Глава 1. Из биографии Я.Я. Штелина

Не только текст письма Петра Федоровича к жене вызывает массу вопросов, но и сам факт его последующего существования. Почему Штелин сохранил столь опасный документ — свидетельство разлада в великокняжеской семье, да еще снабдил его собственноручными примечаниями, которые ясно доказывали, что сделал это он не случайно, а вполне сознательно, продолжая беречь его и через полтора десятилетия после упомянутых в нем событий?

Многие оставляют себе память о пролетающих мгновениях жизни (не обязательно значительных) то ли в форме цветов, засушенных между страницами книги, то ли листочков календаря, то ли записей в дневнике... Тут многое определяется психологией индивида, его воспитанием и образованием. Было ли что-то в жизни Штелина, предопределившее сохранение письма Петра Федоровича? Обратимся к характерным страницам его биографии^*.

Жизнь Штелина до отъезда в Россию

Яков^** Штелин родился в 1709 году^*** в маленьком швабском городке Меммингене, принадлежавшем Священной Римской империи, в протестантской семье. Среди его предков были уважаемые священнослужители, мелкие городские служащие и хорошие ремесленники. Отец Штелина был городским пробирным мастером (Eichmeister)¹. Так что приставка von вряд ли может справедливо использоваться в его отношении до приезда в Россию. Она появилась значительно позднее, когда немецкий император возвел его в дворянское достоинство (дата этого события неизвестна^****; сам Яков Яковлевич чаще всего в записках именует себя или надворным, или статским советником)². Происхождение Штелина — обстоятельство немаловажное, если учесть тот факт, что он оказался впоследствии у самого российского престола.

Нет сомнения, что родившийся в мещанской среде, предназначавшей юношу с малых лет к традиционной семейной деятельности, Яков стремился к другому поприщу. Но для этого нужны были иные знания, иное образование. Подвигнул ли его к этому кто-то из родственников или он сам от природы обладал подобными наклонностями, мы не знаем. Известно только, что в местной гимназии или лицее (Lateinschule) он получил хорошие знания в древних языках, геометрии и изобразительных искусствах (schönen Wissenschaften). Не удовольствовавшись, однако, этими знаниями, девятнадцатилетний Штелин едет продолжить образование в гимназию в Циттау³. По пути туда он делает важную находку: у неграмотного монаха за мизерную сумму Штелин покупает редчайшее издание — ксилографическую (отпечатанную с резных деревянных досок) книгу «Ars moriendi»^5*, которую передает музею своего родного города⁴. Тут стоит обратить внимание на сообразительность и хватку юноши, сумевшего установить и выгодно приобрести редчайшее издание.

В Циттау молодой Штелин еще больше укрепляется в необходимости энциклопедического образования, которым проникнут дух местной гимназии; он изучает древние и новые языки, философию, поэзию и музыку. С особым рвением Штелин изучал под руководством итальянского мастера Монталлегро искусство устройства фейерверков и перспективный рисунок. Дальнейшее его существование оказалось тесно связано с этими двумя важнейшими искусствами XVIII века. Его диссертация, подготовленная при окончании гимназии, была посвящена императору Траяну — «лучшему государю». Штелин сделал попытку с помощью модного в то время учения о темпераментах рассмотреть личность этого выдающегося человека. К. Штелин считает, что попытка была неудачной в первую очередь из-за механистического подхода⁵. Однако, судя по наброскам биографии Петра III, Я. Штелин не оставил это учение и через три десятилетия (Штел., 109—111).

После окончания гимназии, в начале 1732 года Штелин отправляется в пятимесячную образовательную поездку по Германии^6*. Во время остановки в Галле в местном университете он изучает химию; здесь же он знакомится с рядом известных ученых и деятелей искусства. Однако духовная обстановка в Галле, определяемая, как он сам замечал, «ханжами и лицемерами», сокращает пребывание в этом городе. Штелин едет в столицу Саксонии — Дрезден, в котором еще царствует Август II Сильный. Молодого человека поражает блеск города, переживающего буйный расцвет искусств — архитектуры, оперы, а также изобилие различных наслаждений. Он посещает в течение нескольких месяцев «малую академию», организованную придворным живописцем Луи Сильвестром-младшим, знакомится с придворным поэтом Кёнигом⁶.

Но молодого человека притягивают знания, и летом 1732 года он поступает в Лейпцигский университет, в котором были сильны стремления к универсализму, столь близкие духовным потребностям Штелина. В университете он слушает курсы математики, истории литературы, экспериментальной физики, химии, немецкой истории и истории государственного права; он занимается нумизматикой, античностью и аллегорией. Ни К. Штелин, ни К.В. Малиновский не пишут о том, закончил ли Штелин университет, защитил ли диссертацию. Вряд ли такой факт затерялся от историков, да и сам Штелин где-нибудь бы им козырнул. Скорее всего, он был просто вольным слушателем или не смог по каким-то причинам завершить свое образование.

В Лейпциге Штелин входил в музыкальный кружок, в котором он занимался музицированием с сыновьями И.С. Баха, играя на своем любимом инструменте — флейте⁷. В конце жизни он вспоминал об этом времени и рассказывал о том, что особенно близкая дружба связывала его с К.Ф.Э. Бахом, впоследствии известным немецким композитором. Иногда Штелин исполнял партию флейты в концертах студенческого оркестра «Коллегиум музикум» под управлением великого кантора Томаскирхе⁸.

Находясь в Лейпциге, Штелин занимался также изучением немецкого ораторского искусства (элоквенции) и поэзии. Он был членом основанного Готшедом «Немецкого общества», которое по образцу Французской академии определяло нормы литературы и языка в Германии⁹. Он сочиняет поэму в честь поэтессы госпожи фон Циглер, как замечает К. Штелин, достаточно примитивную¹⁰. Однако другое литературное выступление его в рамках «Немецкого общества»^7* было более значительным: он впервые перевел на немецкий язык стихи Сафо, которые были изданы в 1734 году отдельной книгой. Немалое внимание уделял в ту пору Штелин и переводам с итальянского языка, который был весьма распространен среди его друзей. Штелин переводит театральные пьесы; некоторые из них также были напечатаны¹¹. О качестве этих переводов нам ничего не известно.

Поворотное событие в жизни нашего героя произошло в октябре 1734 года: в Лейпциге по случаю первой годовщины вступления на престол Августа III была устроена большая иллюминация. Среди многочисленных аллегорических изображений (реализованных в виде фейерверков) были исполненные и Штелином. По случаю праздника была выпущена книга «Иллюминированный Лейпциг и Дрезден», которая попалась на глаза тогдашнему президенту Российской академии барону И.А. Корфу. После Петра I в России фейерверки и иллюминации имели широкое распространение. Их проекты, а также сочинение надписей входило в обязанность Академии наук, которая поручала это дело одному из своих членов. Однако выполнение фейерверка как с технической стороны, так и с художественной еще в ту пору в России оставляло желать лучшего. Штелин рассказывает, что в одном из фейерверков решили поместить изображение императрицы Анны Иоанновны в полный рост с короной и скипетром. «Когда Ее Величество, — пишет Штелин, — увидела свой портрет сгорающим таким образом, она отвернулась от окна и сказала обер-камергеру графу Бирону: «Неужели им нечего делать, кроме как сжигать меня, как ведьму?»¹² Вот тогда-то на глаза барону Корфу попала упомянутая книга; он обратил особое внимание на Штелина и пригласил его на пять лет в исторический класс Академии наук адъюнктом «немецкого штиля, красноречия и стихотворства, также для изобретения иллюминаций, фейерверков и прочего» с окладом четыреста рублей в год¹³. Но главным, конечно, было устройство фейерверков.

Я. Штелин принял это предложение, вероятно, не столько из-за денег, в которых, насколько мы видим, особенно не нуждался. Хотел ли он получить дополнительное образование в России — вряд ли; это значительно лучше можно было сделать еще в одном из европейских университетов: академическая карьера его, скорее всего, не прельщала, да и особых способностей к наукам он не проявил (кроме перевода стихотворений Сафо, о качестве которого нам ничего не известно). По-видимому, Штелин двигался по пути, проложенному тысячами иностранцев, искавших чинов и денег при русском императорском Дворе. Возможно, он, как путешественник, действительно хотел также узнать новое или испытать себя в необычных условиях. К. Штелин пишет, что это была его «вторая образовательная поездка»¹⁴.

13 апреля 1735 года он вместе с другом Лоттером (который также был принят в Российскую академию на должность профессора элоквенции) выехали из Лейпцига в Берлин. Во время длительного путешествия в Петербург друзья имели много интересных встреч и знакомств: так, в Потсдаме они посетили Фридриха-Вильгельма I, в Берлине во время длительной остановки они познакомились с А. Пезне (A. Pesne) — известным портретистом, с ориенталистами Лакроце (Lacroze) и Яблонски (Jabionski), вольфианцем пробстом Рейнбеком (Reinbeck), основателем флогистической химии К. Нейманом (Neumann)¹⁵. Из Берлина друзья переехали в Любек, где сели на корабль, и после многих штормов на море 25 июня прибыли в Петербург.

