Петровною, когда цербстская княгиня Иоганна-Елизавета извещала уже его о своем предчувствии, что «императрица предназначила ея дочь в супруги своего племянника великаго князя Петра Федоровича» (курсив наш. — О.И.)¹⁸. Откуда историк мог знать, первое ли это было упоминание Софии-Фредерики, и почему вполне определенное указание на нее Бильбасов называет нерешительным? Кроме того, сам Бильбасов пишет, что Фридрих II «обрадовался» реакции в Петербурге на портрет ангальт-цербстской принцессы; следовательно, ее упоминание в тексте приведенного рескрипта не было случайным. Если прусский король со 2 ноября больше о Софии-Фредерике не писал, то это может означать, что дело пошло и поэтому стало секретным.

Итак, согласно мнению Бильбасова, все сделала Елизавета Петровна. Он находит и решающий аргумент в пользу своего утверждения: сообщение Пецольда от 1 февраля 1744 года, в котором говорилось: «При этом случае мы не можем не заметить, что и это дело о бракосочетании наследника императрица опять решила без предварительного совещания с министрами, как и при объявлении великого князя своим наследником, из чего можно заключить, что она придерживается того принципа, что внутренние и фамильные дела не подлежат обсуждению ее министров. Когда выбор императрицы остановился уже на принцессе цербстской, она сообщила об этом вице-канцлеру Бестужеву под условием строжайшей тайны, причем высказала, что ей много говорили об одной французской принцессе, что она думала и о королевско-польской принцессе, но что так как она в конце концов нашла самым лучшим избрать в невесты великому князю такую принцессу, которая была бы протестантской религии и хотя из знатного, но столь малого рода, чтоб ни связи, ни свита принцессы не возбуждали бы особенного внимания или зависти здешнего народа, то она полагает, что более всего удовлетворяет всем этим условиям принцесса цербстская, тем более что она состоит уже в родстве с голштинским домом» (курсив наш. — О.И.)¹⁹.

Это чрезвычайно важное сообщение, из которого следует, что Бестужев все знал и никаких противоречий с его стороны не могло быть. В другом месте своей «Истории» Бильбасов пишет: «Не подлежит сомнению, что выбор цербстской принцессы в невесты великому князю, сделанный тайно от всех, произвел на вице-канцлера неприятное впечатление; но этот выбор сделан самою императрицею, и умный Бестужев-Рюмин вполне подчинился ему. Он не был против принцессы Софии, будущей великой княгини; он был против тех интриг, которые вела ее мать, цербстская княгиня. Все рассказы о противодействии его «цербстскому» браку измышленного личными врагами, бароном Мардефельдом и маркизом Шетарди...»²⁰ Обратим внимание на одну деталь: выбор Софии-Фредерики и интриги ее матери — события разнесенные во времени, и Бестужев мог и не знать, что последние будут иметь место (хотя нельзя исключить, что он уже знал кое-что об отрицательных особенностях характера Иоганны-Елизаветы).

Все это входит в противоречие с тем, что сообщает Екатерина II и другие источники. Поэтому возникает вопрос: можно ли доверять этому сообщению? Начнем с того, что «зорко следивший» дипломат, по словам того же Бильбасова, проворонил Софию-Фредерику, думая, что будет избрана французская принцесса. Бильбасов пишет следующее: «Эта «französische Prinzessin» преследовала его как кошемар и саксонец из-за нее проглядел принцессу цербстскую»²¹. Пецольд сохранил такую любопытную историю об отношении к Франции и Шетарди русских гвардейцев. Двое из них, пришедших поздравить французского посланника с Новым годом, бросились целовать ему руки и говорили, что считают его за отца родного, а короля его за самого надежного друга России; они просили, чтобы Шетарди уговорил императрицу поскорее ехать в Москву и вызвать герцога Голштинского, чтобы поскорее приезжала в Россию французская принцесса, которую надо привести в русскую веру и выдать замуж за герцога, который будет наследником престола, за что они ручаются. Шетарди напоил их вином, дал им денег²². Примечательно, что тут изложена целая политическая программа, до которой вряд ли бы додумались простые гвардейцы. Не исключено, что кое-что тут сочинил сам дипломат. В этой связи возникает вопрос: почему Бильбасов верит больше слишком «зоркому» саксонскому посланнику, чем прусскому королю?

Попробуем предложить несколько гипотез поведения Пецольда. Проглядеть такое важное событие — выбор невесты для наследника русского престола, серьезно влияющий на политическую картину, — это большое нарушение по службе. Мы полагаем, что Пецольд решился вывернуться из создавшегося положения. Поскольку дело уже сделано, то можно утверждать, что его решила втайне сама императрица — а как ей можно было помешать? Если же допустить, что все решали другие люди (на уровне Пецольда — такие же дипломаты), то ошибка саксонского посланника становилась значительной; его обыграли коллеги. Можно также предположить, что Пецольду была дана подобная информация, чтобы не уронить авторитет русской императрицы в деле выбора невесты для наследника престола, который осуществлялся на самом деле другими людьми (Шетарди, Брюммером, Лестоком).

Подводя итог вопросу о выборе невесты для Петра Федоровича, Бильбасов пишет: «Когда, таким образом, решение, принятое императрицей, сделалось более или менее известным, лица, которым представлялось почему-либо выгодным, старались эксплуатировать в свою пользу самый факт выбора Цербстской принцессы: в приведенных уже письмах к княгине Иоганне-Елизавете Брюммер бесцеремонно приписывает успех единственно своему личному влиянию на императрицу, а Фридрих II выставляет на первый план свои заслуги. Ни тот, ни другой не обмолвились ни единым словом, что собственно выбор невесты для наследника русского престола принадлежит исключительно Елизавете Петровне»²³. К сожалению, Бильбасов не знал о существовании первого и второго вариантов Записок Екатерины II, в которых совершенно определенно говорится о том, кто стоял за ее приглашением в Россию. Что же касается тайны,

которую пытались соблюдать участники этого предприятия, то Бильбасов замечает, что «в то время любили облекать всякий вздор в тайну». По нашему же мнению, тайна в этом деле свидетельствует о тех серьезных противоречиях, которые существовали при российском императорском Дворе. Бильбасов никак не объясняет, почему приглашение к матери принцессы Ангальт-Цербстской посылал Брюммер, представитель французской партии, а не «смирившийся» с ее избранием Бестужев; почему Лесток и Брюммер получили графское достоинство Римской империи (в чем участвовал Фридрих II); почему Брюммер и даже Фридрих II пытались выставлять свои заслуги в этом деле, всех при этом обманывая?

Фридрих II и принцесса София

Обратимся прежде всего к письму прусского короля к Иоганне-Елизавете. Это не опубликованные мемуары, а документ интимный, написанный в ходе событий. Фридрих II писал из Берлина 30 декабря 1743 года: «Государыня моя кузина! Я не сомневаюсь, что Вы знаете уже из писем, полученных из Петербурга, до какой степени Ее Величество Императрица Всероссийская страстно желает, чтоб Вы с принцессою Вашею дочерью приехали к ней, и какие меры приняты этою императрицею для покрытия расходов, сопряженных с этим путешествием. Совершенное почтение, питаемое мною к Вам и ко всему, касающемуся Вас, обязывает меня сказать Вам, какова собственно цель этого путешествия, и доверенность моя к Вашим прекрасным качествам позволяет мне надеяться, что Вы осторожно отнесетесь к моему сообщению по делу, успех которого вполне зависит от непроницаемой тайны. В этой уверенности я не хочу долее скрывать от Вас, что вследствие уважения, питаемого мною к Вам и к принцессе Вашей дочери, я всегда желал доставить ей необычное счастье, и у меня явилась мысль, нельзя ли соединить ее с ее троюродным братом, русским великим князем. Я приказал хлопотать об этом в глубочайшем секрете, в надежде, что это не будет Вам неприятно, и хотя при этом встретилось несколько затруднений, особенно же по близкому родству между принцессой и великим князем, тем не менее были найдены способы устранить эти препятствия, и до настоящего времени успех этого дела был таков, что я имею все основания надеяться на благополучный исход, если Вам угодно будет дать свое согласие и пуститься в путь, предлагаемый Вам Ее Величеством.

