История брака Екатерины II с великим князем Петром Федоровичем весьма подробно описана в Записках. Судя по всему, императрица достаточно точно изложила ее. К настоящему времени не обнаружено каких-либо документов, которые ставили бы под сомнение то, что поведала императрица.
Мечты и их воплощение
В первом варианте воспоминаний великая княгиня Екатерина Алексеевна рассказывает, как в 1739 году ее повезли в Эйтин навестить дядю, епископа Любекского, правителя Голштинии. Там она в первый раз увидела привезенного из Киля герцога Карла-Петра-Ульриха, будущего своего мужа*. Екатерина Алексеевна пишет, что он «действительно, был красив, любезен, хорошо воспитан» и тут же замечает: «словом, чудеса рассказывали об этом одиннадцатилетнем ребенке». Правда, тут будто бы случился небольшой конфуз: мальчику понравилась больше красивая мать, нежели дочь. Последняя, как она вспоминала во второй половине 50-х годов XVIII века, вначале также «не обращала на него внимания». Принцесса София слышала, «как у моих дядей, тетушек, у Брюммера и у самых близких и там и сям срывались слова, которые заставляли меня думать, что нас, может быть, предназначают друг другу». «Я, — пишет тут же великая княгиня, — не чувствовала никакого к тому отвращения; я знала, что рано или поздно он должен быть королем шведским; хоть я и была еще ребенком, но титул королевы приятно звучал в моих ушах. С этого времени окружающие трунили надо мной по поводу его, и мало-помалу я привыкла считать себя предназначенной ему» (469; курсив наш. — О.И.).
Во втором варианте Записок Екатерина II несколько понижает образ мальчика-герцога из Киля. Она пишет: «Тут я впервые увидела этого принца, который впоследствии был моим мужем: он казался тогда благовоспитанным и остроумным, однако за ним уже замечали наклонность к вину и больную раздражительность из-за всего, что его стесняло; он привязался к моей матери, но меня терпеть не мог...» (17; курсив наш. — О.И.). Императрица далее рассказывает, что Карл-Петр-Ульрих завидовал свободе, которой она пользовалась, тогда как он был окружен педагогами и «все шаги его были распределены и сосчитаны». Ни о каких разговорах и «предназначенности будущему шведскому королю» Екатерина II в этом варианте не упоминает. Напротив, она сообщает следующую любопытную деталь: «Что меня касается, то я очень мало обращала на него внимания и слишком была занята молочным супом, который дважды в день в промежутки между едой готовила с горничными бабушки...» (17).
Совсем несимпатичный образ Петра Федоровича появляется в третьем варианте Записок. «Тогда-то я и слышала от этой собравшейся вместе семьи, — пишет императрица, — что молодой герцог наклонен к пьянству** и что его приближенные с трудом препятствовали ему напиваться за столом, что он был упрям и вспыльчив, что он не любил окружающих и особенно Брюммера, что, впрочем, он выказывал живость, но был слабого и хилого сложения. Действительно, цвет лица у него был бледен, и он казался тощим и слабого телосложения***. Приближенные хотели выставить этого ребенка взрослым и с этой целью стесняли и держали его в принуждении, которое должно было вселить в нем фальшь, начиная с манеры держаться и кончая характером» (206; курсив наш. — О.И.). Трудно достоверно сказать, почему из-под пера Екатерины II вышел такой текст. Нам представляется вероятным объяснение, связанное с самим характером вариантов Записок. В первых двух вариантах — сугубо биографических — дается взгляд Екатерины, в основном отражающий ее чувства и мысли описываемого времени, а в третьем варианте — итоговое понимание, к которому пришла императрица к концу жизни. Поэтому изображение в последнем случае контрастно, а не в дымке воспоминаний, характеризуемой словами: «...он казался тогда...» (17).
Вернемся к первому варианту Записок. Екатерина Алексеевна рассказывает, что после встречи в Эйтине никаких действий не последовало и возбужденные тогда надежды стали гаснуть, а на их место появились другие. Софией-Фредерикой заинтересовался в Берлине принц Генрих Прусский. «Я ему понравилась, — вспоминает великая княгиня, — он сказал об этом своим сестрам, герцогине Брауншвейгской и королеве Шведской, тогда еще девушке, очень любившей мою мать, она сказала, что я еще ребенок. Действительно, мне было только 13 лет, но [я была] больше ростом и более развита физически, чем это бывает обыкновенно в мои годы; не знаю, как я догадывалась об их переговорах, и не была ими недовольна» (470)****.
Любовь постепенно окружала принцессу Софию, и, хотя она не знала, если верить ей, до 16 лет различия полов, кое-что она начинала чувствовать. В этом отношении весьма примечательна история с ее дядей по матери, принцем Георгом-Людвигом. Последний влюбился в Софию. Тут она увидела и почувствовала, как проявляется любовь: ухаживания, встречи, объятия, поцелуи, вздохи и стоны, ревность... «Он был влюблен по уши», — вспоминает о той поре Екатерина II. Самое главное, что и он становился не безразличен Софии. «Он начинал мне нравиться», — вспоминает императрица. Принц Георг даже сделал предложение, а София его приняла, оговорив, что станет его женой только с согласия родителей. Полагаем, что этот пример любви надолго запал в душу Софии и стал тем эталоном, с которым она могла сравнивать свои отношения с Петром Федоровичем. Но не любовь принца Георга нужна была молодой принцессе. Она откровенно называет эту любовь «происшествием», которое могло расстроить «все честолюбивые планы» (26).
Основания для этих планов были, и немалые. В 1742 году граф К.Е. Сиверс, камер-юнкер императрицы Елизаветы, привозил в Берлин Андреевскую ленту для прусского короля; он попросил позволения у принцессы Ангальт-Цербстской взглянуть на Софию. Несмотря на то что она явилась «не совсем причесанной», она понравилась русскому вельможе, который при отъезде в Россию взял с собою ее портрет. В это время в Гамбурге находился барон Н.А. Корф, женатый на графине Е.К. Скавронской — родственнице императрицы. Бабушка Софии заказала ее портрет знаменитому тогда живописцу Деннеру5*. Корф велел сделать для себя копию этого портрета и увез ее с собой в Россию. «Вероятно, я стала уже не так дурна, — пишет Екатерина II, — потому что Сиверс и Корф казались сравнительно довольными моей внешностью; каждый из них взял мой портрет, и у нас шептали друг другу на ухо, что это по приказанию императрицы» (25, 26).
Я. Штелин сообщает, что в марте 1743 года в Петербург прибыл дядя принцессы Софии, принц Август Голштинский, который привез императрице Елизавете Петровне портрет племянницы работы живописца Антуана Песна (A. Pesne; 1684—1757). Он работал придворным живописцем в Берлине и был в свое время даже директором Берлинской академии художеств. Его портреты (например, портрет Фридриха II), висевшие в Берлинском и Потсдамском дворцах, как указывают знатоки, «отличаются сильным, чисто венецианским колоритом и большой экспрессивностью». Я. Штелин, однако, пишет, что в портрете принцессы Софии «почти нельзя узнать кисти этого художника, потому что он от старости потерял силу и прекрасный талант»1. Но упомянутые портреты сделали свое дело. Имеются сведения, что «выразительная физиономия юной принцессы понравилась императрице; казалось, и великий князь Петр не без удовольствия рассматривал портрет»2.
В 1743 году мать Софии получила известие, что ее брат, принц Адольф-Фридрих, был избран наследным принцем Швеции вместо своего питомца, герцога Карла-Петра-Ульриха; последний отказался от шведской короны, перешел в православие, получил имя Петра, и был объявлен наследником империи Всероссийской и преемником императрицы Елизаветы, с титулом великого князя. «Оба эти известия, — вспоминает Екатерина, — вызвали большую радость в доме отца и матери, и больше чем по одной причине. До тех пор спорили иногда для развлечения о том, за кого меня выдадут замуж, и, когда при случае называли молодого герцога Голштинского, мать говорила: «Нет, не за этого; ему нужна жена, которая влиянием или могуществом дома, из которого она выйдет, могла бы поддержать права и притязания этого герцога; следовательно, дочь моя ему не подходит». И, правду сказать, не останавливались ни на какой партии, всегда находилось много всяких «если» и «но»; правда также, что не из-за чего было спешить, я была еще чрезвычайно молода. После этих неожиданных перемен уж не говорили больше, что я неподходящая партия для русского великого князя, и молча улыбались. Это взволновало меня, и в глубине души я предназначала себя ему, потому что из всех предположенных партий эта была самая значительная» (22; курсив наш. — О.И.).
И кажется, предчувствия не обманули принцессу из Цербста. «6 января6* 1744 года, — вспоминает великая княгиня в первом варианте Записок, — мы были за столом и обедали; матери доложили в присутствии отца, что пришла к ней эстафета из Берлина. Дело было довольно необычайное. Она потребовала свои письма, я знала руку Брюммера7*; так как я сидела возле нее, когда она распечатывала свои письма, то взгляд искоса [на них] доставил мне возможность прочесть следующие слова: принцесса ваша старшая дочь8*. С меня этого было довольно, я сказала про себя: это нас касается; я не почувствовала никакого огорчения от этого» (470). Последнее замечание весьма характерное! София делала вид, что ничего не замечает, а ей ничего не говорили, хотя происходили, как она видела, какие-то совещания, причину которых она подозревала. Екатерина II прибавляет во втором варианте своих Записок, что мать после высокой оценки ее способностей графом Гюлленборгом и любви дяди, принца Георга-Людвига Голштинского, стала относиться к ней более внимательно9*.
В.А. Бильбасов, однако, полагал, что мать Софии уже давно имела виды на Россию. Он пишет, что для цербстской княгини предложение о замужестве ее дочери не было неожиданным. Два года назад, с первою вестью о воцарении Елизаветы Петровны и признании голштинского герцога наследником русской короны, Иоганна-Елизавета начала уже мечтать о возможности подобного брачного союза. Поэтому не без задней мысли напомнила она о себе русской императрице в льстивом поздравлении с восшествием на престол; недаром старалась она угодить Елизавете Петровне посылкой портрета ее сестры, герцогини Голштинской Анны Петровны; не напрасно же, наконец, посылала она в Россию с братом Августом портрет своей дочери3.
Через три дня София зашла в комнату к матери, которая ей сказала: «Вы очень беспокоитесь, вы умираете от любопытства». На что будущая российская императрица якобы ответила: «Я через гаданье знаю, что содержат ваши письма». Мать выразила свое удивление. Согласно второму варианту, Иоганна-Елизавета, засмеявшись, сказала: «Ну, так если вы, сударыня, такая ученая, вам надо лишь отгадать остальное содержание делового письма в двенадцать страниц». «Мне стыдно было ей сказать, — пишет Екатерина Алексеевна, — что я думала, что дело идет о выдаче меня замуж; я ей ответила: я пойду, составлю свое предсказание, как делает это известная женщина10*, которую она знала и которая из имени мужчины выводила имя милой, которое хотели знать». Мать будто бы согласилась.
На другой день11* София, проделав какие-то манипуляции со своим именем, принесла ей бумажку, на которой были написаны такие слова: «Предвещаю по всему, что Петр III будет твоим супругом»12*. Можно только догадываться, что думала мать Софии; она пристально посмотрела на дочь и, сказав будто бы со смехом: «Вы плутовка, но вы больше ничего не узнаете», пошла к мужу. Однако во втором варианте Записок из-под пера императрицы появляется удивительная сцена. «Я, — пишет Екатерина II, — воспользовалась этой минутой, чтобы сказать ей, что если действительно ей делают подобные предложения из России, то не следовало от них отказываться, что это было счастье для меня. Она мне сказала, что придется также многим рисковать ввиду малой устойчивости в делах этой страны; я ей ответила, что Бог позаботится об их устойчивости, если есть Его воля на то, чтоб это было; что я чувствовала в себе достаточно мужества, чтобы подвергнуться этой опасности, и что сердце мне говорило, что все пойдет хорошо. Она не могла удержаться, чтобы не сказать: «А мой брат Георг, что он скажет?» (тут в первый раз она заговорила о нем со мною13*). Я покраснела и сказала ей: «Он только может желать моего благополучия и счастья». Она замолчала и пошла поговорить с отцом, который желал отклонить все дело, равно как и поездку» (30; курсив наш. — О.И.).
В первом варианте дальнейший ход событий излагается так: вскоре мать вернулась и призналась, что речь идет о том, о чем догадалась София. Но при этом она высказала опасения, что «это очень далеко и очень рискованно». Принцесса услышала, что ни мать, ни отец, ни дядя не хотят этой поездки и что они отказали бы, не посоветовавшись с ней, если бы она этого не отгадала. Аргумент, скажем прямо, странный. После этого Иоганна-Елизавета захотела снова узнать мнение дочери. София ей будто бы смиренно сказала «Раз вам это не угодно, как могу осмелиться этого желать». Мать на это будто бы произнесла «Мне кажется, вы совсем не прочь от этого». В ответ принцесса расплакалась. Тут вошел отец Софии, поцеловал ее и сказал, что не станет принуждать ее к столь важному поступку, что мать поедет под предлогом поблагодарить за все милости, какие ее семья получила от Елизаветы Петровны, что если София не захочет сопровождать мать, то это будет зависеть от нее, и что он не хочет помешать ее будущему счастью. «Я заливалась слезами, — вспоминает в первом варианте Записок великая княгиня, — это была одна из трогательнейших минут моей жизни; тысячи различных побуждений волновали меня: благодарность за доброту моего отца, страх не угодить ему, привычка слепо ему повиноваться, нежность, которую я к нему всегда питала; уважение, которого он заслуживал...» (472).
Во втором варианте все излагается значительно проще: в разговоре с отцом инициатива поездки в Россию полностью переходит к Софии. «Он пожелал сам говорить со мною, или, вернее, мать попросила его сделать это. Я ему сказала, что, так как дело шло обо мне, то пусть он позволит указать ему, что поездка ни к чему не обязывает, что по приезде на место мы с матерью увидим, надо ли возвращаться или нет; наконец, я его убедила разрешить поездку. Он дал мне письменное наставление в нравственности, и мы поехали вместе с отцом в Берлин» (30, 31).
Сохранилось письмо принцессы Иоганны-Елизаветы к Фридриху II от 4 января 1744 года, согласно которому вся инициатива в этом деле принадлежит ей. «Вследствие этого, государь, — писала мать Софии, — вменяю себе в обязанность повиноваться указаниям, которыми Вашему Величеству угодно будет почтить меня. Вполне понимаю, государь, важность таинственности, рекомендуемой Вашим Величеством; тем не менее, по многим причинам, которые легче понимаются, чем описываются, я должна была посвятить в эту тайну князя, за скромность которого я ручаюсь, не полагая, чтоб я заслуживала за это упрек. Князь изъявил свое согласие. Это путешествие, действительно опасное для женщин, особенно в настоящее время, не страшит меня. Я решилась и, твердо убежденная, что все это делается по воле Провидения, я уповаю, что Провидение же поможет мне преодолеть опасные затруднения, на которые многие не отважились бы»4. Как подчеркивает В.А. Бильбасов, мать Софии о судьбе своей дочери заботилась мало — на первом месте она видела себя5. Отец был заботливее: Христиан-Август отдал супруге инструкцию Pro memoria (На память) — свод нравственных правил для дочери (об этой инструкции речь пойдет подробно ниже). Он поручил Иоганне-Елизавете поступать относительно Софии согласно с наставлениями, изложенными в этой записке, и, когда придет время, передать ее дочери как руководство в новой для нее жизни. Не прошло и двух месяцев, как принцесса благодарила отца за его советы и обещала всегда им следовать и никогда не забывать их.
Получив благословение отца, принцесса София в сопровождении матери поехала в далекую и загадочную Россию. Начинал осуществляться ее заветный план. Все было таинственно и романтично. Начиная с новой фамилии матери — графиня Рейнбек14* — и кончая повелением Елизаветы Петровны ехать по Москве ночью (38). Однако многие знали, кого везут красивые сани. Народ дорогой говорил: «Это везут невесту для великого князя» (475).
Встреча в России
Встреча с императрицей и ее племянником была самая теплая. «Проехав через весь город, — пишет Екатерина Алексеевна в первом варианте Записок, — мы вышли у Головинского дворца, где увидели принца Гомбургского и весь двор внизу лестницы. После того как мы минуту отдохнули, пришел великий князь, а минуту спустя граф Лесток, чтобы нам сказать, что императрица нас ждет. Она нас встретила в дверях своей спальной. Я более всего остального была поражена высотою ее роста. Она много говорила с матерью и много смотрела на меня. Великий князь, во время их разговора, занялся мною, и я ему так понравилась, что он целую ночь от этого не спал и что Брюммер велел ему сказать вслух, что он не хочет никого другого, кроме меня. Он пришел ужинать с нами; я была удивлена, что нашла его таким ребенком во всех его речах, хотя ему исполнилось на следующий день ровно 16 лет. Он мне не совсем, однако, не нравился. Он был красив, и я так часто слышала о том, что он много обещает, что я долго этому верила» (476; курсив наш. — О.И.).
В сообщении Иоганны-Елизаветы мужу встреча их с великим князем описывается более подробно (если эти подробности не плод фантазии автора, много сочинявшего того, чего на самом деле не было): «В трех верстах, или в полумиле немецкой, от города нас встретил камер-юнкер Сиверс, милостиво приветствовал от имени Ее Императорского Величества и великого князя и уверял, что они считают минуты и секунды в нетерпении свидеться с нами. Он сел с нами в сани и все торопил ямщиков...» В четверг, 9 февраля, в 8-м часу вечера, цербстская принцесса и ее мать подъехали к головинскому деревянному дворцу. Придворные чины, лейб-компанцы, офицеры гвардии встретили их «при выходе из саней. В сенях же их встретил обер-маршал Брюммер и знаменитый Лесток, так много потрудившиеся на пользу предположенного брака цербстской принцессы. Едва они прошли в приготовленные для них комнаты, не успели еще снять шубы и дорожные капоры, как явился великий князь Петр Федорович, в сопровождении принца гессен-гомбургскаго Людвига-Иоганна-Вильгельма (женатого на княгине А.И. Трубецкой) и нескольких придворных дам. Его высочество нежнейшим образом приветствовал дорогих гостей, представил принца и заявил, что они так нетерпеливо ожидали их, что готовы были ехать к ним на встречу. Вскоре императрица прислала сказать великому князю, что чем скорее он приведет к ней милых гостей, тем ей будет приятнее. Тотчас же все отправились во внутренние покои императрицы»6.
Во втором варианте Записок нет ни слова о впечатлении, произведенном Софией на великого князя, и его характеристики. Екатерина II вспоминает, что «первые дни нашего пребывания в Москве прошли в том, что мы принимали и отдавали визиты; по вечерам великий князь приходил играть к нам в карты...» (41). София обратила, согласно этой версии Записок, большее внимание на брата фельдмаршала Миниха, который очень удивил ее странной манерой говорить с закрытыми глазами и очень медленно, а также — на красоту графа Алексея Григорьевича Разумовского (39, 40).
Согласно первому варианту, на другой день великий князь благодарил императрицу за врученный Софии орден Святой Екатерины15*. Она понравилась всем: императрице, великому князю, народу. «Я, — вспоминает великая княгиня в первом варианте Записок, — присоединяла к очень веселой физиономии много поклонов и вежливости и, очень далекая от того, чтобы принимать гордый вид, я почти впадала в противоположную крайность, так что Захар Чернышев, который был потом ко мне приставлен, говорил, что я одинаково кланяюсь канцлеру и истопнику; я не много говорила, но так кричали, что я умна, что этому поверили, не имея еще никаких доказательств» (477). Но тут случилось несчастье: через десять дней после приезда София тяжело заболела. «Все надежды тех, которые желали мне добра, чуть не разбились об эту ужасную болезнь» (477). И прежде всего, надежды самой принцессы. Однако, пробыв 27 дней между жизнью и смертью, она выздоровела.
Из первого варианта Записок не ясно, как вел себя в это время Петр Федорович. Это мы узнаем из второго варианта: «Доктора Санхец и Бургав не покидали меня, и после Бога их заботам обязана я жизнью. Помню, императрица, великий князь и, по их примеру, весь Двор оказывали всяческие знаки внимания как матери, так и мне...» (42). «Великий князь, во время моей болезни, — прибавляет императрица в упомянутом варианте, — проявил большое внимание ко мне, когда я стала лучше себя чувствовать, он не изменился ко мне; по-видимому, я ему нравилась; не могу сказать, чтобы он мне нравился или не нравился; я умела только повиноваться. Дело матери было выдать меня замуж16*. Но, по правде, я думаю, что русская корона больше мне нравилась, нежели его особа» (44; курсив наш. — О.И.).
То, что Петр Федорович не изменил отношения к своей невесте, весьма любопытно, поскольку, согласно ее собственному описанию, выглядела она не лучшим образом. Во втором варианте Записок сказано: «После болезни, перенесенной в Москве, волосы мои выпали и голова была гладка, как ладонь» (97). «Я похудела, как скелет, выросла, — вспоминает Екатерина II в третьем варианте Записок, — но лицо и черты мои удлинились; волосы мои падали, и я была смертельно бледна. Я сама находила, что страшна, как пугало, и не могла себя узнать» (213)17*. Кстати сказать, именно изменение внешности Софии в третьем варианте Записок как будто явилось причиной охлаждения великого князя к ней, что противоречит цитированному фрагменту из первого варианта. Екатерина II прямо об этом не говорит, но соответствующие фрагменты идут непосредственно друг за другом (213, 214)18*.
Однако в вопросе об отношении Петра Федоровича к Софии много неясного. Так, в первом варианте Записок есть такие слова, относящиеся к периоду до болезни оспой будущего мужа: «Великий князь любил меня страстно, и все содействовало тому, чтобы мне надеяться на счастливое будущее» (482; курсив наш. — О.И.). Что это — утрировка ситуации (в письме, написанном с какой-то целью) или правда? Время или какие-то другие причины погасили в Записках то, что происходило тогда в действительности. Мы предложили в свое время гипотезу, которая хоть как-нибудь объясняет ситуацию (о ней пойдет речь ниже в главе «Личность Петра Федоровича»).
Во втором варианте Записок дана негативная характеристика Петра Федоровича: «Ему было тогда шестнадцать лет; он был довольно красив до оспы, но очень мал и совсем ребенок; он говорил со мною об игрушках и солдатах, которыми был занят с утра до вечера. Я слушала его из вежливости и в угоду ему; я часто зевала, не отдавая себе в этом отчета, но я не покидала его, и он тоже думал, что надо говорить со мною, так как он говорил только о том, что любит, то он очень забавлялся, говоря со мной подолгу». И тут же Екатерина развеивает возможные воспоминания и мнения об их отношениях. С горечью императрица пишет: «Многие приняли это за настоящую привязанность, особенно те, кто желал нашего брака; но никогда мы не говорили на языке любви: не мне было начинать этот разговор, скромность мне воспретила бы это, если бы я даже почувствовала нежность, и в моей душе было достаточно врожденной гордости, чтобы помешать мне сделать первый шаг; что же его касается, то он и не помышлял об этом, и это, правду сказать, не очень-то располагало меня в его пользу; девушки, что ни говори, как бы хорошо воспитаны ни были, любят нежности и сладкие речи, особенно от тех, от кого они могут их выслушивать, не краснея» (44, 45; курсив наш. — О.И.). Если верить рассказу того же варианта об ухаживании дяди, София имела уже образец любовных отношений.
В.А. Бильбасов, напротив, считает, что у великого князя и цербстской принцессы сложился «язык влюбленных». «В это время великий князь и принцесса София настолько уже подружились, — пишет он, — что у них образовался уже свой «язык влюбленных», тайну которого они старательно скрывали, не замечая, конечно, что это был le secret de Polichinelle. Так как принцесса София много уже успела в русском языке, то влюбленные условились провозглашать за обедом здоровье следующею русскою фразою: «Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего мы желаем», т. е. свадьба»7. Бильбасов приводит любопытный разговор, попавший в депешу графа Брюля от 21 июня 1744 года, о том, что последняя фраза запомнилась саксонскому посланнику барону Герсдорфу, хорошо понимавшему ее значение. Он будто бы, желая сделать угодное великому князю, напомнил за обедом о необходимости «пить здоровье по-русски»; но великий князь, обратясь к посланнику, заметил, что, если б барон знал скрытый смысл фразы, он, конечно, изменил бы ее так: «Дай Бог, чтобы скорее сделалось то, чего мы не желаем», намекая на противодействие саксонской партии браку с цербстской принцессой.
В июне в Москве было получено согласие отца Софии. Христиан-Август, видя в избрании дочери ein Führung Gottes19*, соглашался на переход ее в православие и благословлял на брак с великим князем; он поручал жене позаботиться, чтоб в брачном договоре было точно определено вдовье содержание, «если можно, лучше всего в Голштинии или Лифляндии». Петр Федорович был этому крайне рад: он прыгал, смеялся, носил письмо в рукаве, беспрестанно целовал его, всем прочитывал. «Я никак не воображала, — пишет княгиня мужу, — чтоб великий князь, не сомневавшийся в твоем согласии, мог быть до такой степени тронут твоим письмом. Если б исполнились все те пожелания, которые высказывает твой будущий зять, ты, конечно, навеки был бы счастлив»8. Можно ли только верить этим сообщениям, вышедшим из-под пера матери Софии?
Судя по второму варианту Записок, великий князь был внимателен к невесте и в середине 1744 года. Об этом свидетельствует то, что после принятия православия, которое состоялось 28 июня, Петр Федорович прислал Екатерине часы и великолепный веер (50), а во время поездки в Киев великий князь, скучавший в своей карете с педагогами, захотел поехать с невестой и ее матерью (52). Будущая жена не была тогда ему неприятна. Возможно, некоторое отрицательное отношение к Екатерине возникло у Петра Федоровича из-за острого столкновения с ее матерью, произошедшего в Козельце по поводу опрокинутой великим князем шкатулки (55).
Тут следует сказать о плане, который приняла молодая цербстская принцесса. О нем Екатерина II сообщает во втором варианте Записок:
1) нравиться великому князю,
2) нравиться императрице,
3) нравиться народу.
«Этот план, — пишет Екатерина, — в конце концов сложился в моей голове в пятнадцатилетием возрасте, без чьего-либо участия, и самое большее, что я могу сказать, так это то, что он был следствием моего воспитания; но если я должна сказать искренно, что я думаю, то я смотрю на него, как на плод моего ума и моей души, и приписываю его лишь себе одной; я никогда не теряла его из виду; все, что я когда-либо делала, всегда к этому клонилось, и вся моя жизнь была изысканием средств, как этого достигнуть» (59).
Несмотря на добрые намерения великой княгини, далеко не все ей оказалось по плечу. «Я хотела бы, — пишет Екатерина, — выполнить все три пункта и, если это мне не удалось, то либо [желанные] предметы не были расположены к тому, чтоб это было, или же Провидению это не было угодно; ибо по истине я ничем не пренебрегала, чтобы этого достичь: угодливость, покорность, уважение, желание нравиться, желание поступать как следует, искренняя привязанность — все с моей стороны постоянно к тому было употребляемо с 1744 по 1761 г. Признаюсь, что, когда я теряла надежду на успех в первом пункте, я удваивала усилия, чтобы выполнить два последние; мне казалось, что не раз успевала я во втором, а третий удался мне во всем своем объеме, без всякого ограничения каким-либо временем, и, следовательно, я думаю, что довольно хорошо исполнила свою задачу» (58, 59).
В третьем варианте Екатерина II сообщает дополнительные подробности о реализации упомянутого плана: «Впрочем, я обходилась со всеми как могла лучше и прилагала старание приобретать дружбу или, по крайней мере, уменьшать недружелюбие тех, которых могла только заподозрить в недоброжелательном ко мне отношении; я не выказывала склонности ни к одной из сторон, ни во что не вмешивалась, имела всегда спокойный вид, была очень предупредительна, внимательна и вежлива со всеми, и так как я от природы была очень весела, то замечала с удовольствием, что с каждым днем я все больше приобретала расположение общества, которое меня считало ребенком интересным и не лишенным ума. Я выказывала большое почтение матери, безграничную покорность императрице, отменное уважение великому князю и изыскивала со всем старанием средства приобрести расположение общества» (227—229; курсив наш. — О.И.). И несколько ниже императрица опять возвращается к той же мысли: «Я больше чем когда-либо старалась приобрести привязанность всех вообще, от мала до велика; я никем не пренебрегала со своей стороны и поставила себе за правило считать, что мне все нужны, и поступать сообразно с этим, чтобы снискать себе всеобщее благорасположение, в чем и успела» (233, 234). Заметим, что этот подход сыграл решающую роль в выборе Екатериной сотрудников для работы по управлению Россией.
К сожалению, Екатерине этот план не удалось реализовать. Одной из основных причин стало охлаждение между Петром Федоровичем и его будущей женой.
Начало охлаждения
Если верить третьему варианту Записок, охлаждение первым испытал великий князь и произошло это очень быстро. «Великий князь, — пишет Екатерина II, — казалось, был рад приезду моей матери и моему. Мне шел пятнадцатый год; в течение первых десяти дней он был очень занят мною; тут же и в течение этого короткого промежутка времени я увидела и поняла, что он не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать, что он держался лютеранства, не любил своих приближенных и был очень ребячлив...» Но это не должно было в ту пору быть важным для молодой принцессы. Ее неприятно поразило другое; Петр Федорович, «в качестве родственника», рассказал ей, «что влюблен в одну из фрейлин императрицы, которая была удалена тогда от двора, ввиду несчастья ее матери, некоей Лопухиной, сосланной в Сибирь; что ему хотелось на ней жениться, но что он покоряется необходимости жениться на мне, потому что его тетка того желает. Я слушала, краснея, эти родственные разговоры...» (209, 210).
В том же третьем варианте, после описания резкого разговора Елизаветы Петровны с матерью Софии по поводу открытой переписки де Шетарди, Екатерина II помещает короткий диалог свой с Петром Федоровичем, тут же неожиданно, ничем не поясняя своего важнейшего заключения, добавляет: «Я увидела ясно, что он покинул меня без сожаления; что меня касается, то, ввиду его настроения, он был для меня почти безразличен, но не безразлична была для меня русская корона» (214). Из этого последнего замечания, как и из других аналогичных, можно сделать неправильное заключение, что Екатерина сама желала царствовать. Однако, как будет показано ниже, по крайней мере до 1757 года она не мыслила занять престол, который по праву должен был принадлежать, по ее собственному убеждению, Петру Федоровичу, внуку Петра Великого.
Не была совершенно безразлична Екатерина в ту пору к великому князю; это доказывает ее реакция на болезни будущего супруга. В конце октября 1744 года Петра Федоровича настиг плеврит (как пишет Я. Штелин: «колотье в боку»), а затем, в ноябре — ветряная оспа9. Об этой болезни императрица упоминает вскользь. «Осенью великий князь захворал корью, что очень встревожило императрицу и всех, — замечает Екатерина во втором варианте, по-видимому включая себя во «всех». — Эта болезнь значительно способствовала его телесному росту, но ум его был все еще очень ребяческий...» (59). Ни о каких ее переживаниях по поводу болезни Петра Федоровича тут не говорится. Однако сохранилась записка Екатерины Алексеевны, относящаяся к тому времени и свидетельствующая о ее внимании и заботе по отношению к будущему супругу: «Я советовалась с матушкою, зная, что она много может у гофмаршала (обер-гофмаршал Брюммер. — О.И.), и она обещала поговорить с ним и устроить так, чтобы вам разрешили заниматься музыкой. Она поручила мне спросить вас, не пожелаете ли вы сегодня, после полудня, итальянцев? Уверяю вас, что сошла бы с ума на вашем месте, если б у меня отняли все. Именем Бога прошу вас не показывать ему этой записки»10. Стеснялась ли Екатерина II потом своих чувств, изображая себя более рассудительной, прагматичной, чем она была в то время, — трудно сказать.
От Екатерины скрывали опасное положение больного, старались развлечь разными поездками, осмотром Москвы и т. д. В это же время решалась ее судьба. Иоганна-Елизавета даже приступила к переговорам с прусским посланником Мардефельдом о выборе другого жениха для своей дочери! Последний, хорошо знавший положение дел при Дворе и, конечно, состояние здоровья великого князя, находил, что Екатерину следует немедленно выдать за Георга Дармштадтского. При прусском Дворе обсуждали и другую кандидатуру — маркграфа Карла. Там не исключали, что Елизавета Петровна может объявить великую княжну наследницей русского престола11. Вероятно, эти действия не скрылись от внимательных глаз великой княжны — ее мечта рушилась.
Бог хранил Екатерину для России: во второй половине ноября Елизавета Петровна сообщила ей, что великий князь поправляется. 26 ноября в церкви Головинского дворца был отслужен благодарственный молебен, на котором Екатерина впервые после болезни увидела Петра Федоровича и будто бы расплакалась от радости, как о том пишет ее мать (которой, правда, не очень-то следует доверять). 28 ноября великая княжна танцевала со своим женихом на придворном маскараде. Однако после плеврита и ветряной оспы великий князь поправлялся чрезвычайно медленно и был слаб.
19 декабря 1744 года во время переезда в Петербург в Хотилове в 400 верстах от Москвы у великого князя обнаружилась оспа. Екатерину и ее мать отослали, а ухаживать за Петром Федоровичем стала приехавшая императрица. Во второй вариант Записок не вошли любопытные строки о том, что от Екатерины решили скрыть характер болезни великого князя, содержащиеся в самом раннем варианте. «Как только мне сказали, что я уеду, — вспоминает великая княгиня, — я догадалась, что это может быть, и была очень этим огорчена» (483). И тут же добавляет: «По приезде в Петербург я стала вести очень уединенный образ жизни...», что вполне соответствовало серьезности ситуации. Рассказывают, что, узнав о болезни великого князя, Екатерина сильно расстроилась: она плакала, просила, чтоб ее пустили к больному, предлагала быть сиделкой у его постели12.
Великий князь с императрицей вернулись из Хотилова в Царское Село 26 января 1745 года. Их встреча с великой княгиней состоялась в самом начале февраля13. «Я испугалась, — пишет Екатерина II во втором варианте, — когда увидела этого князя; он так был обезображен следами оспы, что был неузнаваем; он очень вырос, но сразу я увидела, что он был таким же ребенком, каким я его оставила» (64). В первом варианте Записок описание потрясения при встрече с Петром Федоровичем представляется еще более значительным: «Он только что оправился от оспы, лицо его было совсем обезображено и распухло до крайности; словом, если бы я не знала, что это он, я ни за что не узнала бы его; вся кровь во мне застыла при виде его и, если бы он был немного более чуток, он не был бы доволен теми чувствами, которые мне внушил» (483).
Все сказанное тут подтверждается еще в большей мере поданной в министерство иностранных дел Франции в сентябре 1758 года запиской французского резидента в Гамбурге М. Шампо, написанной, по-видимому, при непосредственном участии матери Екатерины. Там говорилось, что оспа у великого князя была «до того сильною, что, когда прошла она, великий князь был неузнаваем. Лицо у него сделалось противное, даже станом он совершенно изменился...». Елизавета Петровна и мать приняли все меры, чтобы приготовить к неприятному зрелищу Екатерину, но не достигли своей цели. «Как ни предупреждали великую княжну о страшном безобразии ее жениха, — писал Шампо, — но, когда он показался, она вздрогнула, отвернулась, побледнела, а княгиня-мать бросилась к нему и долго держала его в своих объятиях, чтобы дать дочери время собраться с духом. Великий князь подошел к ней; она, дрожа, поцеловала его, и затем их тотчас же развели. Возвратившись к себе, великая княжна упала в обморок, ее уложили в постель, и мать осталась при ней. В течение трех часов она не произнесла ни слова, как будто страшное впечатление окаменило ее. Наконец, протянув матери руку и сжимая ей руку, она залилась горькими слезами...» Мать провела у Екатерины ночь, «всячески утешала и в особенности разъясняла все могущее с ней произойти, если она не постарается затаить свое горе». Аргумент, несомненно, весомый! Французский дипломат утверждает, что он подействовал: «...Великая княжна, сознав справедливость доводов своей матери, обращалась с женихом так, чтобы ничем его не отклонять от себя...»14 Следует заметить, что приведенные строки из записки Шампо расходятся с тем, что сообщала мужу о состоянии Петра Федоровича Иоганна-Елизавета, утверждавшая, что в великом князе после болезни произошли значительные перемены в лучшую сторону «в фигуре, поведении, характере, разуме и здоровье», что было якобы с радостью отмечено всеми15. Бильбасов считает, что перед нами очередной обман мужа. Быть может, отец Екатерины о чем-то узнал со стороны и боялся за будущее дочери. Рассказывая этот эпизод Шампо, Иоганна-Елизавета уже не скрывала правды.
Сообщение Иоганны-Елизаветы мужу фактически опровергается мемуарами Екатерины. Она вспоминает, что Елизавета Петровна, учитывая ситуацию, стала особенно тепло относиться к ней. «...10-го февраля 1745 г., — пишет Екатерина II, — императрица праздновала день рождения великого князя, ему пошел семнадцатый год. Она обедала одна со мной на троне; великий князь не появлялся в публике ни в этот день, ни еще долго спустя; не спешили показывать его в том виде, в какой привела его оспа. Императрица очень ласкала меня за этим обедом. Она мне сказала, что русские письма, которые я ей писала в Хотилово, доставили ей большое удовольствие (по правде сказать, они были сочинены Ададуровым, но я их собственноручно переписала) и что она знает, как я стараюсь изучить местный язык. Она стала говорить со мною по-русски и пожелала, чтобы я отвечала ей на этом языке, что я и сделала, и тогда ей угодно было похвалить мое хорошее произношение. Потом она дала мне понять, что я похорошела с моей московской болезни; словом, во время всего обеда она только тем и была занята, что оказывала мне знаки своей доброты и расположения. Я вернулась домой очень довольная этим обедом и очень счастливая, и все меня поздравляли. Императрица велела снести к ней мой портрет, начатый художником Караваком, и оставила его у себя в комнате...» (224, 225).
Нет сомнения, что Петр Федорович хорошо понимал, что сильно изменился, и не в лучшую сторону. Несмотря на все предпринятые императрицей меры, он, конечно, сильно переживал. Но было еще что-то, что мешало ему видеться с невестой. Во втором варианте Екатерина II замечает: «Великий князь иногда заходил ко мне вечером в мои покои, но у него не было никакой охоты приходить туда: он предпочитал играть в куклы у себя; между тем ему уже исполнилось тогда 17 лет, мне было 16; он был на год и три месяца старше меня...» (66; курсив наш. — О.И.). Это же подтверждается и в третьем варианте Записок с небольшими добавлениями. «Чтобы ходить к обедне или к императрице, — вспоминает Екатерина, — мне с матерью приходилось проходить через покои великого князя, который жил рядом с моим помещением; вследствие этого мы часто его видели. Он приходил также по вечерам на несколько минут ко мне, но безо всякой охоты; наоборот, всегда был рад найти какой-нибудь предлог, чтобы отделаться от этого и остаться у себя, среди своих обычных ребяческих забав...» (225). Правда, в первом варианте обстоятельства посещений великим князем невесты изложены иначе; вместо «иногда» там говорится, что он каждый вечер ужинал у Екатерины (483).
К весне 1745 года отношения между молодыми людьми ухудшились еще больше. Во втором варианте Екатерина II, говоря о событиях, происходивших в мае, когда великий князь с императрицей разместились в Летнем дворце, а великая княжна с матерью в другом доме на Фонтанке, пишет: «С наступлением хорошей погоды мы переехали в Летний дворец; там посещения великого князя стали еще реже; признаюсь, этот недостаток внимания и эта холодность с его стороны, так сказать, накануне нашей свадьбы не располагали меня в его пользу, и чем больше приближалось время, тем меньше я скрывала от себя, что, может быть, вступаю в очень неудачный брак...» (66, 67; курсив наш. — О.И.). В третьем варианте описание сложившейся ситуации становится более драматичным: «Тут кончились частые посещения великого князя. Он велел одному из слуг прямо сказать мне, что живет слишком далеко от меня, чтобы часто приходить ко мне; я отлично почувствовала, как мало он занят мною и как мало я любима; мое самолюбие и тщеславие страдали от этого втайне, но я была слишком горда, чтобы жаловаться; я считала себя униженной, если бы мне выразили участие, которое я могла бы принять за жалость. Однако, когда я была одна, я заливалась слезами, отирала их потихоньку и шла потом резвиться с моими женщинами» (233; курсив наш. — О.И.). Что можно было ждать хорошего Екатерине от Петра Федоровича после подобного заявления, передача которого через слугу должна была сделать их отношения предметом обсуждений и сплетен при Дворе и за его пределами? О причинах «тайных страданий» своего тщеславия и самолюбия Екатерина пишет во втором варианте весьма красноречиво: «Я имела слишком много гордости и слишком возвышенную душу, чтобы жаловаться и чтобы даже давать людям повод догадываться, что я не считаю себя любимой; я слишком ценила самое себя, чтобы думать, что меня презирают. Впрочем, великий князь позволял себе некоторые вольные поступки и разговоры с фрейлинами императрицы, что мне не нравилось, но я отнюдь об этом не говорила, и никто даже не замечал тех душевных волнений, какие я испытывала...» (66, 67; курсив наш. — О.И.). Это нарочито пренебрежительное (даже, по словам Екатерины, «презрительное») отношение Петра Федоровича к невесте и, напротив, ухаживание за многими женщинами, как мы увидим ниже, имело свою тайную причину. Великая княжна о ней в ту пору не догадывалась и принимала все за чистую монету.
Во всех вариантах Записок Екатерины II присутствует тема неудачного брака. В первом варианте она сообщает коротко: «Чем ближе подходило время к моей свадьбе, тем больше я желала бы последовать за матерью» (483). Во втором варианте она обращается к этой теме дважды: «С весны 1745 года начались также приготовления к празднованию моей свадьбы. Я с отвращением слышала, как упоминали этот день, и мне не доставляли удовольствия, говоря о нем» (65). Немного ниже Екатерина замечает: «Чем больше приближался день моей свадьбы, тем я становилась печальнее, и очень часто я, бывало, плакала, сама не зная почему...» (69). В третьем варианте Екатерина II раскрывает основной мотив своего долготерпения: «Наконец 21-е августа было назначено императрицей для этой церемонии. По мере того как этот день приближался, моя грусть становилась все более и более глубокой, сердце не предвещало мне большого счастья, одно честолюбие меня поддерживало; в глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей» (236; курсив наш. — О.И.). Вера в свое предназначение давала молодой великой княгине силы бороться со многими несправедливостями, которые возникали на ее пути к заветной цели. Тут очень важно иметь в виду, что Екатерина желала стать не просто императрицей, а русской императрицей. Во втором варианте Записок она пишет: «Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили» (61).
Необходимо заметить, что в то время честолюбие Екатерины получило удар, о котором она говорит в первом и втором варианте Записок, но умалчивает в третьем (215). Речь идет о высказанном генерал-прокурором князем Н.Ю. Трубецким предложении: к титулу великой княгини — Императорского Высочества — прибавить титул наследница. Екатерина вспоминает, что после обручения ее с Петром Федоровичем Елизавета Петровна постоянно выражала ей необыкновенную симпатию. Этим решила воспользоваться Иоганна-Елизавета. «Мать, которая своей безграничной дружбой с принцессой Гессенской привязала к себе Трубецких, — пишет Екатерина II, — склонила обер-прокурора20*, во время публикования указа, по которому я была объявлена великой княгиней с титулом Императорского Высочества, предложить, как бы из-за опасения ошибки, нужно ли принимать мне присягу и прибавлять ли титул наследницы, но его отправили с простым «нет», что не помешало обнародовать это объявление21* при трубных звуках» (480, 481, 50). Этот факт, судя по всему, не остался внутри семьи Трубецких, а в искаженном виде стал известен и другим лицам. Так, Рюльер пишет, что был принят документ («условие»), согласно которому если Петр Федорович умрет бездетным, то его супруга наследует императорский престол16. Е.Р. Дашкова, комментируя книгу Рюльера, по этому поводу заметила, что при бракосочетании великого князя «отнюдь не было договорено, чтобы супруга его правила после его смерти». Это, вероятно, так, но предложения, по-видимому, делались. Хилый, болезненный Петр Федорович не внушал, как мы уже писали, убеждения в своем долгом правлении. Иоганна-Елизавета не могла не думать об этом. В.А. Бильбасов весьма критически относился к этой версии (разделяемой П.И. Бартеневым и Я.К. Гротом), попавшей в свое время во «Всеобщий лексикон» Цедлера. Историк считал, что источником этой информации является Иоганна-Елизавета, которая ранее в письме к мужу заявила, что «титул великой княгини уполномочивает их дочь, в случае смерти великого князя, наследовать русский престол». Бильбасов полагает, что Иоганна-Елизавета сознательно обманывала мужа17.
Не менее сильный удар великая княгиня получила в первую брачную ночь. Тут и проявились характерные «особенности» великого князя (о которых пойдет речь ниже). Екатерина II весьма откровенно описала то, что произошло с ней, во втором варианте Записок. «Все удалились, — вспоминает она, — я оставалась одна больше двух часов, не зная, что мне следовало делать: нужно ли было встать? Или следовало оставаться в постели? Я ничего на этот счет не знаю. Наконец Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что великий князь ждет своего ужина, который скоро подадут. Его Императорское Высочество, хорошо поужинав, пришел спать, и, когда он лег, он завел со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидел нас вдвоем в постели; после этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня. Простыни из каммердука, на которых я лежала, показались мне летом столь неудобны, что я плохо спала, тем более что, когда рассвело, дневной свет мне показался очень неприятным в постели без занавесок, поставленной против окон, хотя и убранной с большим великолепием розовым бархатом, вышитым серебром. Крузе захотела на следующий день расспросить новобрачных, но ее надежды оказались тщетными; и в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения» (71, 72). В третьем варианте подобной откровенности Екатерина II не допустила.
О некоторых деталях того, что должно было произойти после брачной ночи, мы узнаем из воспоминаний Ст.-А. Понятовского, который описывает любопытную подробность свадьбы того времени: «Доказательства того, что это свершилось, предъявлялись государыне на ночной рубашке молодой, уложенной в специальный серебряный ящик. Мне сказали, что обряд этот был установлен Петром Великим по образцу обычаев, существовавших в его время в Швеции. Теперь, говорят, церемония изменилась»18. Была ли подобная церемония еще в силе в 1745 году и был ли приготовлен подобный ящик для Петра Федоровича, нам неизвестно. Несомненно лишь то, что результата первой брачной ночи ждали с нетерпением. Однако он не последовал и в последующие несколько лет, хотя ночи молодые проводили вместе. Если верить Екатерине II, «в первые девять лет нашего брака он (Петр Федорович. — О.И.) никогда не спал нигде, кроме моей постели, после чего он спал на ней лишь очень редко...» (185). Тут сразу возникает вопрос относительно рассматриваемого нами письма Петра Федоровича: кто же прав? Великий князь, который якобы изгонял жену из своей постели в 1746 году, или его супруга, рассказавшая о совсем ином порядке их ночного местопребывания? Мы склонны доверять больше в данном случае Екатерине II.
Примечания
*. В третьем варианте причина приезда в Эйтин изложена более ясно: «Через несколько месяцев после кончины герцога Карла-Фридриха, его (Карла-Петра-Ульриха. — О.И.) отца, принц-епископ собрал у себя в Эйтине в 1739 году всю семью, чтобы ввести в нее своего питомца. Моя бабушка, мать принца-епископа и моя мать приехали туда из Гамбурга со мною. Мне было тогда десять лет. Тут были еще принц Август и принцесса Анна, брат и сестра принца-опекуна и правителя Голштинии» (205).
**. Немного выше Екатерина II замечает: «С десятилетнего возраста Петр III обнаружил наклонность к пьянству» (204).
***. У Штелина об облике Петра Федоровича сказано: «С малолетства слабого сложения, прибыл (в декабре 1741 года) в Петербург ко двору очень бледный, слабый и нежного сложения. Его белорусые волосы причесаны на итальянский манер» (Штелин. С. 109).
****. Во втором варианте сказано так: «Между тем я услыхала однажды, что герцогиня Филиппина — Шарлотта Брауншвейгская, сестра принца, шептала что-то на ухо моей матери по поводу склонности ее брата ко мне; в результате я стала замечать, что он оказывал мне внимание. Моя невинность была причиной того, что я раньше вовсе этого не заметила. Кроме того, я не считала себя созданной, чтобы нравиться; я вовсе не заботилась о нарядах: мне внушили отвращение ко всякому кокетству; я даже не знала, в чем оно состоит, и знала одно только название» (20).
5*. Деннер Бальтазар (1685—1747) — художник-портретист.
6*. Дата ошибочна; во втором варианте точнее: 1 января 1744 года (28).
7*. Во втором варианте добавлено: «Это был шведский дворянин по имени Брюммер. Мать писала ему иногда с 1739 года, и он ей отвечал» (28).
8*. Во втором варианте: «с принцессой, вашей старшей дочерью»; в подлинном тексте письма Брюммера эти слова выглядят так: «в сопровождении принцессы старшей Вашей дочери» (Бильбасов. С. 19).
9*. Екатерина II во втором варианте утверждает, что мать «начинала видеть во мне будущую невестку; не знаю и никогда не знала, обязалась ли она ему (своему брату, Августу. — О.И.) в чем-нибудь, но я осмелилась это предположить, ибо, я знаю, она отклонила отца от мысли о нашей поездке в Россию...» (29).
10*. Во втором варианте «женщина» превращается в «мужчину»: «Я ей сказала: «через гаданье»; и так как недавно говорили о человеке, который брался все отгадать при помощи точек и цифр, то я ей сказала, что знала искусство этого человека» (30).
11*. Во втором варианте все свершается скорее: «после обеда я снесла ей записку» (30).
12*. Текст в первом и втором вариантах идентичен. Этот листок, несомненно, существовал, что еще раз подтверждает истинность Записок Екатерины II (Бильбасов. С. 23).
13*. Но во втором варианте подобный разговор относится Екатериной к другому времени (после свадьбы): «Там же мать моя в разговоре показала мне, что ей известно было расположение ко мне ее брата, принца Георга-Людвига...» (76).
14*. Это имя, кстати сказать, упоминается лишь в первом варианте Записок.
15*. По некоторым сведениям, императрица Елизавета Петровна дала понять приехавшим, что инициатором этого пожалования был сам великий князь, который, по выражению императрицы, «вчера еще хотел просить ее об этом, но не посмел» (Бильбасов, 69).
16*. Тут Екатерина II забывает, что перед этим рассказала о своем участии в принятии решения о поездке в Россию.
17*. Екатерина еще долго оставалась худой (233). Однако дело пошло на поправку. Следившая внимательно за внешними данными будущей супруги великого князя Елизавета Петровна в феврале 1745 года дала Екатерине понять, что та вновь похорошела (225).
18*. «Я увидела ясно, что он покинул бы меня без сожаления» (214).
19*. Промысел Божий (нем.).
20*. Ошибка, если речь идет о князе Н.Ю. Трубецком.
21*. По-видимому, неточность перевода; никакого манифеста с объявлением великой княгини наследницей не существовало (Бильбасов В.А. История Екатерины Второй. Берлин. 1900. Т. С. 132, далее после цитаты фамилия автора и страницы).
1. Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских (далее ЧОИДР). 1866. С. 86; в этом издании живописец назван Реше. Бильбасов называет его Пэном (Бильбасов. 33).
2. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 34.
3. Там же. С. 23.
4. Там же. С. 38.
5. Там же. С. 39.
6. Там же. С. 66, 67.
7. Там же. С. 119.
8. Там же. С. 120.
9. ЧОИДР. 1866. С. 87.
10. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 149, 150.
11. Там же. С. 151.
12. Там же. С. 153.
13. Там же. С. 157, 158.
14. РА. 1904. Кн. 2. № 8. С. 458, 459.
15. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 158.
16. Переворот 1762 года. 2-е изд. М., 1908. С. 14, 15.
17. Бильбасов В.А. Указ. соч. С. 132—134.
18. Понятовский Ст.-А. Мемуары. М., 1995. С. 131.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |