Причины написания
Одним из самых важных документов для выяснения вопроса об отношениях Петра Федоровича и его жены являются мемуары Екатерины II. К сожалению, до сих пор отсутствуют фундаментальные их исследования. Каждый, кто занимается русской историей 40—50-х годов XVIII века, не может обойтись без этого источника. Настоятельная необходимость его использования заставляет здесь дать приблизительное толкование этого выдающегося документа.
Мы считаем вполне обоснованными слова Екатерины II: «Я обязана соблюдать во всем правду и рассказывать вещи, как они происходили на самом деле» (172)* и постараемся это в своем исследовании доказать, используя различные документы. Мы категорически не согласны с теми, кто утверждает, что Записки Екатерины II были написаны с целью оправдать захват власти и даже убийство Петра Федоровича, что они намеренно искажают облик последнего.
Прежде всего, необходимо иметь в виду, что Записки Екатерины II не предназначались для публикации. Более того, можно с большой степенью уверенности утверждать, что Екатерина считала свои мемуары совершенно секретным документом, который никто не читал. Императрица, по-видимому, тщательнейшим образом скрывала свою работу над Записками. В письме от 22 июня 1790 года барону Ф.М. Гримму, многолетнему и доверенному корреспонденту, она сообщала: «Я не знаю, что Дидеро подразумевает под моими «Записками»; безусловно верно то, что я их не писала**, и если это грех, — не вести записок, — я себя в этом грехе обвиняю»1. Известно, что императрица требовала от упомянутого Гримма сжигать свои письма к нему или спрятать в такое место, откуда их не смогли бы достать в течение ста лет!2
Примечательно в этом отношении молчание секретаря Екатерины II А.В. Храповицкого. В то время, когда писалась (или редактировалась) вторая часть второго варианта*** Записок (1791 г.), он в своем дневнике, о котором Екатерина II вряд ли что-нибудь знала, ни слова не говорит об этой работе императрицы. То ли императрица приказала ему молчать, то ли он действительно ничего не знал; но в обоих случаях очевидна большая секретность этой работы. Так, под 28 апреля 1792 года Храповицкий записал, что он случайно нашел знаменитое «странное завещание» Екатерины II (719, 720; названо так Д.Н. Блудовым) — «Свернутая бумажка, чернилами закапанная, лежала на малом столике в опочивальне...». Пересказав параграф, касающийся места захоронения императрицы («Буде умру...»), Храповицкий заметил: «Это смысл, но не точные слова завернутой бумажки, которую переписать не удалось; когда же писано, неизвестно».
Полагаем, что человек, который не побоялся заикнуться о намерении переписать столь деликатный документ, мог упомянуть и о Записках. Вместе с тем по последним словам приведенной цитаты видно, что он далеко не все знал о том, что писала в то время императрица, которая поверяла ему государственные тайны. А видел он многое и многое по приказанию Екатерины II приводил в порядок; об этом свидетельствуют следующие записи: «разбирали бумаги, и я делал пакеты» (11 апреля 1789 г.); «продолжали разбирать бумаги без меня» (12 апреля 1789 г.); «приказано разбирать бумаги со стола, не сказывая камердинерам» (30 апреля 1791 г.); «спросили у меня пакет с бумагами, лежавшими в городе на столе, в спальне» (13 июля 1792 г.)»; «мне никакого приказания не было, но камердинеры прислали ночью сказать, чтоб, собрав все бумаги и книги, постарался скорее доставить», «рано по утру исполнил приказание, разобрал и отправил книги и бумаги...» (12, 13 мая 1793 г.). В таких разборках Храповицкий находил иногда и то, что ему, вероятно, и не предназначалось для прочтения; так, 17 августа 1788 года он записал: «нашел в запечатанном пакете разговор портретов и медальонов в Чесме, рукою Ее Величества на французском языке писанный»; и далее идет небольшой пересказ с упоминанием под знаком NB того, что эту пьесу читала княгиня Дашкова, письмо которой находилось в том же пакете.
Из дневника Храповицкого видно, что Екатерина II привлекала его к поиску материалов по весьма деликатному вопросу о престолонаследии (20, 25 августа 1787 г.). Сохранил ли он все это в тайне, неизвестно. Есть основания подозревать обратное, поскольку в день коронации Павла I Храповицкий получил орден Анны I степени и 600 душ, а 15 сентября 1801 года (т. е. после вступления Александра Павловича на престол) был пожалован чином действительного тайного советника3. Примечательно, что другой секретарь императрицы — П.И. Турчанинов, бывший «у собственных Ее Императорского Величества дел и у принятия челобитен», по восшествии на престол Павла I был немедленно изгнан не только со службы, но и из Петербурга4. Что было истинной причиной подобной неожиданной высылки, достоверно не известно. Согласно некоторым данным, Турчанинов знал о плане отстранения Павла Петровича от престола — составил и хранил «завещание» Екатерины II5. Репрессиям со стороны Павла подвергся и еще один секретарь Екатерины — А.М. Грибовский. В августе 1795 года он был назначен статс-секретарем «у принятия прошений»; кроме того, Грибовский вел дела, порученные ему лично императрицей6. Среди набросков его мемуаров имеется следующая многозначительная фраза: «Слова, чтобы «записки ее хранить, и из избы сор не выносить»7. О каких конкретно «записках» шла речь, неизвестно; вполне возможно, что о всех документах, написанных рукой Екатерины II.
Для написания Записок Екатерине наверняка нужны были какие-либо материалы, но об этом Храповицкий также не сказал ни слова. Любопытна в этом отношении история с записками аббата Денина о Фридрихе II. 7 марта 1789 года Храповицкий в разговоре с Екатериной II сослался на эту историю. Через два дня императрица показала своему секретарю, что на 40 страницах этой книги сделаны замечания, и Храповицкий пишет: «Сей экземпляр будет редок». 10 апреля он занес в свой дневник: «Изволили пожаловать Essai sur la vie et la regne de Er. II par l'abbu Denin с собственноручными на страницах замечаниями, чтоб мне прочесть, никому не показывая». Все это свидетельствует о большой секретности, которую соблюдала императрица, касаясь своих воспоминаний.
Следует заметить, что и к другим своим документам Екатерина II с самого начала своего царствования относилась подобным же образом. В октябре 1763 года, передавая в сенатский архив имевшиеся у нее секретные дела («в одной коробке, двух баулах и в одном ларчике»), она приказывает опечатать их и «никому без Нашего именного письменного повеления не распечатывать»8. А в письме вице-канцлеру князю А.М. Голицыну от 4 мая 1764 года императрица писала: «...Я же ныне так осторожна, что у меня в комнаты никому без изъятий знать не можно, где и когда бумаги читаю... Не знаю, каков секрет у Н. Ив. (Н.И. Панина. — О.И.) и у вас в коллегии, а у меня право крепко хранится, и я ни с кем о делах не говорю»9. Необходимо заметить, что все рукописи мемуаров Екатерины II собственноручные; нет ни одной писарской страницы.
Мемуары Екатерины II не были завершены — осталось несколько редакций, содержащих не только разные по полноте описания одних и тех же событий, но и даже различные их толкования. Из-за чего это произошло: только ли время — источник забвений и мифов — тому причина, или дело в сиюминутном настроении или особом повороте мысли? Между прочим, Екатерина II сама признается, что как тогда не могла понять мотивы ряда поступков окружавших ее лиц, так и после: «...я вовсе не знаю еще и в настоящее время, что это должно было значить...» (485). Исследователи, которые упрекали императрицу в неискренности и преднамеренной лжи, как правило, не учитывали эти редакции, принимая лондонское издание за последнюю «наиболее полную» версию****. Каков бы был окончательный текст мемуаров, как нам представляется, сказать сейчас трудно.
Для чего писались Записки, кроме того, для чего вообще пишутся мемуары, — мы точно не знаем. Автор записки, помещенной вместо предисловия к ГИ, высказался по этому поводу с завидной убежденностью: «Цель их очевидна; это — потребность души, великой при всех недостатках и даже преступлениях, оправдаться в глазах сына и потомства, которое, конечно, должно оценить и побуждение, и искренность этих признаний. Но невозможность полного оправдания как будто выражается в том самом, что мемуары не доведены до конца, ни даже до главной катастрофы. Как будто великая женщина сама поддалась гнусностям, столь живо ею изображенным; она действительно приняла участие во всех интригах двора, превышая своих противников уже только умом и ловкостью, а не нравственными качествами» (курсив наш. — О.И.).
Все сказанное тут, на наш взгляд, звонко, броско, но противоречиво и ошибочно. «Великая», но «безнравственная» женщина пытается «оправдаться» перед сыном и потомством. Однако безнравственные тем и отличаются от нравственных, что их не мучит совесть по поводу содеянного ими даже перед современниками, не то что перед потомками.
Не было у Екатерины II и никаких причин оправдываться перед сыном. Тут давно все было высказано, ясно и решено; причины и обстоятельства смерти Петра Федоровича давно не были для Павла Петровича тайной, как и свое собственное происхождение10. Автор упомянутой анонимной записки был введен в заблуждение преданием, что мемуары Екатерины II были найдены в пакете с надписью: «Его Императорскому Высочеству, В. князю Павлу Петровичу, моему любезнейшему сыну». Этот текст присутствовал в списке мемуаров Екатерины II, принадлежавших князю А.Б. Куракину и попавших в Рукописный отдел библиотеки в Зимнем дворце (в 1824 году его после смерти брата подарил императрице Марии Федоровне Алексей Борисович Куракин). Но существовал ли он в действительности — вот вопрос; есть все основания сомневаться в этом (указанная проблема подробно рассмотрена во второй части книги).
Следует заметить, что самое же главное оправдание Екатерины II — создание самой могучей империи в мире, из-за чего она и получила прозвание Великой, — как раз остается вне мемуаров. По-своему версию «цели» Записок Екатерины II — «оправдаться в глазах сына и потомства», выдвинутую анонимным автором, отвергает и Я.Л. Барсков. Он указывает, во-первых, на то, что две редакции Записок были посвящены графине Брюс и барону Черкасову, а во-вторых, что «этому предположению противоречит и общий тон Записок; императрица писала их с твердой уверенностью в себе, с гордым сознанием своего величия и своих заслуг перед Россией»11. Мы, правда, не нашли нигде этого «гордого сознания».
Что же касается причин того, что «мемуары не доведены до конца», можно думать, императрица выполнила бы эту задачу быстрее, если бы не была уверена, что проживет еще около 20 лет, как говорила А.В. Храповицкому. Упоминавшийся анонимный автор проводит и еще одну границу, которой не достигла Екатерина II, называя ее «главной катастрофой». По-видимому, он имел в виду переворот 1762 года, свергнувший Петра III, и смерть последнего. Мы же, напротив, считаем эту революцию замечательнейшим событием русской истории, а смерть Петра Федоровича — неизбежной, однозначно предопределенной его физическими и духовными качествами5*.