Сам Штелин рассказывает, что перед отъездом в Россию он получил рекомендательное письмо польско-саксонского министра графа Брюля к саксонскому послу в Петербурге графу Линару, который, благодаря упомянутому письму, очень тепло принял Штелина. Как он замечает: «удостоил меня своим столом и ежедневным обращением», а также познакомил со многими иностранными и российскими вельможами¹⁶.

Фейерверки, торжественные оды и первые соперники

Вспоминая в «Записках о фейерверках» начало своей деятельности в этой области, Штелин писал: «В новогодний праздник он (Штелин. — О.И.) первый раз подал свою инвенцию для огненного представления. Она понравилась, и позднее ему поручалось составление большинства их. Но он все еще должен был ориентироваться в проектах на старые привычки и желание господ фейерверкеров. С трудом он добился лишь того, что вместо трех обычных, поставленных друг за другом малых планов он смог предложить один большой план или три объединенных в один, с построенной архитектурой, колоннадами и т. д. и тем самым имел первый случай показать более крупные и значительные аллегорические представления плановых огней»¹⁷. Штелин, изучив имевшийся опыт по сохранившимся описаниям фейерверков (которые раздавались при Дворе), рассказывает, что из сорока фейерверков, которые устраивались в период правления императрицы Анны Иоанновны в новогодний вечер, в дни ее рождения, тезоименитства, а также в годовщину коронации, нельзя было найти ни одного оригинального¹⁸. По-видимому, на первых порах ничего особенного не смог сделать и Штелин. Правда, он сообщает, что выполнил фейерверк для Миниха к новогоднему празднику 1737 года, о котором последний будто бы сказал императрице: «Невозможно представить себе ничего более естественного». Ему казалось, будто он только что стоял перед Перекопом¹⁹.

С воцарением Елизаветы Петровны, а затем и при Екатерине II, если верить Штелину, дело пошло лучше. «Только в блестящее правление и даже по побуждению не любившей ничего посредственного императрицы Елизаветы^8*, — замечает он, — появились, как будет показано ниже, новые необычные театральные представления с подвижными фигурами и превращениями целых сцен или явлений. В результате расширенных упражнений и опытов в дальнейшем изобрели зеленый и другие прелестнейшие цветные огни, которые со времени восшествия на трон ныне правящей великой императрицы Екатерины II становятся все более крупными и достойными удивления. Огненные упражнения, как и вообще все искусство фейерверков, достигли такой высокой степени совершенства, какого до сих пор, насколько я знаю, кроме российского императорского двора нигде в другом месте еще не видано и не известно»²⁰.

И все это совершенство возникло в России благодаря Штелину. Тут мы подходим к не совсем приятной черте его личности: возвеличиванию себя и принижению своих коллег; причем все это Штелин выносит на страницы своих записок. Вот два характерных примера из области фейерверков. Об одном из своих конкурентов Штелин пишет: «При бракосочетании брауншвейгского принца Антона-Ульриха с племянницей императрицы Анны принцессой Анной Мекленбургской (1739) господин советник юстиции Гольдбах^9* подал для представления фейерверка инвенцию (Феб, бегущий через знаки зодиака), которая вместе с его незначительным пояснением была отпечатана и роздана при дворе. Впоследствии он не хотел больше заниматься инвенциями^10*. (Этот в прочих отношениях очень ученый и способный человек сделал нечто лучшее, чем инвенцию, — написал в виде инвенций стихи истинно древнеримским слогом, потому что в изящных искусствах он понимал не более, чем в красивом немецком слоге)»²¹.

Еще более сильный удар получил в записках «Искусство фейерверков» М. Ломоносов. «В новогоднюю ночь 1753 года в Москве, — писал Штелин, — [состоялось] богохульное (golteslasterliche) представление [фейерверка] Ломоносова, который сочинил его из зависти к иностранцам и заслужил порицание»²². К.В. Малиновский, который пытается в своем предисловии к упомянутой записке о фейерверках снять противоречие между Ломоносовым и Штелином, с удивлением относится к примененному тут термину — «богохульный». Однако все, что написано в «Записках Штелина об изящных искусствах», свидетельствует об отрицательном отношении Штелина к Ломоносову^11*, как конкуренту, отношении, которое оказалось увековеченным в них. Тут и обвинение, что Ломоносов — «квазихудожник», и что ничего не понимает в живописи и композиции (и при этом не слушает Штелина), над чем «все смеются и вздыхают», и что свои длинные речи зачитывает по бумажке, и что он, «профессор химии», занимался не своим делом²³. В чем-то Штелин, возможно, и прав, но злость его была излишней, тем более если речь шла о столь тонкой материи, как искусство. Тем более что Ломоносов переводил немало его посредственных од (о них ниже). После смерти Михаила Васильевича Штелин будет писать другое; появится рукопись «Черты и анекдоты для биографии Ломоносова, взятые с его слов Штелином», которая будет переведена на русский язык по приказанию княгини Е.Р. Дашковой и напечатана в первом томе его сочинений, изданном в 1784 году²⁴. Но при жизни Штелин видел в Ломоносове конкурента, с которым вел борьбу на страницах своих записок^12*.

В России у Штелина возник талант одописца; вместе с его умением устраивать красивые фейерверки, это поприще стало на долгое время чуть ли не главным. Как пишет К.В. Малиновский, «...в 1736 году Штелин сочинил оду на день рождения императрицы Анны Иоанновны, которая была поднесена ей директором Академии наук бароном И.А. Корфом и столь понравилась, что Штелин обязан был с тех пор писать оды ко всем придворным торжествам: ко дню рождения императрицы, к годовщине ее коронации, по случаю побед в войне с Турцией и т. д»²⁵.

В «Сводном каталоге русской книги гражданской печати XVIII века. 1725—1800» упоминается без автора некая ода: «Торжественный день рождения всепресветлейшия державнейшия и непобедимыя великия государыни императрицы Анны Иоанновны... одою всеподданнейше прославляет Академия наук СПб., [тип. Академии наук], генваря 28 дня, 1736», которая была написана на немецком языке и переведена на русский В.К. Тредиаковским²⁶. Скорее всего, это была та самая ода, упомянутая К.В. Малиновским. В апреле того же года появляется ода под названием: «Торжественный день Коронования Всепресветлейшия, Державнейшия и непобедимыя Великия Государыни Императрицы Анны Иоанновны, Самодержицы Всероссийския, Одою всеподданнейше прославляет Академия Наук; в Санктпетербурхе. Апреля 28 дня 1736 год»²⁷. В «Сводном каталоге русской книги» немецкий текст этой оды относят к Штелину, а перевод — Тредиаковскому²⁸. В июне 1736 года Штелин пишет новую оду на немецком языке (переведенную Тредиаковским): «Ода, которою преславную победу великия государыни императрицы Анны Иоанновны... оружием над крымскими татарами при Перекопе 20 маия 1736 года полученную прославила Санктпетербургская Академия наук. СПб. При Импер. Акад. Наук, июня 6 дня 1736»²⁹. Оды на день рождения и коронования Анны Иоанновны повторились и в 1737 году (и последующие годы), что подтверждает успех Штелина³⁰.

Большое количество од и описаний празднеств (иллюминаций и фейерверков) сочинил Я. Штелин в царствование Елизаветы Петровны. Приведем тут некоторые, наиболее характерные работы Штелина. Он быстро реагирует на вступление новой императрицы, и в декабре 1741 года появляется следующее его произведение: «Всеподданнейшее поздравление для восшествия на всероссийский престол... императрицы Елисаветы Петровны... в торжественный праздник и высокий день рождения ея величества декабря 18 1741. Всеподданнейше представлено от Имп. Академии наук. Спб., печ. при Имп. Акад. наук, 1741», которое перевел с немецкого языка М.В. Ломоносов. Это «поздравление» было перепечатано в «Примечаниях к Ведомостям» (ч. 98—102, 1741). Известно, что Штелин поехал в Москву на коронацию Елизаветы Петровны; там он поставил оперу «Титово милосердие», снабдив ее прологом «Россия по печали паки обрадованная», касавшимся вступления на престол Елизаветы Петровны, сочинил и нарисовал костюмы для артистов и репетировал сцены, сам играл в оркестре на флейте, а также разработал план фейерверку и иллюминациям в Москве³¹. К.В. Малиновский пишет, что Штелин «фактически руководил созданием альбома «Обстоятельное описание торжественных порядков... коронования... императрицы Елизаветы Петровны», крупнейшего памятника русской книжной гравюры XVIII века»³².

Своему воспитаннику, а затем императору Петру III Штелин также посвятил ряд своих «описаний»: «Описание и изъяснение онаго фейэрверка, которой по высочайшему повелению ея имп. величества в высокий день рождения его имп. высочества благовернаго государя Петра Феодоровича... пред императорским Зимним домом в Санктпетербурге представлен был февраля 10 дня, 1745 года» (перевод с немецкого языка выполнил В.Е. Адодуров)³³. Но особенно ярко отмечался день рождения Петра III — императора: «Паки утешенная и о новом своем счастии веселящаяся Россия аллегорическим изображением фейерверка во всерадостный и торжественный день рождения Его Императорскаго Величества Благочестивейшаго Государя Императора Петра Третияго Самодержца Всероссийскаго и проч., и проч., и проч. представленнаго пред дворцом в Царском Селе, февраля 10 дня 1762 года. Печатано при Императорской Академии наук» (текст параллельно на немецком и русском языках). Кроме того, известны и такие работы Штелина: «Описание аллегорическаго изображения фейерверка и иллуминации, которые при высочайшем и всемилостивейшем присутствии... имп. Петра Третияго... в доме его сиятельства канцлера и разных орденов кавалера графа Михаила Ларионовича Воронцова внутри двора представлены были февраля 14 дня 1762 года» (с приложением двух гравюр: «План фейерверка» и «Изображение иллюминации»)³⁴. Не обошел молчанием Штелин и празднества по случаю мира России с Пруссией: «Описание фейерверка по окончании великолепнаго торжества о благополучно заключенном мире между е. в. имп. Петром Третьим... и е. в. Фридериком Третьим (?), королем прусским... представленнаго в Санктпетербурге пред императорским новым Зимним домом на Неве реке. Июня 10 дня 1762 года»³⁵.

Можно было думать, что творческий задор Штелина «истощится» с приходом к власти Екатерины II, но все оказалось не так. Штелину приказали «быть в Москве в Комиссии о коронации для сочинении описания»³⁶. В результате чего появился следующий его труд: «Описание аллегорическаго изображения, в заключении великолепных торжеств, по совершении коронации е. в. Екатерины Вторыя... великим фейерверком представленнаго, в императорской резиденции Москве против Кремля, сентября 1762 года»³⁷. Проходит год со дня переворота, свергшего «благочестивейшего государя» Петра III и восшествия Екатерины II, и Штелин откликается новым сочинением: «Описание аллегорическаго фейерверка представленнаго для торжественнаго воспоминовения дня, в которой е. и. в. Екатерина Вторая... к благополучию всего государства престол принять соизволила в Санктпетербурге пред императорским Летним домом на Неве реке. Июня 28 дня 1763 года» (текст на французском и русском языках сопровождался двумя гравюрами, сочиненными также Штелином, и был напечатан также в «Прибавлении» к № 53 «СПб. ведомостей» от 4 июля 1763 года)³⁸. Устраивал Штелин фейерверки по поводу личных дат императрицы. Так, при Академии наук было отпечатано следующее издание: «Торжествующая Россия, изображенная посредством фейерверка, состоящаго в пяти аллигорич-ных представлениях из разного рода огней, в высочайший день тезоименитства Ея Величества Екатерины Вторыя... пред императорским Зимним дворцом зажженнаго в Санктпетербурге ноября ... дня 1770 года. Спб. При Императорской Академии Наук».

Отмечает Штелин и особые события в царствование Екатерины II. Так, появляются в 1765 году два его произведения: «Описание аллегорическаго изображения увеселительных огней зажженных в честь е. в. государыне имп. Екатерине Алексеевне... В день всевысочайшаго присудствия ея имп. величества и его имп. высочества в новом доме, его сиятельства господина генерала порутчика, лейб-гвардии Преображенскаго полку пример-майора, Кавалергардскаго корпуса порутчика... графа Алексея Григорьевича Орлова. В Санктпетербурге генваря 25 дня 1765 года» (снабженные виньеткой и планом фейерверка, сочиненными Штелином), а также «Слава Российской империи приобретенная оружием, а в мирное время сохраненная попечением, щедротою и примером е. и. в. Екатерины Вторыя... Представлена аллегорическим фейэрверком в лагере под Красным Селом под дирекциею е. с. Господина генерала фельдцейхмейстера, графа Григорья Григорьевича Орлова от Артиллерийскаго корпуса. Июня дня 1765 года» (снабжена была гравюрой, сочиненной Штелином, и виньеткой)³⁹.

Откуда происходит подобная беспринципность? Вероятно, это черта характера человека, который был иностранцем в России и которому все перевороты были безразличны, если они его лично не затрагивали. Вместе с тем справедливости ради следует сказать, что М.В. Ломоносов также писал оды на все рождения, воцарения и т. д. Необходимо учесть, что на плечах Штелина с 40-х годов была семья (о ней пойдет речь в следующем параграфе), а также многие интересные работы. Поэтому он и не покинул России, хотя однажды сделал подобную попытку. К. Штелин пишет, что Яков Яковлевич, боясь тех русских кругов, которые были раздражены засильем немцев, обратился к властям своего родного Меммингена с просьбой: не мог ли он получить должность сельского священника. На это последовал отрицательный ответ, что он, несмотря на все его прежние заслуги, никогда не изучал теологию⁴⁰. Пришлось остаться в России и сочинять очередные оды. Стоит заметить, что из-за ранней смерти своего друга, Лоттера, Штелин занял в 1737 году его место ординарного профессора красноречия⁴¹.

Медальерное искусство и новые соперники

Одной из отраслей изобразительного искусства, которой особенно рьяно занимался Штелин, было медальерное искусство. Его развитие он опять-таки связывает с воцарением Елизаветы Петровны. «После того как, наконец, в 1742 году, — пишет Штелин, — достойная дочь Петра Великого взошла на трон своего отца и под добрым ее скипетром в Петербурге вновь расцвели все изящные искусства, медальерное искусство также вновь приобрело уважение»⁴². Уже в 1742 году он подготавливает медаль на коронацию Елизаветы Петровны, которая оказалась вырезана не совсем хорошо. По заданию самой императрицы он готовит большую медаль о ее «героическом восшествии на престол», но и здесь возникли проблемы, хотя резать медаль послали в Швейцарию⁴³.

Прошел ряд лет, и Штелин нашел работу, в которой он сумел заинтересовать власти: Histoire métallique de Pierre le Grand («Воплощенная в металле история Петра Великого»). Было решено дополнить серию уже отчеканенных в честь Петра Великого медалей новыми. 23 декабря 1757 года состоялся по этому поводу указ Сената в Монетную канцелярию⁴⁴. «Несколько лет тому назад, — пишет по этому поводу Штелин, — поскольку камергер Иван Иванович Шувалов поручил г-ну Вольтеру написать историю Петра Великого и собрал из подлинного материала все, что могло внести хотя бы небольшой вклад в эту книгу, при Дворе, у вышеупомянутого г-на камергера и в его окружении господствовали сплошь речи и предложения об увековечении Петра Великого. Оттуда исходило предложение о порученной мне краткой истории этого героя в медалях»^{13* 45}.

Штелин, как он пишет, подготовил «полный перечень медалей» (более 100), которые было необходимо сделать, и 20 проектов первых медалей этой серии^14*. Все это было через Монетную канцелярию передано в Сенат и одобрено там. Но судьба штелиновской работы оказалась трагичной. Он рассказывает: «Эти первые листы как проба великолепной работы, в которой достославная жизнь Петра Великого должна быть представлена в медалях, для которых постепенно можно было вырезать штемпели и начинать чеканку, были переданы статским советником Шлаттером и надворным советником Штелином знатному господину и сенатору (графу Петру Ивановичу Шувалову), который очень одобрил их и хотел показать в Сенате или при Дворе. Но они пропали, Бог знает где, и никогда не были найдены. Довольно хорошая копия этой работы, как рисунки, так и описания, вместе с перечнем всех медалей в честь Петра Великого, которые еще надлежало изготовить, обратилась в дым, когда в 1759 году сгорела Монетная канцелярия»⁴⁶.

Однако кое-что осталось; на первых порах удалось сделать шесть медалей, но на этом дело застопорилось. Известно, что в сентябре 1760 года Штелин подал на имя Елизаветы Петровны записку об организации монетного и медальерного дела в России⁴⁷. Но дело двигалось крайне медленно из-за отсутствия квалифицированных кадров. Касаясь петровских медалей, Штелин писал в очерке «О медальерном искусстве»: «Эти первые из вновь начатых дополнительных медалей были на этот раз и последними. Императрица Елизавета умерла еще в 1761 году, и вместе с ней прекратилось сочинение серии медалей в честь Петра Великого. Хотя император Петр III и желал, чтобы работа над ней непрерывно продолжалась и была доведена до конца, и поэтому подтвердил произведенного в статские советники надворного советника Штелина в порученной ему в Монетной канцелярии должности, указ об этом, подписанный Его Величеством, остался в портфеле кабинет-секретаря Волкова и попал в Сенат для исполнения лишь после падения императора»⁴⁸.