Но так как лишь очень немногим лицам известна настоящая цель этой поездки и так как крайне необходимо сохранить эту тайну, то я полагаю, что Ее Императорское Величество пожелает, чтоб Вы сохранили эту тайну в Германии и чтоб Вы особенно позаботились, чтоб ее не узнал граф Чернышев, ее министр в Берлине. Чтоб еще более замаскировать это путешествие, Ее Величество желает, чтоб на этот раз супруг Ваш принц не сопровождал Вас и чтоб Вы начали это путешествие с поездки с Вашею дочерью в Штетин, и оттуда уже прямо в Петербург, не говоря о том ни слова никому в Германии. Сверх того, меня извещают, что Ее Императорское Величество приказала вручить Вам чрез одну прусскую контору в Петербурге десять тысяч рублей на экипаж и на путевые издержки, и что по прибытии в Петербург Вы получите еще тысячу дукатов на путешествие в Москву. В то же время Ее Величество желает, чтоб по приезде в Москву Вы говорили бы всем, что предприняли это тяжелое путешествие единственно для принесения Ее Императорскому Величеству личной благодарности за ее милости к Вашему брату и вообще ко всей Вашей семье. Вот все, что я могу передать Вам в настоящее время, и так как я уверен, что Вы воспользуетесь этим со всею возможною осторожностью, то я был бы бесконечно польщен, если б Вам угодно было согласиться со всем, что я Вам сообщил, и парою слов известить меня о Вашем взгляде на это дело. Впрочем, прошу Вас верить, что я и впредь не перестану стараться в Вашу пользу в этом деле и что я остаюсь и проч.»²⁴

В.А. Бильбасов фактически признает сказанное в этом письме ложью. Но зачем было ему, прусскому королю, прославившемуся в Европе, обманывать жену своего генерала? В победах над женскими сердцами Фридрих II, как известно, не нуждался. В расчете на будущую благодарность? Возможно, но не очень убедительно. Прусский король был человеком выдающимся, который строил реальные планы на будущее и не занимался фантазиями. Красноречивым примером может служить следующее его действие: узнав о воцарении Елизаветы Петровны, он назначил мужа Иоганны-Елизаветы фельдмаршалом²⁵. Считают, что это было сделано с целью доставить удовольствие русской императрице; но нельзя исключить, что тут присутствовали более глубокие резоны. Мог ли представить Фридрих II, что почти никому не известная принцесса София-Фредерика станет Екатериной II? Как не побоялся прусский король, что его обман, зафиксированный навеки в письме к Иоганне-Елизавете, будет обнаружен и на его имя и честь ляжет пятно?

Бильбасов считает, что Фридрих II не имел права добавлять во вторую редакцию мемуаров следующие слова: «Этим браком утверждалась безопасность Пруссии: русская великая княгиня, вскормленная и воспитанная в прусских землях, обязанная своим счастием прусскому королю, должна, из чувства благодарности, держать его сторону»²⁶. Еще во времена «Дела Лопухиных» Фридрих II советовал Елизавете Петровне, что если она хочет иметь наследника престола в своих руках, то б не женила его на принцессе из могущественного дома, а, напротив, из маленького немецкого дома, который обязан будет императрице своим счастьем²⁷. Эту мысль, по-видимому, подхватили его представители в России — Брюммер и Лесток²⁸ (подробнее об этом пойдет речь ниже). Если верить Екатерине II, то ее мать, напротив, говорила о невесте для Петра Федоровича из сильного дома. Во втором варианте своих Записок императрица вспоминает о времени до объявления Петра Федоровича наследником российского престола: «До тех пор спорили иногда для развлечения о том, за кого меня выдадут замуж, и, когда при случае называли молодого герцога Голштинского, мать говорила: «Нет, не за этого; ему нужна жена, которая влиянием или могуществом дома, из которого она выйдет, могла бы поддержать права и притязания этого герцога; следовательно, дочь моя ему не подходит» (22). Может быть, и тогда это было просто игрой. Тем более, что, как тут же замечает Екатерина II, «после этих неожиданных перемен уж не говорили больше, что я неподходящая партия для русского великого князя, и молча улыбались».

Прусский король в мемуарах весьма ясно излагает ход событий и свою точку зрения по вопросу выбора невесты для Петра Федоровича. «Из всех соседей Пруссии, — пишет Фридрих II, — Русская империя заслуживает наибольшее внимание как соседка самая опасная: она сильна, она близка. Будущие правители Пруссии также должны будут искать дружбы этих варваров. Король^15* употребил все средства для снискания дружбы России. Императрица Елизавета была намерена тогда женить великого князя, своего племянника, и хотя ее выбор не был еще решен, однако она всего более склонялась на сторону принцессы Ульрики^16*, сестры короля; но саксонский двор желал выдать за великого князя принцессу Марианну, вторую дочь короля Августа. Ничего не могло быть противнее прусскому интересу, как позволить образоваться союзу между Россиею и Саксониею, и ничего хуже, как пожертвовать принцессою королевской крови, чтоб оттеснить саксонку. Придумали другое средство.

Из немецких принцесс, могших быть невестами, принцесса цербстская более всех годилась для России и соответствовала прусским интересам. Ее отец был фельдмаршалом королевской службы, ее мать — принцесса Голштинская, сестра наследника шведского престола и тетка великого князя русского. Мы не войдем в подробности переговоров: довольно знать, что надобно было употреблять такие усилия, как будто дело шло о величайшем интересе в мире. Сам отец невесты противился браку: будучи ревностным лютеранином, какие бывали в первые времена реформы, он не хотел позволить своей дочери сделаться шизматичкою^17* и согласился только тогда, как один священник, отличавшийся большою терпимостью, доказал ему, что греческая религия почти то же самое, что лютеранская. В России Мардефельд умел так хорошо скрыть пружины, которые он приводил в действие, от канцлера Бестужева, что принцесса цербстская приехала в Петербург к великому удивлению Европы и была принята в Москве императрицею с явными знаками удовольствия и дружбы» (курсив наш. — О.И.)²⁹.

Весьма показательно, что выбор принцессы цербстской делался прежде всего как альтернатива саксонскому варианту; Фридрих II, как видно, не хотел упрочивать союза с Россией через брак своей сестры Амалии с великим князем. Он желал иметь свои руки свободными; отсюда пафос замечания о сохранении «королевской крови». Так что Фридрих II употребил далеко не все средства «для снискания дружбы России», с которой он предвидел еще много конфликтов. Но в случае с наследным принцем Шведским Адольфом-Фридрихом прусский король счел нужным закрепить отношения браком со своей сестрой Ульрикой. Он с гордостью писал: «После того как императрица (Елизавета Петровна. — О.И.) решилась выбрать принцессу цербстскую в невесты великому князю, не было уже большого труда заставить ее согласиться на брак прусской принцессы Ульрики с наследником шведского престола. На этих двух браках Пруссия основывала свою безопасность» (курсив наш. — О.И.)³⁰.

Что касается отца Софии-Фредерики, принца Христиана-Августа, то тут далеко не все ясно. Почему его не пустили не только сопровождать супругу и дочь, но и на обручение и свадьбу? По случаю обручения дочери Христиана-Августа с Петром Федоровичем многие были награждены и получили чины, а он ничего не получил. Неужели виной была его религиозность? В.А. Бильбасов пишет, что отец принцессы Софии не был фанатиком, но весьма серьезно относился к вопросам веры. В письме к жене он писал, что «греческая церковь была первою, чистою апостольскою церковью», правда, «всякие раздоры и обрядности замутили ее», но тем не менее он «не видит никакого препятствия предоставить на волю дочери выбор вероисповедания». В этом отношении примечательно его письмо к дочери. «Ты должна, — пишет Христиан-Август, — относиться к этому испытанию не легкомысленно, должна хорошенько испытать себя, действительно ли одушевляющие тебя страсти господствуют в твоей душе, не являются ли они, незаметно для тебя самой, последствием милостей императрицы и других высокопоставленных особ при русском дворе. Мы, люди, вследствие нашей слабости, чаще смотрим лишь на то, что пред глазами; Господь же испытует сердца и внутренние наши побуждения, и по ним уже, как Всесправедливый, оказует свои милости»³¹. В этом отношении слова Фридриха II о проблемах с отцом относительно будущей веры дочери, по-видимому, не совсем верны.

Наибольшей тайной в этом деле является, на наш взгляд, запрет Елизаветы Петровны на приезд отца Софии-Фредерики. В исторических и мемуарных книгах отсутствуют пояснения мотивов подобного решения российской императрицы. Единственной известной причиной, по которой Христиана-Августа впоследствии не пускали в Россию, являлась Курляндия. Однако тут присутствует одна тонкость — императрица должна была знать заранее, что отец Софии-Фредерики почему-то претендует на Курляндию. Конечно, гипотетически можно предположить, что Брюммер, хорошо знавший цербстское семейство, рассказал Елизавете Петровне о потаенных желаниях его главы. Но это маловероятно. В.А. Бильбасов пишет: «Князь цербстский никогда прежде и не думал о Курляндии, но теперь обстоятельства переменились: императрица в восторге от цербстской княгини, в восхищении от цербстской принцессы; если дочь признана достойною быть русскою великою княгинею, отчего отец не достоин быть курляндским герцогом? Его берлинский приятель, секретарь русского посольства Шривер, первый подал князю мысль выставить свою кандидатуру; мысль понравилась»³². Иоганна-Елизавета поначалу активно начала действовать в этом направлении. Однако в Петербурге об этом никто с ней не говорил. 14 мая 1744 года Иоганна-Елизавета пишет мужу: «Получение герцогской короны составило бы счастье и радость моего сердца! Я хлопочу не о 80 тысячах вдовьего содержания, а забочусь о тебе и о нашем сыне. Здесь, однако, ни слова еще не слышно об этом деле. Да и трудно рассчитывать на успех, пока подобными делами заправляет вице-канцлер Бестужев, злейший наш враг»³³. Несмотря на это, Иоганна-Елизавета некоторое время еще пыталась заниматься этим делом, но скоро поняла, что из него ничего не получится. Она писала об этом Христиану-Августу, подчеркивая при этом, что «бедный Цербст ей милее богатой Курляндии»³⁴.

