Глава первая. «Чёртушка»

Карл Петер Ульрих родился 10 февраля 1728 года в портовом городе Киле — временной столице небольшого Голштинского герцогства. Его отец Карл Фридрих был союзником России, скрепив альянс с могущественной соседкой женитьбой на дочери Петра I — красавице Анне Петровне.

Наставник великого князя Якоб фон Штелин (в России — Яков Яковлевич) называл царевну «прелестнейшей из женщин». Именно такое воспоминание оставила она о себе в Германии. Когда в 1727 году российский фрегат прибыл в Киль, дочь великого преобразователя встретило всё местное дворянство. Собравшихся поразила «необыкновенная красота герцогини». Была даже сочинена французская песенка «О брюнетке и блондинке», восхваляющая достоинства обеих цесаревен — Анны и Елизаветы.

Однако Голштиния не сулила очаровательной герцогине счастья. По случаю крестин новорожденного перед дворцом был устроен фейерверк. Внезапно загорелся один из пороховых ящиков, взрывом убило и покалечило несколько человек. Стоит ли говорить, что нашлись люди, увидевшие в случившемся «зловещие предзнаменования»? В тот же день молоденькая герцогиня, пожелав рассмотреть иллюминацию, поднялась с постели и встала у открытого окна на холодном сыром ветру. Фрейлины попытались удержать ее, но она ответила лишь: «Мы, русские, не так изнежены, как вы, и не знаем ничего подобного»¹. Ослабленная родами, Анна простудилась и на десятый день после появления сына скончалась от горячки.

«Наследник героя»

Казалось, несчастье свило гнездо у колыбели мальчика. Вдовец был безутешен. На свадебном фрегате он отправил тело двадцатилетней жены в Петербург, где царевну погребли в императорской усыпальнице в Петропавловском соборе. В честь безвременно ушедшей герцог учредил голштинский орден Святой Анны с девизом: «Любящим справедливость, благочестие, веру», который после переезда Петра в Россию стал одним из отечественных орденов.

Герцог Карл Фридрих Шлезвиг-Голштейн-Готторпский пережил супругу на 11 лет. В момент рождения сына ему исполнилось двадцать восемь и, судя по свадебному портрету, он был недурен собой². Впрочем, ни один принц ни на одном полотне не выглядит уродом. Екатерина II описывала покойного свекра в пренебрежительной манере: «Отец Петра III был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бедный»³. Еще накануне свадьбы в Петербурге о Карле Фридрихе поговаривали, будто он пьяница и гуляка, а юная невеста привязана к нему больше, чем он к ней⁴. Если сведения верны, то тяга Петра III к чарке и нелестное отношение к женщинам — наследственные.

Современный немецкий этнограф К.Д. Сиверс обнаружил в Шлезвиг-Голштейнском земельном архиве 12 собственноручных рисунков герцога, изображающих пытки и убийства цыган, наводнивших тогда немецкие земли. По словам ученого, эти картинки «выглядят отталкивающими, если не сказать извращенными»⁵. Подобные пристрастия не красят родителя Карла Петера и, если вспомнить отмеченную мемуаристами склонность великого князя мучить животных, позволяют назвать жестокость, или, как выразилась Елизавета Петровна, «нечувствительность к несчастьям людей», фамильной чертой будущего императора.

Биограф Петра III А.С. Мыльников отмечает множество совпадений в судьбах отца и сына: оба с малолетства сделались сиротами, оба росли под чужой опекой, умерли «почти одногодками». Вскоре после смерти Анны Петровны Карл Фридрих вступил во второй, теперь уже морганатический (неравный) брак с дочкой пастора Эвой Доротеей Петерсон, которая в 1731 году родила ему девочку Фредерику Каролину. Судя по тому, что Петр III заботился о своей «побочной» сестре — ее супруг Д.Р. Сиверс получил голштинское дворянство, стал флигель-адъютантом императора, а сразу после свадьбы в 1756 году молодые поселились в герцогском замке в Киле — он в детстве не испытал раздражения от свадьбы отца. Вероятно, Эва-Доротея отнеслась к мальчику по-доброму.

Профессор Якоб Штелин, приставленный к наследнику престола уже в России, был весьма мягок в оценках его отца, и это не случайно. Учитель появился возле царевича только в Петербурге и о происходившем в Киле знал со слов мальчика. Он видел герцога глазами Петра, а потому негативные черты скрадывались, а положительные выступали вперед. Под пером ученого герцог был мягок, образован, но, как и большинство немецких принцев, охвачен военной манией: «При дворе только и говорили, что о службе. Сам наследный принц был назван унтер-офицером, учился ружью и маршировке... Он с малолетства так к этому пристрастился, что ни о чем другом не хотел и слышать... Добрый герцог внутренне радовался, видя в сыне такую преобладающую склонность к военному делу и, вероятно, представляя себе второго Карла XII^* в наследнике этого героя»⁶.

Глубоким и радостным переживанием для девятилетнего мальчика стало производство из унтер-офицеров в секунд-лейтенанты. «Тогда при дворе с возможной пышностью праздновали день рождения герцога, — писал Штелин, — и был большой обед. Маленький принц в чине сержанта стоял на часах вместе с другим взрослым сержантом у дверей в столовую залу... [и] у него часто текли слюнки. ...Когда подали второе блюдо, герцог... поздравил его лейтенантом и позволил ему занять место у стола. В радости от такого неожиданного повышения он почти ничего не мог есть».

Тогда же у мальчика появилась тяга к фамильярности с теми, кто стоял на социальной лестнице ниже его. Об этой черте будут часто писать сторонние наблюдатели — от Екатерины до иностранных дипломатов. Странное дело — петровская простота или елизаветинское отсутствие чванства в обращении с подданными разных рангов почти всегда встречали у современников одобрительную оценку. В Карле Петере это же качество не бранил только ленивый. Даже Штелин писал о нем с едва скрываемым раздражением: «Его обхождение с пустоголовыми его товарищами стало свободнее. Он говорил им всегда "ты" и хотел, чтобы они как его братья и товарищи также говорили ему "ты"». С этой особенностью восприятия Петра мы будем сталкиваться и в дальнейшем, когда у великого князя станут бранить те черты характера, которые хвалили у других. Видимо, в самой манере мальчика было нечто, не позволявшее принять «равенство» всерьез. Петера окружали молодые военные гораздо старше его. С одной стороны, они не были ему ровней по возрасту, а с другой — по происхождению. В первом случае он должен был оказывать им уважение, во втором — они ему. А двойное нарушение приличий ставило маленького герцога в ложное положение.

Вообще Штелин с неодобрением писал о маниакальном пристрастии своего воспитанника к фрунту: «Он приходил в восторг, когда рассказывал о своей службе и хвалился ее строгостью... Когда производился маленький парад перед окнами его комнаты, тогда он оставлял книги и перья и бросался к окну, от которого нельзя было его оторвать... Иногда, в наказание за его дурное поведение, закрывали нижнюю половину его окон... чтобы его королевское высочество не имел удовольствия смотреть на горсть голштинских солдат»⁷.

Современный петербургский историк Е.В. Анисимов очень точно подметил, что шагистика, муштра «впитались в душу ребенка и — ирония судьбы! — стали отличительной чертой всех последующих Романовых, буквально терявших голову при виде плаца, вытянутых носков и ружейных приемов^**»⁸. Объяснить такое поведение можно только сознательным стремлением на время выйти из жестких рамок одной реальности и переместить себя в другую — менее хаотичную, ясную и строгую. Это была своего рода форма психологической разгрузки, в которой особая маршевая музыка, ритмичный шаг, движение и перестроение цветных квадратов-полков вводили участников в транс, стирая границы окружающего мира. Внутри плаца возникало иное пространство, в котором государи прятались от давящих внешних обстоятельств.

У Карла Петера имелись веские причины уходить в мир фрунтовой игры. В 1739 году мальчик потерял отца, и его жизнь круто изменилась к худшему. Карл Фридрих любил и баловал сына, хотя вряд ли мог стать для него положительным примером. В 1736 году он, вероятно, брал Петера с собой на карательные рейды против цыган, во время которых ворам, попрошайкам и гадателям отрезали пальцы и уши, их колесовали, клеймили железом, а некоторых сжигали заживо⁹. Подобные зрелища не могли не травмировать детскую психику. Однако со смертью герцога дела пошли еще хуже.

«Тишайший принц»

Опекуном мальчика и регентом его владений стал двоюродный дядя Адольф Фридрих, позднее занявший, вместо племянника, шведский престол. Адольф Фридрих служил епископом в Любеке, жил далеко от Киля и практически не вмешивался в воспитание ребенка, получая донесения от обер-гофмаршала голштинского двора Отто фон Брюмера (Брюммера). Согласно этим докладам Петера обучали письму, счету, французскому и латинскому языкам, истории, танцам и фехтованию. Есть основания полагать, что в отчетах круг предметов показан более широким, чем он был на самом деле.

После прибытия принца в Россию императрица Елизавета Петровна поразилась его крайней неразвитости и невежеству. А ведь она сама была далеко не светочем просвещения. «Молодой герцог, кроме французского, не учился ничему — замечал Штелин, — он... имея мало упражнения, никогда не говорил хорошо на этом языке и составлял свои слова»¹⁰. Однако здесь профессор противоречил самому себе, так как ранее он рассказывал об уроках латыни, которые Карл Петер не выносил, но которые ему старательно навязывались еще отцом.

«Для обучения латинскому языку, к которому принц имел мало охоты, был приставлен высокий, длинный, худой педант Г. Юль, ректор Кильской латинской школы... Сложив крестообразно руки на животе, он с низким поклоном, глухим голосом, как оракул, произносил медленно, по складам слова: "Доброго дня тебе желаю, тишайший принц..."». Когда в 1746 году из Киля была привезена в Петербург герцогская библиотека, воспитанник отдал Штелину все книги на латыни, чтобы тот «девал их, куда хотел». А позднее, уже став императором, приказал убрать из дворцовой библиотеки латинские фолианты^***.

Впрочем, латынь была не худшим наказанием. Карлу Петеру пришлось терпеть оплеухи и затрещины до самой отправки в Россию, то есть до четырнадцати лет, когда подросток очень чувствителен к посягательству на свое человеческое достоинство. Проникнувшись доверием к Штелину, великий князь рассказывал ему, что дома, по приказу «деспотического Брюмера», он «часто по получасу стоял на коленях на горохе, отчего колени краснели и распухали»¹¹. Стремясь истребить в мальчике природное упрямство, наставники обер-гофмаршал Брюмер и обер-камергер Фридрих Вильгельм Бехгольц (Берхгольц) не смущались рукоприкладства, запугивания и площадной брани. Если ребенок вел себя плохо, его привязывали к столу и надевали на шею картинку с изображением осла. Причем делалось это публично, в присутствии придворных¹².

Зачем Брюмеру и Бехгольцу понадобилось так издеваться над сиротой? Скорее всего, они хотели сломать ребенка и полностью подчинить себе, чтобы тем легче управлять небогатым голштинским двором и фактически обкрадывать без того дырявую казну. Во всяком случае, в Петербурге, где оба горе-воспитателя остались при Петре Федоровиче, Брюмер, по свидетельству Штелина, пользовался деньгами, отпускаемыми цесаревичу, как своими собственными.

Здесь уместно привести слова русского просветителя Ивана Ивановича Бецкого, руководившего при Екатерине II Сухопутным шляхетским корпусом, Смольным монастырем и Воспитательными домами для сирот. В конце 1760-х годов он писал о телесных наказаниях: «Единожды навсегда ввести... неподвижный закон и строго утвердить — ни откуда и ни за что не бить детей... Розга приводит воспитанников в посрамление и уныние, вселяет в них подлость и мысли рабские, приучаются они лгать, а иногда и к большим обращаются порокам. Если обходиться с ними как с рабами, то воспитаем рабов»¹³. Эту нехитрую истину знал добрый Штелин, но грубые Брюмер и Бехгольц ни о чем подобном не догадывались.

Стоит удивляться не тому, что Петр вырос «рабом» своих дурных наклонностей и никогда не имел душевных сил с ними бороться, а тому, что в нем вообще проявлялись добрые человеческие качества — простодушие, прямота, искренность. Поскольку шестьюдесятью годами позднее в императорской семье применялась сходная система воспитания по отношению к великим князьям Николаю и Михаилу, то нелишним будет познакомиться с их детскими впечатлениями.

Как Петера, мальчиков считали упрямыми, ленивыми и вспыльчивыми, поэтому к ним был прикомандирован очень жесткий наставник генерал-майор М.И. Ламсдорф, назначенный Павлом I в 1799 году директором Сухопутного шляхетского корпуса. «Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство — страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий, — вспоминал Николай. — ...Ламздорф и другие, ему подражая, употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас и чувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а часто и незаслуженное. Одним словом — страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимало мой ум. В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков». Император добавлял, что брат Константин «как будто входил в наше положение, имев графа Ламздорфа кавалером в свое младенчество»¹⁴.

Действительно, Ламсдорф десять лет прослужил кавалером при Константине Павловиче, но никогда не смел и пальцем его тронуть. Августейшая бабушка не давала разрешения на подобные методы. Генерал только наблюдал безнаказанное хамство последнего на уроках у общего для старших великих князей наставника Цезаря Лагарпа и... копил злость. Константин действительно был несносным мальчишкой, учился трудно, с большим отставанием от Александра. И вот уже не злодей Брюмер, а кроткий Лагарп называл подопечного «господин осел» и доведенный до отчаяния его поистине наследственным упрямством заставлял писать извинительные записки: «В 12 лет я ничего не знаю, не умею даже читать. Быть грубым, невежливым, дерзким — вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет за всю мою жизнь»¹⁵.

То же самое, слово в слово, можно было сказать и о Петере. Чем это не карикатура с изображением осла, повешенная ребенку на шею? Удивительно ли, что из Петра и Константина, которым вдолбили в голову, будто они ни на что не годны, и правда не вышло ничего путного? Позднее именно просвещенный философ-республиканец Лагарп порекомендовал приставить к младшим великим князьям генерала Ламсдорфа, своего родственника, свояка (они были женаты на сестрах). Но что же заставило любящую Марию Федоровну вручить детей такому исчадию ада? «Доверие матушки» тоже зиждилось на страхе, что царевичи, если их не держать сызмальства в ежовых рукавицах, вырастут похожими на брата Константина — вылитого Петра III.

Читая «Записки» Николая, кажется, что Ламсдорф — это перевоплотившийся через полвека Брюмер. Опрокидывая впечатления великих князей в прошлое, можно представить себе, что чувствовал Карл Петер в руках подобного типа. По меткому замечанию учителя французского языка Мильда, Брюмер «подходил для дрессировки лошадей, но не для воспитания принца»¹⁶.

С результатами подобной «дрессировки» будущая невеста Петра Федоровича смогла познакомиться еще в 1739 году. В городке Эйтине, куда София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская приехала вместе с матерью и бабушкой, ей довелось увидеть своего троюродного брата. В тот момент еще никто из собравшихся на большой семейный совет не знал, какая судьба уготована обоим детям. Опекун принца дядя Адольф Фридрих решил показать его многочисленной семье. «Тогда-то я и слышала от этой собравшейся вместе семьи, — вспоминала Екатерина, — что молодой герцог наклонен к пьянству, что он был упрям и вспыльчив, что он не любил окружающих... Приближенные хотели выставить этого ребенка взрослым и с этой целью стесняли и держали его в принуждении»¹⁷.

Эта зарисовка из редакции «Записок» Екатерины II 1791 года. В другой, более откровенной версии 1771 года, посвященной старой подруге графине Прасковье Александровне Брюс («которой я могу сказать о себе всё, не опасаясь последствий»), Карл Петер описан доброжелательнее: «Он казался тогда благовоспитанным и остроумным, однако за ним уже замечали наклонность к вину и большую раздражительность из-за всего, что его стесняло»¹⁸.

Екатерина много слышала о детстве супруга как от него самого, так и от голштинского окружения. Ее мнение практически не разнится с оценкой Штелина, но существенно дополняет последнюю. «Этого принца воспитывали ввиду шведского престола, — писала она о муже. — ...Враги обер-гофмаршала Брюмера, а именно — великий канцлер граф Бестужев и покойный Никита Панин утверждали, что... Брюмер с тех пор, как увидел, что императрица (Елизавета. — О.Е.) решила объявить своего племянника наследником престола, приложил столько же старания испортить ум и сердце своего воспитанника, сколько заботился раньше сделать его достойным шведской короны»¹⁹.

За двумя коронами

В приведенном отрывке Екатерина затронула крайне болезненную для маленького герцога тему — его права на два престола — русский и шведский, которые, казалось, взаимно исключали друг друга. Многое в несчастной судьбе Петра было предопределено происхождением, актами, скреплявшими династические притязания, тяжким политическим положением, в котором оказались родовые владения отца в начале XVIII века. Не зная этой внутренней кухни, трудно понять дальнейшее развитие событий. С самого рождения голштинский принц стал заложником чужих политических интересов, а возмужав, не мог распоряжаться собой без учета рокового наследства. Еще лежа в колыбели, он вызывал надежды одних и горячую ненависть других не сам по себе, а как возможный преемник Петра I и Карла XII.

Каждый выбирает врагов по росту. Когда Россия, «мужавшая с гением Петра», вела затяжную войну со Швецией — страной, уже второе столетие претендовавшей на гегемонию в Северной Европе, — менее могущественный датский двор потихоньку откусывал кусочки от разрозненных и слабых немецких княжеств. Когда в 1702 году скончался дедушка Карла Петера, герцог Фридрих IV, Дания уже отторгла от Голштинии богатое владение — Шлезвиг — и предъявила права на остальные земли. Закрепившаяся в Копенгагене Ольденбургская династия считала, что их родственники Готторпы незаконно занимают престол. Отец Петера Карл Фридрих оказался фактически безземельным обладателем титула. Ему удалось вернуть себе горсть Голштинских территорий с городом Килем. Но для серьезной войны за Шлезвиг нужен был сильный покровитель²⁰.

До определенного момента таковым считалась Швеция. От Стокгольма ждали помощи: ведь мать Карла Фридриха приходилась старшей сестрой королю Карлу XII. Но солнце уже закатывалось для шведского льва, новым господином на Балтике становилась Россия. Затяжная война измотала силы страны. В 1718 году король-викинг погиб при загадочных обстоятельствах при осаде крепости Фредрикстен: он наблюдал за перестрелкой, когда мушкетная пуля попала ему в левый висок. В Стокгольме сразу же заговорили, что пуля прилетела со шведских позиций. Если эти слухи и не имели оснований, они показывали, насколько общество устало от войны. Наследники Карла — сестра Ульрика Элеонора и ее муж Фредерик Гессенский — не решались ввязываться в дальнейшие авантюры.

Однако они далеко не сразу пошли на мир с «варварской» соседкой. Ништадтские переговоры оказались сложными для дипломатов Петра. Новый шведский король Фредерик I и Государственный совет поначалу вели себя в лучших традициях Карла XII — со спесью и упрямством. К лету 1721 года русский флот и сухопутная армия были готовы к вторжению в Швецию. Но Петр I не упускал и возможность морального давления на противника. Он использовал притязания герцога Карла Фридриха, обладавшего сторонниками в Стокгольме²¹. Ведь старшая сестра Карла XII и ее потомство пользовались преимуществом при занятии освободившегося трона перед младшей и ее супругом. Королева Ульрика Элеонора просто перехватила венец. Недаром муж, отправляясь на осаду Фредрикстена, приказал ей немедленно короноваться, если с королем что-то случится. Красноречивая оговорка.

Законность новой шведской монаршей четы вызывала сомнения, приправленные слухами о мрачных обстоятельствах гибели Карла XII. В этих условиях другой претендент был как нельзя кстати. Петр I начал приближать племянника своего заклятого врага за несколько лет до трагических событий под Фредрикстеном. Еще в 1713 году в Петербурге прошли переговоры о возможной женитьбе юного герцога Голштинского на одной из дочерей Петра, но настоящий интерес Карл Фридрих вызвал у будущего тестя только к весне 1721 года, когда понадобилось как следует надавить на Швецию на переговорах. В марте они встретились в Риге, а в июле герцог прибыл в Россию. Это вызвало объяснимую тревогу Фредерика I, который понял, что может лишиться короны, если промедлит с заключением мира²².

Интрига удалась. 30 августа 1721 года Ништадтский договор был подписан. Однако Петр не отвернулся от Карла Фридриха. Император считал выгодным получить еще один прибрежный плацдарм, а с ним возможность давить на Данию, которая держала ключи от проливов Северного моря. С другой стороны, иметь под рукой «своего», всегда готового кандидата на шведский престол тоже не мешало. Помолвка царевны Анны Петровны с голштинским герцогом состоялась в 1724 году. До свадьбы великий преобразователь не дожил. Руки молодых соединила уже его супруга Екатерина I.

Она же во исполнение замысла Петра начала в конце 1725 года готовиться к экспедиции против Дании за возвращение Шлезвига²³. Однако ни тогда, ни потом войны не случилось — мешало сопротивление Англии, а позднее недоброжелательное отношение к подобной операции внутри страны. Крошка на карте Европы — Шлезвиг — как-то особенно не полюбился отечественным вельможам и руководителям армии. Сторонники войны с Данией в течение сорока лет не могли сколько-нибудь внятно объяснить, какие интересы Россия преследует так далеко от дома.

Брачный договор Анны Петровны и герцога Голштинского включал важный пункт — молодая чета за себя и за своих детей отказывалась от прав на русский престол. Однако документ оговаривал, что император может призвать в качестве наследника «одного из урожденных... из сего супружества принцев». Этим и воспользовалась впоследствии Елизавета.

В литературе можно встретить сведения о том, что вокруг постели умирающего Петра I развернулась настоящая борьба за наследство, невольной участницей которой стала его старшая и любимая дочь Анна. Именно ей он якобы предвещал корону. Творцом этой версии явился голштинский тайный советник граф Геннинг Фридерик Бассевич, находившийся в России в 1721 году в свите герцога Карла Фридриха и ведший переговоры о заключении его брака с царевной. Записки Бассевича, позднее попавшие к Вольтеру, были использованы философом как один из источников для «Истории Петра Великого». Именно там впервые появилась знаменитая фраза: «Отдайте всё...», сейчас трактуемая специалистами как чистейший вымысел²⁴, и утверждение, будто в последнюю минуту жизни император призвал к себе Анну Петровну для того, чтобы продиктовать ей свою волю. «За ней бегут; она спешит идти, но когда является к его постели, он лишился уже языка и сознания, которое более к нему не возвращалось»²⁵.

Вопреки букве брачного договора в записках Бассевича настойчиво проводилась мысль, будто Петр I связывал со своей старшей дочерью и ее потомством судьбу российского трона. «В руки этой-то принцессы желал Петр Великий передать скипетр после себя и супруги своей»²⁶.

Воспоминания Бассевича появились на свет в год смерти Елизаветы Петровны и должны были подкрепить и без того основательные с юридической точки зрения права Петра III на престол. Через Вольтера намерения великого реформатора в отношении Анны и ее потомков становились широко известны в Европе²⁷. Отдельной книгой мемуары вышли в 1775 году, как раз в тот момент, когда остро стоял вопрос о праве на корону совершеннолетнего царевича Павла Петровича — отпрыска Голштинской династии. Изданные А.Ф. Бюшингом в Гамбурге на немецком языке, они были предназначены в первую очередь для Европы и подводили читателя к мысли, что «отдать всё» Петр Великий намеревался Анне и ее детям.

Для нас в данном случае важна не достоверность сведений тайного советника, а то, что подобными разговорами поддерживало свои притязания Голштинское семейство. Однако был еще один акт, регулировавший очередность престолонаследия. Скончавшаяся в мае 1727 года Екатерина I оставила завещание. Ее преемником назначался сын царевича Алексея, внук Петра I и полный тезка деда — Петр II. В случае его смерти права на корону переходили по старшинству к Анне Петровне и ее потомству, а затем к Елизавете²⁸. Кроме того, по завещанию Екатерины I Россия должна была оказать Карлу Фридриху поддержку в возвращении Шлезвига.

Исследователи не без оснований полагают, что завещание было во многом «продиктовано» Екатерине I зятем Карлом Фридрихом, которому она благоволила и которого ввела в состав Верховного тайного совета. После ее кончины А.Д. Меншиков, ставший фактически главой государства при малолетнем Петре II, постарался выпроводить Анну Петровну с мужем в Киль. Казалось, удача отвернулась от Голштинского дома, но пока на русском престоле оставалась петровская линия потомства, надежда сохранялась. Она угасла после смерти юного государя и избрания Верховным тайным советом на царство Анны Иоанновны. Выданная замуж в Курляндию Анна представляла другую династическую линию — она была дочерью рано скончавшегося болезненного Ивана Алексеевича, брата Петра I.

Для императрицы Анны голштинский принц, которому исполнилось всего два года, стал реальным соперником: ведь согласно завещанию Екатерины I именно ему теперь полагалось занять престол. Она не раз повторяла: «Чёртушка в Голштинии еще живет». Штелин сообщал со слов очевидцев, что «в угодность» Анне Иоанновне на Голштинию ополчился и венский двор. «В 1736 году по наущению императрицы Анны была прислана в Киль императорско-римская комиссия, чтобы побудить герцога к отречению от отнятого у него владения (то есть от Шлезвига. — О.Е.)... Герцог в таком стесненном положении ссылался на своего несовершеннолетнего сына, у которого он ничего не может отнять... Комиссия разошлась без успеха»²⁹.

Две могущественные державы — Россия и Священная Римская империя — давили на крошечную Голштинию, силясь лишить прав ребенка, едва вышедшего из колыбели. Штелин путал дату: совместная русско-австрийская комиссия приезжала в Киль в 1732 году — и недоговаривал о существенном моменте. За отказ от Шлезвига Дания готова была выплатить громадный по тем временам выкуп — «один миллион ефимков», то есть иоахимсталеров.

Такая сумма позволила бы поправить стесненные обстоятельства, в которых жил голштинский двор. Но Карл Фридрих предпочел оставаться бедным и гордым. Его осаждали толпы кредиторов, которым на оплату процентов «едва доставало доходов с половины государства». Часто замок в Киле «принимал печальный вид, а за герцогским столом являлись дырявые скатерти и салфетки»³⁰. Однажды, желая ободрить окружающих, отец указал на колыбель Петера со словами: «Терпение, друзья мои! Он выручит нас из нужды». Или в другой редакции: «Этот молодец отомстит за нас!»

По законам жанра мальчик — обладатель двух корон, отнятых у него недобросовестными родственниками, — должен был вырасти мстителем, Петром I и Карлом XII в одном лице, потрясти Европу, объединить престолы, завоевать пол-мира, словом, стать великим героем. Но в реальности он не стал никем. Это жизненное фиаско, совершившееся вопреки культурному феномену, само по себе заслуживает изучения и анализа.

«Виват Елисавет!»

Вернемся в Киль. Карл Фридрих понимал, что русская перспектива после вступления на престол Анны Иоанновны стала для сына призрачной. Сразу же после смерти герцога в 1738 году ко двору по приказанию императрицы прибыл русский посланник в Дании А.П. Бестужев-Рюмин. Он вскрыл герцогский архив и без всякого сопротивления придворных изъял оттуда некие грамоты³¹. Что это были за бумаги? Вероятнее всего, экземпляры брачного договора и копии завещания Екатерины I, позволявшие голштинскому «чёртушке» претендовать на корону. Именно тут корни ненависти Карла Петера к будущему канцлеру Бестужеву.

Оставался шведский вариант. Здесь горизонт выглядел яснее. Королевская чета не имела детей, и, по некоторым косвенным намекам, в Киле понимали, что Карл Петер, отвергнутый на востоке, может быть провозглашен наследником на севере. Сама Ульрика Элеонора ненавидела мальчика так же горячо, как Анна Иоанновна. Когда в 1737 году голштинский посланник тайный советник фон Пелин побывал при шведском дворе, зондируя почву, ему был оказан самый холодный прием. Однако в ригсдаге думали иначе, чем в покоях королевы, — при бесплодии монархини альтернативы маленькому Готторпу не было.

Следовало круто поворачивать руль, вновь меняя покровительствующую державу и знакомя Петера со шведской частью наследства. Это должно было успокоить Петербург. Штелин утверждал, будто до воцарения Анны «принц воспитывался в греко-российском исповедании, и его учил Закону Божию иеромонах греческой придворной церкви». Практически все исследователи, комментировавшие данный пассаж, сомневаются в достоверности сведений профессора. Петеру исполнилось всего два года, когда Анна заняла престол, и его рано было учить Закону Божию³², разве что ходить с ним в придворную церковь. Кроме того, согласно договору, хотя сама герцогиня и сохраняла православие, ее наследники мужского пола становились лютеранами. Однако возможна и компромиссная трактовка. Вскоре после рождения «принц был окрещен евангелическим придворным пастором доктором Хоземаном», но в ожидании русского престола отец не препятствовал иеромонаху, приехавшему вместе с Анной Петровной, возиться с ребенком.

Как бы там ни было, теперь из Петера взялись лепить шведа. Ему преподавали шведский язык, воспитывали в строгом лютеранстве шведского образца. При Кильском дворе служило немало выходцев из Швеции, приехавших еще при бабушке. Некоторые из них остались с великим князем и в Петербурге. «Кого он любил всего более в детстве и в первые годы своего пребывания в России, — писала Екатерина II о муже, — так это были два старых камердинера: один Крамер, ливонец, другой — Румберг, швед. Последний был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жестокий, из драгун Карла XII»³³. Настроения реванша по отношению к империи Петра Великого в Швеции были очень сильны, недаром до конца века России пришлось выдержать еще две войны с северной соседкой. В дипломатической сфере Швеция почти постоянно оставалась зоной напряжения и недоброжелательности.

Неприязнь к родине матери — одно из первых ясно осознанных чувств, которые маленький герцог впитал в своем окружении. Оно подкреплялось еще и известиями о том, как грубо императрица Анна приняла голштинских посланников, прибывших сообщить о кончине Карла Фридриха. Россия в лице самодержицы указывала сироте на дверь, и положения не мог изменить даже ласковый прием посольства царевной Елизаветой. В тот момент она была никем.

Так случилось, что даже детские развлечения, не имевшие дурных целей, символически настраивали Карла Петера на определенный лад. Члены Ольденбургской гильдии Святого Иоганна ежегодно проводили в Голштинии состязание стрелков. Мишенью служила двухголовая деревянная птица, поднятая на несколько метров над землей. Самый меткий удостаивался титула «предводителя стрелков». В 1732 году им стал Карл Фридрих (подаривший гильдии по этому случаю золотое яблоко из приданого своей жены), а пятью годами позднее — девятилетний Петер³⁴. Хорошая забава для будущего русского императора — стрелять в двуглавого орла.

К 1737 году «предводитель» ольденбургских «стрелков» уже был твердо убежден, что станет наследником Карла XII, и неприятности, могущие случиться в Петербурге, его живо интересовали. Упражняясь в шведском, маленький герцог переводил газетные статьи, из которых у Штелина сохранилась одна весьма примечательная — «о смерти императрицы Анны, о наследии ей принца Иоанна и об ожидаемых произойти оттого беспокойствах»³⁵. Беспокойства действительно произошли. Казалось, с провозглашением Иоанна Антоновича русским императором последние надежды для кильского сироты утрачены. Но история выкинула новое коленце.

В ноябре 1741 года одно за другим случились два важнейших события, которые круто изменили судьбу Петера. 24 ноября в Стокгольме скончалась королева Ульрика Элеонора — последняя представительница старой Пфальц-Цвейбрюккенской династии. Власть перешла к ее мужу Фредерику I, бывшему кронпринцу Гессенскому. После его бездетной смерти возник бы династический кризис. Единственным выходом могло стать призвание в качестве наследника внучатого племянника Карла XII. В Стокгольме были убеждены, что именно так и произойдет. Но в ночь на 25 ноября 1741 года в результате неправдоподобно легкого, будто игрушечного, дворцового переворота корону в России захватила Елизавета. Линия Петра Великого вновь восторжествовала на русском престоле.

И Стокгольм, и Петербург мгновенно повернули головы в сторону Киля. Еще вчера забытый мальчик стал неожиданно нужен всем. И здесь кто успел первым, тот и выиграл. Русский кабинет сориентировался быстрее, чем ригсдаг. Пока депутаты раскачались, пока обсудили, пока пришли к единому мнению. А посланцы Елизаветы Петровны во главе с майором Н.А. Корфом уже примчались в Киль, буквально схватили герцога и инкогнито, под именем графа Дюкера, уволокли в Россию, опасаясь противодействия сразу Дании, Швеции и Пруссии.

Спешный отъезд Петера очень напоминал похищение. Характерно, что об исчезновении герцога при голштинском дворе узнали только через три дня. В этот момент продолжалась Русско-шведская война (1741—1743 годов), начавшаяся еще при правительнице Анне Леопольдовне, матери Ивана Антоновича. Вступление Елизаветы на престол было во многом подготовлено французской дипломатией, покровительствовавшей Швеции. Можно предположить, что со стороны Франции интрига была двухходовой. Сначала свергнуть руками «узурпаторши» маленького императора и его родителей, что, без сомнения, привело бы русскую армию в замешательство. А затем предъявить в качестве наследника шведской короны законного же претендента на русскую. Не приходится сомневаться, что такой оборот дел привел бы Россию к внутреннему кризису. Недаром пожилая и опытная Екатерина II, касаясь в «Записках» истории французского посланника Шетарди, обвиняла его в желании разжечь гражданскую войну³⁶.

Быстрые действия позволили Елизавете выскользнуть из затягивавшейся петли. Возможно, молодой императрице просто повезло. Она сорвала банк. Получила корону, наследника, мир со Швецией и исключительную стабильность своего престола на ближайшие 20 лет. «Виват Елисавет!» — как гравировали тогда на гвардейских шпагах.

Что же означали все эти перемены для юного герцога? Нереализованные планы, которые оплакивал над колыбелью сына Карл Фридрих, начинали волшебным образом сбываться. Уже 5 февраля 1742 года замерзшего Петера привезли в Северную столицу России, «к неописуемой радости императрицы Елизаветы», как заметил Штелин, а 10-го был отпразднован его 14-й день рождения. Тетка нашла мальчика бледным, хилым, диковатым, но отслужила благодарственный молебен — приезд племянника избавлял ее от множества неприятностей с северными соседями.

А те, наконец, проснулись и затеяли процедуру избрания Карла Петера кронпринцем. В истории с голштинским наследником Петербург и Стокгольм все время бежали наперегонки. Надо признать, что шведы отставали. Когда 25 апреля Елизавета Петровна короновалась в Москве в Успенском соборе, рядом с ней стоял племянник. На всех торжествах она вела его с собой чуть ли не за руку, подчеркивая тем самым свое единство, неразрывную связь с этим мальчиком, и при всяком удобном случае называла его «внуком Петра Великого». Точно так же двадцатью годами позднее Екатерина II на коронации будет «прикрываться» Павлом. В описанном поведении был немалый смысл. Ведь по завещанию Екатерины I сын Анны Петровны имел преимущественное право занять престол по сравнению со своей теткой. Он был законным государем. Конечно, Елизавета не собиралась передавать ему корону тотчас. Но она провозгласила Карла Петера преемником и, таким образом, как бы узаконила собственное положение³⁷.

После коронации мальчик был назначен подполковником Преображенского полка (и с этого дня стал ходить в Преображенском мундире), а также подполковником Лейб-кирасирского полка. Вспомним, с какой радостью девятилетний Петер принял свое назначение секунд-лейтенантом почти игрушечной голштинской гвардии. Никаких эмоций по поводу столь лестного для четырнадцатилетнего подростка производства в подполковники (полковником всех гвардейских полков была сама императрица) Штелин не зафиксировал. Хотя отметил, что «фельдмаршал Ласси как подполковник того же полка» стал подавать царевичу ежемесячные рапорты. Казалось бы, сколько удовольствия для принца, обожавшего играть в армейщину. Но нет. Петер остался глух к чужим регалиям.

17 ноября наследник Елизаветы принял православие, стал называться Петром Федоровичем и был провозглашен великим князем. Этот шаг сжигал за ним мосты. Он больше не мог претендовать на шведскую корону, да и оставаться голштинским герцогом после смены веры стало для него затруднительно. И только в середине декабря в Петербург прибыла делегация из Стокгольма объявить, что ригсдаг предлагает Карлу Петеру шведскую корону. Какое непростительное опоздание!

Дипломатическая война между Петербургом и Стокгольмом продолжалась еще более года, одновременно с войной настоящей. 7 августа 1743 года в Або был подписан мирный договор. Кроме прочего, он решил, наконец, вопрос о наследнике. От имени Петра Федоровича русская сторона передала его права дяде-регенту Адольфу Фридриху, который и стал шведским королем. Сам великий князь подписал отказ от всяких притязаний на корону северной соседки.

Отныне он принадлежал только России. Так считали в Петербурге. Но сам мальчик думал, что принадлежит Голштинии, и именно ее называл домом. Разубедить его оказалось невозможно.

«Кильский молитвенник»

«Этот принц был крещен и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, — писала Екатерина о муже, — так как с детства он был всегда неподатлив для всякого наказания. Я слышала от его приближенных, что в Киле стоило величайшего труда посылать его в церковь по воскресеньям и праздникам и побуждать его к исполнению обрядностей и что он большею частью проявлял неверие»³⁸. Мы так привыкли воспринимать Петра Федоровича убежденным лютеранином, что строки Екатерины кажутся откровением. Между тем императрице можно верить: она зафиксировала важную черту супруга, отмеченную и другими наблюдателями, — неподатливость и несклонность к переменам. Проще говоря, упрямство. Или твердость. Кому как нравится.

Раз избрав линию поведения, юноша уже не менял ее под давлением обстоятельств. Оставался верен себе. Модель отношений с наставниками в приведенной картине важнее религиозных предпочтений. На Петра нажимали, он сопротивлялся. Не важно, лютеранству на родине или православию в России. В отличие от жены великий князь не подстраивался под ситуацию, шел напролом. Екатерина сгибалась, не ломаясь, и тем самым уходила от прямого насилия над своей личностью. Царевич продолжал стоять, пока его не сминали угрозами, побоями, изоляцией. Или подкупом.

Штелин описал, как была озабочена Елизавета Петровна переходом племянника в православие, как во время обряда 17 ноября 1742 года «показывала принцу, как и когда должно креститься, и управляла всем торжеством с величайшею набожностью. Она несколько раз целовала принца, проливая слезы, и вместе с нею все придворные»³⁹. Потом императрица отправилась в покои великого князя, велела вынести оттуда старую мебель и внести новый великолепный «туалет». В золотой бокал, стоявший на столике, государыня положила вексель на 300 тысяч рублей наличными — особый дар для новоиспеченного цесаревича. Никто почему-то не задумался о том, что чувствовал по поводу случившегося виновник торжества. Ведь молчание и подчинение — не всегда знаки согласия.

Напрасно думать, будто Петр сменил веру, как платье. Прежде всего такой переход ассоциировался для него с потерей. Петр не испытал радости, отказавшись от шведского престола: ведь когда из наших рук уходит что-то, что мы привыкли считать своим, естественно сердиться. В данном случае винить юноша мог только Елизавету. А шире — Россию. Однажды во время утреннего туалета он сказал камердинеру Румбергу: «Да, кабы шведы меня к себе наперед взяли, то я б больше вольности себе имел!»⁴⁰ И действительно, мы не раз будем говорить о стесненном положении, в котором жил великий князь.

Во-вторых, пострадала самоидентификация ребенка: религиозная, национальная, личностная. Поменялось даже имя. А для такого впечатлительного существа, каким был Петр, подобные перемены приводили к растерянности и, как следствие, к страху. Кто я? Где я? Чей я?

Мальчик едва привык видеть в себе шведа и лютеранина, как ему начали внушать, что он русский и православный. Личность ребенка лепили и стирали, лепили и стирали. Причем лепили из неподатливого материала, а стирали неумелыми руками. Единственной реакцией на подобные эксперименты могло стать желание сделаться самим собой. А потому Петр ожесточенно спорил с новым духовным наставником Симоном Тодорским «относительно каждого пункта». «Часто призывались его приближенные, чтобы решительно прервать схватку и умерить пыл, какой в нее вносили, — писала Екатерина II, наконец с большой горечью он покорялся тому, чего желала императрица, его тетка, хотя он и не раз давал почувствовать, что предпочел бы уехать в Швецию»⁴¹.

Венценосная тетка едва ли не силой навязала племяннику наследие Петра Великого. И считала, что осчастливила мальчика. Поскольку само по себе это наследие — могущественная держава — выглядело очень завидным. Однако перемены своего положения Петр переживал без радости.

Наконец, юноша внутренне определился. Он, скорее всего, — немец, вернее голштинец, это у него единственное свое, природное. И он не переносит церковных церемоний, что, кстати, не мешает верить в Бога. Штелин писал, что его ученик «не был ханжою, но и не любил никаких шуток над верою и словом Божиим. Был несколько невнимателен при внешнем богослужении, часто позабывал при этом обыкновенные поклоны и кресты и разговаривал с окружающими... Чужд всяких предрассудков и суеверий. Помыслом более протестант, чем русский... Имел всегда при себе немецкую библию и кильский молитвенник, в которых знал наизусть некоторые из лучших духовных песней»⁴².

Отзывы Екатерины II куда резче, но в них иной тон, а не суть сказанного. Императрица подтверждала, что Петр не терпел показного благочестия. Незадолго до свадьбы, во время Великого поста, он с запальчивостью выговорил невесте за то, что в ее покоях служили утреню: «Стал очень меня бранить за излишнюю набожность, в которую, по его мнению, я впала»⁴³.

В 1746 году, когда великому князю исполнилось 18 лет, канцлер А.П. Бестужев-Рюмин составил инструкцию для обер-гофмаршала малого двора. Согласно этому документу следовало всячески препятствовать наследнику проявлять во время богослужения «небрежение, холодность и индифферентность (чем в церкви находящиеся явно озлоблены бывают)»⁴⁴. Тогда же бывший прусский посланник Аксель фон Мардефельд замечал о цесаревиче: «Не скрывает он отвращение, кое питает к российской нации, каковая, в свой черед, его ненавидит, и над религией греческой насмехается»⁴⁵. Его преемник Карл фон Финкенштейн через год добавлял к сказанному о Петре: «Охотно разглагольствует против обычаев российских, а порой и насчет обрядов Церкви Греческой отпускает шутки»⁴⁶. Не изменил Петр принятой линии поведения и по прошествии пятнадцати лет. В 1761 году секретарь французского посольства Ж.-Л. Фавье сообщал о наследнике: «Иностранец по рождению, он своим слишком явным предпочтением к немцам то и дело оскорбляет самолюбие народа... Мало набожный в своих приемах, он не сумел приобрести доверия духовенства»⁴⁷.

Итак, все приведенные авторы отмечали у Петра две преобладающие черты. Ощущение себя немцем и скрытую приверженность лютеранству. За эти составляющие своей личности будущий император схватился, как за спасательные круги. Сразу по приезде в Россию они помогли его «я» не исчезнуть. Отталкиваясь от них, он построил отношения с остальным миром, которые... в один несчастный день и привели его к гибели.

«Крайние мелочи»

Другой вопрос, в котором не сходились мнения Екатерины и Штелина, — образование Петра. Супруга с немалым раздражением писала, что к прежним голштинским приближенным прибавили «для формы» несколько учителей: «одного Исаака Веселовского, для русского языка — он (Петр. — О.Е.) изредка приходил к нему в начале, а потом и вовсе не стал ходить; другого — профессора Штелина, который должен был обучать его математике и истории, а в сущности, играл с ним и служил ему чуть ли не шутом. Самым усердным учителем был Ландэ, балетмейстер, учивший его танцам»⁴⁸.

Уничижительная и намеренно утрированная характеристика. Усердие балетмейстера только оттеняет нерадение других педагогов. Точно так же думал и Штелин: «К разным помешательствам в уроках молодого герцога с наступлением осени присоединились уроки танцевания французского танцмейстера Лоде... Принц должен был выправлять свои ноги, хотя он и не имел к тому охоты... Видеть развод солдат во время парада доставляло ему гораздо большее удовольствие, чем все балеты»⁴⁹.

Достойный профессор едва сдерживал раздражение: ведь балетмейстер отбирал драгоценное время от более серьезных занятий. Между тем танцы Петру были просто необходимы: на них угловатый, неуверенный подросток с резкими жестами учился двигаться, причем двигаться на публике, что для будущего монарха крайне важно. Только бал и парад избавляли человека того времени от стеснения и приучали не робеть при стечении зрителей. Так что Ландэ не зря ел хлеб.

Перейдем к русскому языку. Екатерина II не скрыла в мемуарах истории о том, как перед принятием православия жених помог ей правильно выбрать лингвистический ориентир для подражания. «Так как у псковского епископа, с которым я твердила свое исповедание веры, было украинское произношение, Ададуров же (учитель русского языка. — О.Е.) произносил слова, как все говорят в России, то я часто подавала повод этим господам поправлять меня... Видя, что эти господа вовсе не были согласны между собою, я сказала это великому князю, который мне посоветовал слушаться Ададурова, потому что иначе, сказал он, вы насмешите всех украинским произношением»⁵⁰.

Этот эпизод показывает, что, вопреки утвердившемуся мнению, в 1744 году Петр Федорович уже более или менее освоился с русским языком и даже мог различить акценты. Петр был музыкальным мальчиком и легко уловил разницу в звучании одних и тех же слов на коренном русском и на малороссийском наречиях. Обратим внимание, что учитель русского — Исаак Веселовский, брат видных петровских дипломатов Авраама и Федора, член Коллегии иностранных дел, — упомянут только в мемуарах Екатерины. Штелин, претендующий на постоянное пребывание при особе цесаревича «все время, до и после обеда», не проронил о нем ни слова.

Профессор был убежден, что русскому его воспитанника учил Тодорский одновременно с основами православия. Он «занимался с ним еженедельно 4 раза по утрам русским языком и Законом Божиим. Когда молодой герцог уже выучил катехизис, и пришло известие о смерти шведского короля, тогда стали спешить приготовлениями приобщению герцога православной церкви»⁵¹. Вот здесь-то, согласно Штелину, и закончилось знакомство Петра с языком нового отечества. Немного, надо сказать. С февраля по ноябрь 1742 года. Дальнейшее должна была сделать языковая среда.

Однако императрица Елизавета вовсе не была настолько беспечна, чтобы пустить дело на самотек. Это видно на примере великой княгини Екатерины, которой она дала несколько горничных, говоривших только по-русски, чтобы «облегчить» изучение языка. Да и Ададуров не покинул царевну сразу после принятия православия. Неужели в отношении племянника августейшая тетка не проявила такой же заботы? Трудно поверить, что скромной невесте были даны два учителя — один для русского языка, другой для православных догматов, а наследник престола довольствовался одним. Вероятно, Веселовский сменил Тодорского, когда мальчик принял православие.

Сохранился текст, написанный великим князем на русском языке. Это ученическая работа, исполненная, мягко говоря, без блеска. Она не дает оснований утверждать, что «довольно скоро Петр Федорович овладел русским языком»⁵². По прошествии года и трех месяцев после приезда в Россию он не мог строить самостоятельные фразы по-русски, но научился переводить с немецкого, подставляя слова. Сочинение «Краткие ведомости о путешествии Ея Императорского величества в Кронстадт. 1743. Месяца Майя»⁵³ было сначала написано по-немецки, а затем переведено. Единичность этого опыта свидетельствует не в пользу регулярности занятий.

Екатерина II полюбила язык своей новой родины. А Петр — нет. Обладая музыкальным слухом и «отличной до крайних мелочей»⁵⁴ памятью, что, несомненно, облегчает изучение языка, он просто не хотел говорить по-русски. Видимо, воспринимал уроки Тодорского—Веселовского как насилие над собой. И противопоставлял давлению упрямство. В результате, по свидетельству практически всех писавших о Петре очевидцев, он постоянно изъяснялся на немецком и к русскому прибегал крайне неохотно. Так, Никита Иванович Панин отмечал, что великий князь «по-русски говорил редко и весьма дурно»⁵⁵.

По словам Штелина, такая же картина сложилась с французским. Великий князь «никогда не говорил хорошо на этом языке и составлял свои слова»⁵⁶. Подобное свидетельство кажется более чем странным на фоне сохранившихся собственноручных записок Петра по-французски. Даже делопроизводственную корреспонденцию с Тайным правительственным советом, руководившим от его имени Голштинией, герцог вел на французском⁵⁷. Возможно, профессор считал предметы, которые преподавал Петру Федоровичу не он, не такими уж важными? И преуменьшая успехи ученика в «чужих» областях, преувеличивал в своих?

Память великого князя, точно под лупой выхватывавшая самые незначительные предметы, — черта наследственная, отличавшая впоследствии Павла I и его сыновей. Они обращали внимание на тончайшие детали оружия, формы, фортификационных сооружений, платья, церемониалов и т. д. Но болезненное внимание к подробностям, порой закрывающим целое, — свойство развивающей шизофрении. Как в басне: «Слона-то я и не приметил». Прусский посланник К.В. Финкенштейн писал о Петре в 1748 году: «Привержен он решительно делу военному, но знает из оного одни лишь мелочи»⁵⁸. Эти-то мелочи и составляли для Петра главное. Точно так же, как с войной, дело обстояло и с лингвистикой: за россыпью слов он не видел языка, народа, страны...

«Палец с руки» Петра Великого

Но самый трудный вопрос в образовании Петра Федоровича — это собственные уроки профессора. По приезде Петра в Россию императрица Елизавета озаботилась получить из-за границы планы воспитания европейских коронованных особ. На их основании были составлены проекты обучения ее племянника. Один из них принадлежал статскому советнику фон Гольдбаху, бывшему наставнику Петра II. Другой — члену Российской академии наук Якобу фон Штелину. Последний пришелся государыне больше по душе, потому что «он особенно соответствовал именно этому, а не какому другому принцу». В скромности профессору не откажешь: еще не видев Карла Петера, ученый муж уже знал, что тому подходит.

Впрочем, кандидатура была выбрана удачно. Уроженец Швабии и выпускник Лейпцигского университета, Штелин сам приехал в Россию в 1735 году, то есть всего за семь лет до своего ученика, и не только по происхождению, но и по всей прошлой жизни был для мальчика своим — немцем. В юности он дружил с сыновьями И.С. Баха, играл на флейте в студенческом оркестре под управлением знаменитого композитора. Увлечение музыкой также сближало наставника с принцем. Еще на родине Штелин создавал проекты иллюминаций и фейерверков, а Петр страстно любил последние. Кроме того, не мог пропустить ни один из пожаров — отличался родом пиромании. Таким образом, великому князю «особенно соответствовал» не столько план занятий, сколько сам педагог.

Если у Петра Федоровича имелись добрые задатки, то развить их мог только такой энциклопедически образованный человек, как Яков Яковлевич. Кажется, не было области культурной жизни, которой бы не касались его труды. Он писал оды, редактировал немецкое издание «Санкт-Петербургских ведомостей», сочинял статьи по философии, истории, музыке, изобразительному искусству, нумизматике, составлял каталоги художественных коллекций. Ему принадлежит издание книги «Подлинные анекдоты о Петре Великом»^****, для которой Штелин много лет собирал материалы⁵⁹.

Вместе с тем профессор не был и кабинетным сухарем. Напротив, он старался составить программу так, чтобы как можно больше рассказать мальчику без нажима и тупого зазубривания, развлекая и отвлекая от скучной стороны учебы. Возможно, тут Штелин переусердствовал, и именно эта черта занятий дала Екатерине повод сказать, что профессор больше играл, чем учил ее супруга. «Он прочитывал с ним книги с картинками, — писал о себе Яков Яковлевич в третьем лице, — в особенности с изображением крепостей, осадных и инженерных орудий; делал разные математические модели, устраивал из них полные опыты. Приносил по временам старинные русские монеты и рассказывал при их объяснении древнюю русскую историю, а по медалям — Петра I»⁶⁰.

Два раза в неделю педагог читал царевичу газеты и «незаметно объяснял основание истории европейских государств, при этом занимал его ландкартами этих государств и показывал их положение на глобусе... Когда принц не имел охоты сидеть, он ходил с ним по комнате взад и вперед и занимал его полезным разговором».

Обучение строилось как бы исподволь, закрывая любопытными вещами — монетами, картами, моделями для опытов — сам предмет. Внимание мальчика фиксировалось на «мелочах», которые Петр так ценил. Нельзя отказать профессору ни в передовом стремлении к учебным пособиям, ни в понимании психологии подопечного. Недаром он «приобрел любовь и доверенность принца».

В «Экстракте из журнала учебных занятий его высочества...» Штелин отлично описал свои методы: «...При всяком разговоре напоминалось слышанное... На охоте, по вечерам для препровождения времени, просматривались все книги об охоте с картинками... При плафонах и карнизах объяснены мифологические метаморфозы и басни... При... кукольных машинах объяснен механизм и все уловки фокусников... При пожаре показаны все орудия и... заказаны в малом виде подобные инструменты в артиллерии... На прогулке по городу показано устройство полиции... При министерских аудиенциях объяснено церемониальное право дворов»⁶¹.

Сама Елизавета поставила перед наставником такую задачу. «Я вижу, что его высочество часто скучает, — сказала она на первой же аудиенции, — ...и потому приставляю к нему человека, который займет его полезно и приятно».

Нужно было заполнить пустое время Петра интересными и необременительными вещами. О том, что знания далеко не всегда даются без труда, следовало пока забыть. Мальчика не приучали работать, чтобы добывать крупинки фактов. И как только мягкое, неприметное навязывание информации прекратилось, Петр забыл, чему учился.

Профессор не скрывал, что занятия шли урывками. Елизавета сразу возложила на цесаревича представительские функции, постоянно возила его с собой и предъявляла как своего наследника — гаранта собственных прав. Штелин не понимал, зачем это делается, и восставал против «разных рассеянностей».

Напрасно полагать, будто одна Екатерина II жаловалась на оловянных солдатиков супруга. Ей они мешали в постели, а Штелину — на уроках: «У принца были и другие развлечения и игры с оловянными солдатиками, которых он расставлял и командовал ими... Едва можно было спасти от них утренние и послеобеденные часы».

Апеллируя к запискам Штелина, принято утверждать, что у Петра III были способности к точным наукам. Однако педагог писал только, что его ученику нравились геометрия и фортификация: «Учение... шло попеременно то с охотой, то без охоты, то со вниманием, то с рассеянностью. Уроки практической математики, например, фортификации, инженерных укреплений, шли еще правильнее прочих, потому что отзывались военным делом. Иногда преподавалась история, нравственность и статистика (экономическая география. — О.Е.), его высочество был гораздо невнимательнее».

Вот и всё относительно способностей Петра Федоровича к точным наукам. Они «шли правильнее прочих», не более. Дисциплины, преподававшиеся Петру, входили как бы в три большие темы: история и география, математика и физика, мораль и политика. Каждый из трех уроков бывал два раза в неделю. Итого, шесть уроков за неделю. Наследника не перегружали. Тем не менее мальчик страдал приступами слабости, которые тоже мешали продолжению занятий. Уроки могли продолжаться от получаса до часа, но иногда время указано иначе: «до обеда» и «после обеда» — что позволяет надеяться на большую продолжительность.

Оценки фиксировали не только успехи, но и отношение ученика к делу. Рисунки профилей укреплений — «неутомимо», «прекрасно». География и история — «с нуждой», «совершенно легкомысленно», «беспокойно, нагло, дерзко». Последние три замечания относились к любопытным темам. Штелин начал рассказывать Петру о Дании — старом противнике Голштинии — и едва смог заставить мальчика слушать: в такое негодование тот пришел. Потом перешел к Русской Смуте начала XVII века: «Продолжали историю самозванцев с показанием выгод, какие хотели себе извлечь из России соседние державы и частью извлекли»⁶². Петр не воспринял рассказ всерьез. Проблемы потерянных русских земель волновали его куда меньше, чем Шлезвиг.

Мальчик искренне любил фортификацию и основания артиллерии. Позднее внуки Петра разделят эту страсть: Николай станет военным инженером, Михаил — артиллеристом, даже в детстве один будет строить крепости из песка, другой их ломать, закидывая камнями. Петр Федорович охотно изучал две толстые книги — «Сила Европы» и «Сила империи», в которых рассказывалось об укреплениях главных европейских и русских крепостей. Тогда же было положено начало «фортификационному кабинету» великого князя. В нем в двадцати четырех ящиках находились «все роды и методы укреплений, начиная с древних римских до современных, в дюйм, с подземными ходами, минами и проч.; все это было сделано очень красиво по назначенному масштабу... Этот кабинет, в двух сундуках по 12 ящиков в каждом, был окончен в продолжение трех лет... куда он после того девался, я не знаю^5*»⁶³.

Однажды великий князь должен был мелом нарисовать на полу, обитом зеленым сукном, чертеж крепости с плана, увеличив его в размере. На это ушло несколько вечеров. Когда чертеж был почти готов, внезапно вошла императрица, застав Петра с циркулем в руках, распоряжающегося двумя лакеями, которые проводили линии. Елизавета Петровна несколько минут простояла за дверью, наблюдая за занятиями племянника. Она поцеловала царевича и со слезами в голосе сказала: «Не могу выразить словами, какое чувствую удовольствие, видя, что ваше высочество так хорошо употребляет свое время, и часто вспоминаю слова моего покойного родителя, который однажды сказал со вздохом вашей матери и мне, застав нас за ученьем: "Ах, если бы меня в юности учили так, как следует, я охотно отдал бы теперь палец с руки моей"».

Как бы ни была Петру Федоровичу противна история, Штелин добился, чтобы его воспитанник к концу первого года обучения «мог перечислить по пальцам всех государей от Рюрика до Петра I». Однажды за столом «поправил он ошибку фельдмаршала Долгорукого и полицеймейстера графа Девиера касательно древнейшей русской истории. При этом императрица заплакала от радости»⁶⁴.

И вот здесь возникает вопрос: до какой степени доверять словам профессора? Быть может, он преувеличивал успехи ученика? Московский исследователь А.Б. Каменский приводит слова видного историка XIX века М.П. Погодина, работавшего с архивом Штелина: «Перебрав многие сотни всяких его бумаг, я пришел к убеждению, что это была воплощенная немецкая точность, даже относительно ничтожнейших безделиц»⁶⁵. Такая характеристика заставляет с доверием отнестись к сведениям «Записок».

Но Штелин известен отечественной историографии и с другой стороны. Перед публикацией «Анекдотов о Петре Великом» он показал их крупному историку М.М. Щербатову и, опираясь на его авторитет, утверждал, будто знаменитое «Прутское письмо» Петра I — подлинно. В то время как сам Щербатов выразился об этом документе очень осторожно: «Вид истины имеет». В 1711 году, находясь в лагере на реке Прут, где русские войска были окружены турками и ждали поражения, Петр написал в Сенат послание, предоставляя сенаторам право в случае его смерти избрать «между собою достойнейшего мне в наследники». Это письмо вызвало жаркие дискуссии специалистов. Современные исследователи считают его апокрифом, сочиненным самим Штелином на основании письма А.А. Нартова^6*, сына известного царского механика⁶⁶.

Зная эти подробности, следует с осторожностью относиться к сведениям Штелина. Его мемуары совсем не так просты для исследования, как может показаться. Да и с «немецкой точностью» дело обстоит не вполне благополучно. Профессор неверно указал время прибытия Карла Петера в Россию (декабрь 1741 года вместо февраля 1742-го), привел известие о воспитании маленького голштинского герцога в православных традициях, допустил путаницу с учителями русского языка. А его сведения о французском языке великого князя не подтверждаются сохранившимися источниками. Наконец, он утверждал, что во время болезни Петра оспой его невеста Екатерина находилась вместе с Елизаветой в Хотилове, в то время как Екатерину не пустили к хворому жениху. Из таких «ничтожнейших безделиц» создается репутация текста.

Приведем один пример. Штелин писал о страсти великого князя к книгам: «У него была довольно большая библиотека лучших и новейших немецких и французских книг». В другом месте замечено, что Петр «охотно читал описания путешествий и военные книги»⁶⁷. Кому как не библиотекарю (а с 1745 года Штелин стал библиотекарем царевича) знать круг чтения своего господина? Екатерина же со всегдашним раздражением бросает, что ее муж увлекался бульварной литературой. На кого опереться? Всегда нужны дополнительные источники для проверки. Инструкция А.П. Бестужева обер-гофмаршалу 1746 года требовала «всячески препятствовать чтению романов»⁶⁸. О вкусах не спорят: кому-то дорог Вольтер, кому-то Лакло. Однако вряд ли канцлер стал бы запрещать «описания путешествий и военные книги», столь приличествующие наследнику престола.

Значит, кое о чем профессор умалчивал. Причину его снисходительного отношения к Петру понял прусский министр Финкинштейн. «Те, кто к нему приставлен, — писал он о преподавателях великого князя, — надеются, что с возрастом проникнется он идеями более основательными, однако кажется мне, что слишком долго надеждами себя обольщают»⁶⁹.

Примечания

*. По отцовской линии Петр приходился Карлу XII внуком.

**. Переходящая из поколения в поколение страсть к показным, парадным экзерцициям имела формы психического расстройства. Ее отмечали у Павла I и всех его сыновей. Каждый из них был по-своему искалечен фрунтом, каждый искал в нем убежище от внешних невзгод и неурядиц. Николай 1 признавался, что по-настоящему хорошо чувствует себя только в строю: «Здесь, в армии, порядок, строгая, безусловная законность, никакого всезнайства и противоречия, всё вытекает одно из другого; никто не приказывает прежде, чем сам научится повиноваться, никто без законного основания не становился вперед другого; всё подчиняется одной определенной цели, всё имеет свое назначение». Это был внутренний мирок, очень уютный для мужчин Романовых — большая игра, рассчитанная на участие тысяч хорошо отлаженных автоматов и не имевшая ничего общего с реальной войной. К которой они, кстати, в большинстве питали отвращение. Притягательная сила фрунтомании была настолько велика, что умные, хорошо образованные, одаренные, волевые люди продолжали играть в нее, прекрасно зная: она вызывает озлобление подданных и уже стоила головы двум представителям семейства.

***. Любопытно, что через сто лет, в 1851 году, точно так же поступил внук Петра III, император Николай I, которого в детстве сурово наказывали за незнание латинских корней. Николай передал из библиотеки Эрмитажа в Публичную все книги на латыни. При этом министр двора П.М. Волконский сказал директору Публичной библиотеки М.А. Корфу: «Государь... не хочет, чтобы в новом музее оставалось что-то на этом ненавистном ему языке». А сам Николай Павлович пояснил Корфу: «Терпеть не могу этой тоски», назвав свое отвращение «врожденным».

****. Под анекдотом в те времена понимался не смешной случай, а краткая история из жизни того или иного государственного мужа, часто вполне достоверная.

5*. Профессор напрасно горевал о кабинете. Маленький Павел имел нечто подобное. Возможно, к нему перешла старая коллекция отца. Позднее упоминание о богатейшем собрании моделей мелькает уже в николаевской мемуаристике: Инженерный корпус располагал подаренной императором огромной коллекцией русских фортификационных сооружений в миниатюре, которые использовались при обучении кадетов. За три поколения страстно увлеченных инженерным делом государей она должна была несказанно возрасти.

6*. Мысль о том, что сенаторы должны выбрать достойнейшего «между собой», у Нартова отсутствует. Она полностью принадлежала Штелину и отразила политическую конъюнктуру не петровского, а екатерининского времени. Вопрос о престолонаследии оставался острейшей проблемой русской действительности в течение всего XVIII столетия. Письмо Петра Великого в Сенат создавало прецедент, согласно которому наследник мог быть избран Сенатом из числа его членов. В 1772 году великому князю Павлу Петровичу исполнилось 18 лет. Многие считали, что власть вручена Екатерине II до его совершеннолетия. Поэтому 1770-е годы — время волнений сторонников Павла и неиссякающих печатных провокаций, призванных вновь поднять вопрос о наследнике. Штелин участвовал в этих хлопотах и воевал против Екатерины. На основе подлинного письма он создал документ, якобы относящийся к началу века, а на самом деле крайне актуальный именно после совершеннолетия Павла. Тенью Петра Великого профессор освятил выгодный для сторонников цесаревича политический ход. Книга «Анекдотов» вышла в Лейпциге на немецком языке в 1775 году, а в 1786-м была дважды переиздана в России. Как ее пропустила цензура? Ответ прост — если в 1770-е годы она работала на Павла, то к середине 1780-х ситуация изменилась. Родился великий князь Александр, круг возможных наследников расширился, и подобная публикация напоминала подданным, что преемник монарха может быть избран и переизбран — самим ли государем или Сенатом, в данном случае не важно. Так «Прутское письмо» оказалось обоюдоострым оружием.

1. Штелин Я. Записки о Петре III // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 11.

2. Старк В.П. Портреты и лица. СПб., 1995. С. 16—19.

3. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 253.

4. Мыльников А.С. Петр III. Повествование в документах и версиях. М., 2002 (серия «ЖЗЛ»). С. 51.

5. Там же. С. 55.

6. Штелин Я. Указ. соч. С. 12—13.

7. Там же. С. 13.

8. Анисимов Е.В. Елизавета Петровна. М., 1999 (серия «ЖЗЛ»). С. 380.

9. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 54—55.

10. Штелин Я. Указ. соч. С. 16.

11. Там же. С. 12.

12. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 58.

13. Полное собрание законов (далее — ПСЗ). Т. XVI. С. 345.

14. Николай I. Записки // Николай Первый и его время. Документы. Мемуары. Т. I. М., 2002. С. 82—83.

15. Кучерская М.А. Константин Павлович. М., 2005 (серия «ЖЗЛ»). С. 42.

16. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 58.

17. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 253.

18. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 8. С. 82.

19. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 252—253.

20. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 49.

21. Молчанов Н.Н. Дипломатия Петра Великого. М., 1991. С. 401.

22. Там же. С. 426.

23. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 50—51.

24. Павленко Н.И. Три так называемых завещания Петра I // Вопросы истории. 1979. № 2. С. 139—142.

25. Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича. М., 1866. С. 168.

26. Там же. С. 172.

27. Козлов В.П. Тайны фальсификации. М., 1994. С. 45—50.

28. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1956. Кн. X. Т. 19. С. 315.

29. Штелин Я. Указ. соч. С. 12.

30. Там же. С. 14.

31. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 54.

32. Каменский А.Б. От Петра III к Екатерине II // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 309.

33. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 252.

34. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 55—56.

35. Штелин Я. Указ. соч. С. 15.

36. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 9. С. 79.

37. Анисимов Е.В. Указ. соч. С. 101—102.

38. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 254.

39. Штелин Я. Указ. соч. С. 19.

40. Писаренко К.А. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. М., 2003. С. 175.

41. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 254.

42. Штелин Я. Указ. соч. С. 44.

43. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 273—274.

44. Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века // В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVIII века. М., 1988. С. 265—266.

45. Мардефельд А. фон. Записка о важнейших персонах при русском дворе // Лиштенан Ф.-Д. Россия входит в Европу. М., 2000. С. 274.

46. Финкенштейн К. фон. Общий отчет о русском дворе. 1748 // Там же. С. 296—297.

47. Фавье Ж.-Л. Русский двор в 1761 году // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 198.

48. Екатерина II. Сочинения. М., 1990. С. 254.

49. Штелин Я. Указ. соч. С. 17—18.

50. Екатерина II. Записки // «Слово». 1988. № 9. С. 79.

51. Штелин Я. Указ. соч. С. 19.

52. Мыльников А.С. Указ. соч. С. 61.

53. Петр III. Краткие ведомости о путешествии Ея имп. величества в Кронштадт. 1743 г. // Исторический вестник. 1888. Т. XXXI. С. 251—252.

54. Штелин Я. Указ. соч. С. 43.

55. Майков Л. Рассказ графа Н.И. Панина о восшествии императрицы Екатерины II на престол // Русский архив. 1879. Кн. I. Вып. 3. С. 364.

56. Штелин Я. Указ. соч. С. 16.

57. Мыльников А.И. Указ. соч. С. 110.

58. Финкенштейн К., фон. Указ. соч. С. 295.

59. Каменский А.Б. Указ. соч. С. 307—308.

60. Штелин Я. Указ. соч. С. 17.

61. Там же. С. 47.

62. Там же. С. 24.

63. Там же. С. 20.

64. Там же. С. 20—21.

65. Каменский А.Б. Указ. соч. С. 308.

66. Козлов В.П. Указ. соч. С. 51—62.

67. Штелин Я. Указ. соч. С. 14, 43.

68. Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII века. С. 265.

69. Финкенштейн К. фон. Указ. соч. С. 295.