В первые годы после восшествия на престол Екатерины II работа, начатая при Елизавете Петровне, приостановилась. Кроме того, на проектирование и изготовление медалей стали влиять, согласно Штелину, некомпетентные, но обладавшие властью лица. «Из тех многих медалей, — пишет он, — которые подверглись такой судьбе... были изменены и испорчены неучеными и несведущими в науке медалей или инвенций, в остальном же сиятельными и знатными судьями...»⁴⁹ Как-то раз встал вопрос о языке надписей на медали, посвященной основанию Московского университета Штелин рассказывает: «При передаче моих проектов для реверса этой медали камергер (И.И. Шувалов. — О.И.) полагал, что надписи должны быть на русском языке. Все стоявшие вокруг придворные кавалеры и случайно также [оказавшийся здесь] российский поэт Сумароков тотчас согласились с его сиятельством. Я ничего не возразил на это, кроме вопроса, должна эта медаль чеканиться только для России или для всего мира и наших потомков. «Для всего мира», — ответил камергер. На это я сказал: «Тогда мы, вероятно, должны поступить с надписью, как во Франции, где все ходячие монеты имеют надпись «Луи», а все медали — «Лудовикус». — «Он прав», — сказал камергер, обратясь к стоящим вокруг indicibus non competentibus^15*. И они тотчас согласились с ним и сказали: «Конечно, она должна быть на латинском языке, чтобы ее могли читать и понимать также и за границей». В другом точно таком же случае, когда поэт Ломоносов, находившийся в вечной войне за российский лавровый венок с Сумароковым, также отстаивал надписи на русском языке и был опровергнут вышеупомянутыми основаниями, он сказал в гневе: «Пусть иностранцы учат русский, чтобы читать наши сочинения. Почему мы должны учить их языки, а не они наш?» Но ему ответили (по-видимому, сам Штелин): «Нельзя надеяться, ни просто ожидать»⁵⁰.

Но медали делались в основном для России; этого Штелин понять не мог. Он полагал, что обладает абсолютным знанием и вкусом. Например, он писал об одной из своих работ: «Тем временем статский советник Штелин сделал два великолепных проекта...» (курсив наш. — О.И.)⁵¹. Когда же речь зашла об оценке его проектов медалей, он заметил: «Нет сомнения, что оба эти проекта реверсов требуемых медалей своевременно были поданы г-ном генерал-прокурором Ее Величеству на ее высочайшую апробацию. Но сомневаюсь, присутствует ли при докладе таких, большей частью многочисленных инвенций, еще кто-то, кто среди различных [проектов], которые я имею обыкновение сочинять и подавать на выбор, может отобрать наилучший и посоветовать его, то есть понимает правила [сочинения] подлинных инвенций реверсов, как исторических, так и аллегорических, и таким образом умеет предпочесть наиболее подходящее менее подходящему. Для этого, однако, требуется достаточное знание античных греческих и римских, так же как и современных французских и итальянских изображений на монетах и инвенций. Эти знания могут быть приобретены только специальной практикой, опытом и временем» (курсив наш. — О.И.)⁵². И тут Штелин, выведенный из себя, делает весьма опасное обобщение, сравнивая царствование Елизаветы Петровны и Екатерины II в отношении развития медальерного дела: «Итак, история двух только что упомянутых проектов реверсов еще раз подтверждает, как это уже многократно имело место в нынешнее правление (т. е. Екатерины II. — О.И.), мнение знаменитого профессора Гаттерера в Геттингене, которое он высказывает в VIII томе своей Всеобщей Исторической Библиотеки в рецензии и оценке сочиненных мною реверсов медалей в честь императрицы Елизаветы. Видно, что инвентор таких работ для Двора не остается неприкосновенным в своих планах, а, вероятно, должен терпеливо сносить некоторые, хотя и в худшую сторону, изменения своих проектов» (курсив наш. — О.И.)⁵³.

Продолжение работы над медалями в честь Петра I стало возможным в лишь в 1772 году. Как пишет Штелин, Екатерина II «вспомнила о когда-то столь смело начатой работе над медалями, своим запросом вновь извлекла ее из забвения и повелела, с назначением мне вышеупомянутого оклада, продолжить и завершить ее по начатому плану». Поскольку надписи на медалях, как и приложенные к ним описания и объяснения, надлежало делать на русском языке, то был назначен особый комитет, в который кроме Штелина входили князь М.М. Щербатов, А.А. Нартов, ММ. Херасков и профессор Г.И. Козлов из Академии художеств. Последний, как пишет Штелин, должен был перерисовывать начисто его наброски, а первые — переводить на русский язык надписи медалей, которые Штелин сочинял на латинском и французском языках; он также должен был снабжать изображения описаниями и объяснениями, в которых давалось «краткое историческое известие, по какому поводу она делалась»⁵⁴.

В другом тексте Штелин рассказывает об ином распределении функций в упомянутом Комитете: «Намерение Двора или г-на генерал-прокурора (А.А. Вяземского. — О.И.) было похвальным и хорошим, ибо в письменном повелении он подчеркнул, что первый комитет (Щербатов, Херасков и Нартов) должен из достоверной истории Петра Великого предлагать деяния и события, память о которых заслуживала медали, а второй (?) комитет (Штелин, живописец Козлов и консультант де Виллье) — хорошо и выразительно переводить на русский язык надписи, помещенные на сочиненных Штелином реверсах»⁵⁵. Трудно поверить, что, включив в комитет историка М.М. Щербатова и сына токаря Петра Великого, правительство поручило им лишь хорошо переводить заготовленные Штелином надписи. Скорее всего, именно они должны были давать (или, по крайней мере, обсуждать, советовать) сюжеты для медалей, что не особенно нравилось уже выполнявшему эту работу Штелину. Он пишет в характерной манере, стараясь, как мы полагаем, свести конфликт по поводу сюжета к невежеству его коллег в медальерном искусстве: «Из особой зависти к статскому советнику Штелину, который 30 лет один занимался сочинительской работой, они казались недовольными этим. Они отстаивали право обсуждать проекты, и иногда сами хотели делать проекты медалей. Штелин спросил: по каким правилам? Так как они за всю свою жизнь ничего не слышали об инвенции и еще меньше работали в этой области. При [обсуждении] первой медали, которую сочинил Штелин, случилась забавная история. Один посмеялся над словом «легенда» как обозначением надписи, которое он не понял, и сказал, легенда означает предание или историю святых и не может употребляться для медалей. Штелин указал ему на 200 медалей в честь Людовика XIV, на каждой из которых использовалось слово «легенда» как обозначение надписи. Нартов спросил, что должно обозначать слово exergue? Когда ему объяснили, он высказал ученое суждение: впредь можно называть это «подпись». Это было одобрено, ибо оно и без того не означает на медалях ничего иного. Никто из этих господ не понимал ни слова по-латыни, кроме мосье де Виллье. Штелин, который на всех своих реверсах помещал латинские легенды и exergue, всякий раз должен был разъяснять им по-русски или по-французски и подробно объяснять другими словами, а затем они советовались, как это лучше всего подать по-русски. О рисунке, внешнем виде и вкусе медали у них не было ни понятия, ни опыта, о настоящих древних и простых легендах и об отношении надписи к фигурному представлению реверса — еще меньше. Однако они хотели и сами сочинять реверсы медалей, потому что ведь каждому может прийти на ум хорошая мысль. Один (Херасков) даже рассказал, что если он даст своему камердинеру задание сочинить изображение реверса для медали и тому придет в голову хорошая мысль, то он примет ее. По этому образу мыслей, ответил Штелин, Вы можете, пожалуй, сочинять медали без правил и опыта, но они и получатся такими и принесут мало славы России. Далее он сказал, что жаждет увидеть подобную пробу. Наконец, появились несколько таких проектов от одного и от другого. Было указано на неправильное и дурное в них (к собственному убеждению авторов проектов), и они сами прекратили сочинять проекты медалей, но не прекратили высказывать невежественнейшие суждения по простейшим и самым правильным проектам, пока им с трудом и с криками не доказали необоснованность их суждений»⁵⁶. Резюмируя свое участие в Histoire métallique de Pierre le Grand, Штелин пишет: «В этой «Истории жизни Петра Великого в медалях» были оставлены все прежние и уже при жизни императора отчеканенные медали в количестве около 30 штук, все остальные в память о событиях, на которые еще не было медалей, сочинены мной и представлены в Комитете или еженедельных собраниях. Там по моим пояснениям русские господа члены старались хорошо составить надписи на русском языке»⁵⁷.

В декабре 1774 года работа была готова; она состояла, как пишет Штелин, из 125 медалей, «очень красиво нарисованных тушью Козловым по моим проектам и рисункам, и приложенного исторического изъяснения или предисловия для каждой медали на русском языке, сочиненного тремя упомянутыми русскими членами»⁵⁸. Нет сомнения, что работа Штелина по собиранию историй из жизни Петра I весьма пригодилась для его книги анекдотов о Петре Великом.

Под сенью Академии наук

Известно, что первое время пребывания в России Штелин занимался чтением в существовавшей при Академии гимназии лекций по истории, литературе, красноречию. Во второй половине 1735 года ему поручают также составление статей для выходящей на немецком языке газеты Sankt-Petersburger Zeitung, которая затем переводилась на русский язык⁵⁹. Как утверждает К.В. Малиновский, Штелин с 1735 по 1737 год для каждого номера собственноручно писал почти все материалы, а с 1738 по 1742 год готовил статьи в научно-популярное приложение к газете — так называемые «Примечания на Санкт-Петербургские ведомости», задачей которых было просвещение российского общества в различных областях культуры и науки⁶⁰. После перерыва, связанного с воспитанием великого князя Петра Федоровича, мы опять видим Штелина в 1748 году (по 1750 год) в «Ведомостях», где редактором был М. Ломоносов, а Штелин — «составителем» из иностранных «письменных и печатных известий»⁶¹. Это была важная сторона деятельности Штелина в России, которой он отдал (с перерывами) не менее 30 лет. Ему принадлежит инициатива издания Академией наук с 1768 года «Календарей или месяцословов»: географических, исторических, экономических. Статьи для них нередко подбирал и писал сам Штелин, которому была присуща большая эрудиция и знания. Прекращение выхода названных календарей было связано с обвинением Штелина в злоупотреблениях в связи с их реализацией. По этому поводу сохранилось письмо самого Штелина в Академическую комиссию в 1774 году⁶². Нам неизвестно, сумел ли оправдаться Штелин.

К концу 1730-х годов относится начало деятельности Штелина в области искусств, которая в конце концов оказалась для него наиболее плодотворной и значительной и оставила заметный след в истории русской культуры XVIII века. В 1738 году ему была поручена «в смотрение» Гравировальная палата Академии наук. Для обучения граверов правильному рисунку по инициативе Я. Штелина в Академии была организована Рисовальная палата с тремя классами: копирования рисунков, рисования с гипсов и с натуры. Преподавать в ней Штелин пригласил жившего тогда в Петербурге итальянского живописца Б. Тарсиа, а в 1741 году он выписал из Германии для преподавания живописца и рисовальщика Э. Гриммеля и гравера И. Штенглина. В то же время Штелин по поручению Академии наук перерабатывает грамматику немецкого языка для академической гимназии, принимает участие в составлении каталога академической библиотеки, исполняет рисунки для картушей первого Атласа Российской империи, изданного в 1745 году, создает первые описания художественных коллекций Петербурга и пригородных дворцов⁶³. С 1742 по 1747 год он был задействован как воспитатель, а затем (с августа 1745 года) как библиотекарь великого князя Петра Федоровича (об этом подробнее в следующем параграфе).

В 1747 году Академия наук была преобразована в Академию наук и художеств, руководителем художественного департамента которой фактически стал Штелин. С июня 1748 года он возглавил также Совещание по делам художественным, которое обсуждало произведения искусства, создававшиеся в Академии, проводило экзамены и аттестации учеников и подмастерьев Художественного департамента. Важной стороной деятельности Совещания явилась подготовка и выпуск в 1753 году альбома под названием «План столичного города Санктпетербурга с изображением знатнейших онаго проспектов, изданных трудами императорской Академии Наук и Художеств в Санктпетербурге», для которого Штелин исполнил наброски украшений к плану города⁶⁴.

Штелин, кроме всего прочего, весьма интересовался историей искусства, как старого, так и новейшего. Он знал многих художников лично, кроме того, живо интересовался выходящими по вопросам искусства книгами. Так, например, из Лейпцига он выписал книгу И. Винкельмана «Мысли о подражании греческим произведениям в живописи и скульптуре» сразу после ее издания; из Парижа ему присылали каталоги знаменитых Салонов и т. д. Читая эти книги, Штелин столкнулся с проблемой неизученности и незнания искусства России. Подобное положение дел побудило его заняться исправлением создавшегося положения. В предисловии к «Известиям о музыке в России» Штелин рассказывает, что к созданию труда по истории искусств в России его побудило «рачение о славе России в рассуждении многих ее трудов и заслуг перед свободными художествами». Однако далеко не все было в записках Штелина «для славы России»; эти записки в немалой части представляют сведение счетов со своими противниками, не всегда такими бездарными, как их пытается представить Штелин, увековечивание их ошибок и промахов и вместе с тем постоянное подчеркивание своих достоинств. Нельзя сказать, что он вообще игнорировал способных людей; в его Записках высоко оцениваются такие русские художники, как Аргунов, Антропов, Левицкий, Рокотов, Баженов и др., что говорит о хорошем вкусе Штелина.

При жизни были опубликованы на немецком языке следующие труды Штелина: «К истории театра в России», «Известия о танцевальном искусстве и балетах в России», «Известия о музыке в России», а также очень краткий «Перечень знатнейших художников в России», содержавший в сжатой форме сведения о русских живописцах, скульпторах, архитекторах и граверах. Штелин мечтал о том, чтобы после опубликования в различных сборниках всех его записок по искусству они были собраны и изданы отдельной книгой. Но осуществлению этих планов помешала колоссальная загруженность Штелина, а затем его смерть, последовавшая 25 июня 1785 года. Следует иметь в виду, что, кроме упомянутых занятий в Академии, Штелин с 1757 по 1763 год состоял советником Канцелярии Академии, а с 1765 по 1769 год — конференц-секретарем и вел всю иностранную переписку. К тому же он по собственной инициативе привел в порядок и описал архив Академии⁶⁵. Во второй половине 1758 года он писал И.К Готшеду: «Как советник в Канцелярии Академии наук и уже год как в императорской Монетной канцелярии, я не имею для себя ни одной первой половины дня. Как директор Академии художеств и академического строительства и как главный смотритель за заграничным книжным торгом при Академии и петербургской Газетной экспедиции, очень редко в течение недели я имею в своем распоряжении послеобеденное время, а как инвентор изображений на медалях, фейерверков, иллюминаций, архитектурных украшений и т. п. — редчайшие вечера, не вспоминая сотни других вмешивающихся занятий и препятствий, которые, однако, оказывают свое влияние на задержку в составлении этого труда. На счастье, праздники в этой стране «посеяны гуще», чем в других странах. И они позволяют хорошо использовать их для собственных целей и склонностей, если они не являются одновременно государственными или церковными праздниками»⁶⁶. Но и в эти дни не было возможности полноценно работать. «Когда я иногда льщу себя надеждой на свободный вечер, — писал Штелин Теплову, — чтобы посвятить его корреспонденции с моими друзьями, тут же тысяча тех или иных происшествий, похищающих у меня это невинное удовольствие, — или я отдыхаю от печалей, которые гложут меня в течение дня, особенно в Академии, или почта, поступившая для составления газеты на завтрашний день, или набранный оттиск для его корректуры, или поручение от верховного Сената, или Канцелярии от строений, или артиллерии, или от наших граверов, или от итальянского живописца и т. п., чтобы в спешке исполнить инвенцию для рисунка»⁶⁷.

По-видимому пытаясь спастись от «печалей», Штелин попробовал перейти на новое место службы: в 1757 году И.И. Шувалов основал Академию художеств, которая первоначально находилась в Петербурге, хотя и числилась при Московском университете. Позднее она была преобразована в самостоятельную Академию трех знатнейших художеств. Развивая свое детище, И.И. Шувалов пытался присоединить художественные отделы, существовавшие при Академии наук. Президент Академии наук и художеств К.Г. Разумовский не соглашался на подобное преобразование, но судьба учреждения Штелина была решена. Поэтому в 1764 году он делает попытку перейти на службу в новую Академию и пишет следующее прошение на имя Екатерины II: «После 29 лет моей службы в России, выказав себя за это время в моих инвенциях фейерверков, реверсов медалей, триумфальных арок, в идеях, которые я единственный давал Печальной комиссии, поскольку я здесь единственный академик, профессионально занимающийся изящными искусствами, употребляемый в должности директора первой Академии художеств, устроенной по моему проекту 1747 года, я с восхищением, проникнутый патриотической радостью, узнал, что наконец Ваше Императорское Величество собирается поставить новую Академию художеств на прочную основу, которой всегда не хватало первой Академии этого рода из-за отсутствия достаточных средств. Воодушевленный такой поддержкой Вашего Императорского Величества, я верю, что это новое учреждение даст мне наилучшую возможность значительно способствовать цветущему состоянию и приращению этой Академии, особенно во всем, что касается истории, античности, иконологии, мифологии, костюма, аллегории — знаний, необходимых для занятий изящными искусствами, — я предлагаю все мое горячее желание и мою преданность на службу этой Академии». Но попытка Штелина не увенчалась успехом, более того, он даже не получил ответа на свое прошение. По-видимому, своими колкими высказываниями он испортил отношение к себе при Дворе и с академиками. Его же учреждение постепенно приходило в упадок: в конце 1750-х годов лучшие ученики и подмастерья были взяты в новую Академию художеств. Все это Штелин принимал чрезвычайно болезненно. Он пишет записку «Академия трех знатнейших искусств», в которой ни слова не упоминает о своем прошении туда поступить, однако обрушивается с язвительными прямыми и скрытыми укорами в сторону руководства этого учреждения: «Учредитель и куратор этой Академии художеств — камергер Иван Иванович Шувалов, который благодаря своему неустанному рачению о подъеме изящных искусств добывает Академии большие суммы для ее достаточного содержания и тем приобретает огромные заслуги перед отечеством и уважение всех будущих поколений. Директор — князь Хованский, с окладом 1000 рублей, но с ученостью, остроумием, искусством и опытом, не стоящими и 1000 полушек, а только в воображении и на языке. И поэтому он вскоре был опять смещен, и молодой архитектор Кокоринов, любимец камергера, был назначен вице-директором...»⁶⁸ Итак, большие деньги, добытые Шуваловым, уплывают в карманы бездарных директоров, включая и Кокоринова. О последнем Штелин замечает: «Ученейший г-н директор Кокоринов, урожденный сибиряк, или кто иной, написавший и велевший отпечатать каталог, должен был так поучать читателя и считать его таким же просвещенным в искусстве, как самого себя, поскольку он называет большинство предложенных для продажи гипсовых копий, которые в этой Академии изготовлялись сплошь с плохих гипсовых копий, не иначе как антиками. Итак, согласно этому каталогу за 20 рублей покупают знаменитую античную статую греческой Венеры во весь рост, а в действительности получают гипсовый отлив с отформованной гипсовой копии, как в прилагаемом каталоге»⁶⁹.

А вот как Штелин описывает праздники, проходившие при Академии в 1765 году: «На масленице, сырной неделе или неделе гуляний ученики этой Академии играли почти все вечера русские комедии и трагедии на небольшой сцене, построенной в тамошнем центральном зале. Для этого они в течение <...> месяца упражнялись под руководством своего главного инспектора и архитектора Кокоринова. Зрителей на спектаклях этих сколь самозваных, столь и необученных комедиантов было немного, однако шеф Академии и главный директор Конторы строений г-н Бецкой даже дал упросить себя несколько раз быть зрителем и, конечно, привести туда с собой того или иного придворного, которые потом в угоду ему свидетельствовали на словах свой восторг, а в мыслях свое искреннее соболезнование»⁷⁰.

Нет сомнения, что Штелина раздражал перевод от него лучших учеников, а также что из созданной им в Ораниенбауме для Петра III картинной галереи были взяты для упомянутой Академии 20 лучших картин (Карло Лотти, Чиньяле, Тициана, Воувермана, Деннера и других)⁷¹. Но более всего Штелина возмущало то, что в новую Академию принимали людей, чрезвычайно далеких от искусства. «Так как при основании этой Академии, — пишет Штелин, — было установлено, что со временем и другие, не состоящие при Академии, могут быть приняты в ее члены, господин камергер граф Строганов, как любитель искусств, и гравер Шмидт, как большой художник, тогда сразу же были назначены ими, то теперь были приняты в члены г-н советник Ломоносов за свою стекольную и мозаичную фабрику и придворный живописец г-н Гроот за свое отменное искусство в писании зверей...»⁷² Штелин с обидой сообщает, что в 1765 году приняли в Академию великого князя Павла Петровича с его копией головки, написанной Буше, и вручили ему диплом почетного члена. «На следующий день после празднования дня рождения Его Высочества, — продолжает свой грустный рассказ Штелин, — великий князь отправился с [...] большим числом придворных и других дам и кавалеров, генералов и чужеземных министров в 3 часа пополудни в Академию, чтобы занять там место как почетный член и осмотреть тамошние классы. Именно на этом заседании были приняты в почетные члены также несколько кавалеров, которые устно либо письменно выразили такое желание, а именно вице-канцлер князь Голицын, тайный советник и сенатор Олсуфьев и оба брата графы Иван и Захар Чернышевы. Итак, теперь была введена также мода принимать в члены не только художников и знатоков искусства, но также и любителей искусств и тем самым приобретать больше внимания, уважения и покровительства. До сих пор только двое были избраны в члены Академии, а именно живописец Кабинета Фридрих Гроот как знаменитый художник, выказавший себя в живописи зверей, и г-н статский советник Ломоносов как квазихудожник, который изготовил на своей стекольной фабрике цветные стекла и тем самым основал здесь мозаичную мастерскую (с живописными учениками Академии)»⁷³. Все это было крайне неприятно, но Штелин не унывал.

Вскоре он становится членом Вольного экономического общества, выступает там с докладами и публикует статьи⁷⁴. Например, в 1768 году появилась брошюра, отпечатанная в типографии Академии наук под названием: «Статскаго советника г. фон-Штелина Наставление о приискании каменнаго уголья в Российской империи, а особливо в Новгородской губернии», в конце которой было напечатано: «Читано в собрании Вольнаго Экономическаго общества майя 14 дня, 1768 года». К изданию была приложена гравюра, выполненная самим Штелином⁷⁵.

При этом необходимо иметь в виду огромную переписку «от Мадрида до Пекина», которую вел Штелин, — в архиве сохранилось более тысячи писем⁷⁶. Подобная загруженность, несомненно, повлияла на качество записок Штелина (и не только по истории искусств в России, но и на «Записки о Петре III»).

Тут необходимо сказать несколько слов о продвижениях Штелина в чинах. Прибыв в Россию «Академии наук адъюнктом», 2 августа 1745 года он стал надворным советником⁷⁷. Следует заметить, что с этим чином, переведенным указом Елизаветы Петровны из VIII в VII класс, Штелин получал потомственное дворянство, которое получали находящиеся в VIII классе (но получил ли он его, неизвестно). Так что ему и не требовалось пожалование германского императора. Очередной чин — статского советника — Штелин получил, если верить ему, при Петре III⁷⁸. Однако в фонде «Герольдмейстерской канторы» (в РГАДА) мы нашли запись о пожаловании Штелина этим чином лишь 2 мая 1763 года⁷⁹. Не исключено, что пожалование Петра Федоровича осталось на словах или в портфеле Д.В. Волкова⁸⁰. В.А. Бильбасов пишет, что Екатерина II, вступив на престол, повелела Штелину «быть при одной профессорской должности»⁸¹. Закончил он свои дни в чине действительного статского советника, но когда он был ему пожалован Екатериной II, нам неизвестно^16*. В этом отношении весьма любопытный эпизод сохранила для нас в своих записках княгиня Е.Р. Дашкова. Рассказывая о своем первом посещении Академии наук, в управление которой она была назначена в 1783 году, княгиня писала: «Войдя в залу заседаний, я сказала собравшимся там профессорам и адъюнктам, что, не имея отношения к учености, не могла найти более торжественного способа выразить свое уважение к наукам и просвещению, чем быть введенной в Академию господином Эйлером. Произнеся стоя эти немногие слова, я заметила, что господин Штелин, профессор аллегории, который имел чин действительного статского советника, соответствующий чину генерал-майора, занял место возле кресла директора и, видимо, собирался, по своему рангу, изображать первое лицо после меня. Тогда, обратившись к господину Эйлеру, я предложила ему сесть, где он пожелает, так как любое место, которое он займет, всегда будет первым». К этой записи (точнее, к слову «генерал-майор») Дашкова сделала следующее примечание: «Он получил этот титул и этот чин при Петре III, и можно действительно сказать, что и его наука и он сам были только аллегорией — так же, как и его звание»⁸². Тут княгиня Дашкова, как это часто с ней было, излишне погорячилась; Я.Я. Штелин получил чин действительного статского советника при Екатерине II (а при Петре III — только статского). Однако этот эпизод хорошо показывает завышенные претензии Штелина и реальное мнение о нем в правительственных кругах. Вероятно, упомянутый случай стал причиной фактического удаления его из Академии и поручения опять заняться наблюдением за изданием «Санктпетербургских ведомостей»⁸³.

Занятия на досуге

«Для души» в свободные дни у Штелина была музыка^17*; он устраивал концерты, эта традиция, по-видимому, сложилась еще во времена Петра III. В «Записках» об этом императоре Штелин, особо подчеркивая любовь последнего к итальянской музыке, пишет, что Петр Федорович желал, «чтобы все знатные дилетанты, которые некогда играли в его концерте, участвовали и в придворных концертах, именно два брата Нарышкины (оба Андреевские кавалеры), действительный статский советник Олсуфьев, стат. сов. Теплов и Штелин, некоторые гвардейские офицеры»⁸⁴. В марте 1763 года Штелин писал упомянутому Теплову: «Сегодня вечером... у меня состоится итальянский концерт, как было до сих пор почти каждую неделю»⁸⁵. Последнее письмо не случайно. В издание «Записок Штелина» К.В. Малиновский поместил и более ранние письма, свидетельствующие о длительном знакомстве корреспондентов; в основном они касаются работы художественного отдела Академии. Однако существовали письма, затрагивающие иные проблемы. Так, например, 21 июля 1757 года Штелин сообщает Теплову деликатные придворные новости: «Их Императорские Высочества в течение всего лета жили в Ораниенбауме, где они устроили много празднеств, итальянскую оперу, маскарады. Мадам великая княгиня, в беременности которой больше нет сомнений, велела заложить там большой сад и увеселительный дом, строительство которого сделает честь мосье Ринальди. Господин великий князь четыре недели стоял лагерем в палатках и затратил довольно времени, чтобы закончить крепость, которую он начал строить в прошлом году»⁸⁶. За всем этим стояли отношения довольно близкие — даже, можно сказать, дружеские, о чем свидетельствует и письмо Г.Н. Теплова Штелину: «Уважение и дружба — вот что Вы по праву снискали в сердцах и сознании всех тех, кто имеет счастье знать Вас»⁸⁷. В свою очередь Яков Яковлевич воздавал должное вкусу своего оппонента-приятеля. Он писал: «Тайный советник и сенатор г-н Теплов, один из крупнейших знатоков картин^18*, который прежде и сам писал маслом, начал собирать хорошие оригинальные картины уже в доме гетмана графа Разумовского (Штел., 53). Позднее он продолжал время от времени обогащать собрание. В 1771 году он построил на своем дворе на Фонтанке длинный флигель, в котором можно видеть более 100 большей частью оригинальных брабантских картин»⁸⁸.

Сохранились ли отношения этих людей после 28 июня 1762 года, представляет загадку. Неужели Штелин не знал о роли Теплова в перевороте и даже гибели Петра Федоровича? Ведь сам Штелин в «Записках о Петре III» пишет: «Манифест об отрешении императора и о восшествии на престол его супруги был сочинен ст[атским] сов[етником] Тепловым. Горячность, употребленная им в выражениях, была, вероятно, следствием его мщения, потому что он в первые дни царствования Его Величества был посажен в крепость, за некоторые неприличные речи об императрице^19*, но недели через две, по просьбе графа Разумовского, был опять освобожден, с предостережением быть осторожнее в своих поступках и речах»⁸⁹. Примечательно, что Штелин ничего не говорит об ухаживаниях великого князя за женой Теплова, о которых сообщает Екатерина II, говоря, что они «начали становиться делом партий» (382, 383, 404). Весьма также любопытно, что, по краткому сообщению Штелина (в примечании к записке «Об архитектуре»), архитектор Ж.К. Валуа, приглашенный И.И. Шуваловым, был виной заключения Теплова в тюрьму. «Весной 1762 года, — пишет автор, — его (Валуа. — О.И.) земляки в России хотели побить его камнями, так как он оговорил советника Теплова и тот был брошен в крепость»⁹⁰. Почему Штелин не ввел этот факт в «Записки о Петре III» — неясно. Скорее всего, как и в ряде других случаев, он не имел времени согласовывать свои фрагментарные тексты. Возможно, случай с Валуа, который не мог не стать известным при Дворе, объясняет парадоксальный приказ Петра III от 23 марта 1762 года: «Всемилостивейше пожаловали мы статского советника и нашего голштинского двора камергера Григория Теплова за известную нам его к службе ревность в наши действительные статские советники, которому повелеваем быть в отставке по-прежнему»⁹¹. Но Штелин и об этом приказе молчит.

Другой радостью Штелина было коллекционирование: он обладал небольшим собранием картин, среди которых имелись работы Я. ван Гойена, Либери, Ротари, Порденоне, несколько скульптур, в том числе бюст Екатерины II работы Ф.И. Шубина, нумизматическая коллекция, великолепное собрание русских и западноевропейских гравюр⁹². Среди них было множество портретов⁹³. Стоит тут вспомнить, что свое собрание монет Штелин использовал для занятий с Петром Федоровичем⁹⁴.

Примечания

*. К сожалению, до сих пор нет обстоятельного жизнеописания такого любопытного человека XVIII века, каким был Я.Я. Штелин — немец, проработавший 50 лет в России. Наиболее значительными в этом отношении до сих пор остаются труды Карла Штелина (Karl Stählin): «Jacob von Stählin. Ein biographischer Beitrag zur deutsch-russischen Kulturgeschichte 18 Jahrhunderts. Leipzig. 1920» и «Aus den Papieren Jacob von Stählin. Königsberg—Berlin. 1926». Среди русской литературы следует указать небольшую статью в «Русском биографическом словаре» П.М. Майкова (1911) и биографическое введение «Якоб Штелин, жизнь и деятельность» К.В. Малиновского к публикации «Записки Якоба Штелина об изящных искусствах в России», изданные в 1990 году в двух томах.

**. Мы будем сохранять старую русскую форму имени Штелина — Яков.

***. П.М. Майков называет датой его рождения 10 мая, а К.В. Малиновский — 9-е.

****. По имеющимся документам эту дату установить трудно; так, раньше всего она появляется на гравюре к фейерверку 10 февраля 1762 года в надписи по-французски: J.d. Stehlin invent., повторенной в 1763 и 1765 годах; по-русски самая ранняя известная нам публикация с «фон»: по докладу в Вольном экономическом обществе в 1768 году: «статский советник г. фон-Штелин»; кроме того, несколько изданий переводов «Подлинных анекдотов Петра Великого» вышли с обозначением автора: Яков фон Штелин (Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725—1800. Т. 4. С. 409—413).

5*. Книга эта — «Искусство умирать», написанная краковским епископом Матвеем, состояла из 24 страниц (текст с картинками), где показывалась борьба ангела и дьявола за душу умирающего. «Ars moriendi» в XV веке была весьма распространена среди простого народа (Щелкунов М.И. История, техника, искусство книгопечатания. М.—Л., 1926. С. 54).

6*. Конечно, такие поездки, как и учебу и проживание, нужно было оплачивать; скорее всего, это делал отец или кто-то из богатых родственников, поддерживающих тягу молодого человека к знаниям.

7*. Как пишет К.В. Малиновский, «члены общества начали переводить на немецкий язык произведения античных писателей — Вергилия, Овидия, Цицерона, Эзопа и других» (Указ. соч. С. 7).

8*. Правда, по Штелину, интерес к фейерверкам у Елизаветы Петровны значительно упал после того, как она была в 1738 году во время фейерверка ранена в лицо осколками ракеты (Штел., 251, 253).

9*. В книге «Подлинные анекдоты о Петре Великом» Штелин дает следующую характеристику этому выдающемуся человеку: «Гольдбах (Христиан), родом из Кенигсберга, путешествовал по Германии, Франции и Италии; приобрел на сем путешествии великое знание в юриспруденции, статистике и высшей математике и приехал в Петербург по совету великого своего друга славного Лейбница. Тогдашний вице-канцлер граф Остерман, узнавши о его достоинствах, определил его сперва членом и секретарем в новоучрежденную Академию наук, а потом юстиции советником и учителем императора Петра II. По кончине сего императора оставался он при Академии наук до 1741 году, в котором за отменное искусство писать на латинском и французском языках определен был в Коллегию иностранных дел с чином статского советника. Наконец пожалован был тайным советником и в сем же чине умер в 1764 году» (Originalanekdoten von Peter dem Großen. Aus dem Munde angesehener Personen zu Moskau und Petersburg vernomen und der Vergessenheit entrissen von Jacob von Stählin. Leipzig, 1785. S. 395).

10*. Это указание не совсем точно, поскольку на новый 1742 год Гольдбах совместно с Штелином выпустили «Изъяснение» фейерверка (см. отдельный оттиск в ОРК РГБ).

11*. Весьма любопытна характеристика Ломоносова, которую набрасывает Штелин: «Физические качества: выдающейся крепости и силы почти атлетической. Например, борьба с тремя напавшими матросами, которых одолел и снял с них одежду. Бурный — образ жизни простонародный. Умственные качества: жадный к знанию, исследователь, стремящийся к открытию нового. Моральные качества: неотесанный, с подчиненными и домашними строг. Стремление к превосходству, пренебрежение к равным» (Штел., 113).

12*. К.В. Малиновский сообщает, что зимой 1760 года сын Штелина, Петр, переводил рукопись «Краткого российского летописца» Ломоносова на немецкий язык еще до появления его в печати на русском языке. Автор полагает, что именно Штелин был инициатором этого перевода, получив у Ломоносова копию рукописи для своего сына. Ломоносов знал об этой работе Петра Штелина и «ободрял (?) его при возникавших трудностях». Выполненный перевод был отредактирован Я. Штелином, и через пять лет, в 1765 году, находясь на дипломатической службе за границей, П. Штелин издал его на немецком языке (Штел., 115). Но изменяло ли это глубинные отношения, поскольку через несколько лет Штелин обозвал Ломоносова «квазихудожником»?

13*. Тут Штелин вводит, по-видимому, читателей в заблуждение. В письме к Г.Ф. Миллеру от 23 сентября 1770 года он писал: «О, если бы Вы видели первые 12 листов моего прерванного труда Histoire métallique de Pierre I et sa fille l'Impératrice Elisabeth, обсужденного с покойным Шлаттером, порученного мне правительствующим Сенатом с обещанным мне добавочным окладом и прекращенного из-за смерти блаженной памяти императрицы» (Штел., 431). Вероятно, Штелин объединяет тут две разные серии. О 17 медалях, посвященных царствованию Елизаветы Петровны, он пишет отдельно (Штел., 323).

14*. В другом месте он называет иные цифры: «В течение следующей зимы он подготовил список всех уже имеющихся медалей (приблизительно из 40 штук), наметил необходимые для изготовления (еще от 150 до 180 штук) и подготовил 12 проектов в качестве примера» (Штел., 319).

15*. Несведущим указателям (лат.).

16*. Еще в 1768 году Я.Я. Штелин был статским советником, как свидетельствует упомянутое выше «Наставление о приискании каменного уголья в Российской империи...».

17*. Было ли хорошо дома Штелину, трудно сказать. Есть сведения, что его жена сошлась с голландским посланником Свартом (Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. С. 284—285). Некоторое отдохновение давал сын, Петр, которого Штелин учил граверному искусству, но вскоре он уехал за границу.

18*. Однако, в соответствии со своим завистливым характером, Штелин не может не сказать и об этом знатоке какую-нибудь гадость. По поводу одной картины он замечает со знаком «Неудачное высказывание Теплова об этой картине при дворе, что будто бы это современная греческая живопись» (Штел., 374).

19*. Возможно, тут ошибка переводчика; в дневнике Штелина под 2 марта 1762 года имеется запись: «Советник Теплов заключен в тюрьму за то, что непочтительно говорил об императоре»; а под 14 марта: «Выпущен Теплов» (РА. 1911. Кн. 2. № 5. С. 15, 16). Есть и другое историческое свидетельство о том, что Теплов оскорбил самого императора. А. Шумахер, обвинявший Теплова в активном участии в подготовке убийства Петра Федоровича, писало нем: «Последнего император за несколько месяцев перед тем велел арестовать — ему донесли, что тот с презрением отзывался о его особе. Сведения эти проверялись не слишком строго, так что вскоре он снова был на свободе. Император даже произвел его в действительные статские советники, за что тот впоследствии отблагодарил, составляя все эти жалкие манифесты, в которых император рисовался с ненавистью такими мрачными красками. 3 июля этот подлый человек поехал в Ропшу, чтобы подготовить все к уже решенному убийству императора» (Со шпагой и факелом. 1725—1825. Дворцовые перевороты в России. М., 1991. С. 299).

1. Stählin Karl. Jacob von Stählin. Ein biographischer Beitrag zur deutsch-russischen Kulturgeschichte 18 Jahrhunderts. Leipzig, 1920. S. 9.

2. Ebd. S. 43.

3. Ebd. S. 10.

4. Ebd. S. 11.

5. Ebd. S. 10, 11.

6. Ebd. S. 12, 13.

7. Ebd. S. 14, 15.

8. Малиновский К.В. Якоб Штелин, жизнь и деятельность. В кн.: Записки Якоба Штелина об изящных искусствах в России. В 2 томах. М., 1990. Т. 1. С. 7.

9. Там же.

10. Stäblin Karl. Jacob von Stählin. S. 15.

11. Ebd. S. 16.

12. Штелин Я.Я. Записки Якоба Штелина об изящных искусствах в России. В 2 томах. М., 1990. Т. 1. С. 247.

13. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 8.

14. Stählin Karl. Jacob von Stählin. S. 17.

15. Ebd. S. 117, 118.

16. Подлинные анекдоты Петра Великаго слышанные из уст знатных особ в Москве и Санктпетербурге. Изданные в свет Яковом фон Штелином, а переведенные на российской язык к. Карлом Рембовским. Иждив. С. Петрова. В Москве в вольной типографии Пономарева, 1786. С. I—II.

17. Штелин Я.Я. Указ. соч. С. 247.

18. Там же. С. 247, 249.

19. Там же. С. 245.

20. Там же. С. 249.

21. Там же. С. 247.

22. Там же. С. 257, 259.

23. Там же. С. 122, 145, 152, 213.

24. Москвитянин. 1850. Кн. 1. № 1. С. 1.

25. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 9.

26. Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725—1800. М., 1966. Т. 4. С. 230.

27. Витовт Ю. Редкие русские книги и летучие издания XVIII века. М., 1905. С. 138.

28. Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725—1800. Т. 4. С. 230.

29. Там же. С. 409.

30. Там же. С. 407, 408, 411, 412.

31. Метастазио Пьетро. Милосердие Титово. СПб., 1742. С. 3—8; РБС. СПб., 1911. С. 420; Малиновский К.В. Указ. соч. С. 10.

32. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 11.

33. Там же. С. 410.

34. Там же. С. 410, 352.

35. Там же. С. 411.

36. Там же. С. 75.

37. Там же. С. 409.

38. Там же. С. 409, 410.

39. Там же. С. 413.

40. Stählin Karl. Jacob von Stählin. S. 25.

41. Ebd. S. 20.

42. Там же. С. 317.

43. Там же. С. 315, 316.

44. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 14, 15.

45. Штелин Я.Я. Указ. соч. С. 213.

46. Там же. С. 323.

47. ОР РГБ. Ф. 231, V. Карт. 6, № 39.

48. Штелин Я.Я. Указ. соч. С. 303.

49. Там же. С. 309.

50. Там же. С. 318.

51. Там же. С. 215.

52. Там же. С. 311.

53. Там же. С. 313.

54. Там же. С. 344.

55. Там же. С. 345.

56. Там же.

57. Там же. С. 346.

58. Там же.

59. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 9; Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725—1800. Т. 4. С. 56.

60. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 9; к сожалению, автор не приводит доказательств этого утверждения.

61. Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725—1800. Т. 4. М., 1966. С. 62, 63.

62. ОР РГБ. Ф. 231. V. Карт. 6, № 40.

63. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 9, 10.

64. Там же. С. 11.

65. Там же. С. 15.

66. Там же. С. 422.

67. Там же. С. 17.

68. Штелин Я.Я. Указ. соч. С. 139.

69. Там же. С. 145.

70. Там же. С. 145, 146.

71. Там же. С. 152.

72. Там же. С. 145.

73. Там же. С. 152.

74. РБС. С. 420.

75. Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725—1800. Т. 4. С. 409.

76. Stählin Karl. Jacob von Stählin. S. 44, 45.

77. РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 517. Л. 8.

78. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 98.

79. РГАДА. Ф. 286. Оп. 1. Кн. 310. Л. 73.

80. Штелин Я.Я. Указ. соч. Т. 1. С. 303.

81. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 86.

82. Дашкова Е.Р. Указ. соч. С. 154, 155.

83. РБС. СПб., 1911. С. 420.

84. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 101.

85. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 16. При публикации этого письма упомянутый исследователь поставил почему-то знак «?» (С. 428). Если цитированное письмо было послано не Теплову, то появляется возможность предположить (за неимением других писем), что Штелин прервал с ним отношения из-за смерти Петра Федоровича.

86. Штелин Я.Я. Указ. соч. С. 418.

87. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 17.

88. Штелин Я.Я. Указ. соч. С. 379.

89. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 117, 118.

90. Там же. С. 207.

91. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 13. С. 80.

92. Малиновский К.В. Указ. соч. С. 17.

93. Stählin Karl. Jacob von Stählin. S. 43.

94. ЧОИДР. 1866. Кн. 4. С. 115.