Но у Христиана-Августа были другие взгляды. «Вполне с тобою согласен, — пишет он жене, — но так как, по мнению Шривера, выбор зависит от императрицы, а Ее Величество ищет только средства удержать нас близ себя, то все дело сводится лишь к тому, чтоб узнать взгляды императрицы и великого князя. Это тебе легко сделать: читая им пересланные тебе газеты, ты можешь совершенно невинно выведать их мнение. Если императрица окажется против моего выбора, то, конечно, было бы безумием настаивать на этом; если же она не составила еще определенного решения и необходимо только натолкнуть ее на мою кандидатуру, то, не сделав этого, мы вечно будем укорять себя, что прозевали такой благоприятный случай... Я, слава Богу, совершенно доволен тем, что мы имеем; но мне не хотелось бы слышать позже укоризны, что мы проспали свое счастье, в такое благоприятное для нас время»³⁵.

Идя навстречу просьбам мужа, Иоганна-Елизавета даже передала его письмо императрице, в котором он просил о ее высоком предстательстве в пользу его кандидатуры. Елизавета Петровна отклонила эту просьбу. В конце октября 1744 года Мардефельд докладывал своему королю: «Тому около 15 дней, как принцесса цербстская меня просила, чтоб я помешал приезду сюда ее супруга, ибо ей хорошо известно, что императрица ему Курляндии не даст. Я отвечал, что уверен в желании Вашего Величества видеть принца герцогом Курляндским, тем более что вы не имеете видов на это княжество для своего дома, но что я вижу два больших затруднения: первое, императрица всем заинтересованным державам рекомендовала принца Гомбургского; второе, что она не захочет потерять получаемые оттуда доходы»³⁶. По-видимому, Елизавета Петровна относилась к Христиану-Августу отрицательно; когда он умер (а это произошло 16 марта 1747 года), императрица потребовала, чтобы Екатерина перестала плакать, поскольку ее отец не был королем и «потеря не велика» (100).

Конечно, при таком отношении к отцу управлять его дочерью (а через нее, возможно, великим князем) предполагалось весьма легким делом, тем более что на стороне Фридриха II была мать Екатерины. Но Фридрих и его сторонники не знали Софию-Фредерику. Точнее, до них доходили отрывочные сведения, которые в основном не указывали на какие-то большие задатки девочки. Так, баронесса фон Принцен, в молодости состоявшая камер-фрейлиною при крошечном дворе в Штетине, много рассказывала о Софии-Фредерике и ее родителях. «На моих глазах, — говорила баронесса, — она родилась, росла и воспитывалась; я была свидетельницей ее учебных занятий и успехов; я сама помогала ей укладывать багаж перед отъездом ее в Россию. Я пользовалась настолько ее доверием, что могла думать, будто знаю ее лучше, чем кто-либо другой, а между тем никогда не угадала бы, что ей суждено было приобрести знаменитость, какую она стяжала. В пору ее юности я только заметила в ней ум серьезный, расчетливый и холодный, столь же далекий от всего выдающегося, яркого, как и от всего, что считается заблуждением, причудливостью или легкомыслием. Одним словом, я составила себе понятие о ней, как о женщине обыкновенной, а потому вы можете судить об удивлении моем, когда пришлось узнать про необычайные ее приключения»³⁷. Кажется, что здесь говорит обыкновенная зависть человека, имя которого уцелело в истории только благодаря тому, что она помогала принцессе укладывать багаж для поездки в Россию. Мать Софии-Фредерики была о ней также не высокого мнения, которое несколько поправилось после знакомства с ней графа Г.-А. Гюлленборга, сказавшего Иоганне-Елизавете: «Ваше Высочество, Вы не знаете этого ребенка, ручаюсь Вам, что он имеет гораздо больше ума и достоинств, нежели Вы думаете...» (29).

Единственная серьезная встреча между прусским королем и Софией-Фредерикой произошла перед самым ее отправлением из Берлина в Россию. С этой встречей связана весьма непонятная история. Если верить Екатерине II, ее родители пытались почему-то помешать прусскому королю увидеть их дочь. В первом варианте об этом сказано бегло: «После того как я провела несколько дней в Берлине, король полюбопытствовал взглянуть на меня, он велел пригласить меня к обеду; отец и мать не взяли меня; увидав их без меня, он снова послал за мною и ждал меня к обеду до трех часов» (473). Но во втором варианте эта история передана с большими подробностями. «Король прусский, — вспоминает Екатерина II, — видя, что я приехала в Берлин, и зная, куда меня везут, захотел повидать меня во что бы то ни стало; мать сказала, что я больна; он велел пригласить ее два дня спустя на обед к королеве, его супруге, и сам ей сказал взять и меня с собой. Мать ему обещала, но в назначенный день она отправилась одна ко двору; король, как только ее увидел, спросил о моем здоровье; мать сказала ему, что я была больна; он сказал ей, что знал, что этого не было; она ему ответила, что я не была одета; он ей возразил, что будет ждать меня до завтра со своим обедом. Мать наконец ему сказала, что у меня нет придворного платья. Он пожелал, чтоб одна из его сестер прислала мне одно из таких платьев. Мать, видя, что никакие отговорки не помогали, послала мне сказать, чтоб я одевалась и ехала ко двору. Пришлось одеться, что продолжалось до трех часов пополудни...» (32, 33). Екатерина II сама никак не комментирует этот странный эпизод, хотя его и приводит. Наверно, ей легко было написать, что из-за болезни она плохо выглядела и мать не хотела портить впечатление; но об этом в ее Записках ни слова не говорится. Почему Иоганна-Елизавета препятствовала встрече дочери и Фридриха II, о котором она говорила как об одном из главных лиц в организации замужества, совершенно непонятно. София-Фредерика была привлекательной как внешне, так и духовно; она сама пишет, что в 13 лет была «больше ростом и более развита физически, чем бывает обыкновенно в мои годы» (470) и, как мы уже говорили выше, разбила сердце своему дяде Георгу-Людвигу; а умственный ее мир покорил графа Гюлленборга. Неужели отсутствие подходящего для королевского Двора платья могло также быть истинной причиной? И как можно было идти против воли короля?!

Екатерина II во втором варианте рассказывает: «Наконец я появилась ко двору; король встретил меня в передней королевы. Он заговорил со мною и довел меня до покоев королевы. Я робела и смущалась; наконец сели за стол и встали очень поздно. По выходе из-за стола принц Фердинанд Брауншвейгский, брат королевы, которого я хорошо и давно знала и который не покидал тогда ни на шаг короля прусского, подошел ко мне и сказал: «Нынче вечером вы будете на балу в оперном доме моей дамой за королевским столом». Я сказала ему, что это будет большим удовольствием для меня. Возвращаясь домой, я сказала матери о приглашении принца Брауншвейгского; мать мне сказала «Это странно, ибо я приглашена к столу королевы». За одним из столов предоставили моему отцу почетное место хозяина, так что я была одна за столом короля. Мать уехала до бала к принцессе прусской и с нею на бал. Я гуляла весь вечер со старшей графиней Генкель, статс-дамой принцессы прусской, и так как я ей сказала, что должна быть за столом короля ко времени ужина, то она повела меня в залу, где должны были ужинать. Едва я туда вошла, как принц Брауншвейгский поспешил ко мне навстречу и взял меня за руку; он привел меня к концу стола, и так как подходили также другие пары, то он, все подвигаясь, постарался поместить меня как раз рядом с королем. Как только я увидала короля своим соседом, я хотела удалиться, но он удержал меня и в течение всего вечера говорил только со мной; он мне наговорил тысячу учтивостей. Я справлялась, как умела; однако я искренно сделала несколько упреков принцу Брауншвейгскому за то, что он посадил меня рядом с королем; он обратил это в шутку...» (33, 34).

В первом варианте Екатерина сохранила подробности общения с Фридрихом II. Она пишет: «Наконец я приехала, он стал со мною говорить, ласкал меня, хвалил и велел мне сказать, что я буду ужинать с ним на балу. Вечером он посадил меня за стол рядом с собою, все время говорил со мной, расспросил меня о тысяче вещей, говорил об опере, комедии, стихах, танцах и уж не знаю, о чем еще, словом, беседовал о тысяче предметов, о которых можно беседовать с четырнадцатилетней девочкой. Вначале я была очень застенчива с ним, но мало-помалу я приручалась, и в конце концов мы разговаривали очень серьезно, так что все общество с изумлением смотрело, как Его Величество беседует с ребенком. Под конец, не знаю, кто именно прошел сзади нас. Он его позвал и протянул руку, чтобы взять тарелку с вареньем, которая стояла передо мною; я взяда ее и подала ему, он мне сказал: «Дайте ее этому человеку», которого он мне назвал, но имя которого я забыла; он обратился к этому человеку и сказал: «Примите этот дар из рук амуров и граций». Я покраснела; мы встали из-за стола...» (473). Что думал на самом деле прусский король об этой девочке, предназначенной им занять место его сестры, которую он ни в коем случае не хотел посылать к «этим варварам»?

10 декабря 1743 года Шетарди писал в свое министерство о попытках саксонского посланника предложить свою кандидатуру в невесты Петру Федоровичу и реакции основных членов его партии: «Герсдорф предлагал также брак между великим князем и дочерью польского короля. Брюммер и Лесток, проведав об этом, представили царице, что принцесса из сильного дома едва ли будет склонна к послушанию, надобно избрать такую, для которой бы брак был подлинным счастьем. Употребили и духовных лиц для внушения, что принцесса-католичка будет опаснее для православия, чем протестантка, и предложили принцессу Цербстскую. Лесток вчера вечером приходил ко мне сказать, что дело сделано и царица послала секретно 10 000 рублей к принцессе Цербстской, чтоб поскорее ехала сюда»^18* (курсив наш. — О.И.)³⁸.

То, что Фридрих II и его агенты в России навязывали подобную точку зрения Елизавете Петровне, понятно. Как можно бы было управлять дочерью, например, Людовика XV? С другой стороны, династический брак с невестой, принадлежащей мощному государству (к примеру, Франции или Англии, как это часто бывало), мог серьезно укрепить позиции России, что ее врагам было совершенно не нужно. Напротив, брак наследника престола с принцессой из мелкого германского герцогства в известном смысле унижал великую державу, которой становилась Россия. Борьба с «саксонским вариантом» была, в сущности, как мы видели, борьбой с политической системой А.П. Бестужева. Для Софии-Фредерики подобный брак должен был предвещать полную зависимость от различных политических деятелей, как в России, так и зарубежных ее «покровителей», что грозило многими проблемами и неприятностями. Для Елизаветы Петровны выбор жены для Петра Федоровича из микроскопического германского герцогства был известной гарантией того, что ей не удастся поднять мощных родственников^19*, чтобы ускорить вступление мужа на императорский трон; императрица этого весьма опасалась.

В этом отношении кажется странным, что В.А. Бильбасов так недооценил роль Брюммера в деле избрания невесты для Петра Федоровича. Мы же, напротив, полагаем, что гофмаршал великого князя играл весьма отрицательную роль и делал это намеренно, хотя, возможно, и без какого-либо принуждения. Другими словами, он поступал так, как ему рекомендовали Шетарди, Фридрих II, но при этом исполнял и собственную «партию», лейтмотивом которой была ненависть к России.

Роль Брюммера

Обратимся к письму, которое направил к Иоганне-Елизавете Брюммер. Вот его текст, в котором выделяем особенно примечательные места, требующие комментирования:

«Государыня!

[1]^20* Не настолько виноват я в моем долгом молчании, как Ваша Светлость имеет право обвинять меня. Нездоровье, не покидавшее меня уже несколько недель, накопление дел, хороших и дурных, особенно же довольно опасная болезнь Его Императорского Высочества великого князя, моего государя, от которой, однако, по милости Божией, он вполне оправился, являются достаточными доводами в мою пользу. Во всяком случае, среди всех этих затруднений, моя почтительная преданность Вашей Светлости была и всегда будет неизменною, хотя проявление ее и может меняться. Несмотря на мои ежедневные занятия, я мог, конечно — объявляю это чистосердечно — найти время для выражения Вашей Светлости своей преданности; но мне не хотелось этого делать до тех пор, пока я не получил возможности сообщить Вам нечто весьма для Вас приятное.

[2] Надеюсь, государыня, что Ваша Светлость вполне уверены, что, с тех пор как я нахожусь в этой стране, я не перестаю трудиться для счастия и величия наисветлейшего герцогского дома. Успел ли я в этом или не успел, пусть судят другие. Издавна питая особое почтение к особе Вашей Светлости и стараясь убедить ее в этом не столько пустыми словами, как действительными делами, я дни и ночи соображал, нельзя ли сделать что-нибудь блистательное в пользу Вашей Светлости и Вашей именитой фамилии.

[3] Зная великодушие Вашего сердца и благородство Ваших чувств, я не колеблюсь ни минуты открыть Вашей Светлости дело, которое прошу содержать в тайне, так чтобы в первое, по крайней мере, время ничто не обнаружилось бы. В продолжении двух лет, как я имею счастье находиться при этом дворе, я часто имел случай говорить Ее Императорскому Величеству о Вашей Светлости и Ваших выдающихся качествах. Я долго хлопотал и употреблял всевозможные старания, чтобы довести дело до желанного конца. С трудом, но думаю, что я успел, и надеюсь, что нашел то, что восполнит и закрепит совершенное благополучие герцогского дома. В этом отношении я сделал, скажу без похвальбы, все, что можно требовать от моего усердия и от моей привязанности к Вашей Светлости. Теперь, государыня, Вашей Светлости остается приложить руку к делу, которое я так удачно начал. Таким образом, чтобы не терять времени на предисловие, да позволит мне Ваша Светлость иметь честь, с крайним удовольствием, сообщить ей, в чем дело.

[4] По именному повелению Ее Императорского Величества я должен, государыня, передать Вам, что эта Августейшая Императрица желает, чтобы Ваша Светлость, в сопровождении принцессы старшей Вашей дочери, прибыли возможно скорее и не теряя времени в Россию, в тот город, где будет находиться императорский двор^21*. Ваша Светлость слишком просвещенна, чтобы не понять истинного смысла того нетерпения, с которым Ее Императорское Величество желает скорее увидеть здесь Вас, равно как и принцессу Вашу дочь, о которой молва сообщила нам так много хорошего. Бывают случаи, когда глас народа есть именно глас Божий. В то же время наша несравненная Монархиня мне именно указала предварить Вашу Светлость, чтобы принц супруг Ваш не приезжал вместе с Вами; Ее Императорское Величество имеет весьма уважительные причины желать этого. Полагаю, Вашей Светлости достаточно одного слова, чтобы воля нашей божественной Государыни была исполнена.

[5] Чтоб Ваша Светлость не были ничем затруднены, чтобы Вы могли сделать несколько платьев для себя и для принцессы Вашей дочери и могли, не теряя времени, предпринять путешествие, имею честь приложить к настоящему письму вексель, по которому Вы получите деньги немедленно по предъявлении. Правда, сумма довольно скромна; но надобно сказать Вашей Светлости, что это сделано с умыслом: чтоб выдача большей суммы не бросилась в глаза тем, которые следят за всеми нашими действиями. Но чтоб Ваша Светлость не нуждалась ни в чем по приезде в Петербург, я распорядился, чтоб купец Иоган Лудольф Дом уплатил Вашей Светлости, во время проезда, две тысячи рублей, в случае если Вы будете нуждаться в них. Осмеливаюсь ручаться Вашей Светлости, что по благополучном прибытии сюда Вы не будете уже нуждаться ни в чем Ваша Светлость найдете здесь покровительницу, которая позаботится о всем, что Вам необходимо, чтоб достойным образом появляться в обществе. Приняты такие меры, что Ваша Светлость останетесь вполне довольны.

[6] Чтоб ускорить путешествие, не терпящее промедления, Ваша Светлость сделаете хорошо, если возьмете с собою только одну статс-даму, пару горничных, повара (необходимого в этой стране) и одного офицера для распоряжений на почтовых станциях. Чтобы не увеличивать чрезмерно свиту, достаточно трех или четырех лакеев для обычных услуг. По приезде в Ригу Ваша Светлость найдете там эскорту, назначенную Ее Императорским Величеством, чтобы проводить Вас в местопребывание двора. Если Ваша Светлость узнаете в Риге, что двор находится в Москве, я все-таки советую Вам, государыня, ехать на Петербург, не на Псков, в виду неудобства неустроенных дорог и убогости станций, что еще долее задержит Вашу Светлость, чем небольшой объезд, который Вы сделаете, направляясь сюда. Судя по всему, Ее Императорское Величество отправится отсюда в Москву недели две спустя после Нового года. Чтобы путь отсюда до Москвы не казался Вашей Светлости бесконечным, имею честь уверить Вас, что его можно сделать в пять или шесть дней.

[7] Передав Вашей Светлости все, что было мне поручено, позволяю себе прибавить, что для удовлетворения излишнего любопытства Ваша Светлость можете объявить, что долг и вежливость требуют от Вас съездить в Россию, как для того, чтоб поблагодарить Ее Императорское Величество за необычайную благосклонность, оказанную герцогскому дому, так и для того, чтоб видеть совершеннейшую из Государынь на земле, милостям которой Вы хотите лично поручить себя. Чтоб Ваша Светлость знали все обстоятельства, касающиеся этого дела, имею честь сообщить Вам, что Король Прусский посвящен в этот секрет, и поэтому Ваша Светлость можете говорить с ним об этом или не говорить, как вы найдете более уместным. Что же касается меня лично, я почтительнейше советовал бы Вашей Светлости поговорить об этом с Королем, так как в свое время и в своем месте Вы почувствуете последствия, которые естественно произойдут из того.

[8] На этом месте письма меня позвала Ее Императорское Величество и изволила приказать вновь просить Вашу Светлость поторопиться приездом, насколько только возможно. Эта божественная Государыня милостиво сказала, что так как обстоятельства не позволяют ей в настоящее время видеть принца-супруга Вашей Светлости, то она не замедлит вызвать его, как только изменятся обстоятельства. Я счел своею обязанностью известить об этом Вашу Светлость, чтоб Вы могли воспользоваться этим известием для успеха дела, о котором идет речь. Г. Лесток, который всеконечно работал в согласии со мною и который очень предан интересам герцогского дома, просил меня засвидетельствовать Вашей Светлости его глубочайшее почтение. Я должен отдать ему справедливость у что относительно интересов Вашей Светлости он вел себя как честный человек и ревностный слуга.

Мое письмо оказывается столь длинным, что я должен принести в том тысячу извинений Вашей Светлости. Мне остается только прибавить, что я с глубочайшим почтением и с почтительною преданностью имею честь быть. Брюммер. С.-Петербург. 17 декабря н. с. 1743 году.

[9] Приписка. Чтоб лучше скрыть цель путешествия, Вашей Светлости остается объявить, что Вы едете в Штетин, и уже оттуда пуститься прямо в Россию. Если Ваша Светлость найдете удобным, Вы можете ехать под именем графини Рейнбек до самой Риги, где уже объявите о себе и получите эскорту, которая Вам назначена» (курсив наш. — О.И.)³⁹.

Приступая к комментированию этого текста, прежде всего, отметим, что мы не можем согласиться с В.А. Бильбасовым, утверждавшим, что тут Брюммер чрезмерно преувеличивает или даже вовсе фальсифицирует свои заслуги. Конечно, выглядит несколько странным, что все дело выбора Софии-Фредерики в невесты Петру Федоровичу Брюммер приписывает себе и отчасти Лестоку, но ничего не говорит о роли в этом императрицы. Но если дело обстояло не так, то Брюммер подвергал себя большой опасности в случае прочтения этого письма дочерью Петра I. Скорее всего, так все и происходило, что подтверждает в своих Записках Екатерина II. Брюммер — основной участник чрезвычайно важной секретной операции, имея другом Лестока, чувствовал себя весьма прочно.

Вполне вероятно, что это письмо писалось по приказанию Елизаветы Петровны во дворце, и, по-видимому, его содержание было согласовано с ней в общих чертах. Вряд ли Брюммер выдумал вызов к императрице [8], хотя, конечно, в этом упоминании есть что-то от «пускания пыли в глаза», что отмечал в характере гофмаршала Штелин. Но зачем Брюммеру так запутывать свое письмо: Елизавета Петровна в первой его части (до вызова гофмаршала к императрице) категорически настаивает на отсутствии Христиана-Августа [4], а во второй части — явно смягчает позицию [8]. Брюммер не мог быть уверенным в том, что императрица не захочет ознакомиться с результатом его трудов; меньшим, но все-таки неприятным разоблачением посредством прибывшей Иоганны-Елизаветы, которая могла быстро узнать, как все было на самом деле.

Почему Елизавета Петровна поручает писать подобное письмо Брюммеру, а, например, не Лестоку? Это трудная проблема. Как мы видели выше, Брюммер презирал Петра Федоровича, а тот его ненавидел; поэтому фразу о радости по поводу выздоровления великого князя следует считать ложной и адресованной, быть может, для глаз императрицы [1]. Следует предположить, что Елизавета Петровна в то время ничего об этом не знала («Записка Корфа» попала к ней позднее). Но она, вероятно, была осведомлена, что гофмаршал великого князя переписывается с Адольфом-Фридрихом и его сестрой. Екатерина II вспоминает, что, увидев это письмо, она сразу узнала руку Брюммера, с которым ее мать переписывалась с 1739 года (28), следовательно, его письма в доме Софии-Фредерики были не редки и не могли вызвать подозрения. Кстати сказать, София-Фредерика знала Брюммера с того же года (469). Во втором варианте Записок она вспоминает, как уже тогда ее стали сватать Карлу-Петру-Ульриху, которому прочили тогда шведскую корону: «Я слышала, как у моих дядей, тетушек, у Брюммера и у самых близких и там и сям срывались слова, которые заставляли меня думать, что нас, может быть, предназначают друг другу» (469). У Екатерины II, таким образом, были основания писать, что Брюммер действовал «из привязанности к голштинской фамилии» (472).

У нас нет сомнения, что Брюммер реализовывал идею, которая за четыре года уже витала в головах родственников Софии-Фредерики и Карла Петра-Ульриха. В этом отношении становятся понятными и другие замечания Екатерины II из первого варианта Записок. «Бецкий, принц Гомбургский, Брюммер и Лесток уверяли, что я понравилась как государыне, так и народу» (477). По-другому и быть не могло; необходимо было оправдывать свой выбор! А вот другое любопытное место: «Великий князь, во время их разговора, занялся мной, и я ему так понравилась, что он целую ночь от этого не спал, и что Брюммер велел ему сказать вслух, что он не хочет никого другого, кроме меня» (476). «Никого другого» — это, по-видимому, саксонская принцесса.

Нет сомнения, что Елизавета Петровна была готова к принятию этого варианта, поскольку знала о существовании Софии-Фредерики и видела ее портреты, которые привозили в Россию голштинский принц Август-Фридрих, а также барон Корф и камер-юнкер императрицы Сиверс. Был ли в этих действиях серьезный интерес, трудно сказать.

Что дело представлялось не простым, свидетельствуют слова из письма Брюммера (и Фридриха II) о соблюдении тайны и скорости [4, 5, 6, 7, 9]. О том, кого боялись, Брюммер говорит расплывчато: те, которые следят за всеми нашими действиями [5]. Через четыре дня (21 декабря) гофмаршал великого князя направляет новое письмо к Иоганне-Елизавете. Он просит, чтоб принцесса спешила. «Императрица, — пишет Брюммер, — ежедневно осведомляется, не имею ли я известий о Вас, проехали ли Вы Данциг, когда можете приехать в Москву; я отвечаю, что если бы Ваша Светлость имели крылья, то воспользовались бы ими, чтоб не терять ни минуты». В этом же письме Брюммер сообщает, что Петр Федорович ничего не знает о приезде тетушки и сестрицы⁴⁰. Мардефельд, который уже активно участвует в деле, обращается с просьбой к Фридриху II: «Императрица умоляет Ваше Величество приказать цербстской княгине ускорить свой отъезд и, по возможности, торопиться в путешествии»⁴¹.

Что же заставляло так спешить Елизавету Петровну? Боязнь потерять власть или стремление справиться с какими-то силами, которые пытались помешать приезду избранной самой императрицей претендентки? Или, быть может, женская прихоть, облаченная в самодержавную мантию: хочу и немедленно! Что касается возможности переворота, то хотя она и сохранялась, но прошло уже достаточно времени — два года! Заговоры — подлинные и мнимые — сурово подавлены. Правда, существует мнение, что Елизавета Петровна на протяжении всей своей жизни хронически боялась ночного переворота и потому ночью в основном бодрствовала, а для сна постоянно выбирала новые помещения⁴². Мы уже говорили выше, что женить Петра Федоровича было рано: он много болел, был слабого телосложения. Примечательно, что один из главных участников выбора невесты Петру Федоровичу — Лесток будто бы советовал Елизавете Петровне женить Петра Федоровича при достижении им 25-летнего возраста. Факт весьма примечательный, если учитывать активность лейб-медика в приглашении Софии-Фредерики и ее матери. Трудно понять подобное противоречие. По-видимому, императрицу, стремящуюся к достижению ее заветной цели, ничто не останавливало, и Лесток, смирясь (не без воздействия Брюммера, конечно), стал бороться против кандидатуры Бестужева. Все спешили, все хотели реализовать свои планы, а в итоге пострадали совсем молодые неопытные люди, принесенные в жертву политике!

Письмо Иоганны-Елизаветы к Брюммеру не сохранилось, но уцелел ее ответ к Фридриху II от 4 января 1744 года. Она писала прусскому королю следующее: «Ваше Величество столь милостиво предупредили меня о деле, которое я готовилась сообщить Вам, что я не нахожу слов для выражения за то Вам своей глубокой признательности, равно как за разъяснения, даваемые мне Вашим Величеством по делу, которого они касаются, за участие, принимаемое Вами в этом деле, и за Ваши хлопоты об успешном его окончании.

Граф Подевильс доложил, конечно, Вашему Величеству о письме, которое было получено на мое имя из Петербурга и которое министр передал в берлинскую почтовую контору для отправки ко мне эстафетою. Это-то письмо, Государь, давая мне первые известия о намерениях Ее Величества Императрицы всероссийской относительно моего путешествия с дочерью к ее двору, заставило меня подозревать о таком деле, на которое я менее всего, конечно, могла рассчитывать. Признаю бесполезным сообщать Вашему Величеству это письмо, не желая Вас утруждать подробностями, сущность которых вполне Вам известна; другие же сведения касаются исключительно предстоящего путешествия. Совершенное почтение, которое я всегда питала к Вашему Величеству, и, если позволено так выразиться, глубокое уважение побуждали меня тотчас же известить Вас об этом.

Укрепленная в этих чувствах Вашим письмом, считаю себя счастливою, что пользуюсь доверием Государя, истинно великого, не только друга и союзника императрицы, оказавшей мне неизреченные милости, но и покровителя моего и моего семейства в столь важном для нас деле. Вследствие этого, Государь, вменяю себе в обязанность повиноваться указаниям, которыми Вашему Величеству угодно будет почтить меня. Вполне понимаю, Государь, важность таинственности, рекомендуемой Вашим Величеством; тем не менее, по многим причинам, которые легче понимаются, чем описываются, я должна была посвятить в эту тайну князя, за скромность которого я ручаюсь, не полагая, чтоб я заслуживала за это упрек. Князь изъявил свое согласие. Это путешествие, действительно опасное для женщин, особенно в настоящее время, не страшит меня. Я решилась, и, твердо убежденная, что все это делается по воле Провидения, я уповаю, что Провидение же поможет мне преодолеть опасные затруднения, на которые многие не отважились бы.

Мнимое путешествие в Штетин, которое Вашему Величеству угодно было предложить мне, кажется нам тем более надежною маскою, что князь, если Ваше Величество разрешите ему проводить меня до Штетина, еще ранее предполагал сделать эту поездку, с заездом в Берлин, где мы пробудем лишь время, необходимое для засвидетельствования почтения королевам и королевскому дому. Если б я этого не сделала, пошли бы толки; к тому же мы уже несколько лет приезжаем на масленицу в Берлин, и публика не обратит внимания на наше появление.

Я не могу еще, Государь, положительно определить день нашего отъезда, и это по двум причинам: во-первых, скорый наш отъезд после получения эстафеты, наделавшей много шума в нашей глуши, мог бы возбудить подозрение родственников и соседей; во-вторых, мне необходимо распорядиться как платьем, так и другими неизбежно нужными мелочами, что займет несколько дней. Надеюсь управиться к четвергу или пятнице будущей недели. Пока же приемлю смелость переслать Вашему Величеству мой ответ в Россию, который смиренно прошу Вас, Государь, отправить эстафетою.

Мне остается просить Ваше Величество об одной милости, которая покажется Вам мелочною, но которая ускорит наше путешествие, — благоволите приказать заготовить за мой счет лошадей во всей Померании и Пруссии. Паспорт, по которому будут отпускаться лошади, будет на имя графини Рейнбек — имя, предписанное мне Ее Императорским Величеством на проезд до Риги, где я открою свое настоящее звание, чтобы получить эскорту, которая назначена сопровождать меня. Мой экипаж будет возможно скромен, чтоб не только выразить мою готовность во всем точно следовать указаниям Ее Императорского Величества, но и доказать Вашему Величеству как цену, придаваемую мною милостивым Вашим словам, так и уважение, с которым остаюсь Вашего Величества покорнейшая и послушнейшая Иоганна-Елизавета»⁴³ (Бильбасов, 37—39; курсив наш. — О.И.).

Весьма любопытно сравнить письмо Брюммера, в котором сказано только, что «Король Прусский посвящен в этот секрет, и поэтому Ваша Светлость можете говорить с ним об этом или не говорить, как вы найдете более уместным» [7], и заявление Фридриха II о его активном участии в этом деле. Поэтому Иоганна-Елизавета не посылает королю копии столь важного письма, а замечает. «Признаю бесполезным сообщать Вашему Величеству это письмо, не желая Вас утруждать подробностями, сущность которых вполне Вам известна». Чтобы примирить два письма — Фридриха II и Брюммера, — следует предположить, что основная идея принадлежит Брюммеру, который довел ее до сведения прусского короля, а тот, вероятно дав несколько «ценных указаний», реализацию ее оставил автору. Гофмаршал великого князя об этом прямо не стал говорить, но особо подчеркнул свою роль. Обращают на себя внимание и слова Иоганны-Елизаветы о том, что она ранее не подозревала о возможном браке своей дочери с Петром Федоровичем. Это была, как мы знаем, ложь, вероятно высказанная для того, чтобы подчеркнуть величину благодеяния Фридриха II.

Что касается «тайны от родственников», то Иоганна-Елизавета говорила не совсем правду. Им было известно о содержании письма Брюммера, и по этому поводу шла переписка. В Цербсте среди ближайших родственников принцессы Софии-Фредерики к этому делу — к поездке в Москву, перемене веры и браку с Петром Федоровичем — относились плохо. Особенно заботил их второй вопрос. Но и брак с российским великим князем не радовал родственников. Они вспоминали о печальной судьбе супруги царевича Алексея Петровича, дочери Людвига Брауншвейг-Вольфенбюттельского — несчастной Шарлотты, брошенной мужем и забытой царем; о судьбе Брауншвейгской фамилии; о дворцовых переворотах⁴⁴.

Наверняка возникала в этой переписке (полностью не опубликованной) тема личности Петра Федоровича. Екатерина II рассказывает, что в 1739 году, когда вся семья собралась в Эйтине, обсуждались недостатки Карла-Петра-Ульриха (206). Это не могли не вспомнить родственники. Бабка принцессы Софии-Фредерики, герцогиня Брауншвейгская (мать Иоганны-Елизаветы), ее тетка, аббатиса Кведлинбургская, особенно противились «затее» породниться с русским императорским домом, не демонстрирующим в последние десятилетия стабильности. Поэтому отъезд в Россию пришлось некоторое время скрывать и от родственников. Только очутившись в Кёнигсберге, Иоганна-Елизавета уведомила о поездке свою мать — герцогиню Голштинскую Альбертину-Фредерику, и сестру — аббатису Герфордскую Гедвигу-Софию. Она писала матери: «В день нового года я получила эстафету из Петербурга с приглашением, по приказанию и от имени Всероссийской Императрицы, отправиться, не теряя времени, с старшею дочерью в место, где будет находиться императорский двор при моем прибытии в Россию. Государя-князя просили не сопровождать меня, так как ее императорское величество имела важные причины отложить удовольствие свидания с ним до другого раза. Письмо было снабжено векселем, многими необходимыми наставлениями, предписанием о непроницаемой тайне и о сохранении инкогнито, под именем графини Рейнбек, до Риги, где мне разрешено открыть свое имя, чтоб получить назначенную мне эскорту, и предписано говорить, как в Риге, так и по прибытии, что я еду лично благодарить Ее Императорское Величество за все милости, оказанные моему дому, и лично узнать эту прелестную Государыню. Ее Императорское Величество желает, чтобы то же самое разглашали и мои родственники в Германии. Прежде всего, мне бросилось в глаза существенное обстоятельство, касающееся моей дочери, относительно которого, как я узнала впоследствии, я не ошиблась. Многого стоило нам, моему мужу и мне, решиться, но, успокоенные, что касается религии, примером жены царевича и убежденные законными соображениями, что не следует отказываться от предложения такой Великой Государыни, которой к тому же мы так много обязаны, мы решили мой отъезд. И так, делая вид, что приглашены в Берлин, мой муж и я выехали из Цербста. Вскоре он получил приказание отправиться в Штетин; я сделала вид, что сопровождаю его, но потом свернула на другую дорогу. В одиннадцать дней я прибыла сюда и хотя не устала, но завтра отдохну здесь. Надеюсь, что переезд в Ригу не продолжится более недели; из Риги в Петербург, если только санный путь продержится, еще менее»⁴⁵.

Весьма примечательно, что Христиан-Август пытался защищать решение жены перед родственниками. Иоганна-Елизавета в свою очередь, поддерживая принятое решение, писала к мужу из Москвы: «Я не сомневалась, что поднимется буря из-за нашей поездки в Москву; религия и честолюбие дают хороший к тому повод. Но ведь и тетка, подобно нам, не была бы в силах изменить мудрые пути Провидения. Мою поездку сюда и все это дело нельзя приписать ничему иному, и можно быть уверенным, что Всевидящий совершает этим свои сокрытые от нас намерения. Мы, родители, можем утешаться тем, что только вследствие необходимости одно из наших детей будет призывать Бога по иному богослужению, хотя, касательно истинного учения, и ее и наша совесть могут быть совершенно покойны. Конечно, нам, родителям, очень тяжко видеть свою дочь вдали от себя и как бы отрезанною, несмотря даже на то, что дочь будет обладать одним из величайших в мире богатств. В этом случае нас может утешать только уверенность, что мы оставляем дочь среди народа, который ее действительно уже любит, и на попечении прекраснейшей и любезнейшей матери»⁴⁶.

Секретная сторона поездки Иоганны-Елизаветы в Россию

10 января 1744 года Иоганна-Елизавета с мужем и дочерью выехали из Цербста и на следующий день прибыли в Берлин. Там София-Фредерика, как мы писали выше, говорила долго с Фридрихом II, а ее мать получила соответствующие инструкции о том, как надо вести себя при российском Дворе и что делать. То, что такие инструктажи проводились, следует из письма Иоганны-Елизаветы мужу по прибытии в Россию. В нем говорилось: «Я нашла здесь все в том именно положении, как мне говорил король и Подевильс в Берлине»⁴⁷. О чем же шла речь в Берлине? Главное — свержение А.П. Бестужева, серьезно мешавшего планам прусского короля. Через два дня после отъезда Софии-Фредерики и ее матери из Берлина (12 января 1744 года) Фридрих II писал об этой цели своему посланнику в Петербурге и добавлял: «Я много рассчитываю на помощь княгини Цербстской»⁴⁸. Почему Иоганна-Елизавета лично должна действовать против Бестужева? Во-первых, он был противник брака ее дочери с Петром Федоровичем, и, во-вторых, как считали доброжелатели, «ее сердце уязвлено было всеми от венского двора голштинскому дому оказанными поступками» (а за союз с Австрией стоял крепко Бестужев). Кроме того, в случае успеха Фридрих II будто бы обещал сделать сестру Иоганны-Елизаветы аббатисою Кведлинбургскою⁴⁹. Эту помощь ждал не только прусский посланник, но и Шетарди, который так и писал на родину: «Мы много от помоществования княгини Цербстской надеемся»⁵⁰.

Как бы то ни было, а 3 февраля 1744 года Иоганна-Елизавета с дочерью была уже в Петербурге, а вечером 9-го в Москве, где ее торжественно встречали в Головинском дворце. Первыми из тех, кто приветствовал Софию-Фредерику и ее мать, были Брюммер и Лесток, что, как видно, было далеко не случайным. Далее события развертывались следующим образом. Императрица встретила желанных гостей в первой приемной дворца. Она сделала несколько шагов навстречу Иоганне-Елизавете и ее дочери, обняла и поцеловала их. Принцесса-мать, следуя совету Брюммера, поцеловала руку императрицы и будто бы сказала: «Я приехала повергнуть к стопам Вашего Величества чувства живейшей признательности за благодеяния, которые Вы изливаете на мою семью и новые знаки которых сопровождали каждый шаг, сделанный мною во владениях Вашего Величества. У меня нет других заслуг, кроме того, что я так живо чувствую эти благодеяния, чтобы осмелиться просить Вашего покровительства себе, остальному моему семейству и той из моих дочерей, которой Ваше Величество удостоили дозволить сопровождать меня в поездке к Вашему двору». Императрица Елизавета очень прочувственно отвечала: «Все, что я сделала, ничто в сравнении с тем, что я желала бы сделать для своей семьи; моя кровь мне не дороже, чем ваша. Намерения мои всегда останутся теми же, и моя дружба должна цениться по моим действиям в пользу всех вас». После обмена этими любезностями императрица обняла и поцеловала принцессу Софию-Фредерику. Потом все перешли в спальню императрицы. Подали кресла, но разговор стал до того оживлен, что никто не садился. Рассказывают, что Елизавета Петровна долго смотрела на Иоганну-Елизавету, а затем неожиданно быстро вышла в соседнюю комнату; впоследствии принцессе сказали, что Елизавета Петровна, найдя в ней необыкновенное сходство с братом ее, не могла удержаться от слез и вышла, чтоб скрыть их⁵¹. Штелин, современник событий, оставил короткую, но очень емкую запись: «Приезд княгини Ангальт-Цербстской с ее дочерью. Восторг императрицы. Характер этой прекрасной и умной княгини. Императрица Елизавета первое время была ею совершенно очарована. Она подарила ей тогда драгоценный перстень с большим брильянтом и сказала: «Так как он был назначен ея прежнему жениху, епископу Ентинскому, брату княгини, который умер до обручения, то она дарит его сестре его, чтоб еще раз скрепить их союз»»⁵².

Не в меньший восторг, чем российская императрица, пришел Фридрих II; была решена важная часть поставленной им задачи. Следовало наградить участников. Нет сомнения, что по ходатайству Фридриха II весной 1744 года император Карл VII возвел Брюммера и Лестока^22* в графы Священной Римской империи⁵³. Кроме того, Лесток получил от Елизаветы Петровны в подарок еще 15 000 рублей (получил ли еще что-то от императрицы Брюммер, неизвестно).

А как же реагировал на этот выбор А.П. Бестужев? Шетарди писал в свое министерство, что Бестужев был в ярости от приезда принцессы Цербстской и до того забылся, что сказал: «Посмотрим, могут ли такие брачные союзы заключаться без совета с нами, большими господами этого государства». Действительно ли сказал Бестужев такие слова, доказательств нет. Нельзя исключить, что они попали в депешу француза специально для перлюстраторов, чтобы быть доложенными Елизавете Петровне. Известно, что иностранные дипломаты прибегали к таким приемам⁵⁴. Кроме того, Шетарди обвинял вице-канцлера в том, что он склонил на свою сторону московского архиерея, чтобы тот указал Елизавете Петровне на незаконность брака великого князя с принцессой Софией-Фредерикой по причине родства и указывал на саксонскую принцессу. Получив копию этой депеши, Бестужев заметил: «Какого зла в свете и вымыслить не можно, такое маркиз Шетардий с своими сообщниками Лестоком и Брюммером умышленно вице-канцлеру приписует. Сие их богомерзкое и вымышленное оклеветание удостоверительно доказать можно, когда Ее Императорскому Величеству высочайше угодно будет московского архиепископа или всякую иную духовного чина особу под клятвою спросить, учинено ли было ему или кому иному какое-либо ни есть от вице-канцлера о супружестве с принцессою Цербстскою внушение, или хотя по меньшей мере имел ли вице-канцлер с кем-нибудь из них какие партикулярные разговоры, наименьше же какие о сем соглашения»⁵⁵.

Политическая картина, связанная с выбором невесты для Петра Федоровича, была весьма сложная. Об этом свидетельствует отрывок из дела участника возведения на престол Елизаветы Петровны — Грюнштейна. Последний показал: «Я был в ссоре с князь Никитою Трубецким, и помирил нас Брюммер в комнате принцессы Сербской (Цербстской. — О.И.). Брюммер давно мне говорил: «Помирись с князь Никитою, потому что он человек добрый». — «Как добрый? — сказал я. — Он интересан (своекорыстный. — О.И.)!» — «Если б не он, — говорил Брюммер, — то мы таких проклятых дел не знали бы: надеялись (враги наши), что великий князь не женится на молодой принцессе (Софии-Фредерике. — О.И.)». И старая принцесса (Иоганна-Елизавета. — О.И.) упрашивала меня помириться с Трубецким. После мира, отведши меня к окну, Трубецкой говорил: «Вот когда б ты болен не был, то увидел бы ты, как российский генералитет и сенаторы веселы были, когда прибыла великая княжна; они смотрят в землю и прибытия великой княжны не желали, хотели принять польскую принцессу». — «Все ли они таковы?» — спросил я. Трубецкой отвечал: «Голицыны добрые люди, особенно князь Михайла. Чрез архиереев Ее Величеству толковали, что свадьбе быть нельзя — родня! А ты сам рассуди, что на мне польской кавалерии нет; я растолковал Ее Величеству, что свойства нет; понеже лютерская вера еретическая, а когда великая княжна приняла уже православную веру, то уже за свойство признавать не надлежит». И при том Трубецкой весь генералитет и Сенат уничтожил и объявлял, что свадьба великого князя чрез него одного сделана» (курсив наш. — О.И.)⁵⁶. Итак, если верить этому тексту, то не только Бестужев (который тут и не упоминается), а «генералитет и сенаторы» были против ангальт-цербстской принцессы; возник также вопрос о родственных связях ее и великого князя^23*. Трудно поверить, что все сделал князь Н.Ю. Трубецкой; однако это сообщение дает новый взгляд на происходившие тогда события.

Когда принцесса серьезно заболела, стали ходить разные слухи о других кандидатурах. Мардефельд писал в Берлин, будто Бестужев-Рюмин «открыто» ликовал, уверенный, что принцесса скоро умрет. Шетарди сообщал в свое министерство по этому поводу следующее: «Какое бы сей болезни окончание ни было, однако ж из того некоторая польза произойдет, по меньшей же мере Царица при сем случае прямые саксонцев и их сообщников сентименты усмотрела, которые пакостным их при сем случае поступком весьма себя уже открыли. Правда ж, что и Царица имеющегося своего за то гнева не скрыла же, ибо третьего дни господину Бримеру и Лестоку она говорила, что они тем ничего не выиграют, а ежели б она такое дражайшее дитя потерять несчастье имела, то она диаволом клялася, что саксонской принцессы однако ж никогда не возмет»⁵⁷. Оставим на совести иностранца сообщение о том, что набожная Елизавета Петровна «клялась дьяволом». Трудно сказать, было ли так на самом деле; вполне возможно, что французский и прусский дипломаты надеялись на вскрытие своих депеш и доставление их императрице. В.А. Бильбасов считал сообщение о «ликовании Бестужева» «слишком смелым»⁵⁸.

Члены французско-прусской партии не были сентиментальны; они решили принять меры на случай смерти Софии-Фредерики. В этом отношении очень красноречивым является письмо Шетарди. В депеше своему министру от 15 марта 1744 года он сообщает: «Господин Брюммер мне в конфиденции открыл, что в случае бедственной крайности, которой опасаться и предусматривать надлежит, он пути уже приуготовил, и что молодая принцесса Дармштатская прекрасная собою, и которую король прусский представлял, в случае когда б принцесса Цербстская успеха не получила, всем другим принцессам предпочтена была б. Однако ж прибежище к такому способу не малым нещастием быть имело б, и мы в том многое потеряли, в рассуждении того мнения и удостоверения, которое принцессы Цербстские, мать и дочь, обо мне имеют, что я в будущем их благополучии, которое им приуготовляется, вспомоществовал»⁵⁹. Весьма любопытна аналогичная реакция Иоганны-Елизаветы на болезнь в конце октября 1744 года Петра Федоровича. Ситуация была тяжелая; боялись, что великий князь не выживет. В это время цербстская княгиня советуется уже с Мардефельдом о выборе другого жениха для своей дочери! Прусский посланник полагал, что следует немедленно выдать княжну за протестантского принца, и лучше всего за Георга Дармштадтского, которого ему расхваливали как умного и красивого юношу. Прусский министр Подевильс, докладывая Фридриху II эту депешу, высказался за маркграфа Карла, имевшего некоторые права на Курляндию. Министр полагал, что Елизавета Петровна, вероятно, объявит великую княжну наследницею русского престола⁶⁰. В этом деле весьма наглядно проявились истинные ценности, которые исповедовали участники брака будущей Екатерины Великой. При русском Дворе в то время страсти кипели нешуточные. Екатерина II вспоминает: «Когда я поправилась, я нашла во всем очень большую перемену. Раньше говорили только о празднествах, увеселениях, удовольствии, а теперь — лишь о распрях, спорах, партиях и вражде» (43).

Следует обратить внимание на то, как легко Брюммер переключился на другую кандидатуру. Чего же действительно хотел достигнуть гофмаршал великого князя, столь активно участвуя в выборе для него невесты, а потом ее замены? Мы видели выше, как Брюммер внушал Иоганне-Елизавете, что печется о счастье их дома. Но кто может пожелать близким людям зятя, недостатки которого заставляют его презирать? Разве сразу не было ясно (и Лесток предупреждал об этом), что супружеской жизни у Софии-Фредерики с великим князем не получится, что характеры их настолько разные, что совместная жизнь будет им крайне тяжела, как потом и произошло. Кроме того, соединялись лица, находящиеся в таком родстве, что это могло вызвать сопротивление православной церкви. К тому же они были разных вероисповеданий. Всего этого Брюммер не мог не знать. Так что же его заставляло создавать такие проблемы? Остается предположить, что в глубине своей души, куда не смогли заглянуть ни Фридрих II, ни Елизавета Петровна, Брюммер не хотел добра ни голштинскому дому, ни России. Напротив, он создавал таким образом (выбором невесты, направленным против Бестужева и его политической системы) проблемы для последней. Будучи по месту своей деятельности голштинцем, служа пруссакам и французам, Брюммер в глубине души оставался лифляндцем, а точнее — шведом, врагом России. Как мы говорили выше, этого он даже особо не скрывал. А.П. Бестужев, по-видимому, рано раскусил его, но долго не мог справиться. Какие силы держали Брюммера в России, можно только догадываться; по-видимому, прежде всего — Лесток, а вместе с последним и Елизавета Петровна. Как по-другому можно объяснить, что человек, которому было поручено воспитание великого князя, или совсем не занимался им, или, напротив, издевался над Петром Федоровичем, распускал о нем разные слухи?

Примечания

Мы специально принимаем название «Выбор принцессы», поскольку так названа одна из статей В.А. Бильбасова, помещенная в приложении к 1-му тому его «Истории Екатерины Великой», изданному в Берлине.

*. Возможно, неверный перевод; вероятно: ныне.

**. Имеется в виду «Дело Лопухиных».

***. Возможно, речь идет о новгородском архиепископе Амвросии Юшкевиче.

****. Екатерина II имела в виду слово matador, заимствованное из испанского, где оно буквально обозначает последнего бойца, убивающего быка, или главный карточный козырь. Мы бы перевели как — застрельщик.

5*. Текст будет приведен ниже.

6*. Herrmann E. Geschichte des russischen Staates. Bd. 1—5. Hamburg, 1832—1853; Droysen J.G. Geschichte der prussischen Politik. Bd. 1—6. Berlin.

7*. У С.М. Соловьева: Вейч.

8*. По-видимому, Екатерина II ничего не знала об этом проекте или считала его очень маловероятным в то время.

9*. Избегать и обходить молчанием все дискуссии о браке (фр. и нем.).

10*. Его Величество ничего не хочет знать о русских брачных делах (нем.).

11*. Мардефельд возводит отрицательное отношение Бестужева к Пруссии еще ко времени службы того в Гамбурге, когда отец Фридриха II отказал ему почему-то в ордене (Лиштенан. С. 277).

12*. Бильбасов пишет, соединяя разные времена: «Фридрих II основал свой рассказ на депешах Мардефельда, между тем прусский король имел уже указание, что его посланник не пользуется доверием русского двора. По депешам Мардефельда, он все: он уговаривает императрицу остановить свой выбор на Цербстской принцессе, он укрепляет ее в этом выборе, он подкупает чуть ли не весь синод признать, что близкое родство не помеха браку и т. п.» (Бильбасов, 481).

13*. Достоинствах (фр.).

14*. Странно, что Бильбасов цитирует в данном случае записки Фридриха II по Герману.

15*. Себя Фридрих II, согласно обычаям того времени, величает в третьем лице.

16*. Бильбасов пишет, что в то время двум сестрам Фридриха II Ульрике и Амалии было 23 и 20 лет соответственно. Если верить Манштейну, то Елизавета Петровна имела в виду принцессу Амалию (Манштейн Х.Г. Записки. С. 291, 348). Все это выглядит сомнительно из-за пятилетней разности в возрасте Петра Федоровича и сестры прусского короля (Бильбасов, 479). Принцессам дармштадтским, которых также предлагал прусский король в невесты Петру Федоровичу, было соответственно 18 и 20 лет (Бильбасов, 34). Нельзя исключить, что в условиях экстремальных, когда срочно был нужен еще один наследник или союз между государствами, могли пойти и на это, тем более что женщина была в возрасте более подходящем для рождения ребенка, чем девочка в 14—15 лет. Запретив говорить о русском великом князе как женихе, Фридрих II фактически решил судьбу Амалии; она стала настоятельницей Кведлинбургского монастыря (Бильбасов, 479).

17*. Схизматичкой; схизматик — раскольник. Тут, по-видимому, — вероотступницей.

18*. Цитируя это письмо, Бильбасов приводит из него только последнее предложение (Бильбасов, 35).

19*. Отцом Софии-Фредерики был вполне «управляемый» Фридрихом II генерал, которого можно было даже не допустить на свадьбу к дочери.

20*. Цифры в квадратных скобках введены нами для удобства ссылок.

21*. У С.М. Соловьева это предложение переведено следующим образом: «По приказанию ее имп. величества я должен вам внушить, чтоб ваша светлость в сопровождении старшей дочери немедленно приехали в Россию» (Соловьев. Кн. 11, 252). Не видя подлинника, трудно сказать, какой перевод правильный; кажется, что ближе к истине Соловьев, поскольку речь шла, по-видимому, о секретном личном распоряжении.

22*. Среди пожалованных этим титулом был и А.Г. Разумовский, но указ о нем, если верить Лиштенану, был подписан римским императором 5 мая, а о Лестоке — 27 апреля (Лиштенан. 338). В РБС указывается, что высочайшее разрешение принять этот титул было дано Лестоку лишь 24 июля (РБС. Лесток. С. 339). Екатерина II пишет, что Брюммер, Лесток и Румянцев были пожалованы графами 17 июля в день празднования в Москве мира со шведами; при этом она замечает: «двое первых возведены в графское достоинство Карлом VII, императором римским, а последний — императрицей» (51).

23*. Екатерина, говоря о вопросах веры и родства, пишет: «До моей болезни держали уже два совета, один составленный из высших сановников, другой — из епископа и высших сановников, где после споров об этом браке в отношении религии, политики и родства было решено убедить меня переменить веру и архимандрит Симеон Теодорский, потом архиепископ псковский, был выбран и уполномочен для того, чтобы меня обучать и начал уже свои посещения...» (477).

1. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 32.

2. Там же. С. 61, 62.

3. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 251.

4. Там же. С. 254, 255.

5. Там же. С. 205.

6. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 73.

7. Брикнер Л.Г. Указ. соч. С. 33.

8. Там же. С. 34, 36.

9. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 32.

10. Там же. С. 33.

11. Там же. С. 479, 480.

12. Там же. С. 632.

13. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 168, 169.

14. РБС. Бестужев-Рюмин. С. 778.

15. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 481.

16. Там же.

17. Там же. С. 33, 34.

18. Там же. С. 34.

19. Там же. С. 35.

20. Там же. С. 102.

21. Там же. С. 32.

22. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 163.

23. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 35, 36.

24. Там же. С. 21, 22.

25. Брикнер А.Г. Указ. соч. С. 34.

26. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 484.

27. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 237.

28. Там же. С. 251.

29. Там же. С. 254.

30. Там же. С. 256.

31. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 124.

32. Там же. С. 198.

33. Там же. С. 199.

34. Там же. С. 201.

35. Там же. С. 201, 202.

36. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 288.

37. Брикнер А.Г. Указ. соч. С. 33.

38. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 251, 252.

39. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 18—21.

40. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 253.

41. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 40.

42. Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. М., 2002. С. 132—135.

43. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 37—39.

44. Там же. С. 126, 127.

45. Там же. С. 50, 51.

46. Там же. С. 127, 128.

47. Там же. С. 63.

48. Там же. С. 63, 78.

49. Там же. С. 79, 80.

50. Там же. С. 78.

51. Там же. С. 67, 68; Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 255.

52. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 86, 87.

53. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 258; РБС. Лесток. С. 339.

54. Фурсенко В. Указ. соч. С. 199.

55. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 11. С. 260.

56. Там же. С. 311.

57. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 103, 104.

58. Там же. С. 103.

59. Там же. С. 104.

60. Там же. С. 151.