«Варианты» и «редакции»
Так что же представляют собой мемуары Екатерины II и для чего они писались? Сама императрица в них заметила: «Это сочинение должно само по себе доказать то, что я говорю о своем уме, сердце и характере» (445). Доказать кому? Отвечая на этот вопрос, являющийся очень трудным, предположим, что Екатерина хотела не только вспомнить, но и разобраться в своем прошлом. Это был разговор с собой и для себя, поскольку мало было людей, кому можно было открыть душу и «не опасаться последствий», как написала императрица в посвящении первой части своих Записок графине П.А. Брюс. Екатерине было свойственно видеть себя через свои тексты-исповеди; вспомним, к примеру, несохранившийся «Набросок характера философа в пятнадцать лет», в котором она изложила с таким «глубоким знанием» «изгибы и тайники» своей души так, что и через тринадцать лет ничего в этом произведении не могла поправить (62), «Чистосердечную исповедь» (713—715), а также письма к доктору Циммерману от января 1780 года (610) и Сенак де Мейлану, написанное в мае 1791 года12.
Записки Екатерины II — это свободный разговор с собой, это воспоминания о прошлом, далеко не всегда легком и приятном, но о времени молодости и больших надежд. Посредством Записок императрица входила в него и переживала некогда грозные и даже неприятные события теперь уже на безопасном временном расстоянии. Сам процесс письма радовал Екатерину II: «Читать и писать становится удовольствием, когда к этому привыкнешь» (701). Екатерина просто пишет, опредмечивая, как говорят философы, поток своего сознания, без переписывания. Вот хороший пример. «Здоровье прежде всего, — пишет императрица на клочке бумаги, — затем удача; потом радость; наконец, ничем никому не быть обязанной: вот все мои желания. Вы ни слова не говорите о разуме и о сердечных качествах? Об этом я не подумала» (670). В одном из вариантов Записок Екатерина II замечает: «Я забыла сказать...» (41, 75). Буквально на одной-двух страницах она повторяется и, видя это, не исправляет, а пишет: «Как я сказала выше...» (38)6*. Весьма своеобразно звучат следующие слова Записок: «Ну, вот я подошла почти к весне 1747 года. К этому времени я должна отнести...» (105); «Итак, я дошла до начала 1750 года...» (174)7*. Кому говорит это Екатерина II? Скорее всего, себе. Записывая фрагмент «Упущенные случаи», императрица вдруг делает следующую приписку: «То, что я знаю, и то, о чем вспоминаю, и что должно быть внесено в записки или, по крайней мере, служить приложением к ним» (546). Граф СД. Шереметев в своих воспоминаниях об Александре III заметил: «Пишу по мере того, как всплывают воспоминания...»13 Скорее всего, так писала и Екатерина. Полагаем, что именно этим можно объяснить известную непоследовательность изложения событий во второй части Записок (лондонского издания), на которую обратил внимание в свое время М. Лонгинов. Он предложил произвести перестановки в тексте, полагая, что листы подлинника были перепутаны. «Все эти указания, — замечал по этому поводу Я. Барсков, — действительно, облегчают чтение «Записок», но в автографе нет перерывов там, где их предполагал Лонгинов; подлинник почти сплошь написан в одну строку, а вставки точно указаны самой императрицей»14.
Правда, известно, что у императрицы были «планы» записок: один, названный в издании 1907 года «Хронологические заметки» и содержащий перечень событий (без точной временной последовательности) с 1745 по 1751 год, а также «План», охватывающий период с конца 1756 по 1759 год (195—200; 462—466). Однако это скорее действительно «перечни ряда событий», чем разработанные планы мемуаров, по которым осуществлялось бы методичное их написание. Набросав их, Екатерина II пыталась тут же вносить уточнения; так, в «Плане» она замечает: «Что я сказала, что граф Воронцов сказал мне об этом, это должно быть отнесено к концу 1759 года» (465). Поэтому при чтении Записок действительно создается впечатление записи потока воспоминаний Екатерины II, а не движения по заранее продуманному плану.
Были ли у Екатерины II черновики Записок? Никаких достоверных сведений о них нет. Обладая великолепной памятью (6), Екатерина II все-таки могла что-то забыть за долгие десятилетия [она так и говорит: «если память мне не изменяет...» (15)], потерять с годами остроту переживания тех событий. Почти все ранние записки, если они существовали, были уничтожены ею из-за ареста Бестужева (224)8*. Во многих случаях, однако, фактическая точность воспоминаний, как это подчеркивают исследователи и с чем мы сами согласны, изумительна. Описывая срочное возвращение императрицы Елизаветы Петровны из-за серьезной болезни Екатерины, через почти три десятка лет она пишет: «Она вернулась от Троицы в Москву в субботу в семь часов вечера...» (42; курсив наш. — О.И.). В другом месте находим такие слова: «Это было в октябре месяце, около девяти часов вечера, был трескучий мороз и такая гололедица...» (288; курсив наш. — О.И.). Кажется, что без дневника такого вспомнить невозможно. М.П. Погодин, по рассказам А.П. Ермолова, сообщает в биографии последнего: «Императрица Екатерина II вела ежедневные почти записки. Камердинеры обязаны были приготовлять свежие тетрадки, а исписанные класть для сохранения в известном шкафу»15. Куда они делись? Объем этих документов должен был быть весьма велик. Не исключено, что они были уничтожены Павлом I. В бумагах А.Б. Лобанова-Ростовского сохранился текст, в котором рассказывается, как после смерти Екатерины II император с Ростопчиным зашли в «комнату, где лежали мемуары»; последний взял «с полки первый попавшийся сверток (!) с мемуарами» и по приказанию Павла должен был его прочитать и сделать отзыв о его содержании. Ростопчин будто бы указал на страницу, где говорилось о происхождении Павла Петровича. «Павел прочел, велел растопить камин, бросил туда эту рукопись, а за нею и все остальные мемуары. Так погибло то, что Екатерина 33 года писала своеручно каждое утро»16. Хотели ли при помощи этой легенды сбить интерес к Запискам Екатерины II или действительно Павел уничтожил большую их часть, включая ежедневные дневниковые записи, — неизвестно.
Что желала сказать императрица в своих Записках? Можем ли мы читать между строк ее воспоминаний и размышлений? Есть ли в них кроме текста еще и контекст? Другими словами, отдавала ли Екатерина II себе полностью отчет в том, что водило ее пером? Неужели только ненависть к прошлому, неужели все давно не закончилось, стало минувшим, которое, как говорит пушкинский Пимен, «безмолвно и спокойно»? Что хотела она еще сказать, кроме того, что сказала? Можем ли мы проникнуть в «лабораторию ее мысли»? Или и над нами будет довлеть замечание императрицы, сказанное по поводу записок Рюльера: «Трудно Рюльеру знать, каковы вещи на самом деле» (663)? Екатерина говорит в основном правдиво, но не все рассказывает. Нет сомнения, что многое она описывает субъективно, со своей точки зрения; но мемуары (притом неоконченные) — не исторический трактат.
Те редакции, или, лучше сказать, варианты, мемуаров, которые ныне нам известны, писались (и, возможно, как полагают некоторые исследователи, редактировались) в различное время, что отложило на них свой отпечаток. С точки зрения содержания можно, как нам кажется, говорить о трех вариантах мемуаров Екатерины II: раннем, написанном еще при жизни Петра Федоровича; варианте, начатом в 1771 году (первая часть, посвященная графине Брюс) и продолженном в 1791-м (вторая, посвященная барону Черкасову, и третья части); и, наконец, «наиболее полном» варианте, над которым, как полагают, Екатерина II работала до последних дней своей жизни. Все эти варианты имеют свои тайны и загадки, которые разрешить сможет лишь фундаментальное исследование.
Так, например, ранний вариант содержит слова — «Судите о том, как спешили сделать заключение...» (477); «Но к чему повторять Вам то, что вы знаете? Если Вы найдете, что много вещей пропущено, пеняйте на быстроту, с какой я пишу...» (497); «Вы найдете, может быть, также, что возразить...» (498); «Великий князь мне свидетель...» (499), — которые можно понять как обращение к адресату, а весь текст — как письмо. Однако удивляет полнота подобного письма (от рождения автора!) при неопределенности его целей — для чего это нужно, в чем этот текст должен убедить? Для подлинного письма в нем не хватает начала (к кому и почему?) и конца (в рукописи остались два пустых листа).
Это жизнеописание очень откровенно, особенно в последней его части, затрагивающей самые интимные проблемы великокняжеского семейства. Весьма неосмотрительно было бы предавать в то время эти сведения бумаге, а уж тем более их кому-то посылать. Екатерина была осторожна. Судя по всему, «письмо», скорее всего, и не было отправлено, в противном случае оно где-нибудь обнаружилось бы (как знаменитое письмо Ст.-А. Понятовскому от 2 августа 1762 года). Не является ли этот документ мемуарами в форме письма? Екатерина его настолько ценила, что не уничтожила во время дела Бестужева. Нет сомнения, что этот фрагмент положил начало ее Запискам. Примечательно, что в нем великая княгиня обходит молчанием все проблемы отношений с Петром Федоровичем, о которых столь много отрицательного говорит в других вариантах Записок.
Во втором варианте весьма любопытна связь и деление частей. Представляется удивительным, что первая и вторая части, разделенные, если верить помете Екатерины II, двадцатилетним перерывом, плавно переходят друг в друга, как будто написаны непрерывно в одно и то же время (72, 73). Разделение их вполне логично, поскольку первая часть заканчивается первой брачной ночью, после которой начинается новый этап в жизни Екатерины. Не менее органична связь второй и третьей частей, хотя последнюю, как полагают, Екатерина II написала не позже 1772 года17. Текст второй части заканчивается словами: «Откладываю эту поездку для третьей части» (142), а третья часть начинается так: «Мы выехали из Петербурга...» (143). Вторая часть завершается не менее значимым в жизни Екатерины событием — арестом Лестока.
Что касается третьей части, то тут принцип двух первых частей — значимое событие в конце, — как нам представляется, не выдержан. Правда, она заканчивается вполне литературно — «Я поговорю об этом впоследствии» (194), а не обрывается на недописанной фразе. Может быть, не случайно, что две первые части почти равны по объему (73 и 71 страница), а третья — меньше, всего 53 страницы. Если предположить, что Екатерина II следовала бы, как писательница, определенному равновесию частей, то, следовательно, она что-то еще была должна в третьей части написать. С третьей частью связана и еще одна загадка: она хранится отдельно от первой и второй частей в Императорской библиотеке (а ныне в ГА РФ).
Утверждают, что императрица, «набросав все три части в 1771—1772 гг., приступила через 20 лет к их новой обработке»18. Но где черновики, которые обрабатывала Екатерина II? Уничтожены Павлом? Но зачем, оставляя беловик, уничтожать черновик? Кроме того, остается загадкой: а) почему императрица довела их лишь до начала 50-х годов; б) почему (и когда) возник «наиболее полный» вариант с другой идеей изложения Записок?
Вероятно, что в 90-х годах императрица приняла решение изменить идею своих Записок. По нашему мнению, в так называемой «последней (IV) редакции», известной по лондонской публикации, она попыталась реализовать нравоучительную идею, о чем свидетельствует эпиграф: «Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения. Чтобы сделать это более осязательным, я построю следующий силлогизм: Качества и характер будут большей посылкой; Поведение — меньшей; Счастье или несчастье — заключением. Вот два разительных примера: Екатерина II, Петр III» (203). Уже во втором варианте есть намеки на подобное построение. Рассказывая во второй части о Петре Федоровиче, Екатерина II замечает: «Мне часто еще придется говорить о нем» (59). Итак, мемуары Екатерины II, согласно упомянутому плану, должны показать (опять кому?), от чего зависит счастье и несчастье9*. Но до самого большого несчастья — гибели Петра Федоровича — мемуары не доведены. Кончина Екатерины II прервала работу, которой она занималась, как полагают, и в год смерти19.
Вероятно, что для написания третьего варианта Екатерина II использовала предыдущие, но далеко не всегда, и прямого переписывания не было. Об этом свидетельствуют вставки в первой части10* рассматриваемого варианта мемуаров: их шесть и все они заимствованы из второй части второго варианта Записок11*. Судя по всему, Екатерина II многое из того, что говорилось во втором варианте, сокращала, добавляя какие-то новые воспоминания. Однако и этот вариант почему-то не удовлетворял императрицу. Из беглого изучения характера и количества выносок на полях третьего варианта можно сделать предварительное заключение, что Екатерина II не сумела реализовать поставленный план и вернулась к погодному изложению событий — «из года в год» (79), как в первых двух вариантах12*. Однако возникшее при этом деление третьего варианта на две части совсем не связано с этапными событиями ее жизни. Принятие рубежа 1750—1751 годов, на наш взгляд, случайно (о чем еще будет разговор во второй части); при этом вторая часть значительно превысила первую и, вероятно, продолжала расти дальше (114 и 145 страниц). Екатерина II, обладавшая литературными способностями и много написавшая на своем веку, не могла, на наш взгляд, дать лишь простое погодное жизнеописание. Третий вариант есть попытка уйти от бесконечного текста, который самим автором не мог быть доведен до конца. Позволим себе предположить, что третий вариант должен был, если следовать его идее, изложенной в самом начале, завершиться воцарением Екатерины II. Об этом свидетельствуют и сохранившиеся фрагментарные записи, относящиеся ко времени переворота13*. До какого бы времени довела свой второй вариант Екатерина II, сказать трудно. Несомненно лишь то, что императрице предстояла большая работа, но судьба не отпустила ей того времени, на которое она рассчитывала.
Все сказанное выше важно, по нашему мнению, для оценки особенностей изложения событий в известных ныне вариантах Записок Екатерины II: или воспроизвести переживания описываемого времени, или дать окончательную характеристику, являющуюся итогом длительного жизненного пути и размышления.
Предчувствие короны14*
Нет сомнения, что в Записках Екатерины II, доведенных до 1759 года, присутствует важный мотив — движение ангальт-цербстской принцессы, а затем русской великой княгини к короне Российской империи. Екатерина II верила в Провидение. Правда, эта вера не была такой, как у кальвинистов15*, — полное божественное предопределение. В конце жизни она, как мы видели выше, с явной гордостью напишет: «Счастье не так слепо, как его себе представляют...» Сообщая по горячим следам Ст.-А. Понятовскому о произошедшей в России революции, Екатерина II писала: «Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному Им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких случайностей не может произойти без воли Божьей» (571). Эти слова не были только попыткой «обосновать» переворот 1762 года вмешательством Бога и тем оправдать себя. Вера в Провидение, вероятно, досталась принцессе Софии16* от родителей. Так, ее мать, принцесса Иоганна-Елизавета, в одном из писем 40-х годов к прусскому королю Фридриху II писала: «Я решилась, и, твердо убежденная, что это все делается по воле Провидения, я уповаю, что Провидение же поможет мне преодолеть опасные затруднения, на которые многие не отважились бы»20. По-видимому, подобные же взгляды формировались у будущей русской императрицы с самого раннего детства.
Необходимо отметить, что веру в Провидение у Софии поддерживали многие — от короля Пруссии до простого ораниенбаумского садовника. Во втором варианте Записок Екатерина II вспоминает, как в 1736 году в доме ее отца в Штетине, где тот был комендантом, произошла следующая история. Некто Больхаген, советник и друг принца Христиана-Августа, проживавший в упомянутом доме, как подчеркивает Екатерина II, «пробудил во мне первое движение честолюбия, какое я в себе почувствовала». В комнате Софии он читал газету, в которой сообщалось о свадьбе принцессы Августы Саксен-Готской (ее троюродной сестры) с принцем Уэльским, сыном короля Георга II Английского. Больхаген обратился к гувернантке Кардель: «Ну, правду сказать, эта принцесса была воспитана гораздо хуже, чем наша; да она совсем и некрасива; и, однако, вот суждено ей стать королевой Англии; кто знает, что станется с нашей». Старик, как вспоминает Екатерина II, «стал проповедовать мне благоразумие и все христианские и нравственные добродетели, дабы сделать меня достойной носить корону, если она когда-нибудь выпадет мне на долю. Мысль об этой короне начала тогда бродить у меня в голове и долго бродила с тех пор» (12; курсив наш. — О.И.). Напомним, что принцессе Софии было в ту пору около 7 лет.
Через пять или шесть лет подобная история произошла в Брауншвейге; туда приехал с епископом Корвенским монах, который предсказывал будущее по лицам. Он услышал похвалы и предсказания прекрасного будущего, которые высказывала мать Софии Марианне Брауншвейг-Бевернской, и сказал, что в чертах этой принцессы он не видит ни одной короны, но по крайней мере три короны видит на челе ее дочери. «События, — замечает Екатерина II, — оправдали это предсказание» (10).
Эта история, прежде чем воплотиться во втором варианте Записок, оказалась на отдельном листке с подобными же историями. Там сказано, что «мать моя приняла то за шутку; он же сказал ей, чтоб она никак о том не сумневалась, и отвел ее к окошку, и она после уже с прекрайним удивлением сказала, что он ей чудеса насказал, о чем она ему и говорить запретила...» (588).
Тут же Екатерина II упомянула о знаменитом пророчестве садовника Ламберта, о котором она подробнее рассказала в третьем варианте Записок: «Этот же человек сказал мне и повторял это столько раз, сколько мне было угодно его слушать, что я стану Российской самодержавной императрицей, что я увижу детей, внуков и правнуков и умру в глубокой старости, с лишком 80 лет от роду. Он сделал более того: он определил год моего восшествия на престол за шесть лет до того, как оно действительно произошло» (375). Уверенность в правильности пророчества Ламберта была у Екатерины II очень сильна А.В. Храповицкий 27 января 1789 года записал: «За туалетом в разговоре с Ив. Ив. Шуваловым: «Я уверена, что, имея 60 лет, проживу еще 20-ть с несколькими годами»». 22 сентября она обращается к той же мысли; когда секретарь пожелал ей царствовать еще 60 лет, Екатерина II заметила: «Нет, буду без памяти, проживу еще лет 20...» В упомянутом выше наброске Екатерина II касается и особого значения 28 июня в ее жизни. Она вспоминает, что в 1744 году в этот день она приняла «Грекороссийской Православной закон», в 1762 году — «всероссийской престол в пятницу на четвертой неделе после Троицына дня». Любопытно, что Екатерина II, которая смеялась над страхами перед призраками и привидениями своей воспитательницы m-Н Каин, однако, верила в наговоры. Так, на одном из листочков находим ее рассказ о проклятье царицы Прасковьи Федоровны, жены царя Ивана Алексеевича, старшего брата Петра Великого (551, 552).
Екатерина II не только верила, что Провидение ее хранило, но и имела на то доказательства. Так, в декабре 1740 года, возвращаясь в Штетин, они с матерью чуть не замерзли из-за того, что сбились с пути в снежной пурге. Они провели всю ночь в карете, пока их не спасли (18). В феврале 1744 года София серьезно заболела и провела на грани жизни и смерти 27 дней, но все-таки выздоровела, — и поэтому стала еще более уверенной в хранившем ее Провидении. «Благодаря чуду и тому, что я должна была жить, я выздоровела», — написала в первом варианте своих Записок великая княгиня Екатерина Алексеевна (478; курсив наш. — О.И.).
Важную роль в укреплении уверенности принцессы Софии в себе сыграла встреча с графом Гюлленборгом, который будто бы сказал ее матери: «Ваше Высочество, вы не знаете этого ребенка, ручаюсь вам, что он имеет гораздо больше ума и достоинств, нежели вы думаете, пожалуйста, обращайте на нее больше внимания, чем делали до сих пор, она этого вполне заслуживает» (29). Екатерина вспоминает, что упомянутый граф «не переставал возвышать мою душу самыми прекрасными чувствами и высокими правилами, какие только можно внушать молодым людям, я жадно их ловила и извлекала из них себе пользу». Это было в Гамбурге в 1743 году17*. Нет сомнения, что слова графа Гюлленборга пали на благодатную почву. Очередная встреча Гюлленборга и Софии произошла через два года уже в России. Граф, видя, что Екатерина Алексеевна «с головой окунулась во все причуды Двора», сказал ей однажды: «Каким образом ваша душа, которая была сильной и мощной в Гамбурге, поддается расслабляющему влиянию Двора, полного роскоши и удовольствия? Вы думаете только о нарядах; обратитесь снова к врожденному складу вашего ума; ваш гений рожден для великих подвигов, а вы пускаетесь во все эти ребячества. Готов держать пари, что у вас не было и книги в руках с тех пор, как вы в России» (61; курсив наш. — О.И.). Он посоветовал Екатерине прочесть три выдающиеся книги: «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха, «Жизнь Цицерона» и «Причины величия и упадка Римской республики» Монтескье. Екатерина откровенно признается, что прочесть эти творения ей как следует не удалось. «Я нашла на немецком языке «Жизнь Цицерона», — вспоминает императрица, — из которой прочла пару страниц; потом мне принесли «Причины величия и упадка Римской республики»: я начала читать, эта книга заставила меня задуматься; но я не могла читать последовательно, это заставило меня зевать, но я сказала: вот хорошая книга, и бросила ее, чтобы вернуться к нарядам, а «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха я не могла найти; я прочла ее лишь два года спустя» (62).
Граф Гюлленборг предостерег Екатерину от того, чтобы ее ум «не измельчал от пустяков», которые ее окружали. На это великая княгиня обещала графу составить «письменное начертание своего ума и характера». «На следующий день в течение дня, — вспоминает императрица, — я набросала сочинение, которое озаглавила: Набросок начерно характера философа в пятнадцать лет — титул, который графу Гюлленборгу угодно было мне дать»18*. В третьем варианте имеются интересные детали, отсутствующие во втором: «Граф Гюлленборг возвратил мне через несколько дней мое сочинение; не знаю, снял ли он с него копию. Он сопроводил его дюжиной страниц рассуждений, сделанных обо мне, посредством которых старался укрепить во мне как возвышенность и твердость духа, так и другие качества сердца и ума. Я читала и перечитывала несколько раз его сочинение, я им прониклась и намеревалась серьезно следовать его советам. Я обещала себе это, а раз я себе что обещала, не помню случая, чтобы это не исполнила. Потом я возвратила графу Гюлленборгу его сочинение, как он меня об этом просил, и, признаюсь, оно очень послужило к образованию и укреплению склада моего ума и моей души» (224).
Екатерина II рассказывает, что нашла снова это свое описание в 1757 году19* и была поражена его глубокой продуманностью, а главное, тем, что в пятнадцатилетием возрасте она уже обладала «таким большим знанием всех изгибов и тайников моей души», что и через тринадцать лет не могла ни одного слова прибавить к своему портрету, поскольку «в себе самой ничего не открыла, чего бы я уже не знала в пятнадцатилетием возрасте». Эта записка, как пишет императрица, «к моему великому сожалению была сожжена впоследствии»20* (62).
Кроме записки, граф Гюлленборг имел с великой княгиней длительные разговоры, в которых укреплял и приготовлял ее к будущему нелегкому пути. «Я должна прибавить, — пишет императрица, — что во всех этих разговорах, которые обыкновенно велись в комнате моей матери, он употреблял всевозможные старания, чтобы укрепить мою душу во всех принципах добродетели, нравственности и политики. Признаюсь, чем более он мне говорил в этом тоне, тем более я чувствовала к нему доверия, я называла его своим другом, который говорит мне правду, и на всю свою жизнь я сохранила к нему большую дружбу и благодарность. Ему я, конечно, обязана тем, что он укрепил мою душу и предупредил меня насчет тысячи опасностей, которые душе этой приходилось испытать со стороны Двора, где образ мыслей был подлый и развратный» (63). Потом, через 21 год, Екатерина II, припоминая в письме к графу то, что он для нее сделал, писала: «Я считаю себя очень и очень обязанною вам, и если имею некоторые успехи, то в них вы участвуете, так как вы развили во мне желание достигнуть до совершения великих дел»21.
Тут следует прибавить, что, по-видимому, граф Гюлленборг был первым, кто зародил в Екатерине Алексеевне сомнение в счастье будущего брака. Она пишет, что в одном из упомянутых разговоров у него вырвалось: «Как жаль, что вы выходите замуж». «Я хотела узнать, — вспоминает императрица, — что он хотел этим сказать; но он не захотел мне этого сказать» (62, 63). Екатерина Алексеевна об этом сама скоро узнала и достаточно подробно рассказала в разных вариантах своих записок.
Корона, о которой столько говорила Екатерина II, не случайный плод «позднейших воспоминаний», а важнейший фактор, определивший судьбу будущей российской императрицы. Она верила в свою звезду, она верила в свои силы; эти две веры не дали ей сбиться с пути и в тяжелейших условиях добиться своей, предназначенной, как она считала, для нее Богом, цели. Говоря о своем неприятном положении при дворе Елизаветы Петровны, Екатерина II замечает: «Врожденное предчувствие моего будущего положения — оно постоянно давало мне мужество переносить все, что я должна была претерпевать, и выносить ежедневно и с разных сторон неприятности» (179). Но Екатерина не полагалась только на веру в свою судьбу; она активно боролась за свое будущее. В третьем варианте Записок она очень ясно выразила эту мысль: «Я нашлась бы в любом положении, в которое Провидению угодно было бы меня поставить, и тогда не была бы лишена помощи, которую дают ум и талант каждому по мере его природных способностей; я чувствовала в себе мужество подыматься и спускаться, но так, чтобы мое сердце и душа при этом не превозносились и не возгордились или, в обратном направлении, не испытали ни падения, ни унижения» (443). Только очень уверенный в своих силах человек мог во второй половине 50-х годов XVIII века написать такие слова: «И великая слава улыбается мне в будущем» (498).
Примечания
*. Здесь и далее при ссылке на Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907 в скобках после цитаты указана страница. (Примеч. ред.)
**. Речь идет о знаменитом философе Д. Дидро (во французском тексте он назван Diderot). Вероятно, в свое время Екатерина II проговорилась ему о своих Записках или намерении их писать. Гримм же, узнав об этом у самого философа, однако, только через шесть лет после его смерти решился спросить об этом саму императрицу. Известно, что Дидро и Гримм состояли в переписке, которая была издана в 1813 году в Париже в 17 томах под заглавием: Grimm et Diderot. Correspondance litteréraire. Н.Я. Эйдельман почему-то переводит Diderot как Дидо, имея в виду книготорговца. Однако фамилия известного семейства французских типографов писалась — Didot. Если бы перевод Эйдельмана был верен, то вся эта история приобретала неприятный оттенок, намекая на возможные тайные переговоры об издании Записок императрицы за спиной Гримма.
***. Об этом ниже.
****. Слова «наиболее полная», на наш взгляд, не совсем верно применяются; действительно, версия полна с точки зрения охвата временного, однако многие события излагаются в ней более кратко, чем в других редакциях.
5*. Екатерина так и пишет: «нравственные и физические качества этого государя» (423).
6*. «Я уже сказала выше...» (182).
7*. «Впрочем, время возвратиться к этому году, начало которого заставило сделать меня отступление, столь далекое от предмета моего повествования» (175—176).
8*. Однако сохранился вариант Записок, относящийся ко времени, предшествующему аресту Бестужева.
9*. Говоря о том, что Петр Федорович стал лгуном, Екатерина II замечает: «Так как способ, благодаря которому он им сделался, довольно странный, то я сейчас его приведу; может быть, он разъяснит направление человеческого ума в этом случае и тем может послужить к предупреждению или к исправлению этого порока в какой-нибудь личности, которая возымеет склонность ему предаться» (400). Весьма любопытно знать, на какую личность тут намекает императрица. Вряд ли тут имелся в виду Павел Петрович: его в то время нельзя было уже исправить.
10*. Примечательно, что «поздний» вариант Екатерина II не делит на три части, как предыдущий.
11*. 1. А. Чернышев в Рыбачьей слободе (256 — 101); 2. История с графом Санти (257—259 — 105—106); 3. Разрушение дома в Гостилицах (265—267 — 122—125); 4. История с Сакромозо (267—269 — 128—130); 5. Обед в доме Апраксина (278—279 — 151); 6. О поездке в Софьино (285—286 — 162—163).
12*. В первой части третьего варианта содержится 100 подзаголовков на полях, из которых всего три точные даты (223, 233, 257); на первых 20 страницах их — 50, на вторых страницах — 24, на третьих — 25, на четвертых — 1. Во второй части всего четыре подзаголовка, и это только даты, но с пропусками (324, 351, 392, 426).
13*. Страницы 504—511; 512—513; 514—515 и др.
14*. Заглавие этой главы не случайно; в третьем варианте Записок на полях имеется подзаголовок «Предчувствие», относящийся к тексту, в котором говорится: «В глубине души у меня было что-то, что не позволяло мне сомневаться ни минуты в том, что рано или поздно мне самой по себе удастся стать самодержавной Русской императрицей» (236).
15*. У маленькой Софии учителем чистописания был кальвинист Лоран, которого она, правда, считала дураком (30). Трудно сказать, насколько он мог повлиять на ее мировоззрение. В вопросах веры (лютеранской) ее наставлял полковой священник Вагнер, который якобы сказал Софии, что греческая церковь самая древняя, что сыграло важную роль в последующем. «С этой минуты я возымела большое уважение к православной Церкви и всегда очень интересовалась ее учением и обрядами...» (6, 45). Но расставалась Екатерина Алексеевна с лютеранством, как считают некоторые исследователи, с большим трудом.
16*. Prinzessin Sophie. Так называет ее F. Siebigk в книге «Katharina der Zweiten Brautreise nach Rußland. 1744—1745» (Dessau, 1873).
17*. В.А. Бильбасов считает, что в 1740 году.
18*. Как пишет Екатерина II в третьем варианте своих Записок, граф Гюлленборг говорил о ее философском складе ума еще в Гамбурге. В Петербурге же «он спросил, как обстоит дело с моей философией при том вихре, в котором я нахожусь; я рассказала ему, что делаю у себя в комнате. Он мне сказал, что пятнадцатилетний философ не может еще себя знать и что я окружена столькими подводными камнями, что есть все основания бояться, как бы я о них не разбилась, если только моя душа не исключительного закала» (223).
19*. В третьем варианте Записок сказано, что это произошло в 1758 году (224).
20*. В третьем варианте Записок говорится более подробно; императрица вспоминает, что сожгла «Портрет философа в пятнадцать лет» «во время несчастной истории графа Бестужева, со всеми другими моими бумагами, боясь сохранить у себя в комнате хоть единую» (223, 224). Во втором варианте последней подробности нет.
1. Цит. по: Валишевский К. Роман императрицы. СПб., 1908. С. 119.
2. Брикнер А. История Екатерины Второй. СПб., 1885. С. 724.
3. Русский биографический словарь (далее РБС). СПб., 1901. С. 419.
4. Головина Б.Н. Мемуары. М., 2005. С. 144.
5. Эйдельман Н.Я. Грань веков. М., 1982. С. 53.
6. Грибовский А.М. Записки о императрице Екатерине Великой. М., 1864. С. 56—58, 71, 79.
7. Там же. С. 94.
8. РГАДА. Ф. 248. Оп. 41. № 3453. Л. 317.
9. Письма и бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в Императорской Публичной библиотеке. Изданы А.Ф. Бычковым. СПб., 1873. С. 6, 7.
10. См. нашу работу «Павел — Петров сын?» в сб. «Загадки русской истории. XVIII век». М., 2000. С. 237—246.
11. Сочинения Екатерины II. СПб., 1907. Т. 12. Ч. 1. С. 6.
12. Цит. по: Валишевский К. Роман императрицы. СПб., 1908. С. 192.
13. Шереметев С.Д. Мемуары графа С.Д. Шереметева. М., 2004. С. 543.
14. Сочинения Екатерины II. СПб., 1907. Т. 12. Ч. 2. С. 756, 757.
15. Погодин М.П. А.П. Ермолов. М., 1864. С. 423 (сноска).
16. Эйдельман Н.Я. Указ. соч. С. 176.
17. Записки императрицы Екатерины Второй. СПб., 1907. С. 6 (и далее по этому изданию).
18. Там же. С. 8.
19. Там же.
20. Бильбасов В.А. История Екатерины Второй. Берлин, 1900. Т. 1. С. 38 (и далее по этому изданию).
21. СбРИО. Т. Х. С. 157.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |